Дом

   Написано около десяти лет назад, после одного из наводнений. Наверное, сегодня написал бы лучше. Но... как есть. Посвящаю жертвам Крымска... и не только.         


          Еще немного и взлетная полоска осталась далеко позади. Красавец-город плывёт внизу - символ наших надежд, веры и бескорыстной любви. Москва – столица, дом родной! Прощай!
          И вот теперь сидя в кресле самолёта, вспоминая прошлое и копаясь в нем, как в стареньком бабушкином сундуке, я, вытаскивая оттуда разнообразные и неважные уже причины отъезда, понимаю тяжело и запоздало – жаль!!!
          «Нет, ничего не потеряно. Я совсем не стар, еще есть время. Вернусь – заправлю кровать, посажу дерево. Все будет хорошо! Вернусь?» - я ловлю себя на мысли, что последнее слово произнесено мною вслух, и испуганно поворачиваюсь к соседям: «Подумают – припадочный». Но нет, слава Богу, те заняты неспешным разговором и на меня внимания не обращают. Интересная, приятная пожилая пара. Я снова проваливаюсь в себя, и мысли текут непроизвольно и без всяких усилий с моей стороны.
          «В конце концов, она меня любила, я это совершенно точно помню. Эти наши слова, эти наши мечты. И дочь, как она будет без меня? А я? Все еще можно поправить. Просто необходимо. Я вернусь, и все объясню, она должна, просто обязана понять меня. И мы что-нибудь придумаем вместе, непременно придумаем», - я впадаю в какое-то исступленное состояние и со всей силы вцепляюсь в ручки кресла.
         - Вы что-то сказали, - вдруг доносится откуда-то с боку участливый голос. Аккуратно причесанная и привлекательная, несмотря на свой преклонный возраст соседка, смотрит на меня с состраданием и даже сочувствием, - может попросить стюардессу принести минеральной водички?
         Я прихожу в себя, вытираю платком мокрый от пота лоб и вежливо благодарю старушку за беспокойство. А после закрываю глаза и пытаюсь вздремнуть, но безуспешно.
         «В конце концов, когда поэтам жилось на Руси легко? И что с того, что мои стихи не печатают? Просто я не понят, не оценен по достоинству и все такое. Но это временно - у меня еще есть творческие силы, а значит - и будущее. Надо только чуть-чуть подождать. А потом – слава, известность, деньги! Да, и эти проклятые деньги, которых постоянно не хватает, из-за моего неумения их «делать». Но тогда, наконец, тебе не надо будет работать за двоих, а мне - стыдиться самого себя», - я открываю глаза и некоторое время безучастно рассматриваю грязное пятно на спинке впередистоящего кресла.
         - Сынок, перекусите с нами. Дорога дальняя, и всем нам неплохо бы подкрепиться, - пожилая женщина обращается ко мне с материнской улыбкой. Она уже нарезала колбаски и разложила на газете картошку в мундире и вареные яйца.
          На душе вдруг почему-то становится немного легче, и я механически беру протянутый мне бутерброд. Некоторое время  собираюсь сказать, что скоро стюардессы должны принести ужин, но по непонятной причине не говорю, а вместо этого кусаю бутерброд, а затем кусаю еще и еще. После еды, по совсем уж непонятной причине, я пересказываю пожилой и симпатичной паре собственную жизнь или, по крайней мере, большую ее часть. И мне опять становится легче. Они слушают меня внимательно, не перебивая, и потому я увлекаюсь и объясняю им многое из того, что всегда хотел донести до читателей через стихи, но так и не донес. После моей исповеди, негромким, но убедительным голосом попутчики абсолютно убеждают меня в том, что судьба моя обязательно переменится к лучшему: на меня снизойдет заслуженная слава, с семьёй будет полный порядок, и, что в этом у них нет ни капли сомнений. Окончательно придя в себя, я с благодарностью смотрю на стариков и вежливо интересуюсь о цели их полета.
            - К дочке летим. Хочется на старости лет с внучатами понянчиться. Сколько лет уж нас зовут. Вот, наконец, и собрались. Закрыли хату, ставни, да и поехали. Дом у нас хороший… крепкий,  - женщина говорит все с той же доброй и ласковой улыбкой, но грусть слышится мне в ее голосе. Потом она немного молчит и добавляет: - Уж больше не вернемся.
           Я что-то говорю ободряющее и пытаюсь понять чувства симпатичных соседей. Мои размышления прерываются бодрым голосом стюардессы о скорой посадке в Бен-Гурионе.
          После, уже на выходе из аэропорта, я снова вижу стариков, бредущих со своими авоськами в незнакомую им жизнь, вижу их дочь, торопящуюся навстречу и что-то быстро говорящую сквозь слезы. Я невольно останавливаюсь неподалеку, и вдруг слышу:
          - Не поверишь, доченька, весь наш дом под воду ушел, уж очень наводнение сильное. По телевизору сказали, такое раз в сто лет бывает, не чаще. В самой Москве про то точно знают. Кстати, какая Москва красивая! Да, о чем я? Ах да, когда вода спала, оказалось, что жить в доме уже нельзя – надо почти заново строить. А дед совсем слаб, еле ходит, помочь некому. Вот такие дела, - женщина говорила все тем же спокойным и тихим голосом.
         Они прошли мимо, не заметив меня. Я стою некоторое время неподвижно и, пытаясь собраться с мыслями. Идти мне в сущности некуда. Нащупываю в кармане деньги, данные мне в аэропорту, как новому репатрианту и медленно направляюсь к автобусной остановке.
         - Эй, постой! - кричит мне вслед голос на русском языке. - Новенький, совсем свежий? Есть халтурка – разгрузим фуру, получим по 300 шекелей на брата. Хорошие деньги «сделаем». Вас, зелёных, еще учить да учить. Пошли, оле хадаш*!
        Я, как в тумане оборачиваюсь на эти звуки и сначала тихо, а потом все громче несколько раз отчетливо повторяю в мутную физиономию соотечественника:
        - Я - поэт, слышишь, я – поэт!
        Затем поворачиваюсь и иду, стараясь не слышать преследующего меня смеха.
        «Еще не все потеряно. Я не стар, у меня есть будущее. Кто сказал, что поэту живется легко? Вернусь – заправлю кровать, посажу дерево. Все будет хорошо. Вернусь? Где мой дом?»

Меня мешали с грязью за эту миниатюру. И с той стороны, и с этой. На самом деле, она — малореальна. Если брать историю Героя. Работать приходится в любом случае. Работать. В не самом хорошем смысле этого слова.
 

*Оле хадаш (иврит) – новый репатриант.