Мышиный король

- Ну, здравствуй – рукопожатие деда, кажется, совсем потеряло былую крепость. Или это я повзрослел.
- Здравствуй, - отвечаю, - давно не заезжал, извини.
И, правда, совсем плох стал старик. Посерел, сжался, будто бы выцвел. Как будто вырвали его из старого черно-белого кино. Про войну, разумеется.
- Да чего там, я же понимаю, ты человек у нас занятой, студент, - в голосе его просквозила насмешка, - но только домик совсем худой стал, негоже такой вам оставлять. А ты ж у нас анжинер будешь скоро.
Угу, домик у него «худой», а я «анжинером» стал. Зачем юродствует, никогда ведь так не разговаривал, всё рубил по-военному.
- Сделаем, что можем, подлатаем, подкрасим.
- Ну, дай-то бог, - кивает дед, - ну, чего стоять, пошли.
«Надо же, и богом обзавелся» - думал я, шагая по дороге от станции в сторону леса и глядя на бронзовеющий под щедрым июльским солнцем череп деда, покрытый редкими островками седых волос.
- Учёба-то как? – спрашивает он, не оборачиваясь.
- Средне.
- А мать с отцом как? Я звонил, но по телефону-то…
- Потихоньку. Хотели вырваться, но работа, сам понимаешь.
Дед  вдруг остановился и, развернувшись, посмотрел мне прямо в глаза.
- Да, понимаю, работа, - процедил он, ухмыльнувшись, - всегда вы в работе. Уже забыли, поди, как лес выглядит.
И раздосадовано махнув рукой, опять отвернулся от меня, и зашагал дальше. А я еще пару секунд стоял на месте в странном оцепенении. Никак не могу побороть его взгляд. Нет, в нем нет строгости, злобы или сумасшествия. Просто глаза. Такие же глаза, как у меня. Нет, они, конечно, тоже выцвели от увиденного и пережитого, подслеповато щурятся, расходясь морщинами, но всё равно сохранились в них осколки той же самой зелени, которой пока что полны мои собственные глаза. И меня это пугает. Ведь на самом деле я ненавижу этого старого и не очень здорового человека.
Началось всё с ранних лет. Дед, тогда еще бравый и громогласный, сажал и меня на колени и начинал рассказывать про свои подвиги, особенно про один, самый для него значимый. Подробно, со вкусом и расстановкой. Как он, бравый командир отважных танкистов подавлял сопротивление опасных врагов, бесстрашно сражаясь под красным знаменем. И только потом, когда дед уже перестал смаковать свою любимую историю, я разобрался. Ага, воевал он без страха и упрека. В шестьдесят восьмом году. В Праге. Подавлял.
И ведь я был в восторге, я гордился им, клялся ему стать таким же храбрым, как он. И обязательно танкистом. Чтобы командовать экипажем, где все бойцы-молодцы, как на подбор. Чтобы подавлять так же успешно. Даже ещё успешней! Не просто выполнять приказы, но наслаждаться этим, проносить это наслаждение через всю жизнь. Ведь у меня глаза как у дедушки.
- Огонь?
- Огонь, дедушка! Полный вперед!
А потом я повзрослел и переложил мозаику детских воспоминаний на совсем иной лад. Верно говорят, от любви до ненависти один шаг. Полуосознанный, не сразу и заметный. И этот шаг я сделал. А, может быть, это шаг сделал меня.

Становится темней и прохладней. Это лес сомкнулся над нами, впустил в свое Мурохаммское царство. А дорога-то с каждым годом зарастает. Наверное, через несколько лет окончательно сдастся под натиском подлеска. Или наоборот, придет цивилизация и загубит всё это волшебство, разрушит звучащее в воздухе заклинание, в котором туго сплетены могучее, живое дыхание природы и тихий вздох умирающей деревни.
- А жениться еще не надумал? – кажется, дед немного повеселел.
- Да ну, куда мне еще, - усмехаюсь в ответ, - да и желающих на такое сокровище как-то не находится.
- Ну и правильно, молодой ты еще для свадьбы. Но погляди, тут как раз к нашей Софье Павловне внучка приехала, так уже скучает. Так что разворачивай фронт, соперников достойных нету, а барышня томится. Да и не простая вроде, а в Питере учится, так Софья Павловна говорила.
Ага, знаем мы эту Софью Павловну. Характер у нее такой мерзкий, что и сравнений подходящих не найти. Ну, разве что, тот скверный мужичонка  из фильма «Hellraiser», с булавками по всей лысой голове, может как-то с ней соперничать в ненависти ко всему живому.
Кстати, чему барышни в Питере обучаются, тоже знаем. Есть у меня университетский приятель, человек простой, из деревенской и сильно верующей семьи. Студенты, особенно городские, над ним посмеиваются, да и преподаватели, что из «прогрессивных» подтрунивают. В общем, право имеют, потому как он, конечно, лопух изрядный и соображает не быстро. Хотя, не всем же быть семи пяток во лбу. Главное, что товарищ хороший и без злобности в характере. Так вот, была у него любовь еще со школы. Судя по всему, поумнее него, так как в питерский ВУЗ поступить сподобилась. Так вот, товарищ этот по два раза на дню вспоминал, какая его девушка умная, да скромная, да как она хочет детишек от него, да домик в деревне. Дни до встречи с ненаглядной своей считал. Досчитался. Была скромница с глазками в пол, да вся вышла. При долгожданной встрече она его такими знаниями поразила, да в таких областях, что, не впади он в ступор, то прибил бы на месте. А уже потом от смертоубийства я его отговорил. Даже убедить пытался, что всякие «богомерзкие извращения», если для любимого и единственного, то очень даже хороши. Не убедил, конечно. Приятель мой впервые в жизни напился, а бывшая скромница, особо не горюя, завела короткий роман со студентом Магомедовым, владельцем машины марки «БМВ» и ваххабитской бороды, а потом обратно в Питер уехала, с каким-то музыкантом сожительствовать и образование свое продолжать. В общем, нет повести печальнее на свете… И историй, занимательней, чем рассказы студента Магомедова.
   
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей…

Хотя, это всё не более чем поучительный частный случай. А Магомедову я даже завидую. Не в плане бороды, конечно.

Только мы вышли из леса, как взгляд мой уже наткнулся  на потрепанный агитационно-политический плакат, оставшийся с прошедших несколько месяцев назад президентских выборов. Победивший кандидат зловеще глядит в сторону чащи выколотыми глазами. Не иначе, кто-то из местной оппозиции практикует культ Вуду. Не удивлюсь, если Софья Павловна.
- Висит, - комментирует дед, поймав, видимо, мой взгляд, - только мы все равно всей деревней за коммунистов всегда голосуем.
- Прямо таки всей?
- Ну, не за либералов же с олигархами голосовать. 
- Ну, с олигархами понятно, а либералы-то чего не в милость?
- Они все мудаки, - озлобленно буркнул дед, - дай им только волю, завезут всё с запада, да забьют народу головы. Вам, молодым, уже, небось, всем позабивали.
- Нет, - отвечаю, - не всякую молодежную голову можно забить либеральными идеями. У многих сопротивление любому проникновению слишком велико. Вакуум охраняет свою девственность.
- А, ну ты-то всегда у нас самый умный был, - пытается поддеть меня старик, - только от хулиганов дворовых отбиться у тебя почему-то ума не хватало.

Ой, вспомнил преданья старины глубокой. Кого в детстве не били, особенно в наши смутные времена, когда о Саше Белом узнавали раньше, чем о Саше Пушкине. «Понятия» в каждом дворе, «авторитеты» в школе, чьи-то многочисленные дяди Пети, отсидевшие за всякую мелочь, но прибавлявшие столько уважения «племянничкам». Ну, и «пацаны», с детства впитавшие глухую тоску хрущевок и мрачную сырость подвалов. Некоторые из них, особенно те, кто еще в раннем детстве потерял отцов, уже превратились в алкоголиков, кое-кто подсел на героин, без проблем продаваемый цыганами, основавшими в близлежащем частном секторе свою пеструю и крикливую коммуну. А те, чьим отцам повезло оседлать денежную волну, частенько тоже подсаживаются, но на кое-что подороже. Девочки, когда-то мечтавшие о смеси бандита со спортсменом, который упакован в малиновых пиджак, погружен в шестисотый «Мерседес» и присыпан стодолларовыми купюрами, выросли.

 Ла-ла-ла-ла,
Ла-ла-ла-ла-ла,
Ла-ла-ла-ла,
А мне все мало…

И теперь мы вынуждены их тоскливо любить. Мы вообще поколение тотальной тоски. Потому что идеи, в которых жили наши родители, оказались чем-то вроде чучела Ленина, «бригадные» идеалы оказались отвратительной грязью, а «свободомыслие русского рока» прикрытием для стареющих посредственностей. И как наши родители теряли денежные накопления в огне инфляций, девальваций и финансовых пирамидах, так и мы теряли свои душевные силы, рассеивали их в пустоте, не находя им применения, не находя в себе мечты, не видя смысла для роста. Потому навсегда в этом кастрированном детстве без мечты и остались.

- Чего замолчал, обиделся что ли? – усмехается дед.
- Да нет, задумался.
- Ну-ну…

Дом уже давно потерял ту основательность и даже некоторую величественность, с которой смотрел со старых фотографий. Совсем как дед. Скрипит, покашливает, теряет краску, обнажая беззащитные досчатые ребра, источенные временем и насекомыми. Казавшийся в детстве огромным, он сжался, как-то сгорбился, жалостливо глядя на неухоженный сад, заросший разной некрасивой, беспризорной и бесполезной травой. Войдя в дом, я сразу же приложился лбом о какой-то незаметный выступ, а буквально через минуту поранил ногу торчащим из стены гвоздем. Да уж, дом всегда отличался вредным характером, а уж сейчас, видимо, как у любого старика, доминирующая черта вытеснила остальные, стала самой личностью. Я слышал, что именно таким образом иногда появляются святые старцы. Наверное. То же самое, наверное, и со святыми местами. Ну, раз есть места святые, значит должны быть и такие, как этот дом – наследство мне от деда. Когда я перевязываю ногу, в самом нутре дома что-то шебуршится. Мне думается, что это сам дом глухо по-старчески, то ли хихикает, то ли не в силах уже хихикать, покашливает над моими злоключениями.
- Это мыши, - заметив, что я прислушиваюсь, пояснил дед.
А я-то думал!
- Раньше я их вывести хотел, а потом подумал, пускай живут, всё не так скучно, тоже ведь живые души.
Неподражаемый человек. Живые мыши, мертвые чехи.

Jo;in z ba;in mo;;lem se pl;;;,
Jo;in z ba;in k vesnici se bl;;;,
Jo;in z ba;in u; si zuby brous;,
Jo;in z ba;in kou;e, saje, rdous;.

Я поселился в небольшой комнатке на втором этаже, с маленьким окошком в скошенной стене, старой кроватью и тумбочкой-инвалидом, без ноги и с язвочками в тех местах, где когда-то были медные ручки. Некоторые из них, поему, оторвал я, в те стародавние времена, когда мне доводилось бегать с голым задом и душой. Одну, по-моему, попытался съесть и чуть не умер. Или это была катушка с нитками?
В тумбочке обнаруживаются давно умершие вещи – исписанные ручки, старые чеки, пожелтевшие листки из школьных тетрадей, на которых бегло сводились какие-то финансовые балансы и записывались уже вряд ли существующие номера людей, которые, кстати, тоже могут уже не существовать.
А потом я нашел паука. К моему несчастью, он был не только жив, но при этом велик, черняво мохнат и не в меру упитан. И вселенский ужас стоял за одним его плечом, и невыносимое отвращение за другим. Я боролся с тошнотой, а восьмиглазое чудовище с беспощадным спокойствием взирало на мои страдания. Я пытался унять дрожь в коленях, а членистоногий мерзавец уверенно расположился на большом пожелтевшем конверте. Наконец, собравшись с силами, я смог начать с ним светскую беседу.
- Пошел вон, - мой голос охрип и дрожал.
Паук внимательно посмотрел на меня и сделал шажок вперед.
- Не быкуй, сучара, - я хотел добавить зловещих ноток, но, по-моему, получилось умоляюще.
И воцарилась зловещая пауза. Первым не выдержал, естественно, ваш покорный слуга. Издав боевой клич, я отступил на пару шагов, после чего сорвал с ног тапки и надел их на руки, образовав, таким образом, страшное оружие. После чего, похлопывая подошвами, двинулся в атаку.

Хлопцы, чьи вы будете,
Кто вас в бой ведет?
Кто под красным знаменем
Раненый идет?

Но паука уже не было.
- Очкуешь?! – торжествовал я, оглядывая тумбочку, - выползай, контра!
Контра не выползала, а я праздновал победу. В голову, правда, лезло опасение, что паук мог отправиться за подмогой. Хотя, они, по-моему, в большинстве своем, животные не особо компанейские и к круговой поруке не склонные.

За кордон отбросили
Лютого врага,
Закалились смолоду,
Честь нам дорога!

Со смесью брезгливости и любопытства я взял в руки конверт, на котором только что сидел паук.  Фотографии. Много черно-белых фотографий. Вот группа юношей стоят в обнимку возле танка. Лиц не различить, качество отвратительно, да и фотография очень уж древняя – сплошные белые пятна, да черная клякса боевой машины. А вот и молодой офицер обнимает за плечо худую темноволосую девушку в светлом платье. Оба счастливо улыбаются, стоя на ковре из кленовых листьев. Сзади есть подпись: «29 сентября 1967 г.». Эта осень, наверное, была очень теплой. В конце июля следующего года родился мой отец. А в конце августа ударил мороз.

Злата Прага Златовласки,
Заповедный уголок.
Всюду памятники Кафке,
Кафка ложь, да в нём намёк.

На следующей фотографии тот же офицер, но уже в хоккейной форме, замахивается клюшкой. Интересно, припоминал ли он в том самом августе Гренобльское поражение полугодичной давности. Скорее всего, да - 4:5 и чуть ли не национальный праздник по этому поводу в ЧССР. Это должно было быть болезненно для человека, любовь которого к хоккею была немногим слабее любви к улыбчивой темноволосой девушке в светлом платье. Немногим слабее, зато многим-многим дольше.
Через несколько фотографий девушка превращается в женщину. Она по-прежнему улыбается, но легкая тень уже накрыла ее лицо, осев едва заметным инеем на тонких губах и коварно затаившись в уголках глаз. Бабушка умерла давно, и моя память не сохранила о ней ничего, кроме едва ощутимой теплоты и одного слова. Слово это бросила однажды моя мать. Я тогда гулял по саду, вяло рубил палкой головы травяных врагов и мечтал. Проходя под окном, я услышал, как приглушенно ругаются мать и дед. Они ругались очень долго, а я стоял, чуть не плача, но не мог перестать слушать. И вот мать со страшной злобой то ли выдыхает, то ли выплёвывает «Это ты её довёл!». И тотчас наступает тишина, потому что никакой крик больше не нужен, потому что страшное уже сказано, Рубикон перейден. И это нечеловечески жуткое «Довёл!» поселилось в моей голове. Сначала просто неясным и пугающим призраком, маленьким зернышком, а потом, наполнившись осознанием, пустило в меня корни и начало давать плоды, которые я пожинаю до сих пор.
«Ты её довёл!»
Он!
«Довёл!»
Он её довёл, а не я!
«Ты!»
Я? Но я же ничего не помню…
«Довёл! Довёл!! Довёл!!!»

- Чего ты там копаешься, спускайся ужинать!
- Сейчас!
Конверт летит туда, куда ему  положено – в пыль и забвение. В деревянную тюрьму, к пауку. В мою душу. «Душа», кстати, неприятное слово, в нём есть что-то сантехническое, с мокрицами.
Вообще-то я почти всегда ем мало и без аппетита, через силу. Но сегодня, видимо, надышался свежим воздухом и поел обильно. И даже дед, частенько бросавший на меня оценивающий взгляд, мне не помешал.
- Ну, как птичка поклевал, - заявил он, когда я встал из-за стола. Голос, правда, у него был теплый, без единой нотки злобы или раздражения, а на сухих губах появилась добрая улыбка - ладно, отдыхай.
Вот только улыбка - это всёго лишь движение мускулов лица. Приказ гипотоламуса лимбической системе. А ведь приказы нельзя нарушать. Обсуждать тоже, только исполнять.

Я поднялся в свою комнатку и упал на кровать, которая сразу же захрипела, зайокала, захрустела заржавлено-старческими мышцами пружин. Засыпаю я обычно долго, с тревожными мыслями и мрачным предчувствием и неприятными, вязкими снами, которые проползают по мне, как слизни, оставляя после пробуждения ощущение гадливости. Наверное, действительно жизнь и сновидения — страницы одной и той же книги. Кстати, я где-то читал байку, что во сне каждый человек в среднем съедает около семи пауков. Глупость глупостью, но стало как-то некомфортно, потолок совсем низко. Да и счеты кое-какие у местного паука ко мне есть. А почему бы паукам, кстати, и не кончать таким образом с жизнью? Очень даже в духе маленьких членистоногих социофобов со скверным характером.
Ужас как неудобно засыпать, уткнувшись лицом в подушку…

Я в тесной келье - в этом мире
И келья тесная низка.
А в четырех углах - четыре
Неутомимых паука.

К середине дня я успел, к счастью, не очень сильно отбить палец молотком, поправляя покосившийся забор и капитально запачкаться, крася его же. Наконец, дед смилостивился и отпустил меня отдыхать.
- Тут у вас хоть магазин остался еще? – поинтересовался я.
- Ну, совсем обижаешь, - покачал головой дед, - у нас и сельский клуб есть. Как за калитку выйдешь, так налево и иди, на него и наткнешься. А магазин чуть правее. Чего, пивка захотел?
- Нет, я по кока-колам больше.
- Тьфу ты, и так ведь желудок больной, а ты ещё эту дрянь глотаешь…
Переодеваться я не стал, рассудив, что тут не Милан, а посему недель высокой, да и не очень, моды устраивать нечего. Впрочем, я бы всё равно не смог их устроить, из-за равнодушия к одежде и неряшливости. Но по этому я особо не переживал – лучше не иметь вкуса к одежде чем, например, к литературе. С растворителем было возиться лень, поэтому я просто ополоснул лицо и руки холодной водой. Хотя, разбитые кроссовки, разодранные в нескольких местах джинсы и синяя олимпийка, которая, наверное, старше меня, смотрелись в этой местности гармоничней некуда.

Праздник к нам приходит,
Праздник к нам приходит!!!
Всегда…

… с газированной водой «Колокольчик», произведенной и разлитой на каком-то непонятном заводе, расположенном в неких Вышних Торсунках, неизвестно когда. Больше в магазине не было ничего жидкого, кроме минералки, судя по всему, того же вышнеторсунского производства и вездесущей «Балтики». Как говорил один мой приятель, «Балтика» везде именно потому, что ингредиенты для нее легко достать в любом месте, да и нужно-то всего ничего – чуть-чуть спирта, моча и бутылка с этикеткой.
На обратном пути внимание моё привлекла музыка. Не ожидал я услышать этой глуши такую интересную смесь чего-то нервно-джазового с примесью трип-хопа, приправленную глубоким, проникновенно-грустным вокалом.

Мы не эстонцы из сказок, чтобы ждать конца,
Когда неба каток превращает землю в пыль.
Мы пройдем этот путь до венца,
Будто русская в фильме,
Уходящая в ил.

И я заворожено пошел на звук, сжимая в руках пластиковую бутылку. Подошел к невысокому забору из ржавой сетки, увитому всякой ползучей зеленью и укрепленному зарослями шиповника, и заглянул на участок. Ну-ка, кто там у нас? Ноутбук на деревянном столике, зеленая скамеечка, а хомо сапиенсов не видно. Я даже на цыпочки привстал, чтобы лучше смотреть. И тут же вздрогнул от пронзительного голоса, раздавшегося за спиной.
- Ой, кто к нам приехал! Глебушка! – Софья Павловна заливается соловьем, - как давненько тебя не видать было!
Больше всего мне сейчас хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не оборачиваться, не видеть и не слышать. Но земля не дала мне такого шанса. Пришлось обернуться и, отдав приказ мышцам лица держать равнение на улыбку, ответить, изображая искреннюю радость:
- Здравствуйте.
Ну, Софья Павловна всё та же – при цветастом халате, вырвиглазно-фиолетовом цвете волос, бюсте, сопоставимом по размеру с моей головой, и роскошных усах. Но главное это голос – хрипло-визгливый, всегда будто бы на грани истерики. Каждое её слово как острый крючок, терзающий и уши, и душу. Но, раз я сам пришел, значит, придется это терпеть.

You solved the box, we came, now you must come with us, taste our treasures.

- А вот я тебя сейчас, погоди-погоди! – широко улыбается полными губами Софья Павловна, - Женя! Женька, Где ты там, иди сюда!
Ага, как я сразу не подумал, у нее же «питерская» гостит. А я эдаким чучелом. Хотя, мне как ни одевайся, большого успеха у смазливых барышень не добиться, а страшненькие мне как-то без надобности. Не знаю, то ли феромонов каких-то не хватает, то ли просто рожей не вышел. Короче говоря, капризный бог Кама обделил меня своей благодатью и зажал лук из сахарного тростника.
- Я тут, ты звала?- она вышла из дома под очень хороший аккомпанемент. Всё тот же мужской голос, с чувственным придыханьем выводил акварелью причудливую стихотворную вязь:

Я буду самой красивой невестой,
Белее моей не будет кожи.
Губы красней и солонее тоже,
Таких нет у твоих ****ей.

Я сразу не разобрался, можно ли назвать её красивой, да и до сих пор не могу точно ответить на этот вопрос. Впрочем, это всё очень субъективно. Студенту Магомедову и остальному сонмищу почитателей полногрудых блондинистых барышень, эдаких развеселых трактирщиц и селянок, она вряд ли пришлась бы по вкусу. Худенькая, в простом светло-коричневом платье чуть выше колен, на ногах (не от ушей, но довольно стройных) пыльные «греческие» сандалии, короткие темно-рыжие волосы уложены в каре, едва прикрывающее уши. Светлая кожа совсем немного тронута загаром. На прямом, остреньком носу россыпь веснушек. На небольшом, слегка несимметричном, как мне показалось, лице выделяются глаза – большие, непонятного цвета – смесь карего, зеленого и еще какого-то невыразимого оттенка. Немного печальные, а главное, умные, что встретишь нечасто. Тонкие запястья увешаны множеством бисерных «фенечек». В общем, смахивает на «хиппушку».
- Фу, милая моя, ну и музыка у тебя, - поморщилась Софья Павловна, - к тебе молодой человек пришел знакомиться, а ты гадости слушаешь.
Женя легонько пожала плечами, выключила музыку и коротко, но внимательно поглядела на меня, после чего перевела взгляд куда-то в сторону и тихо сказала:
- Привет.
В ее негромком голосе не было ни «звона серебряных колокольчиков», ни «страстной хрипотцы», ни «холодной надменности», ни даже «смеющихся ноток». Будничный голос, ни холода, ни тепла, просто спокойное приветствие. Я посмотрел на её тонкие, не очень яркие губы. Казалось, они чуть-чуть поджаты, будто прихватило их какой-то застарелой обидой, печалью из неизлечимой памяти детства. «Такие губы, наверное, редко улыбаются. А интересно, как целуют?»  - подумал я, - «Ох, а ведь зацепила, точно зацепила! Не внешностью даже, не взглядом и не жестами. А, наверное... грустью».
Да, и так, оказывается, можно. Гордых и неприступных, как Мальта, красавиц видели, кокеток с целой коллекцией убойных взглядов и соблазнительных жестов видели, смешливых очаровашек знавали, и они все были по-своему хороши и привлекательны. А это совсем другое. Это грусть. И это то, что нужно. Это то, что очень близко. В общем, я был в смятении.

Падая в мою память - капля, звезда, омега, -
все плывешь ты, слезинка, краем конского глаза.
...не выйти к морю.

- Привет, - ответил я.
- Так, сейчас вам чайку сделаю, - тараторит Софья Павловна а ты, душенька, не будь такой букой. Посмотри какой парень-то хороший…
Так. Если она сейчас начнет про «жениха», я на глазах Евгении, на её непонятных вдумчиво-тоскливых глазах, размозжу себе голову о лавку.
- … Ох, каким красавцем стал, настоящий жених! Ты, Женя присмотрись...
Где-то в потаенных глубинах воображения моя черепная коробка раскалывается, и липкий мозг пачкает застиранный халат и прическу Софьи Павловны.
 - … Степана Аркадьевича внучек. Он-то такой хороший человек, мы с ним запросто, я его Степой, он меня Соней, хотя человек такой! Большой человек. И внук у него, значит, такой же должен быть. Да ты и внешне прямо вылитый дед – красавец, серьезный. Очень похожи.
Ржавый крючок впивается в самое больное место. Я чувствую, как лицо кривится от нахлынувшей злобы. Софья, Павловна, к счастью, уходит за чаем. Женя садится на краешек скамейки, я с облегчением присаживаюсь на другой, ставлю бутылку с «Колокольчиком» на землю и, наконец, задаю вопрос, за ответом на который я, собственно, и шёл, да и разговор завязать ведь как-то надо. Манеру выбираю коронную, мешая словечки из прошлых эпох с нотками англицизма и тонким налетом ненавязчивой эрудиции.
- Сударыня, а что это за знатный саунд играл? Соблаговолите поделиться? 
Она опять бросает на меня короткий взгляд. Спокойный, без капли приязни, но и без раздражения.
- «Встреча рыбы».
 Что ж, подкат неудачный, но желтой карточки я не получил. Играем дальше.
- Как отдыхается, не скучно?
- Нормально, - она пожимает плечами, продолжая смотреть куда-то вдаль, - тихо, спокойно, какой еще отдых нужен?
- Активный какой-нибудь, - подхватываю я, - да и в Питере, наверное, не скучно. Ты же оттуда? – и, спохватившись, что знать про Питер мне, вроде как, неоткуда, поясняю, нацепив чуть виноватую улыбку, - дед про тебя говорил.
- Учусь там. А от активности я как раз и устала.
- Спортсменка? – выдвинул я догадку, базировавшуюся на осторожном, но внимательном осмотре фигуры. Лишнего веса нет, движения легкие, но уверенные, да и мыщцы проглядываются, как раз в том объеме, который женственности не мешает, а только на пользу идет. Легкоатлетка, наверное. Фрейлина королевы спорта.
- Танцы, - разрушает она мою догадку.
Значит, служительницаТерпсихоры.
- Танцы – это красиво, - лаконично ответил я. На большее меня не хватили, потому как я, на самом, деле всегда терпеть их не мог, сам никогда не танцевал  и считал всех парней, занимающих этим делом, самовлюбленными педиками.
Свист чайника объявляет об окончании первого тайма. На поле появляются кружки и мармелад. Софья Павловна дает тренерские наставления и умиляется. Чай зеленый, с привкусом каких-то горьких трав. Но с мармеладками пить можно. Замечаю, что Евгения тоже не отказывает себе в сладостях.
- А ты-то сам, чем занимаешься? – расправившись с очередной порцией, вдруг спрашивает она, - учишься, работаешь?
- Учусь, - я немного запинаюсь, потому как учёбой мое времяпрепровождение в стенах университета назвать сложно, - на инженера. По электроснабжению, или что-то вроде того.
- И как?
- Почти никак.
- Это плохо. Чем же тогда заниматься любишь?
Вот бестолковый я всё-таки человек, нету меня основательного, представительного увлечения, чтобы сказал – и все оценили и преисполнились уважением. Вот, например, хорошо быть нумизматом. Так людям сразу видно, что человек ты толковый, ценишь демоническую красоту монет, наслаждаешься блеском, весом и печатями монетных дворов. В общем, в меру развращен и мыслишь систематически. И люди понимают – такой-то кашу завсегда сварит. Хоть из топора, хоть из них.
Или вот шахматист, это еще лучше. Тут ты сразу представляешься стратегом, настоящим интеллектуалом, философом погруженным в хитросплетения мироздания, в решение сложных и вселенских задач. Эдаким то ли индусом, то ли евреем. То есть четко видящим глобальную и важнейшую цель, умеющим вовремя и с умом подставить нужного человека, продать его по максимальной цене, взять конем королеву (ой, миль пардон, ферзя!). Такие люди очень ценятся, а простые смертные относятся к ним со смесью благоговения, зависти, страха и потаенного сладковато-мазохистического желания быть принесенными в жертву ради стратегического преимущества, отдать всего себя во имя грядущего мата, лишь бы только победили белые. И сомнений нет, белые обязательно победят, у нас ведь не Южно-Африканская республика.
- Да так, всяким-разным увлекаюсь, время от времени.
- Например? Музыкой занимаешься?
- Нет. Стишки иногда бывает…
- Расскажешь какой-нибудь?
Ну да, предсказуемый вопрос. Стань на табуреточку, расскажи тетеньке стишок, возьми с полки хачапури.
- Наизусть свои плохо помню, да и декламировать не люблю, если честно.
- Жалко, - коротко роняет она и замолкает.
- Может, поставишь что-нибудь послушать, - прошу я, чтобы прервать молчание, - хоть то же самое «Свидание с мойвой».
Да улыбнешься же ты, бука, хоть разок?! Неужели это так сложно, или тебе жалко? Я, может быть, в улыбку твою влюбиться хочу, врезаться в чувства, как «Приора» студента Магомедова в столб (она у него до БМВ была). Нет, ни тени улыбки. Только несколько щелчков мышкой.

Серые, бледные тени
Стелят нам в разных постелях,
Как старые сонные мухи
Помнят еще о лете.
Но не вернемся мы
Туда, где море и степи.
Воры украли море,
Воры украли степи.

А, впрочем, зачем мне её улыбка, пусть смотрит, поджав губы, на облака, пусть грустит о чём-то своём. У неё где-то там своя жизнь, в которой она, наверное, находит место и улыбкам, и поцелуям. А посижу, послушаю её музыку, погрущу о том, чему не суждено случится.
- Скажи, а ты добрый человек? – задала она неожиданный вопрос. Как мне показалось, слегка неуверенно.
- Да как сказать, - я на мгновение замялся, потому что вопрос был не самый простой, - наверное, всё-таки нет. Точнее, я чаще зол, чем добр. Но гораздо чаще просто безразличен. Наверное, это даже хуже.
Она промолчала.

Но снова вернется лето,
И ссоры не будет в доме,
И снова забьется сердце,
И снова придут воры…

- Сидите, милые мои? – голо Софьи Павловны звучит для меня финальным свистком, - как чаёк мой фирменный?
А, ну всё понятно. Такую отвратительную траву в магазине не купишь, её только настоящая ведьма найти может.
- Спасибо, очень вкусно, - я поднимаюсь со скамейки, - но мне пора.
- Завтра тоже приходи.
- Обязательно, Софья Павловна, – я не собираюсь сдерживать это обещание. Зачем мне всё это?
- Евгения, проводи Глебушку.
Женя молча встает и идет за мной. Уже приоткрыв скрипучую калитку, я оборачиваюсь к ней.
- Пока.
И тут Женя меня удивила. Сняв с запястья одну из своих фенечек, она сунула её в карман моей олимпийки.
- Пока, - приглушенно ответила она.
Я был так удивлен, что даже решил не обманывать Софью Павловну.
- Прогуляемся завтра?
Ловлю её быстрый взгляд. Глаза в глаза – спокойная грусть и больше ничего. Короткий кивок в знак согласия завершает нашу встречу. Она разворачивается и возвращается в дом.
Несколько десятков метров я прошел в глубоком раздумье, а потом достал из кармана неожиданный подарок. Поглядел на него и обомлел - по белой бисерной полоске бежали маленькие черные паучки. Семь штук.
- Один-ноль в твою пользу, - пробормотал я, обернувшись и посмотрев на её дом. Софья Павловна, стоявшая у окна, помахала мне рукой.
Дед, оказывается, кричит по ночам. Спустившись ночью на кухню попить воды, я услышал, как он негромко и жалобно тянет на одной ноте «А-а-а-а-а-а!». Что ему снится? Может быть, раздавленные чехи приходят, чтобы напомнить о полувековом долге, может быть, улыбчивая девушка в белом платье садится на край его кровати и пронзительно молчит. Или мыши вылезают из подполья, постукивая коготками по деревянному полу, лезут на постель, заполняют комнату отвратительным писком. «Довёл! Пи-пи-пи! Довёл-довёл-довёл!»
Не знаю! И не хочу знать. Не хочу лезть в чужой ад, заглядывать за острую кромку чужой ночи. У меня есть свои ночи, и кто знает, когда ад выползет из нутра подушки, чтобы потребовать с меня плату за слова, мысли, дела и бездействие. Я стоял в узком темной коридоре, сжимая в пальцах стакан с водой, и чувствовал, как слабеет стискивавшая мое сердце хватка ненависти. За тонкой стенкой лежал старый и нездоровый человек, который прожил жизнь так, как получилось, и теперь отдает долги. Но не мне. Мне он не должен ничего.
Когда я уже лежал в постели, глядя в темноту,  меня посетило странное ощущение. Потянувшись к тумбочке, я на ощупь нашел Женину фенечку. Пальцы скользнули по плотно подогнанным друг к другу белым кругляшкам, прошлись по семи паучкам. И ощущение оформилось в слова.
- А, может быть, и в мою пользу… 

И на следующий день, я, конечно же, был у неё. Мы прогуливались по лесу, сидели на берегу неглубокой речки, иногда разговаривали о всяких пустяках, но чаще молчали. В лесу не очень-то хочется говорить. Слова – это для городских улиц, для царства асфальта и бетона, а в лесу наш говор звучит слабо и чуждо. Здесь звучат совсем другие заклинания, сплетенные из шорохов трав, игры ветра и скрипа стволов. И ты впитываешь в себя лишь крохотную частицу этой огромной силы, но она может долго поддерживать тебя в таком привычном человеческом мире рутины и скуки. Да и Женя была не слишком разговорчива. Впрочем, настоящая грусть всегда невыразима и оттого безмолвна. Да и о чём нам разговаривать, танцы и бухгалтерский учёт не очень сочетаются с литературой и электроснабжением предприятий.
- Странно, почему люди так рвутся летом на море? - попытался я как-то раз высказать ей свои взгляды.
- А я вот тоже хочу, - ответила она, - ни разу так и не съездила на теплое море за всю жизнь.
- Нечего там делать, настоящий отдых для человека тут, - я обвел рукой ряды деревьев, окружавшие нас, - а море – это лень, праздность, вечная усталость. Жарко и толком не подышишь.
- Может быть, ты просто не умеешь отдыхать?
- Какой там отдых? Толпы тел, чей рассудок расплавил раскаленный песок и поглотила алчная вода, вот и всё.
- Да ну, это глупость какая-то.
- Ладно, как скажешь, - я не хотел с ней спорить, я хотел смотреть на неё, ловить задумчивый  взгляд, чувствовать себя в русле её жизни, ощущать рядом движения тренированного тела и легкие прикосновения грусти.
А поездки к морю… Наверное, так люди готовят себя к аду, если верят в него. А если не верят, то из-за неосознанной совестливости сами наказывают себя горячим песком и тёмной, голодной толщей воды. И получают удовольствие, на самом деле, не от купания-загорания-вина-шашлыка-сгущеночных палочек, а от свершившегося акта высшей справедливости, на которую не способен человек как таковой, а способно лишь непознанное, но неотделимое от него. И непознаваемость – это лишь защитная реакция этой самой неотделимой частицы. Ведь если бы прикоснулся к ней человек своим прагматичным разумом и своей скользко-кафельной душой, то тотчас пожелал бы изгнать её навсегда из своего пространства, вытащить эту глубоко засевшую занозу. Но после этой операции он не смог бы выжить. Потому что самое  главное, единственно важное чувство – любовь произрастает именно из этого маленького и неодолимого желания. Желания страдать.

Но у меня не было желания объяснять всё это Жене. Я хотел неторопливо прогуливаться с ней по тропинкам, отдыхать на живописных полянках и дышать грустью. А потом, через денек-другой, набраться смелости, купить винца и перевести нашу милую романтику в формат, напоминающий смесь фигурного катания и вольной борьбы. Олимпийских медалей за это, правда, не дают, зато и высших достижений не требуется. Быть «выше» и «сильнее» не обязательно, а «быстрее» так и вовсе стыдно. Провести пару-тройку забегов и расстаться навсегда – ей в Питер, мне в рутину. У меня останутся сладковато-грустные, как грейпфрут, воспоминания, песни «Встречи рыбы», а у неё.… Да не всё ли мне равно? Ведь я так и не смог в неё влюбиться, столкновения, которого я ждал, так и не произошло. Что ж, будем довольствоваться малым.

То было ночью Сант-Яго,
И, словно сговору рады,
В округе огни погасли
И замерцали цикады.

Ах да, еще нужно добиться от неё улыбки. Может быть, это даже важнее, чем всё остальное.    

- … ладно, давайте ваше «Каберне». И пластиковые стаканчики. Два. И «Вдохновение», пожалуйста.
Вино, конечно, сущая трагедия – ужасающе-пакетная дрянь, но альтернативы нет. Без осадных орудий на такую крепость нельзя. Да и мне не так волнительно, когда я пьяненький.
- Сто семьдесят пять рублей, - густым басом отзывается церетелевских объемов продавщица, похожая на смесь Петра Первого с мамонтом. Интересно, а её тоже когда-то любили, или хотя бы делали вид, что любят? Наверное, да. При Союзе, как говаривал один мой пожилой, но не потерявший связь с молодежью, знакомый «насчет покушать не всегда хорошо было, но с тыкунцами ни у кого почти проблем не было. А сейчас вас слушаю, так ситуация диаметрально противоположная. По молодости на родной Совок фыркал, а теперь даже не знаю, что лучше».
Что ж, будем возрождать славные традиции советского возлежания. По крайней мере, попробуем…

I'm back in USSR,
You don't know how lucky you are, boy.
Back in US, back in US, back in USSR!

От выпивки Женя не отказывается. Устраиваемся на поваленном дереве, давно мною присмотренном.
- Ну, за отличную учёбу! – поднимаю я первый тост.
- Оригинально, - поднимает брови Женя.
- Традиция. Со школьной скамьи. Хотя, скорее из-под скамейки.
Выпиваем. Идёт, кстати, на диво неплохо. Сидим, дышим воздухом. Выпиваем еще. Я потихоньку начинаю откапывать в себе самца.
- Слушай, ты мне так и не рассказал ни одного стихотворения, - закусив шоколадкой, напоминает Женя.
- А чего нет-то, давай и расскажу, - нелюбовь к своим стихам и декламации вообще куда-то испарилась. Делаю серьезное лицо и декламирую:

Уют – это когда прихожая,
Волчьи не кажет зубы.
И кухня тоже хорошая,
Змеей не шипят трубы.

Уют - это канализация,
Не пахнущая  Иерихоном.
Когда не хочется стреляться
Ламповым патроном.

Уют – это ручки дверные,
Не похожие на курки ружей,
И подушки, в общем, не злые,
Не кусают лицо стужей.

Уют – это ты со мной рядом.
Пустой чашкой отставлена спесь,
Ты, конечно, не черт, я не ладан,
Приходи. Буду ждать тебя здесь.

Раскланиваюсь под сдержанные аплодисменты.
- Нет, ну как ты мог скрывать такие стихи, - Женин голос становится уже значительно веселее, что, несомненно, хороший знак.
- Вот такой вот я скверный поросенок, - весело отзываюсь я, - и за это надо выпить!
Мы выпиваем еще. Идет не просто неплохо, а отлично! Начинаю примериваться к коленкам.
- А знаешь, ведь я тебя помню, - вдруг задумчиво произносит она.
- Откуда? – я удивлен настолько, что коленки вылетают у меня из головы.
- Из детства. Ты же тут отдыхал когда-то.
- Да, давным-давно. Но тебя не помню.
- А Толика помнишь? Вы с ним друзья были.
Уж Толика-то я помнил. Дружили мы, как же. Пока я ни в чем ему не перечил, так дружили. Но стоило мне хоть в чём-то его ослушаться, расправа наступала быстро. Он умел быстро и жестко ставить на место. Природный талант помноженный на детскую непосредственность.
- Помню…
- Классный он был. Я в него потом даже влюбилась немножко, когда повзрослела. Тоже тут гуляли много, разговаривали…
- А что с ним сейчас?
- Умер, - грустно ответила Женя, - на какую-то дрянь подсел и всё.
- Грустно всё это. Хорошие люди уходят рано.
И плохие иногда тоже…
Выпиваем за упокой души. Через несколько минут эта тема уже забыта. Продолжаем вяло трепаться о чём-то отстраненном. Я начинаю придвигаться поближе, поджидая момент для решительного наступления.
- Слушай, вот к чему ты стремишься, чего от жизни хочешь, - вдруг задает вопрос Женя, - только чур по-честному.
Что ж, сама напросилась.
- Так, - я стараюсь говорить вкрадчиво и торжественно, - буду предельно честен. В данный момент времени я хочу только одного…
Одновременно с последними словами опускаю руку ей на колено. Кавалерийский наскок, шашки наголо!
- Но... Ну… - Женя сконфужена, но руку сбрасывать не спешит, - как-то это всё… Как мы будем…?
- Как? – перебиваю её, продолжая медленно, но верно расширять коленочный плацдарм- Как Ромео и Джульетта, пожалуй, не будем. Во-первых, мы староваты, во-вторых они плохо кончили. Как Бони и Клайд? Хм, - изобразил я задумчивость, занимая середину бедра, - нет, местность не та. Не магазин же нам грабить? Решено, мы будем как Чук и Гек, слившиеся в порыве братской любви!
Она хочет что-то ответить, но осекается и закрывает лицо. Я медленно отвожу её руки и смотрю, как расцветает на тонком лице робкая, чуть стыдливая и даже какая-то виноватая улыбка. И я целую эту улыбку, на мгновение забыв обо всём. А потом деловито начинаю пожинать плоды победы. Женя то ли смеется, то ли плачет, прикрыв глаза. Мне, если честно, всё равно.

- А я… А я… - она опять всхлипывает, мешая отдохнуть и расслабиться, - я…
- Что?
- Парня из армии жду, - собравшись силам, выдыхает она, - то есть, получается, уже ждала…
- Так жди.
- А как же ты? Мы…
- А что я? У нас разные города, разные судьбы. Прямые могут пересечься только один раз. Зачем насиловать Евклида?
- Ты меня любишь? – с надеждой спрашивает она.
- Люблю.
- Врёшь…
Я целую её веснушки.
- Второй тайм, - отвечаю, - свисток уже прозвучал. 

Я провожаю её холодным утром.
- Знаешь, не люблю долгих прощаний, - Женя ежится, зябко обнимая плечи. Одалживаю ей свою ветровку, - они очень уж печальные.
- Чем печальней сегодняшнее расставание, тем ярче вспыхнет огонёк новой встречи, - в этот момент я любуюсь ей. Это пик грусти, пик настоящей красоты.
- Когда мы ещё встретимся…
- Со мной, или не со мной, это не должно иметь для тебя смысла. Люди не так важны, как сами встречи.
- А я всё равно хочу с тобой.
- Я тоже, но мы справимся. Свет клином не на ком не сходится.
- Сходится! – она с какой-то озлобленной надеждой впивается в меня взглядом, - сходится!
Целую её. Коротко, едва касаясь губ.
- Но обязательно расходится, - отвечаю через пару секунд, - не нужно печали, она слишком тяжела. Давай просто немного погрустим.
- Давай, - она утыкается в моё плечо и стоит так до прибытия поезда.

Возвращаясь в деревню, чувствую себя ежиком в тумане – звуки и пространство тонут в густом сером мареве. Похоже, что даже время не торопится идти и, кажется, что я буду вечно шагать по едва различимой тропинке. И никогда не высохнет рубашка на левом плече.

- Уехала? – спрашивается дед. Глупый вопрос, конечно.
- Да.
- И как ты?
- Как обычно.
- Ага, как обычно, значит… - дед вдруг запинается и, неловко кашлянув, продолжает, - И сам скоро уедешь?
- Уеду, а что же еще.
От взгляда деда внутри будто бы что-то сжимается. Я понимаю, что сказал неправильно, нужно было не так. Не знаю как, но точно по-другому.
- Но, я… Здесь же…
- Да я понимаю, – дед едва заметно улыбается.
Молчим и смотрим друг на друга.
- Крышу надо подлатать – быстро говорю я, чтобы прекратить эту паузу, которая почему-то жутко неудобна. Ненависть уже оставила меня, но на её место пока ничего не пришло. Оттого чувствуется какая-то неловкая пустота.
- Да, надо, – в его голосе, по-моему, тоже чувствуется облегчение.

Осень наступает тепло и как-то незаметно, проходит так же – в скучных университетских занятиях и нечастых посиделках с товарищами – почти все уже люди занятые, а некоторые даже семейные. За осенью на плечи падет тяжелая рука зимы. Темно и тоскливо. По вечерам я всё чаще стал слушать «Старуху мха», впитывать в себя неторопливо-гипнотизирующее дарк-амбиентное скрежетание, ловить легкие шумы, напоминающие о лесе. Это была музыка человека, покончившего с собой в уже далёком две тысячи третьем году. Затворника и, наверное, сумасшедшего. Впрочем, зима почти всех нас превращает в затворников и легонько присыпает разум снегом.

А когда город уже начал готовиться к, наверное, самому главному и мучительно тяжелому празднику, позвонил дед. Я думал, что он хочет поздравить меня, но он заговорил о другом.
- Ты ведь помнишь Женю?
- Помню, - я улыбнулся, вспоминая все перипетии летнего приключения.
- И не знаешь что с ней? – голос деда зазвучал как-то глухо, будто бы через силу.
- Так, - я насторожился, - что такое?
Дед молчал.
- Что?! – почти крикнул в трубку я.
- Погибла она, - вздохнув, ответил дед, - Из университета шла, темно было, скользко. Водитель с управлением не справился. Софья Павловна сказала, что молодой совсем. Её сразу…  На месте…
Я не могу ответить, просто отключаю телефон и ложусь на кровать. Не знаю, сколько я провел так – несколько минут или, может быть, часов. Потом встали начал искать её подарок – фенечку с пауками. Я обшарил стол, шкаф, дорожную сумку. Нет, нигде не было. Потерял. Всё потерял. Сев за компьютер, я поставил «Встречу рыбы».

Наш стыд старше нас на 2000 лет,
Это так.
Твоя колыбельная слишком страшна,
Чтоб уснуть, она боль.
Я слышал, как стены домов разбиваются словно стекло
В ее такт.
Ведь Стеклу не попасть в твою соль.
Попадая в бемоль,
Я стою за тобой, я Мышиный Король.

Я думал о том, что понимаю всё слишком поздно, когда уже ничего не исправить, не сказать нужных слов и садиться на поезд бессмысленно. Остается только искать в других женщинах оттенки той летней грусти. И помнить, помнить её лицо, пока безжалостное время не отберет и этого.

«Я приду к тебе ночью, когда ты уснешь. Я прикоснусь к твоим волосам, запоминая твой запах, и я хочу, что бы ты поняла, что это старое сухое дерево еще может давать плоды. Да, это старое сухое дерево еще может давать плоды, много долгих холодных лет. И я думал, какова моя роль в твоей жизни, я думал «Какова моя роль?» и я нашел эту роль. Ты моя королева, я Мышиный Король и я приду за тобой, я Мышиный Король и я приду за тобой
я Мышиный Король, я Мышиный Король. Пусть море укроет земля.»

Слишком поздно. Слишком.

Мать сказала, что я громко стонал во сне. Не помню, что мне снилось, но знаю, что когда-нибудь начну кричать.

Дед умер в середине весны, в слезливо-расхлябанном апреле. Всю скорбную процедуру я простоял в каком-то странном оцепенении. Только один раз меня отпустило – когда я подошел к гробу и взглянул на сложенные сухие руки, на застывшее лицо, больше похожее теперь на страшную маску, на черные лацканы пиджака. И я сказал. Одно слово.
Обращенное даже не к деду, а… Я даже точно не знаю к кому. Но, надеюсь, оно найдет нужный адрес. Потому что в этот момент я страдал. А, значит, любил. А что еще имеет смысл?
Я сказал:
- Простите.