Графитовая жизнь

Я жил в то время в Огайо. Я был простым парнем с одной «особенностью». Мама всегда считала мое желание писать некой особенностью. В целом же я не отличался от нескольких сотен молодых парней, жаждущих жизни и любви на этом немноголюдном клочке американской земли.
 
С семнадцати лет я мечтал стать по-настоящему крупным писателем, делал для этого все — даже придумывал фантастические порноистории, которые носил в редакцию одной газетенки. Передавая листы, исписанные карандашом, я говорил, мол, вот свежая история от моего отца. Все в редакции знали, что на самом деле это я сочиняю все эти рассказы, но не смущали меня, иногда справлялись о здоровье папаши.
 
Вернувшись из очередного турне до редакции и обратно я отметил, что моя комната неуловимо поменялась с момента последнего посещения. Я было заподозрил соседского малыша Джо в том, что он совершил налет на мою лачугу, но все вещи были на месте. Все, за исключением одной — карандаша. Мой новенький карандаш был абсолютно туп, хотя я подточил его перед уходом. Я всегда точу карандаши. Если же вдруг меня вне дома накрывает безумная идея, такая, будто сейчас опишешь весь мир, и поблизости оказывается тупой карандаш, я могу впасть в депрессию.
 
Всеобъемлющее ликующее бессилие поселилось во мне. Нечто похожее на бесконечно приближающееся семяизвержение. Идея пульсирует во мне и рвется наружу, но никакие старания не могут излить ее на белый живот послушной бумаги.
 
Итак, я застал свой верный карандаш тупым. С видом бывалого сыщика я начал тщательное исследование стола. Безнадежно затупившийся грифель, заложенный в древесные лохмотья, вселял в мое сердце ненависть по отношению к бессовестному человеку, совершившему злодеяние. Для достижения наилучших результатов я даже нацепил монокль.
 
Прошла пара часов. Мать уже вернулась домой и готовила ужин, а я никак не мог обнаружить ни одной зацепки. Я устало снял монокль и опустился на стул, сложив при этом руки на стопку бумаги. Внезапно я ощутил, что новые листы были продавлены. На них явно кто-то писал. Я подсчитал стопку — 56 штук. Это была совсем недавно вскрытая пачка. Часть ее я потратил на рассказ, который сегодня отнес в редакцию. По моим расчетам не хватало примерно десяти штук. Я недоумевал: никаких следов чужого присутствия я не нашел — ничего не пропало, кроме бумаги. А еще этот тупой карандаш. Не в силах более обдумывать происшествие, я крепко поужинал и завалился спать. На следующее утро у меня родился план: я решил начать слежку. Подточив карандаш и снова пересчитав стопку бумаги, я отправился прочь из дома. Вернувшись вечером обратно, я первым делом прибежал в свою комнату. Тупой карандаш и 48 листов лежали на столе. Озадаченный и радостный от увиденного, я принялся бегать по комнате. И тут мне в голову пришла гениальная идея: я решил обыскать территорию вокруг дома. Вооружившись палкой, я начал свой обход. Кусты скрывали от меня обычно малоинтересные и плохо пахнущие вещи, но через полчаса я был вознагражден. Недалеко от моего окна виднелись белые листы. Я подбежал к ним и начал их осматривать. Все они были исписаны.
 
«Я всегда мечтал научиться писать. О, как это прекрасно, особенно когда у тебя нет ни рук, ни ног! «Зато в тебе есть стержень», — так всегда говорила мама, а я предпочитал ей верить. Она была подсвечником и выполняла свой долг до последнего дня в моем родном доме, пока однажды ее не перевели по службе».
 
Я завороженно, почти безумно читал эти строки и потихоньку осознавал происходящее. Рукопись однозначно принадлежала моему карандашу, причем он написал ее единолично. Его мать, старый подсвечник, я действительно когда-то отнес в сарай, решил, что чертовски глупо пользоваться свечами, если есть электричество. Я принялся читать дальше.
 
«Мое детство было темным и тесным. Первые месяцы после фабрики я провел в коробке рядом с девятью братьями и ни разу за это время не видел света. Затем, вероятно, меня и купил этот рыжий безумный парень. В тот же день он меня впервые подточил. Моим первым словом было тонко выведенное «Peter». Я догадался, что так зовут моего хозяина. В общем-то я люблю его, — читая эти слова я зарделся, — но иногда он пишет редкостные пошлости».
 
Я читал и читал. Особенно мне понравились описания первых впечатлений карандаша от чего-либо. От первого соприкосновения с бумагой, от перелома грифеля. Я был так растроган, что не заметил, как глажу эти листы. Затем я решил привести своего нового друга в чувство, как следует поточив его. Через некоторое время прекрасный графитовый носик заметно заострился. Я бережно взял карандаш в руки и написал:
 
«Эй, древесный брат, с тобой мы настолько похожи,
Что сделать для тебя я рад подставку из крокодильей кожи».
 
Минут пять ничего не происходило, однако вдруг моя рука начала без моего ведома выводить буквы:
 
«И я очень рад, Питер. Я долгое время страдал из-за того, что у меня нет ни одной конечности. Я страдал от бессилия и мучительной жажды писать, но однажды почувствовал, что быть карандашом хорошо, когда ты поставил пластинку «Unknown Pleasures» от Joy Division. Я давно заметил, что под этого безумца Кертиса можно делать лишь две вещи: либо плясать, не помня себя, либо находиться во власти почти сонного паралича, когда лежишь неподвижно, а грифель внутри тебя раскален до предела. В эти моменты я думаю о том, где был зачат, об этих громадных машинах, выпускающих по 50000 таких, как я, ежедневно, и чувствую, как моя древесина увлажняется».
 
Я взглянул на карандаш и увидел, как из его кончика показалась капля воды. Я захотел утешить ностальгирующего друга и написал, что могу свозить его на родину. Карандаш ничего не ответил, и я решил, что это было «да». На следующее утро я отправился на завод. Все вокруг было сонным: даже собаки еще не успели учуять мой дух на наших сельских улочках. Я подобрался к заводу с черного хода, осмотрел фундамент и обнаружил несколько воздуховодов. Стараясь не шуметь, я сорвал замок и проник внутрь. Внутри все было тихо и зловеще. Огромные машины обратили на меня свои корявые морды. Их искривленные руки опоясывали многочисленные ящики недавно родившихся на свет кистей, простых и цветных карандашей, дорогих ручек из красного дерева и других соратников моего нового друга. Я подошел к двадцать восьмому станку и приставил карандаш к его боковине. Графитово-деревянный друг, немного подумав, вывел:
 
 «НЕ ТО».
 
Тогда я отправился к тридцать шестой машине и начал ждать. На металлической боковине появилось:
 
«По ряду третий налево».
 
Я отправился к родительскому станку и в третий раз приставил карандаш к стенке. Он будто бы сошел с ума, начав выводить на нем иероглифы, вязь, русский мат, строки из Уальда и песен Боба Дилана. Обезумевший друг продолжал писать еще и еще, но тут я услышал, как первые рабочие начали подъезжать к заводу. Я отдернул беснующийся карандаш от холодной поверхности и помчался к выходу. Снаружи я решил проверить целостность своего нового соратника, и, как оказалось, случай у станка, вкупе с годом относительно частого использования, не мог не сказаться на длине недолговечного изделия — от него остался лишь жалкий сантиметр. Я решил как следует проводить древесного писателя в иной мир и принялся вытаскивать грифель. После минутной возни я растер стержень в порошок, сделал из него аккуратную кучку на ладони, зажал одну ноздрю пальцем и занюхал душу слишком рано потерянного друга.
 
С тех пор я могу писать сутками в любом состоянии, прерываясь лишь на еду и сон. Меня называют «писателем-саранчой», «насильником печатных машинок» и «главным графоманом тысячелетия». И я абсолютно счастлив.


Эта история была написана мной в поезде почти полностью. Она была навеяна атмосферой книги "На дороге" Керуака. Рассказ был набран с моей диктовки прекрасным Horrible News, а также им частично исправлен и отредактирован. Спасибо большое, Мик.