Нулевое пространство

(Больничное)

Покидаю все места, требующие идентификации. Я сегодня вызывающе-уродлив (вызываю уродливое). Блокированы, закупорены любые каналы, которые могут раздражать эмоциональные центры – почему бы и нет. Энтропия внутриголовного. Почти искусственно. Сигареты тают в пальцах – воздуха слишком много. В нем затерялись чьи-то следы. Пытаюсь вынюхать – искусно. Отвратительно на вид, вроде бы.
В нахальном протертом дыму встретил свою чертову душу, любовь, может быть; плевался долго, упрямо, ядом, желчью, прочими неаппетитными субстанциями. В ответ получал насмешки, смотрел влюбленными глазами, истекал слюной, животное, если хотите, глупый, обернутый в кружева. Снисхождение, небесная кара – трогательно, безутешно, слезно. Бульварно – бросает в дрожь, тошнит серым и вязким. Выворачивает наружу, у меня внутри воронка, как в асфальте или сырой кладбищенской земле. Антропоморфные создания перед глазами, потому что много пью, мне нет оправданий, милая, нет прощения, похож на ту среднестатистическую фольклорную размазню. От меня воротит, я знаю, вовремя не причастился, не исповедался, как обычно бывает, судя по всему, голливудский грешник. Вышел в окно, очаровательно-дерзкий, кричащий в темное небо радужным. Заставляю детей смеяться. Вижу первые ряды, почти отчетливо, сильнее мутит, но я же превосходен, перфектен, первертен. Больше и всеобъемлюще меня вряд ли встретишь, вряд ли забудешь, вряд ли будет так же плохо. Нет таких слов, которыми можно было бы мне возразить.
Состою из вполне отчетливых органических элементов, больничные скверы, серебро колец, несколько скомканных листов бумаги. Ты же не такая, легкая, не терпящая сравнений, без запахов и отвратительного, почти не человек, разве могут эти простаки быть такими.
Из нулевого пространства выпотрошили имена, остались одни. Долго жался в углу, такой отчаянно-замерзший, неминуемо трогательный, побуждающий к слезам или хотя бы легкой степени ненависти. Практически так. Начинаю заунывно, продольно, чуть гнусавлю, в обычном флере мерзотного: о том, что устал, смертельно, не имею на это права – я не настолько красив. Немного касаюсь темы погоды, обжигаюсь, обхожу, аккуратно, как неопытный любовник. Меня можно было бы положить на место, если бы я был твоим персональным предметом. У вас их так много, подвязки, банты, скальпели, рюши, ленты: эластичные бинты в коробках для швейных принадлежностей. Хочешь, я буду молчать, уморительный, зашил себе рот, чтобы мы были похожи, но об этом пришлось смолчать, о дальнейшем – тоже. Немного больно, не настолько, чтобы зазря раскрывать протухшую прореху посередине лица. Хочешь, чтобы это было зрелищно, интересно, тогда я проведу экскурсией, шлюхи-интеллектуалки обсудят с тобой Анненского и Поплавского. Если ты любишь – Бродского, может быть, Гумилева, я попрошу, ну, если только ты действительно любишь.
Смущаешься, уверяешь, что хочешь, возможно, спать, маленькая искалеченная девочка. Пожалуйста, только смой с лица всю эту дрянь, я не за это в тебя влюбился, в эти стеклянные глаза, дрожащие пальцы, апофеоз всего этого розового, нежного, острого, как твои когти, как твои зубы. Я лучше знаю, прячу руки в перчатках, не заметишь, костлявого, низкорослого, с червями, всплывшими на поверхность кожи, может быть, пройду мимо и не буду лишний раз задумываться; на повороте брошусь в ноги, ты ожидала, ты не примешь, а если цветами, деньгами, буквами, слова в наше время стоят слишком дорого, мне не потянуть, надеюсь, понимаешь. Я бы бежал, если бы были ноги, говорил, если бы не отрезал язык, рыдал, если бы не пересохли зрачки, если бы не сдержал своего нрава (свое-нравно), может быть, обволакивающе-опиумно, с привкусом антибиотиков, в тумане, ты помнишь, на мостах, в кофейном дурмане. Может быть. Может быть, нет.
Немного сахарного, такого, как те фото, я видел, ты об этом не знаешь, наверное. Я чертовски прозорливый, как будто шпионю, мне просто нравится смотреть. Это единственное, что мне осталось.
В нулевом пространстве холодно, тоскливо, дождливо, все прокурено, как в самом захудалом бардаке, между колоннадами и арками витает табачный запах, горьковатый привкус, гуммоз и жидкий латекс, кожу иссушил на руках, представляешь, какой дурак, немного даже поранился, пока грелся, ну, если ты понимаешь, о чем речь, тем картонным огнем, который ты не рисовала, это очевидно, что резать кожу (сердце) о бумагу гораздо больнее, чем о колюще-режущие. Как-то некрасиво сказал, но суть очевидна. Поднялась на поверхность, как распухший мертвяк.
Болезненно. Ну, тошно, да, все так же, ничем, что могло бы вызвать обильное слюноотделение. Я готов носить жертвы и жечь костры, но это глупо, как мне кажется. Ворохом бумаг и писем пролагать свои придурковатые пути, как порядочный, я должен иметь на это право. Наверное, никак иначе; в нулевом пространстве пусто, я открываю имена, до болезненного. Как нагноившиеся раны. На каблуках под оперные скучные завывания ты поворачиваешься, как будто уходишь навсегда, вдохновленная, немного обидевшаяся. Я могу принести тебе (конфет и цветов) цианистого калия и лезвий, чтобы ты улыбнулась, моя малютка, ненадолго, хотя бы немного, я даже не прошу об условиях. Непростительно-неправильный, я растворяюсь в мягком и податливом, шумном, рыхлом, полупрозрачном; если хочешь, ты всегда можешь позвать.