Взбитые сливки на плесени, или Современные легенды

Жизнь любого человека можно уложить в мифы, достойные греков, славян и викингов, поскольку любовные, братоубийственные и миросозидающие сюжеты черпаются из окружающего нас обыденного. Не всегда эти истории хороши для поэтов, но воспитателям они могут пригодиться. А вы, дорогие друзья, просто представьте себя археологами, обнаружившими под древним ночным горшком дневник современного молодого человека. Из дневника кое-где вырваны листки, видны бурые пятна – кровь? кетчуп? каркадэ? Как он вообще сюда попадэ? Но, пожалуй, отдадимся ненадолго мерзкому  герою дневника, ой, простите, его мерзкому обаянию, конечно:

"Всю свою сознательную жизнь я подолгу и помногу обожествлял женщин. Вначале моя мама, как царственная Гера, заставляла постигать азы культуры поведения и мастерства. Впрочем, тихая природа ее отпрыска и так была не в меру благородной. Такой благородной, что порой тошнило. Я очень рано был отравлен эротическими книгами (оч. популярное в начале девяностых чтиво; родители читали и особо не прятали, сестра перечитывала и прятала, а смиренный маленький горбун портил зрение над найденным в ночи) и тяга к девушкам начинала обретать темные тона, которые никак не отражались внешне. Так, интерес, без физиологии, без гадливых поползновений, без пошлости.

Надо ли говорить, что первая любовь была страстной и безнадежной, наивной и не имеющей выхода. А наши разговоры про секс! Почти дословный диалог с перелезающим забор одноклассником я помню до сих пор:

- А ты, когда вырастешь, будешь этим заниматься?  – мы недавно смотрели эротические мультфильмы у одного пацана. Однако ваш покорный проявил ненужный такт и ушел в другую комнату. Самое прикольное было в том, что остальные это восприняли толерантно. Ну да, я же был отличник и перфекционист (в те дни, правда, стремление к совершенству отдавало болезненным самолюбием; мамино воспитание!).

- Нет, - стесняясь, ответил я, глядя как бы вскользь на одноклассника, возвышающегося над облезлой, и грязной, и ржавой, и равнодушной перекладиной забора.

- Ничо, женишься, надо будет чпоки-чпоки делать, чтобы дети появились, - или какое-то другое словоблудство он употребил, но гадости не убавилось. Он, наконец, перелез и разговаривал со мной, качаясь на отогнутом куске сетки детсадиковской ограды  (не иначе местные гопники проверяли свою силушку).

- Да нет, не надо, - неуверенно сказал я, готовясь перелезть и схватившись за грязную, грязную и обнажающую ржавчину ограду. Почему-то перелезать через что-то я не любил. Сейчас ограда представлялась мне отчасти и сексом, который не мог предстоять, ведь не надо же, да?

- Нет, ну это раньше можно было (вот так! а родители наши мучались и не знали!), а сейчас точно надо… сэксом заниматься, чтобы дети были, - уверенность моего оппонента подтверждалась только смелым произношением слова «секс». В некотором роде до сих пор я вижу своего одноклассника на том заборе, когда он и физически, и метафорически был выше меня. Мы оба оказались неправы. Однако я точно занялся сексом через несколько лет, тем опровергнув на сто процентов свое заблуждение, а вот его нелепая уверенность могла оказаться и страшной правдой. Кто его знает, в результате каких катаклизмов и взрывов наше поколение появилось на свет? Что за опыты делали над советскими гражданами? Не обманывают ли нас инопланетяне, прикинувшиеся родными и близкими и готовящие уничтожение или жертвоприношение? Да-да, как у Брэдбери в «Третьей экспедиции»? Хотя такая наивность превращается в сверхнаивность, и она чудовищна. Перейдем к земным материям и реальным плоскостям.

Своей глупенькой Афродиты в ее налившемся теле я касаться не хочу, поскольку отлюбил девчоночку в эпоху мужающей юности. Платонически, дорогие мои. Чрезвычайно часто интимные отношения бывают без любви; в моем случае жалкое знамя победы всегда валялось в ногах, измятое, залитое потом и источающее горячий резиновый запах. Никогда не вздымалось оно вверх от торнадо столкнувшихся любовных ветров, никогда не было испачкано кровью девственницы. Лишь однажды изрезал знамя классический треугольный адюльтер, и то третья сторона оставалась в изнывающем недоумении, а попросту он не знал об измене и был так удобно далеко, покуда я закидывал ее ноги себе на плечи, и все такое, пока не расстались. А коснусь я лучше чужой Афродиты, точнее, Артемиды, ибо опять на сцене скорее Платон, нежели Казанова, то есть никакого интима не было, но пространные философские эскапады-таки тут как тут.

Как самозабвенны женщины в любви до гроба, и в любви к своей несчастной любви, и в несчастии любить своей любовью! Но самой-самой «забвенной» мне казалась прекрасная Елена (пусть будет так она спрятана за буквами-евнухами и нянькой-образом от разрушительного Агамемнона-любопытства), не чающая души в своем Парисе. Когда я заходил проведать ее на работу (мирный диалог по пути – и более ни-ни!), она постоянно советовалась со мной о его настроении, и как бы я понял такую вот его фразу, и такое вот его мимическое непотребство, и я ее успокаивал, и она успокаивалась, и казалась миленькой птичкой, и смешно делала губки бантиком, и детсконько обижалась, и… Нередко я был свидетелем их ссор, хотя - несмотря ни на что – вскоре в этой же роли побывал на их свадьбе.
 
Когда я смотрел на брачный танец в зале регистрации, который стал апофеозом всех их добрачных, то старался понять, есть ли во мне готовность вот так связать судьбу, потихоньку терять друзей и колыхаться во всё густеющем киселе семейной жизни. Додумывая эту мысль потом, когда я получал очередные сахарные «гарбуза» в стиле «я бы хотела в тебя влюбиться, но - увы», пришлось поковыряться в эго.

Эго давало сбой. Как однажды сказал персональный Зевс: «я во всем потерял уверенность, и даже в своей красоте», - мой случай. Я слишком активно отдавался порокам, и они мне наскучили. Работа проматывалась сознанием уже без зацепок и скрежета, - шутки, шепотки, сетования, совместное бражничанье, легкие флирты; дни гладко стелились за днями. Девушки и их формы, отлитые в летней бронзе, вызывали в последнее время лишь эстетическое оцепенение, и я машинально (весь мир – конвейер! я замечаю: сплошь метафоры поточной линии!) отвешивал комплименты, улыбался, искусно пошлил, удерживаясь на грани скандальчика, и опять улыбался их неуклюжим шуткам.

Окружающие люди моего, да и чуть старшего возраста, вызывали веселое удивление своим уровнем интеллекта и качеством юмора. Порой казалось, что я старее (ох как хочется сказать - мудрее!) как минимум на поколение, и со взрослыми мне всегда было комфортнее, проще. Впрочем, житейской мудрости это не касалось. Тут я был «умный, умный, а дурак» и уступал молодым, совсем молодым и еще моложе. Да и сверстники отмечали мою налитую взрослость, убыстряющееся окостенение, солидность, и всегда предвосхищали, на самую толику, мою преждевременную смерть. Я должен был умереть раньше них на два-три-четыре года, некоторые были так предупредительны, что давали и пять лет. Что делать! Постепенно привыкаешь и к собственной смертности. Она всегда где-то рядом, унылая и неизбежная. Ей не дают отпуск, она работает без выходных в три смены, никто не жалеет ее и не любит, кроме кучки готичных оболтусов, ищущих себя в жизни.

Вот и мне не мешало бы найти себя в жизни, коли уж смерть готова принять. Осталось только творчество, только неназойливое словотворчество, эфемерненькое, дерзкое, увлекающееся ради процесса.  А дневник… что он! Моя история, горстка праха, втоптанная в скрижали. И взойдет солнце, и подует ветер, и разнесет прах, и будут люди моргать и щуриться, когда прах в глазах, и будут кашлять, когда он осядет в носах, и станут черстветь, когда доберется до сердца…"

Записи становятся далее прискорбно неразборчивыми. И только тебе, читатель, дано решить судьбу проклятой бумаги. Оставить себе? Отнести в архив подсознания и забыть? Бросить, плюнуть и перекреститься?

Хотя мой совет в подобных случаях остается неизменным. Отдайте эти записи в угоду тому древнему, почти Александрийскому, маяку самоактуализации в суетном море, что манит молодых да ранних. И пусть его холодные смыслы станут топливом для наносекунды юных размышлений.

/Ноябрь 2009/