В школу

Из "Записок о минувшем"


      Пришла пора поступать в школу. Мама считала, что мне нечего делать в первом классе: я давно уже умел читать и писать, знал основные арифметические действия и даже таблицу умножения.  В школе сказали, что  не возражают против зачисления меня сразу во второй класс после соответствующей проверки моих знаний. Летом мы с мамой  немного позанимались  каллиграфией и решением арифметических задач и примеров.

      И вот в августе 1944 года мы с мамой пришли в школу №44, находившуюся совсем рядом с нашим домом – через дорогу.  Вообще-то, нашей районной школой была школа №16, но в ней временно располагался эвакогоспиталь.
      Школа, двухэтажное здание с широким крыльцом, была окружена высоким железным забором с острыми пиками. Под самой крышей на стене – барельефы на школьно-пионерские темы, в центре которых – профиль Ленина с призывом « учиться, учиться и учиться».

     Мы прошли в кабинет завуча. Сидевшая за столом миловидная приветливая тётенька невысокого роста пригласила нас сесть с противоположной стороны. Кроме неё в кабинете была ещё одна женщина, она сидела на стуле в сторонке. Меня попросили прочесть что-то из букваря, потом из «Книги для чтения».

     Мама сказала, что я уже давно читаю «серьёзные» книги и, вообще, всё, что попадается мне на глаза.
     — А  газету сможешь? Ну-ка прочти вот отсюда, — завуч  показала пальцем на начало абзаца в газетной вырезке, лежавшей на столе под стеклом.
     Привстав, и подавшись вперёд, я начал читать текст, повёрнутый ко мне вверх ногами.
     — Вот это фокус! — рассмеялась завуч. Она не скрывала своего изумления. — Анастасия Кирилловна, вы только посмотрите! — обратилась она к женщине, сидевшей в сторонке.
     Та подошла к столу.
     — Невероятно, — сказала  она, — впервые вижу такое.
     Потом оказалось, что это моя будущая учительница.
     — Ну  хорошо, — прервала  моё чтение завуч, — молодец!
     Затем меня попросили  написать несколько слов и решить пример по арифметике. На этом проверка была закончена. Меня поздравили с зачислением во второй класс.

     Помню тёплое осеннее утро, когда я впервые пришёл в школу. Зашёл во двор, остановился недалеко от забора. Дверь школы была закрыта, ученики столпились на небольшом пространстве у входа. Мальчишки и девчонки держались порознь, отдельными группами (наша школа была одной из немногих, в которых мальчики и девочки учились совместно; почти во всех других школах обучение было раздельным), а я, новичок, стоял в стороне от всех. Я никого не знал, в том числе и тех, с кем должен буду учиться в одном классе.

     Рядом  на пригорке, покрытом пожелтевшей травой, сидели три здоровенных пацана, по-видимому, из старших классов. Мне сразу не понравились их тупые лица, развязные манеры. Они вели себя нагло, громко разговаривали, матерились.
     Один из них поднимал с земли камешки и бросался ими в группки девочек. Когда он попадал, все трое противно ржали. Я наблюдал за ними с растущим возмущением. Начав с маленьких камешков, пацан перешёл на более крупные, один из которых попал в голову девочке с длинной косой. Она схватилась за голову и тихо заплакала. Хулиганы вскочили, видимо намереваясь убежать или спрятаться.
 
     От гнева у меня потемнело в глазах, отвратительные рыбьи морды слились в одну. Неудержимая сила подхватила меня, с нечленораздельным воплем я ринулся им навстречу и со всего разбега толкнул в грудь одного из них. Он отлетел назад, но удержался на ногах, отбросив меня в сторону  рукой. Я упал, но тут же вскочил на ноги.
     — Запускают! — раздался  клич. Все двинулись к входу.
     Мне показали, где находится 2а класс. Каково же было моё удивление и ужас, когда я увидел всех троих в своём классе!

     Помню фамилии двоих: Баранов и Арефьев, третью забыл. Я со страхом ждал, когда они начнут меня бить, но они только бросали на меня косые удивлённые взгляды. Все трое были грозой школы, и, видимо, не могли взять в толк, как этот сморчок осмелился пойти против них.
     Переростки, сидевшие по нескольку лет в одном классе, они курили, матерились, как-то по-взрослому обнимали девчонок, на уроках сосали через резиновую трубку бражку из банки, спрятанной в парте.

     Я ещё долго боялся их мести, но ничего не произошло. Они, наверное, решили, что за мной кто-то стоит. Когда же  поняли, что я просто чудачок-одиночка, то уже поостыли и бить меня не стали. Зато стали регулярно отбирать у меня мой завтрак, состоявший из кусочка отварного сала, положенного между двумя ломтиками хлеба, который я им покорно отдавал.   
     Я терпеть не мог отварное сало, похожее на серо-белёсый студень, мне не было его жалко, но постепенно обида, возмущение наглостью мерзких крыс, злость на себя за трусость начали переполнять меня. Возможно, в конце концов, я и нагрелся бы до взрывного сопротивления, но крысы  проучились в нашем классе чуть больше четверти и  как-то незаметно исчезли из школы.

     На второй или третий день моей учёбы мы писали диктант на повторение правописания гласных после шипящих. Это был мой первый школьный диктант, я немного растерялся. Меня, что называется, заклинило, и я попросил помощи у соседа по парте. Я ещё не знал, что мой сосед, Омельченко, был  круглым двоечником. Вот он и подсказал мне, как писать «жи-ши». Я получил за диктант единицу.
     Это была первая и последняя неудовлетворительная отметка по русскому письменному за все годы моей учёбы.

* * *

     Нашу учительницу звали Анастасия Кирилловна. Высокая, сухопарая, она походила на классную даму с книжных иллюстраций, не хватало только лорнета. Она была очень строгой, никогда не улыбалась. Её боялись все. Своими крепкими, сухими ладонями она раздавала затрещины налево и направо. Даже отпетые хулиганы старались сидеть на уроках тихо, чтобы не получить подзатыльник или линейкой по рукам. Рассердившись, Анастасия Кирилловна давала ученикам обидные, иногда довольно смешные прозвища. Омельченко, например, получил прозвище «мордопляс».

     На переменах Анастасия Кирилловна расхаживала вдоль коридора, наблюдая за тем, чтобы дети не баловались и не бегали. Расшалившийся ученик получал от неё подзатыльник такой силы, что, теряя устойчивость, норовил клюнуть носом об пол, но хорошая затрещина по лбу восстанавливала равновесие.
     Однажды, посреди урока, Анастасия Кирилловна за какую-то провинность наказала Гену Рогозина, маленького, доброго мальчишку, велев ему выйти и стоять у доски. Она не выпустила его на перемене и оставила стоять на следующем уроке.
     Спустя некоторое время в классе стало как-то по-особому тихо, потом послышались смешки. Все взоры обратились на стоявшего у доски Гену. Вокруг его ног образовалась лужица, он стоял, опустив голову, и  тихо плакал. Учительница велела ему убираться вон из класса.

     Мама рассказывала, что на родительских собраниях Анастасия Кирилловна всегда сидела бледная и настороженная. Она, видимо, боялась, что кто-то заведет разговор о её рукоприкладстве. Но родители никогда не жаловались, и в конце собрания Анастасия Кирилловна вздыхала с облегчением. Кстати, меня она никогда и пальцем не трогала, хоть я и не был паинькой. Дома шутили: боится убить.

* * *
    
     Несмотря на мой маленький рост и хилое телосложение, меня почти никогда не обижали в школе. Казалось бы, отличник  (отличников не любили), с виду мамсик (в школе, в основном, была ребятня с посёлка «Щитовые», рассадника мелкой шпаны), наконец, «еврейчик» — костыляй ему сколько влезет, сам бог велел. Но меня не трогали.

     Дело в том, что с первых дней моей учёбы я продемонстрировал несоответствие «формы и содержания». Ни героем, ни храбрецом, ни задирой я не был, напротив,  был даже несколько трусоват, и, тем не менее, не оставлял без ответа  ни одной обиды. Если меня по-настоящему задевали, я, вспыльчивый по натуре, мгновенно закипал, ярость затуманивала мозг, страх и благоразумие испарялись. С отчаянным воплем я бросался на обидчика. От неожиданности тот на мгновение терялся, и я изо всех своих хилых сил толкал его, почти всегда сбивая с ног.
     На этом мой запал исчерпывался, я вновь обретал инстинкт самосохранения и если успевал, то убегал. Конечно, мне тоже доставалось, да ещё как, но несколько таких стычек утвердили за мной репутацию психа, умеющего дать сдачи, не спускающего обиды, и отбили у забияк охоту связываться со мной. Более того, часто бывшие обидчики становились моими друзьями-приятелями и заступались за меня.

     Ну, например, Вовка Ломакин, рослый пацан, задира и грубиян...

     ...После уроков я выходил из школьного двора не через ворота, а перелезал через железную ограду, так было ближе. При этом я испытывал буквально острые ощущения: забор представлял собой заострённые сверху железные прутья, соединённые между собой общими продольными  железными  полосами. Перелезать через забор нужно было осторожно, чтобы не пораниться.

     Однажды я, как обычно, забрался на забор, перебросил через него одну ногу и начал поднимать другую. В этот момент  подбежал Вовка Ломакин и  схватил меня за ногу, не давая спуститься ни туда, ни обратно.
     Я оказался сидящим на продольной полосе между двумя остроконечными прутьями. Узкая железяка больно врезалась в тело, я отжимался, держась за прутья.
     Я пытался оттолкнуть Ломакина ногой, кричал ему, чтобы он отстал от меня, но он только ржал, забавляясь моим нелепым положением. Во мне копилось возмущение и злость. Они выплеснулись в тот момент, когда из-за неловкого движения я порвал штаны.

     Гнев захлестнул меня, забыв об осторожности, не обращая внимания на острые пики, рвущие одежду и царапающие кожу, я буквально свалился на землю и в бешенстве бросился к опешившему Ломакину. Слёзы обиды, боли и злости застилали глаза.
     Я толкнул его обеими руками в грудь с такой силой, что он не смог устоять на ногах и упал на спину. Утратив равновесие, тяжело дыша, я тоже упал рядом с ним. Побледневший Ломакин вскочил, попятился, озадаченно зыркнул на меня, обозвал психом, покрутив пальцем у виска, и задумчиво удалился.

     После случая с забором мы стали с Ломакиным настоящими друзьями. В мальчишеских спорах и ссорах он всегда был на моей стороне.
     Мы проучились с Вовкой до 8-го класса. После седьмого он поступил в техникум, потом закончил вечерний институт. С годами превратился в высокого красавца. Мы иногда встречались с ним. В нём сохранилась весёлая мальчишеская дерзость, нарочитая грубоватость интонации.
     Володя Ломакин погиб ещё совсем молодым – его зарезал родной брат.

* * *
 
     Наша школьная уборная (тогда не говорили «туалет») мало чем отличалась от других общественных сортиров. Постоянные засоры, забитые унитазы, залитый мочой пол. Чтобы пробраться к вожделенному очку, нужно было, как эквилибристу, осторожно балансировать на хлипких дощечках, проложенных поверх обломков кирпичей.
     Один раз, во время перемены, когда я  направлялся к выходу уборной, с опаской ступая по деревянной тропинке, туда заскочил  ученик нашего класса Кузин. Увидев меня, он, ехидно ухмыльнувшись, наступил на край дощечки, одновременно сдвинув её с дальних кирпичиков, и резко убрал ногу. Доска с силой шлёпнулась рядом со мной, разбрасывая солёные брызги, окатившие меня с головы до ног.

     Вне себя от ярости, я, забыв об осторожности и брезгливости, соскочил с доски на пол, погрузившись по щиколотки в вонючую жижу, схватил мокрую доску и швырнул её в Кузина. Тот успел увернуться и выскочил из уборной, хлопнув дверью. Доска ударилась о дверь и упала, обдав меня ещё одной порцией брызг. Не разбирая дороги, я ринулся за Кузиным, но тот исчез, затерявшись в коридоре среди учеников. Я заплакал от бессильной злости.

     Не одеваясь  и не взяв сумку с учебниками, я выбежал из школы. Дома  рассказал всё, как было, но назвать фамилию паскуды отказался. Мама пошла в школу, чтобы объяснить учительнице причину моего отсутствия и взять мои вещи. Но Мария Александровна (молодая учительница, иногда замещавшая Анастасию Кирилловну) уже обо всём знала.
     Увидев после перемены, что меня нет в классе, она спросила, не знает ли кто-нибудь из ребят, где я.
     Кузина, известного мелкого пакостника, в классе не любили, и Толька Осипов, который, оказывается, видел то, что произошло в уборной, не стал его покрывать,  рассказал  учительнице всё.

     На другой день состоялась классная линейка в присутствии завуча. Мария Александровна велела Кузину выйти из строя и повернуться лицом к классу. Тот вышел, стал вполоборота, опустив голову и глядя в пол.
     — Стань как следует! — приказала завуч. — Что это у тебя с лицом? 
Под глазом у Кузина красовался фиолетовый синяк.
     — Упал, ударился, —  буркнул  Кузин, зыркнув  на класс исподлобья, но тут же снова потупившись.
     — Проси  у Левина прощения, — сказала учительница.
     Ещё ниже наклонив голову, Кузин что-то невнятно пробормотал.
     — Не мямли! Говори громче! — велела завуч.
     Хнычущим голосом Кузин  извинился, сказал, что « больше не будет».
     — Лёня, ты прощаешь Кузина? — бодрым тоном спросила учительница, не сомневаясь, по-видимому, что сейчас инцидент будет исчерпан, неприятная процедура закончится.
     Я подавил рвотный позыв, вспомнив поток окативших меня солёных брызг.
     — Нет! — ответил  я. — Ни за что!
     Возникла неловкая пауза.
     — Но как же?— растерялась Мария Александровна.— Ведь он попросил у тебя прощения!
     Ну и что?  Как я мог забыть вчерашнее унижение? Лицемерить я не хотел.
     — Нет, — повторил  я, — не прощаю.
     — Ну что ж, — сказала завуч,— будем ставить вопрос об исключении из школы. Завтра без родителей не приходи.

     На перемене Вовка Ломакин сказал мне, что это он вчера поставил Кузину фингал.
     — Чтоб знал, гад, как людей сцаками обливать! — заржал он.

     Из школы Кузина не исключили, он доучился до конца учебного года. На следующий год, уже в новой школе, его среди учеников не было.

* * *

      Я проучился в 44-й школе один год. Летом 1945 года госпиталь, располагавшийся в школе № 16, был расформирован, больничные палаты снова стали школьными классами.         Обучение в то время было раздельным, нас, мальчишек,  перевели в мужскую школу №16, а девочек – в  женскую №17, располагавшуюся недалеко от сорок четвёртой, которая стала школой для глухонемых детей.

      В нашем 3а классе было около сорока человек. Примерно половина из них были мои прежние соученики,  остальные –  новенькие.
      Почти все ребята были из семей простых рабочих, строителей и металлургов. В классе царил дух демократического братства. Ябедничество и подлизывание презиралось и пресекалось. Выскочек не любили. Явных «мальчиков для битья» не было, но объекты насмешек и подтрунивания находились всегда.
      Я был единственным евреем в классе.  Неприязни со стороны одноклассников я на себе не ощущал. Разве иногда резанёт какое-нибудь словечко в разговоре, не по моему адресу.
      Почти у каждого были прозвища, в основном по именам и фамилиям: Брыся, Мася, Мыта, Кочерга… Меня короткое время звали Мышкой из-за выступающих верхних зубов, потом кличка забылась, и много лет я был Левой, без ё.

      У меня сохранилась фотография нашего 4а, чуть ли не единственная наглядная связь с теми уже невероятно далёкими временами.
      Первое, что бросается в глаза: убожество внешнего вида учеников – хлопчатобумажные мятые штанишки, курточки, «сталинки». Кто-то уже явно вырос из курточки, кто-то в слишком просторном пиджаке – видно, что с чужого плеча. Грубые башмаки, сапоги. Стрижка – коротенький ёжик, почти наголо.
      Если бы в те годы существовала цветная фотография, то этот снимок всё равно получился бы чёрно-белым, потому что во внешнем облике моих одноклассников преобладали серые и чёрные тона.

      Обращают на себя внимание неулыбчивые лица, отсутствие детской наивности в глазах. Наивности, действительно, было не много, - она поистёрлась в нелёгком быту тех лет. Что же касается мрачноватой серьёзности ребят на снимке, то это, скорее всего, вина фотографа, не сумевшего настроить мальчишек на весёлый лад. Чего-чего, а веселья в классе было хоть отбавляй – мы умели и улыбаться, и смеяться, и хохотать до упаду.