Чернильный лабиринт 1-3

Чернильный лабиринт


1
Проклятый дождь был слишком  настойчив сегодня и никак не хотел сдавать позиций. Редкие прохожие поднимали воротники и напряженно втягивали шеи, щурясь и морщась от назойливых, колких капель. Он шел широкими, резкими шагами, и брызги грязной воды разлетались от его обуви прочь. А его впервые за последнее время выбритые нагладко щеки парадно сияли, выдавая значимость случая.
Звали этого человека Константин Филиппович Тонин. Родился и вырос он в небольшом местечке под Петербургом, добрые родители его умерли от оспы, когда мальчику едва исполнилось шесть, при этом болезнь словно чудом не тронула ребенка. На воспитание его взяла тетка, не менее добрая и образованная женщина. Еще в детстве он был уже странным и нелюдимым, поэтому  сверстники в церковно-приходской школе его не особо жаловали, но и не обижали, просто старались обходить стороной этого тихого мальчика, вечно прятавшегося за приличной высоты башней книг. Его любовь к литературе впоследствии вылилась в первые попытки писательства, неумелые, как первые шаги ребенка, однако перечитывание своих малочисленных трудов приводило его в неописуемый восторг. Не потому, что он находил их настолько талантливыми, просто в каждой строчке он видел новый мир, в котором можно было скрыться от едких глаз окружающих и который можно было создавать каким пожелаешь и менять так, как того потребует душа. Затем в поисках успеха, признания и счастья  молодой человек надумал перебраться в столицу. Тетка дала ему кое-каких денег на первое время и проводила с богом.
В Петербурге он нашел самую дешевую комнату у более или менее приличной хозяйки и с радостью обосновался. Так прошло несколько лет, за которые в издательстве у него приняли всего пару небольших романчиков. Честно говоря, писателем был он не самым успешным: рукописи его редко допускались к печати, но он все продолжал писать и не терял надежды, что однажды труды его оценят по достоинству, и проснется он в своей постели богатым и знаменитым. Нельзя сказать, что не умел он писать, но и гениален он точно не был. Так наш писатель и балансировал на границе между бездарностью и талантом, словно неопытный цирковой канатоходец. И может, лучше было бы писать ему газетные статьи со скандальными заголовками, но он считал это низостью и упорно двигался в заданном направлении.
Кроме того, был он еще совсем молод, высок и, можно даже сказать, хорош собою, если бы не острый нос и впалые щеки. Настороженные глаза выдавали не самое лучшее положение его дел, однако в тоже время в них читалась четкая сосредоточенность: зрачки смотрели ровно вперед, не отвлекаясь ни на суетившихся прохожих, ни на мерзкое буйство погоды вокруг.                      
Он прошел по узкой серой улице и свернул за угол. Руки крепко сжимали потертый кожаный портфель, доставшийся ему еще от отца, достаточно добротный и презентабельный, но по всем признакам, уже отживший свой век. Пройдя еще метров двести по грязной, наполовину затопленной мостовой, он остановился у крыльца с блестящей вывеской «Издательство». Хлопнув пару раз по своему портфелю, тяжело вздохнул и потянул за ручку двери. Та сначала не хотела, видимо, поддаваться, но потом со скрипом отворилась, и он исчез в черноте прохода.
В среднего размера комнате, убранной с претензией на роскошь, за крепким деревянным столом, никак не обратив внимания на вошедшего, сидел издатель, маленький сутулый мужчинка лет сорока. Он был занят проверкой  очередной рукописи и, видимо, встречая места, которые его не вполне удовлетворяли, поднимал брови так, что лоб скатывался в череду мелких морщинок.
-Ну-с! Чем же Вы нас на сей раз порадуете?- произнес издатель, растягивая каждое слово и теребя хилую бородку, выстриженную на испанский манер. - Несвязный цикл рассказов? Бездарный роман?- усмехнулся он, обнажив мелкие серые зубы. Маленькие черные глазки оторвали свой взор от рукописи и замерли на месте, хищно сверля насквозь нежданного гостя. Тот еще больше смутившись и разволновавшись, переступил с ноги на ногу и сглотнул комок, подкативший к горлу. Молодой писатель молча открыл свой потрепанный временем портфель, достал приличную кипу бумаги, мелко исписанную черными чернилами, и протянул издателю. Каждый жест его выражал напряжение и щемящую неуверенность, с которыми ничего нельзя было поделать.
- Положи. Прочитаю. Недели через две-три приходи,- небрежно бросил издатель, возвращаясь к своим бумагам.
-  Три недели?!- тихо, едва шевеля губами, в ужасе переспросил юноша, чувствуя как леденеют кончики пальцев, - Нельзя ли оно как-нибудь пораньше?- спросил он, молясь про себя, вспоминая, что за комнату уже вот как три месяца не уплачено. Да что там за комнату! Последние деньги совсем уже на исходе! А еще надо бумаги купить! С этими мыслями он нервно перебрал в кармане небольшую звонкую горсть монет – все то жалкое богатство, что оставалось в его распоряжении.
-Видишь?- хлопнул издатель морщинистой рукой по стопке рукописей, лежащих на столе справа от него.- Чуть ли не каждый день несут. Почти все-мусор, хоть печку топи. Вот не умеете, так не беритесь, бездельники! Нет же! А то у меня работы мало! Все! Три недели!
Писатель хотел было еще что-то спросить, но уже не решился и запнулся на полуслове. Тяжело вздохнув, он развернулся и покорно вышел вон.
Положив руки в карманы пальто и звеня своими монетами, ссутулившись и шаркая ногами по мокрому асфальту, медленно побрел он домой. Дождь уже ослабел, но противная мелкая морось еще больше выводила из себя. В голове кружили стаи навязчивых мыслей и вопросов, которым нельзя было найти ответа, они все летали по кругу и клевали сознание, не жалея несчастного. В таком настроении дошел он до дома и по сырым лестницам поднялся на свой этаж.

2
 Дверь в квартиру открыла сама хозяйка. Дородная, русская женщина, чуть старше сорока. Темные волосы наскоро собраны в небрежную косу. Уже много лет прошло, как она овдовела, а детьми обзавестись они с мужем так и не успели. Вот она и сдавала  комнаты своей квартиры, чтобы как-то прокормить себя. Правда жильцы менялись очень быстро и порой даже обманывали ее, сбегали, так и не уплатив должной суммы. Лицо ее, с застывшим выражением, что представляло собой смесь недовольства и недоверия, выглядело немного старше своих лет. Так, видимо, отразились на нем тяжелая жизнь одинокой женщины и вечное соседство нищих и пьяниц. Хотя в последние годы комнаты занимали люди вполне спокойные и добросовестные; сам Тонин жил в маленькой комнатушке, а напротив - бедный торговец с дочерью. Несмотря на то, что оба постояльца часто не платили вовремя за жилье, такое соседство было многим лучше, чем ранее.
- Все ходим, шастаем! Когда за комнату платить-то будем? Я уж итак по доброте душевной четвертый месяц жду, не выгоняю! Сейчас вот как позову Григория Родионыча да и еще кого, и вышвырнут тебя! Что молчишь, голову повесил? А-ну, отвечай давай!- еще стоя в дверях и пытаясь закрыть молодому человеку проход в квартиру, выпалила хозяйка.
- Недельки три подождите еще, мне скоро ответят в издательстве. Уверен, что возьмут. Хороший роман. Чувствую!
- Подожди да обожди! Всех вас жалеть тут...- живо натирая полотенцем тарелку, она удалилась в кухню, еще долго бурча что-то себе под нос.
Пройдя по узкому темному коридору, он свернул направо и вошел в свою комнату. Была она маленькой, но довольно уютной. Несмотря на тяжелые времена и вечное безденежье, была у него привычка содержать все вокруг себя в чистоте  и порядке, все, кроме рабочего места, конечно. Мебель была небогатая, старая, хозяйская, но можно заметить, что это даже придавало некое странное ощущение тепла и уюта. Узенькая кроватка, большой письменный стол, достаточно хороший, несмотря на прожитые годы, потемневшее резное зеркало на соседней стене особо выделялось своим почтенным возрастом, большое окно, у которого так любил он стоять по ночам в надежде вдохнуть с ночной прохладой хоть немного вдохновения. Несмотря на отдаленный, Богом забытый район большого, кипящего как чугунный котел города, вид именно из его комнаты открывался достаточной неплохой. Длинная  узкая улица, тянулась куда-то вдаль, исчезая в тени густых деревьев, за которыми виднелась старинная, еще прошлого столетия церковь с блестящими куполами, словно отражающими истинно божественный небесный свет.
 Он запер, как обычно, за собой дверь, разделся, расправил шторы и настежь раскрыл окно, пытаясь вдохнуть теплый, сжатый воздух. Сев за стол, усыпанный беспорядочной кучей скомканных, наполовину исписанных бумаг, он было попытался расправить и прочесть некоторые из них, но потом, видимо, недовольный их содержанием, в гневе смахнул все со стола. Куча листов, книг, письменных принадлежностей с грохотом рухнула на пол. «Три недели! Три недели!»- словно приговор стучало в висках.
- Что за шум еще?- постучалась хозяйка, недовольная, но все же больше напуганная.
- Ничего-ничего! Книги упали…- отозвался Тонин, стараясь не выдать голосом свой недавний срыв и наскоро поднимая бумаги, будто она могла увидеть его беспорядок и через дверь.
-Ну смотри,- пробурчала женщина и грузными шагами, скрипя половицами, удалилась.
Выдохнув, Тонин лег всей грудью  на стол, положив на руки голову и тяжело дыша. Разные мысли кружили внутри него. Течение этих беспорядочных, нервных мыслей прервал очередной стук в дверь, но этот раз более тихий и робкий.
-Да что еще?- прикрикнул Тонин, так желавший остаться уже наедине с собой.
- кхм…Константин Филипыч, это я, Анна, откройте,- отозвался неуверенный тонкий голос из-за двери.
Он тут же поднялся с кровати и впустил ее. В комнату вошла молодая девушка лет семнадцати, в простом платье, прядь каштановых вьющихся волос, выбившаяся из прически, небрежно спадала на  ее чахоточно бледное, худое лицо. Однако эта болезненная бледность и худоба отнюдь не портили ее образа, а наоборот, казалось, придавали шарма и схожести с печальными, лиричными аристократками. Не то чтобы эта особа была красива, но было в ней то опасное очарование юности, утонченности и чистоты, что сгубило так много сердец. Анна была дочерью торговца, Григория Родионыча Шаврова, сухого, седоватого мужчины лет пятидесяти с небольшим, жившего  в комнате напротив. Девушка часто сталкивалась с Константином Филипычем в коридорах, волей случая они познакомились, и в тех условиях, в которых они находились, их отношения вылились в добрую дружбу. Но как мы можем догадаться, воспитанность и природная робость не позволяла им открыть своих настоящих чувств, хотя это явно читалось в их взглядах и жестах. Тонин часто мечтал, как тут же возьмет ее в жены, когда  только настигнут его признание и почет. Но этот день пока оставался далек и эфемерен и существовал лишь в грезах обоих молодых сердец.
Войдя в комнату, девушка оглянулась по сторонам, взгляд ее тут же упал на гору бумаг, валявшихся под столом. Почувствовав, что они одни, и их разговора никто не слышит, она, наконец, было расслабилась и спросила:
- Костя, ну что? Что они сказали?
- Ответ будет через три недели, я думаю, что…
- Конечно возьмут! Я ведь читала, прекрасный роман, самый лучший, что у тебя был! Не переживай! – резко перебила Анна, желая хоть как-то ободрить его и скрасить мучения ожидания.
- Я надеюсь, - Тонин глубоко вздохнул.
Комнату наполнила натянутая пауза. Анна все набиралась смелости спросить его о бумаге, яростно разбросанной по полу.
- Это ты все уронил? Я слышала шум. Ты совсем себя изведешь, нельзя так переживать, слышишь?
-Это случайно,- чуть задумавшись, бросил он, стараясь принять как можно более безразличный вид, но поняв по ее взгляду, что отпираться бессмысленно, вздохнул, и, расхаживая из стороны в сторону, словно вольная птица, заточенная в клетку, начал изливать ей тот клубок мыслей, что никак не давал ему покоя.
- Что же, пройдет три недели, я снова пойду в издательство, а меня прогонят к чертям оттуда и бездарем назовут, – тут он остановился напротив нее и продолжил, с надеждой смотря ей прямо в глаза,- А если нет? Если роман понравится? Хотя…,- Тонин резко развернулся, продолжив хождение по комнате,- Да что там нравиться может, даже мне-то он противен. Все из пальца высосал! Никаких идей ведь нет! Ни сюжета, ни мыслей!
  - Послушай, - начала она, неожиданно смело делая шаг вперед, пытаясь остановить его мучения.
Кровь резкой волной прилила к его лицу, от неожиданного смущения он бросил беглый взгляд на пол и прижался к столу, неестественно облокотившись на него спиной.
-Послушай,- повторила она, заметив его замешательство,- все хорошо будет, вот увидишь. У тебя талант, просто его ведь не каждому дано видеть. Может, они слепы. Может и не смыслят ничего в писательстве совсем! – она сделала короткую паузу, чтобы отдышаться от захлестнувшего ее чувства несправедливости и сострадания к любимому человеку. – Вот и не ценят твои романы. А я ведь каждое словечко перед сном вслух читала, не могла оторваться, начитаться не могла.- Анна снова тяжело вздохнула и ее маленькие черные глазки живо забегали, словно стараясь найти новый предмет для беседы.
- Аня,- ласково произнес он, то ли потрепав то ли слегка погладив ее по плечу, при этом впервые за долгое время лицо его посетило некое подобие улыбки,- Только ты мой верный читатель. Спасибо. Спасибо тебе.
Он хотел было сказать еще что-то, но тут из коридора послышался скрипучий голос ее отца:
- Анна! Анна! Где тебя черти носят!
Девушка обернулась на дверь, смущенно улыбнулась и, ничего более не сказав, скорее выбежала из комнаты. Он проводил ее нежной улыбкой и, вздохнув, опустил глаза.
Тонин сел за свой стол и, разбирая какие-то записи, встретил ночь. Из окна повеяло сладкой ночной прохладой. В который раз уже перечитанные отрывки своих набросков и прочих записей ему снова не нравились, все сильнее наматываясь на клубок его сомнений и мыслей.
 Не в силах больше терпеть эту муку, он встал, обхватив голову руками, и будто больной в самом разгаре своих страданий, шатаясь, подошел к зеркалу. Посмотрев на свой несчастный вид и растрепанные волосы, слегка дотронулся до своего отражения, будто пытаясь проверить, действительно он ли это. Опустив голову, он прислонился щекой к холодной зеркальной глади.
Кого я обманываю? Какой писатель из меня? Так… одно название. Зачем я мучаю себя? Хотя нет, я ведь могу писать и тянусь к этому, значит, есть у меня способности. Да и Аня говорит - у меня талант. Хотя мне бы еще хоть чуточку этого таланта! Побольше музы! Поярче вдохновения!
«Да-да! Еще хоть немного таланта!»- прокричал он, задувая стоявшую на столе, трепещущую от порывов ветра свечу, улыбаясь и радуясь чему-то, что было понятно лишь ему одному.
Удивившись резкой перемене своего настроения и мельком взглянув еще раз на себя и отражающуюся в зеркале молочного цвета луну, он рухнул на кровать, еще долго смотрел в потолок, думая о чем-то, и так и заснул с блаженной улыбкой на лице.

3
Он проснулся посреди ночи, весь в холодном поту, обуреваемый нарастающим чувством грызущей тревоги. Глаза будто сами по себе раскрылись, и взгляд тут же упал на письменный стол. Лунный свет, точно луч от гигантских размеров фонаря, зажженного в небе, падал ровно на центр рабочего места. Писатель медленно, бесшумно присел на край кровати, поднялся и, обомлевший, зашел в столб белого туманного света, будто окунувшись в совсем другой, манящий, непознанный мир.
«Среди серых бездонных будней, его жизнь казалась жалкой, совсем никчемной. А она, та самая…»- стрелой пронеслись строки и связно продолжали литься друг за другом, надувая голову, словно шар. «Бумагу, бумагу!»- залепетал он, усаживаясь за стол и щупая руками содержимое ящиков, в надежде найти хоть несколько нетронутых листов. Вскоре удача ему улыбнулась, и из нижнего ящика появилась небольшая стопочка чистой бумаги, пригодной для письма. Он с упоением начал записывать строки, снова и снова появлявшиеся в его в воспаленном, растревоженном неожиданным вдохновением мозгу. Мысли словно резиновые мячики, рвавшиеся на свободу, отскакивали то от одной, то от другой стенки сознания, расшатывая и распирая его изнутри. «Уж не музой ли это зовется?- подумал он, – Какая к черту разница! Я знал, настанет этот момент!» От захлестнувшего его чувства, он с силой давил на бумагу, оставляя легко читающиеся  вмятины на следующей странице, неимоверно сокращал слова, в страхе не успеть записать все то, что так отчетливо диктовал ему талант.
В таком смятении и творческом порыве часы и минуты неслись от него прочь, точно стараясь убежать, ускользнуть, скрыться, и вскоре он уже смотрел в глаза рассвету, имея на руках несколько отличных, вполне готовых глав и нестерпимую боль в висках. Тем не менее, радости его не было предела, однако, все же решив немного отдохнуть, он улегся в кровать и еще долго не мог уснуть, рисуя в воображении картины новых глав и судеб героев. «Талант не дает мне уснуть,- думал он, подложив руки под голову и внимательно разглядывая потолок, - Разве можно мечтать о большем?»
Уже около полудня его разбудили успевшие набрать за утро силу колючие солнечные лучи. Из-за двери слышались встревоженные голоса, и торопливые шаги по скрипучему, разбитому временем полу. Он сразу же узнал голос Анны, которая явно была чем-то озабочена. Наскоро одевшись, он вышел в коридор, широко распахнув дверь комнаты, и сразу же увидел девушку. Суетясь, со стопкой полотенец в руках, она бегала от своей комнаты к комнате хозяйки и, как завороженная, шептала что-то себе под нос.
-Аня, что случилось?- не понимая ничего происходящего, Тонин остановил ее, придерживая за плечи. Девушка будто на мгновение пришла в себя, взглянула на него и с трудом выдавила:
- Отец… Он…Ему дурно сделалось ночью. Сейчас доктор приходил. Говорит, он очень плох,- глаза ее наполнились слезами.
- Боже мой! Аня! Тебе помочь чем-то? – тут же выпалил он, все еще держа ее за плечи.
- Нет, я отнесу только полотенца ему для компресса, он спит сейчас,- ответила Анна, начав понемногу успокаиваться, чувствуя хоть чье-то участие. Ей все же с трудом приходилось сдерживать слезы и, прикрыв лицо рукой, она отвернулась и убежала в свою комнату.
Тонин решил, что лучше дать девушке побыть с отцом,  и заперся у себя, снова усевшись за письмо, к тому же с самого момента как он открыл глаза, в голове уже ходила по кругу замечательная строка.
 Тонин снова начал писать, будто под чью-то диктовку, все быстрее и быстрее, боясь не успеть за диктующим. В этот момент он практически ощущал себя полностью сросшимся с пером. И чернила, проходя через весь организм, словно сами изливались из его сознания, а не просто стекали с кончика пера. При этом мистическом действе он ощущал себя богом или дьяволом, никак не меньше. Он упивался своей властью над сюжетом, героями, каждой строкой и каждым словом. Он мог заставить их любить, ненавидеть, плакать, страдать и даже умереть. Здесь он был всевластен, властелин своего собственного мира, который был намного больше, шире и ярче мира настоящего, окутанного пеленой Петербургских ливней и скованного стенами его крохотной комнатушки.
Писатель совершенно потерял счет времени, и вот уже снова холодный лунный свет упал на его руки, без устали выводившие новую строку. То ли этот слабый луч лунного света, то ли обычная усталость заставили его прийти в себя, замерев на секунду перед рукописью. Тонин медленно поднялся со стула, потягиваясь и снова вставая на отекшие от долгого сидячего положения ноги, подошел к окну и, облокотившись о потертую стену, он глубоко вдохнул сырой ночной воздух, словно пытаясь дать ему растечься по всем жилам и венам, и начал вглядываться в бархатную темноту ночи. Он всегда любил это время суток, спокойная безмолвная ночь всегда давала ему  возможность зарыться в свои собственные мысли и, с наслаждением перебирая их по одной, будто драгоценные бусины, выводить каждую букву и с вожделением изливать на трепещущие бумажные листы. Теперь же все было немного иначе: ночная мгла не просто манила его, она ласкала, обнимала, окутывала все его существо. В этой ночи он хотел раствориться, стать частью ее воздуха, частью этого неба, этого города. Ночной город, он казался ему такой же большой квартирой со многими жильцами. Обычные люди давно уже мирно спали в своих домах-комнатах, и только некоторые тихо крались по улицам, точно как полуночник, что не может уснуть, крадется по коридору квартиры за стаканом воды. Его взгляд медленно гладил темные улицы, когда вдруг вдалеке, за ветвями деревьев, он увидел размытые в темноте очертания старой церкви, которой он так любил порой любоваться при свете дня. Ветви деревьев, спрятавшие церковь, черные и кривые, напоминали руки смертельно больного, в агонии изогнувшиеся в страшной, неестественной позе. Он резко вздрогнул от порыва   ледяного ветра, ударившего ему прямо в лицо, и задержал было на секунду дыхание. И почему-то ему показалось, что железные купола церкви роняют гневные блики света луны в сторону именно его окон. В сторону именно его несчастных окон ползут длинные тени куполов, словно стараясь достать до него самого, глубоко вонзить в тело свои острые стальные шпили. Тени бежали к нему по мокрым избитым булыжникам, будто стараясь наказать преступника, поразить его в самое сердце за недовольство высшим творением, за то, что собственное маленькое «я» ему не было более угодно, за страстное желание большего, невозможного, великого. Тонин невольно зажмурился, скорее закрыл окно и перевел дух, в сердцах успокаивая себя своей чрезмерной впечатлительностью, усталостью, поздним временем и ежедневной нехваткой сна. Постояв еще немного у закрытого окна и плотно задернув шторы, он попытался отвести свои мысли подальше от захвативших его неуютных ощущений, и снова уселся за стол, чувствуя некое подобие вины за то, что теряет время и не заканчивает главу.