Отрывок из повести Сапер-Михалыч

Посвящается воинам-саперам, участникам Великой Отечественной Войны.


Никита Михайлович зашел в последний вагон, толкнул вещмешок на верхнюю полку, туда же положил аккордеон в футляре. Сел напротив щупленького ефрейтора, что с любопытством уставился на нового пассажира.
- Откель едешь и куда? - был первый вопрос попутчика.
 Никита Михайлович расправил свои роскошные усы и, усмехнувшись, сказал:
- в Алма-Ату еду, в один дальний поселок, там у меня осталось жена и сыновья должны вернуться с фронта.
Никита Михайлович перевел взгляд на изрядно потрепанную фронтовую форму попутчика и задал встречный вопрос:
- А ты – то сам, куда едешь?
- в Алтайский край, в Рубцовку, не слышал про такую? Там у меня маманя осталась.
Попутчик назвался Петром, разговор вел непринужденно, даже немного вызывающе.
- Да слышал, - Никита Михайлович снял китель, поправил на гимнастерке два ряда орденов на груди, закрутил вверх непослушный ус.
- А ты оказывается, «Орел» - да еще какой! – сказал Петр, с неподдельной завистью разглядывая ордена, которые красовались и блестели на гимнастерке. Орден Красной Звезды, Орден за взятие Вены, Орден за освобождение Будапешта, Орден за взятие Берлина…
- В каких войсках довелось воевать? - продолжал любопытный попутчик, - Если дослужился до таких наград?
- А в самых простых, в матушке пехоте, сапером. В саперном батальоне всю войну прошагал? И что же так и остался младшим сержантом, с такими вот заслугами? – почесав затылок, продолжал расспрашивать Петр.
- Да не гнался я за званиями, не гнался, - задумчиво отвечал Никита Михайлович, - К чему они звания эти. В совхозе они не пригодятся.
- Да не скажи, кто с войны вернулся при звании да в орденах, тех сразу в район или выше в руководство забирают. Вспомни, кто в деревне оставался во время войны: старики, бабы, да мальчишки-подростки, а фронтовики, что пороха нанюхались, всю Россию и Европу пешком прошагали, многое повидали. Кто как не мы смогли бы руководить, если голова работает, да руки работу деревенскую не забыли?
- Ты бы еще спросил, откуда я родом? – устремив свои ясные голубые глаза на Петра, Никита Михайлович улыбнулся в усы, - Родом-то я как раз с Алтайского края, с Шипуновского района из села Зеркалы.
- Так мы с тобой земляки, - обрадовался ефрейтор. Подумать только, в такой дали от родных мест услышать знакомые названия городов и сел – он тихо засмеялся.
- Ну, да вот 12 лет назад, - продолжалНикита Михайлович,- Как я уже говорил, приехали одни дальние родственники и стали уговаривать меня. Я ведь на все руки мастер и столярное и плотницкое дело знаю. Уговаривали поехать на Строительство Турксиба, Западно-Сибирской железной дороги. Там заработки хорошие, проживание там же, паек дают. Подумали, подумали с Матреной. Детей четверо, три сына, дочь их растить и обучать надо. После революции все, что нажито было, забрали, конфисковали. Мол, богатеи, кулаки всех Вас под ноготь. А что вся семья с раннего утра, еще по темноте, уже на ногах на домашней работе. Кто чем занят, только малые дети спят, а постарше по домашности помогают.
Когда я женился на Матрене, ей было 17 лет, мне 19. Тесть, отец Матрены, уж больно не хотел отдавать свою единственную дочь за меня. Я у него конюхом служил. Ну не скажу, что я прямо в работниках был. Платил он исправно, а харчи были всякие. Что сам ел, тем и меня кормили, без всяких вычетов. Полюбилась мне Матрена, модная такая, кожа белоснежная, на щеках румянец. Работящая, умница, на все руки мастерица. Вот только грамоте наотрез отказывалась обучаться.
Говорила: «Зачем мне учиться, у батяни все есть, и у меня все будет, я ведь у них единственная». Теща была Александра Ивановна, из богатой семьи, да и Кузьма Максимович не из бедных. Погреба были полные снеди: свиное сало соленое в деревянных ящиках, масло топленое в кадушках, мясо вяленое и в рассоле, разные соленья, грибы соленные и сушеные, овощи с грядки. Да еще рыбу из озера «Зеркало» ловили, солили, вялили и коптили. Семья была дружная. У тестя один только брат в живых остался, Игнатом звали, он семьей с ним жил. Это еще Николай, Михаил, Клава, Нюра, Полина. Почитай шестеро человек. Как вся семья в праздники сойдется за столом, гостей не надо, полон дом людей. Так что рук рабочих в семействе хватало.
Я еще плотничал, столярничал у него, когда не занят был в конюшне. У меня с детства хватка, что отец делал, тому и меня научил. Я смышленый оказался, все налету схватывал. Как пилить и как строгать, какую древесину, какой породы лучше брать для всяких столярных работ. Почти всю мебель в доме у тестя сам сделал, ну а сверху, чем хошь покрыть можно. Там краской, лаком или просто затесать, зашкурить. Печи людям клал всякие русские с грубкой, с лежанкой.
Дом бревенчатый, если надо мог сложить, построить, ну конечно не один, а с помощниками. Пришла Советская Власть, я на нее не обижаюсь. Но уж так она по моей семье стеганула, до крови, до самой души добралась.
А кто в деревне самый стал главный лентяи и пьяницы. Те, кто кроме самогона в бутыле ничего вокруг не видели. И пошли командовать!
У тестя все было. Он врачевал, отменно врачевал. Лечил людей, только баб и детей малых, хорошо лечил лошадей. Лучше всякого ветеринара, разбирался в лошадиных болезнях. Спрашивал я его, почему лечишь только баб. Он усмехался и говорил: «Моя прабабка знахарству учила, как женщин лечить. Ну а дед поучил, как ухаживать за лошадьми, лечить, обучать. Его, как знатного знахаря вся губерния знала». Приведут какую-нибудь клячу, еле-еле за поводок притянут. А через месяц другой ее не узнать, такая справная становиться. Бока гладкие, прямо лоснятся, идет словно иноходец. Голову так гордо держит. За это Кузьма Максимович денег не брал. А все продуктами, фуражом: пшеницей, овсом, рожью. Если лечил кобылиц, просил после выздоровления, за лечение жеребеночка дать. Давали и давали с поклоном, с благодарностью. Если лошадь здоровая, еще много принесет и работы разные выполнит. Так и набралось стадо, в сто голов. Знаешь, сколько за ними ухода надо: накорми, напои, почисти, вымой, прибери навоз. Вся семья этим занималась, не покладая рук работали с утра до ночи. Правда, в праздники великие, была передышка. Теща с тестем всех отпускали, и как уж там сами управлялись только богу известно. Тесть и теща из сибиряков были, из-под Красноярска в девятьсот четвертом переехали на Алтай. Тесть высокий, здоровый, у него в роду все долгожители, не меньше 90-100 и более лет на своем веку проживали.

-Давай-ка друг пообедаем, что-то есть захотелось.
Развязал Никита Михайлович свою солдатскую котомку. Достал шмат сала, хлеб, тушенку, и, поймав голодный взгляд Петра, сказал:
- Сейчас покушаем вместе, чем бог послал, а там и разговор продолжится. Этот харч, мне медсестрички положили. Я в госпиталь весной сорок пятого попал, как раз в Дни Победы, всю мебель им починил, и так разное, что по моей возможности после ранения мог сделать. Да ты, не стесняйся, руки помой, да садись рядом.
Благо из купе, уже все на своих остановках вышли, никто не мешал их откровенной беседе.
Продолжая свой рассказ, Никита Михайлович, как бы погрузился в прошлые воспоминания
- Передавалось знахарство только по мужской линии. Привели как-то раз лошадёнку, представь себе, серой мастив яблоках (гнедую), грива и хвост, чуть-ли не до пола длинные. Статная, ноги как пружинки, сразу, видно, беговая. Шла ели-ели, ан возьми да и упади прямо возле ворот. Никак её не поднять. Тот, кто привёл её, конюхом у богатого боярина был.
Говорит Кузьме Максимовичу: «Знаешь, сколько барин за неё сплотил, не поверишь, отдал целый дом в деревне. А она на второй месяц слегла, ну никак не оздоровит. Вызывали ветеринара с города, а он только руками развёл и сказал, что ничем ей не поможешь,у неё болезнь ног, название болезни заковыристое. Вот уехал ветеринар, а барину предложили обратиться к тебе. Вроде бы ты лучше всякого ветеринара лечишь. Вот я и привёл в надежде, что поможешь. И ещё барин сказал, если вылечишь, первый жеребёнок от неё – твой».
Обошёл кобылку тесть, поднял ногу одну, другую, осмотрел копыта. Ничего тому конюху не сказал. Конюх уехал. А мы её кое-как вчетвером, затянули в конюшню. Тесть сразу заставил меня питьё из трав сделать. С весны он собирал травы разные, а то ранней весной покажет нашим женщинам, какие травы и в какое время дня собирать. В утреннюю пору на зорьке, по первоцвету или когда отцветёт. Они и собирают.
Клава, Нюра, Полина знали своё дело. Как только весна разгуляется, они уже на лесной полянке, на косогорах, в перелесках, пучками травку рвут и тестю несут. Сам знаешь, какие у нас травы целебные, ни в одной области рядом таких нет. Вязанки вязал сам, под крышу их пучками развешивал, сушил всегда в тенёчке, чтобы снопами провялились, а уж потом высыхали. Первый покос был тоже ранней весной, когда снег только сойдёт, а трава так и лезет, не успеешь глянуть, а она уже до колен.
Продолжу свой сказ о кобылке, пошёл я отвар сенной делать. В бане стояла столитровая бочка деревянная, закипит вода в котле, я траву на дно бочки накидаю, кипяточку вёдер пять налью, крышкой бак закрою и даю настояться. Как настоится, нужно было выдержать травяной настой часов двенадцать или сутки. Остужаю и помаленьку кобылке даю.
У нас ведь ещё пасека была, так я несколько ложек в этот отвар в ведро, и перед кормлением дам ей. И представь себе, кобылка через неделю уже на ноги встала. Конечно, тесть втирал ещё в ноги ей какое-то снадобье, всё это и помогло. А я её холил, чистил, расчёсывал и хвост и гриву. Такая красавица стала. Уши навострит, лишь только я в конюшню захожу. И так тихонько радостно заржёт, вроде бы меня приветствует. Отдали мы её хозяину, а она через полгода жеребёнка принесла. Тесть об этом, конечно, знал, что она жерёбая была. Он многое знал, да ни кого не посвящал в своё это…
Потом уже через год, привели нам жеребёночка, оказалось, она была кобылкой, маленькая такая, на тонких ножках и в мамку серая в яблоках. Стала она моей любимицей, куда я туда и она. Жалели её все, пользовалась этим. Не привязывали, бегала по двору, как собачонка без привязи. Младшие дети на ней, как на пони катались. А она ничего, играючи подставляла им спину. Про неё отдельный сказ будет.
Я уже говорил тебе, что Кузьма Максимович баб лечил. Лечил по-своему, как теперь не лечат. Всё таблетками, да уколами. Он объяснял и показывал мне на практике, как да что делать. Только ты не смейся и имей в виду, тесть был верен своей Александре, т.е. тёще моей. Ни с кем и ни когда не замечен был в любовных связях. Заставит болящую бабу раздеться донага. Голову её и до пупка закроет простынёй. Перед этим, конечно, осмотрит, расспросит. Лечил от бесплодия, от всяких простуд и немочей. И мне показывал и рассказывал, как это делается. И ведь вылечивал. Но при этом баба должна была от двух недель до месяца пожить у нас. Потому что, нельзя было иметь контакта с мужем. Бабу он ежедневно осматривал, давал питьё разное. Я уже говорил, что у нас своя пасека была: мёд, прополис, маточное молоко, подмор, всё с этой пасеки. Знаешь, что такое подмор? Это дохлые пчёлки, но не дохлые от болезней, а уснувшие в зиму или от холода, или от голода не проснувшиеся весной.
Так вот тесть ранней весной, выгребал из-под рамок, из летков в улье. Так потихоньку, чтобы не разбудить рой, пёрышками аккуратно и сразу в бутыль с первачом. Настаивал в тёмном месте от 12 дней, до полгода, в зависимости от будущего назначения больным. Вот тебе и лекарство чудодейственное. В нашем-то озере «Зеркалы» водичка целебная, родники со дна бьют, вода светлая, прозрачная, как слезинка, все камешки на дне видны. Водились в озере окуни, налим, карась, язь, таймень, хариус, щука. Богатое озеро рыбой было. Так вот ещё эту воду замороженную зимой, талую весной, настоянную на целебных травах, ни с каким лекарством не сравнить. А воздух там у нас, ненадышишься! Набираешь при вдохе полную грудь и потихоньку через нос при выдохе выпускаешь. Знай, это гимнастика для лёгких. Всё это тесть придумал, у кого астма или ещё что-то с лёгкими, вылечивал. Был у него знакомый Алтайский шаман, Егоркой звали. Жил где-то в предгорье горы Белухи, приезжал к тестю за снадобьем, мёдом, прополисом, подмором. Они подолгу вдвоём разговаривали, никто не слышал о чём разговор. Шаман привозил сухие коренья, Золотой Корень, Корень Алтайский, чёрной смородины, чёрный корень, корень наподобие женьшеня. Гостил недолго, один день.
Как я говорил, баб он лечил по-своему, а они были благодарны ему. Привезёт какой-нибудь мужичонка свою жёнку больную или бесплодную, кланяется тестю в ноги. Мол, помоги, зачать не может, век о тебе молиться будем. А тесть с мужичонкой в каморку свою, где сам всегда молится, и где иконы старинные от прадедов ещё сохранились. Запрётся и ну на допрос: «Ответ держи, дурень, что под жёнкой творил, если брал девственницу и в первую брачную ночь, как хотел, изгалялся под ней. Так не мудрено, что матку детородную с места сдвинул, или ещё того хуже, двойной загиб сделал. Матка в трубочку свернётся, куда уж там до зачатия. В первую-то ночь аккуратно надо с любовью, с умилением. Баба, она податливая на ласку, раскроется перед тобой, как цветочек. А если приступом берёшь, да по-всякому тянешь. Не жди скорых наследников и скорой беременности, загубишь её смолоду».
У тёщи с тестем дом большой был, всем место хватало. Только жилых помещений 12 комнат. Размещал всех, как в больнице. Палаты чистые, светлые, все окна в доме на озеро смотрят. На гладь озёрную, на берега пологие, на той стороне озера лес смешанный, берёзки чередуются с ёлками. Красота! Болящие бабы без дела не сидели, если только могли, занимались ткачеством, вышивкой, вязанием. Ткали коврики, полотно изо льна. Благо тестю сама власть разрешение дала людей лечить. Врачей-то не хватало. Тем более, кто в такое захолустье поедет. Грамотка была у Кузьмы Максимовича, разрешение от самого губернатора Семипалатинской губернии. Он пуще ока её берёг.
 Расскажуя тебе ещё одну историю.
А было всё так. Приезжает как-то богатый вельможа из самого Семипалатинска, в роскошной карете. По нашим каменистым, да пыльным дорогам, каково ехать? Впереди двое всадников, двое всадников сзади, видно охрана. Поклонился Кузьме Максимовичу и говорит: «Век не забуду, если вылечишь мою жену, грамоту дам тебе заниматься лечебной практикой». Предложил к тому ещё большую сумму денег. От денег тесть отказался сразу, а вот о грамоте промолчал, сказал лишь: «Постараюсь с молитвой помочь ей. Ну как знать, может и я уже не смогу ничем помочь ей». Тут ведут кралю из кареты, так вот под локоток медленно её слуги. А она вся в золоте, в мехах, в кружевах. Сказала, что приехала к мужу из самого Петербурга, где лечилась у знаменитостей. Что живёт уже давно с мужем, а деточек всё нет. Всякую надежду потеряли заиметь ребёночка. Семье нужен наследник, иначе не кому будет передать вельможей сан и огромное наследство. Поместили даму в самую лучшую светёлку, приставили к ней служанкой мою Матрёну.
Она лучше всех разбиралась, как за такими больными ухаживать. Уж не знаю, как это госпожа согласилась на все те процедуры, что тесть с бесплодницами проводил. Видно, уж очень хотела забеременеть и что деревенский знахарь берётся вылечить, она была на всё согласна.
А Кузьма Максимович тщательно вымоет руки, чистым полотенцем вытрет насухо и пошёл лечить в палату. Ложил больную на голую лавку, только чистая ткань лежит, под голову и шею набитый травой рулик вместо подушки и начинает массаж живота. Мне он несколько раз показывал, как это делается. Закроет бабе лицо, грудь, чтоб ей не стыдно было, спустит простыню до пупка. Оголит живот, ноги и начинает массаж. Вначале смажет живот мёдом или специальным маслом (он делает его сам, о составе тебе не обязательно знать).
Начинал массаж от лобка, к пупку вроде бы как, придавливая и ладонями приподнимая живот вверх к пупку, затем от пупка вниз, легонько приглаживая, отпускал. И так несколько раз. Делал этот массаж до получаса, пока баба от боли не начинала стонать.
Он говорил, если стонет, значит, всё правильно делается, значит, есть результат в лечении, значит помогает. Как бабу в пот бросит так массаж, нужно заканчивать. Тесть в этом случае заканчивал массаж и на следующий день, опять продолжая эту же процедуру. Просил болящих спать только на животе. Чтобы лечение впрок пошло еда и питьё было особое.
Питербургская дамочка стала розовощёкой, вся светилась, как с картины сошла. Барин сам приехать не смог, послал своего поверенного. Она так обрадовалась, что всех перецеловала. Матрёне свой крестик с бриллиантом на цепочке подарила. Сказала, что за него можно целый дом в городе купить. Поверенный барина передал Кузьме Максимовичу грамоту сразрешением на врачевание. Потом позже пришло письмо от барыни с благодарностью, писала, что родила наследника – сыночка.
Вот такое ещё бывало.

Никита Михайлович замолк, предавшись своим воспоминаниям. Немного помолчали, любопытный Пётр не унимался со своими вопросами:«расскажи, да расскажи, что было дальше, как ты с семьёй оказался в Казахстане?»
- Да что рассказывать, произошла революция, а тут следом гражданская война. В посёлок то красные придут, то белые. Красные конфисковали всех лошадей, тесть не препятствовал этому. Установилась Советская Власть, началась коллективизация. Кузьму Максимовича раскулачили, забрали домвначале под клуб, а конюшни под склады. Пришлось всей семье обустраивать летнюю кухню и баню под жильё. Теперь ютились все в одной большой комнате. Тут заболел Игнат Максимович, брат тестя, видно надорвался, чинил плуг, хотел погнутые зубья выправить. Плуг то тяжёлый, а он один его ворочал. Лечил его тесть, но не смог вылечить. Умер Игнат через неделю. Жёнка-то его давно умерла, как родила последнюю дочку Полину, так через год после этих родов умерла. Старшие дочери Игната Максимовича, брата тестя пошли в няньки к зажиточным людям. А два его сына Николай и Михаил уехали работать, и учиться в Ленинград.
Тестя не тронули, стар больно по годам. Потом за него заступились сельчане. Всем селом ходили в сельсовет просить, чтоб не наказывали лекаря. Кто же будет лечить больных и немощных. Меня же, как кулацкого прихвостня, забрали в кутузку, затем отправили по этапу в Сибирь под Красноярск. Пробыл я там полгода, не буду рассказывать все перипетия
судьбы раскулаченных людей. Через полгода вроде бы как разобрались и меня отпустили. Приехал я в Зеркалы, а там говорить больно. Тёща была строгой, справедливой женщиной. Грамотная, она забросала письмами и прошениями губернское начальство. Писала обо мне, о моём статусе. Благодаря её стараниям, меня и отпустили. В посёлке, ни дела, ни работы, всё в запустении.

Поезд шёл медленно, часто останавливался на полустанках, стоял подолгу. В этот момент за кипяточком для чая, поочереди бегали Пётр или Михалыч. Как бы хотелось размяться после долгого сидения в душном вагоне. Плацкартный вагон, оборудованный по-старинке, с ватными матрацами и подушками, от которых пахло нафталином и какой-то затхлостью. Да с комками ваты, которая неравномерно распределялась по поверхности матраца, образуя многочисленные бугры и ямки. Одно хорошо, тишина в вагоне, тусклый свет, вызывающий сонливость и апатию. Ехали уже третьи сутки. Постепенно вагон стал заполняться новыми пассажирами. В купе вошла высокая, седая, как лунь пожилая женщина с двумя подростками. Она окинула взглядом демобилизованных солдат, чуть поклонившись им. Попросилась лечь на нижнюю полку, устроилась быстро, как будто часто бывала в дороге. Подростки, видно, усталые и измождённые дорожными пересадками, почти не разговаривали. Перекинулись лишь несколькими фразами, улеглись на жёсткие матрацы, подстелив вместо простыней свои фуфайки.
Вечерело, серой дымкой, туман обволакивал местность, по которой медленно шёл поезд. Позвякивали и вздрагивали на стыках рельс вагоны. Медленно проплывали полустанки, разрушенные войной дома, с оставшимися торчать печными трубами, казались великанами в пустыне.
Новая спутница не спала, вдруг встрепенувшись, как будто что-то вспомнила. Села, облокотившись о столик, и тихо сказала, что хочет угостить служивых пирожками. Сама, мол, пекла из ржаной муки, с начинкой из капусты и тыквы. Приговаривая и осведомляя, что, мол, в этом году был большой урожай на полях овощных и зерновых культур. Мол, народ голодать не будет. Затем опять примостилась на полке и закрыла глаза. Хотя видно было, что она не спит, ресницы её вздрагивали, а морщинки на лбу становились глубже, когда рассказчик говорил о своих близких и о пережитом на войне.
Михалыч продолжал.
- Подались мы с Матрёной, да с четырьмя детьми малыми на заработки. ТуркСиб не был нашим спасением. Приехали, а там ещё при царях построенные бараки для рабочих. Разваливаются, толком ни окон, ни дверей, ни отопления. Вода далеко в речке, пока дойдёшь, руки вёдрами надорвёшь. Ни дров ни угля, холодно да голодно. Мы со дня приезда туда на работу пошли, ребят закрывали на замок, чтобы не потерялись. Сами с киркой и лопатой, с носилками, дорогу строить уходили. Понагнали на строительство, народу видимо-невидимо, и все работы делались вручную. Принесём пайки, разделим между детьми, а самим крошки остаются. Я печку слепил, окна застеклил, починил двери. Ан холодно, помаялись месяц, дети начали болеть. За старшим Кузёмкой, приехал тесть, забрал своего любимца в Зеркалы. А остались трое с нами, сначала заболела дочь Полинка, признали у неё дифтерию. Умерла, ей как раз четыре годика исполнилось, похоронили её на местном кладбище. Боясь потерять сыновей, поэтому опять решили переехать. Один знакомый рассказал, что есть одно село, рядом озеро Болхаш. Рыба всякая водится, село большое, богатое. На полях выращивают овощи разные, а затем баржами увозят в город Болхаш, там огромный медеплавильный завод, народу рабочего видимо невидимо. Кормить всех, ведь, надо, а тут овощи, да рыба озёрная.
Вот мы и поехали всей семьёй, сначала в Карачаган, так назывался рыбацкий посёлок на берегу озера. Затем нам подсказали, что там можно купить хатёнку.
Подумали, подумали, раз там овощи, да рыба, то уж точно с голоду не помрём. Опять очередной переезд с узлами, с малыми детьми. Да что, поделаешь? Раз так всё складывается. Отдала мне Матрёна крестик с цепочкой, когда-то подаренный барыней. Уж больно берегла его. Сказала так: «Продай или сдай в скупку, чтоб на эти деньги, хоть какую-нибудь избу купить». Поехал я в город Верный, выручил за крестик и цепочку, как раз нужную сумму. Купили небольшой домик возле самой реки Лепсинки. Посёлок был под таким же названием.
Кое-как удалось обустроиться. Матрёну взяли на свиноферму, Я стал совхозным конюхом. Сын-Григорий учился в 7 классе сельской школы, Иван – в шестом, когда началась война. Меня осенью 41-го мобилизовали на фронт. Попал я в группу, проходившую обучение по разминированию и подрыву разных объектов. Обучали нас «Асы» подрывного дела, из Подмосковного технического училища. Многому научили, даже как самим делать взрывные устройства. Непосредственно в боях почти не приходилось участвовать. Возводили мосты, делали переправы на понтонах через речушки и реки, разминировали или минировали, подрывали то, что приказывали командиры. Матрёна моя писала, что Григория забрали на фронт осенью 42-го, а Иван со школьной скамьи убежал вслед за братом на фронт. Потом в разведку, затем партизанил в белорусских лесах. Оба сына были ранены, имеют награды, но самое главное, остались живы. Думаю, они уже должны были вернуться с фронта.
Старший сын, Кузьма учился в железнодорожном техникуме, в 40 году взяли на службу в Армию. Затем в 41 в начале войны попал на Закавказский фронт, в артиллерийские войска. Провоевал и прослужил там же, имеет награды. Матрёна писала, что Кузьма прислал письмо, он женился, взял в жёны девушку-связистку. Свадьбу сыграли в мае сорок пятого. Написала, что они оба остались служить в Тегеране. Матрёна грамоте не обучалась, письма писали девчата-соседки. Письма короткие, писала только о самом важном.

- Я смотрю, ты часто за голову держишься, болит что ли? – Петр сочувственно посмотрел на Никиту Михайловича.
- Болит, ранен-то я был в голову, потому демобилизовали в ноябре 1946 года, почти целый год провалялся в госпитале.
- Да, как тебя угораздило? – попутчик ефрейтор не унимался с расспросами.
Михалыч вышел в коридор, достал кисет с табаком, свернул цигарку. Запыхтел как то по-особенному, через нос, выпуская струйки дыма. Петр последовал за ним – уж больно крепок табак у тебя ефрейтор чихнул, прикрывая лицо рукой.
 - Папиросы кончились, а табак всегда при мне, - Михалыч вернулся в купе и продолжил свой рассказ.
 - Ты знаешь, мой батальон прошел от самой Москвы до Берлина. Я был дважды слегка ранен. Ранения осколочные на вылет, зажило как на собаке. Сестрички перевяжут, а потом я сам лечусь. Растворяю марганцовку в кипятке, туда раненое место, лучше все это было делать в тазике или в ведре. Хорошо пропарю, через несколько дней рана затягивается. Тогда шли бои в предместьях Берлина, такие, что головы не поднять. Где пешком, где на танке с ребятами, все продвигались к центру, к Рейхстагу. Мой взвод всегда был первым, на самой передовой. Задачи командир ставил иногда такие, ну просто не выполнимые. Разминировать тот или иной объект. Попробуй-ка, впятером или вчетвером, да чтоб самим не подорваться и других не подорвать.
Михалыч тихо вздохнул и продолжил:
- В тот раз послали нас разминировать один дом. Представляешь, как этот двухэтажный старинный дом уцелел от бомбежек американской и нашей авиации, уму непостижимо. Усадьба вся в зелени, все уже цвести начинает. Фруктовые и декоративные деревья, клумбы цветочные. Так вокруг красиво, что вроде бы войны нет! Или лучше сказать райский уголок средь войны и разрухи.
Сказал наш командир: «Фашисты заминировали вход в дом, вероятнее всего на каждом этаже мины или взрывчатка». Всех домочадцев на улицу выгнали, страдало мирное население старики, женщины, дети, более двух десятков человек. Надо помочь. Люди спят прямо на улице, боятся в дом войти. Устроились недалеко от дома, сделали типа шалаша из остатков дверей, железа и обрывков брезента. Пришли мы туда с ребятами под вечер. На улице прохладно, считай начало мая, ночи холодные еще. Палатку раскинули на четырех человек. Решили перекусить пайком, что дал нам старшина. Хорошо, что дал! А то пока полевую кухню дождешься, с голоду загнешься. Старшина хозяйственный такой, у него в заначке всегда, что-нибудь оставалось. Как будто знал, придется нам заночевать, под открытым небом. Да еще в мой вещмешок засунул скрученную плащ палатку.
Ребята быстро заснули, вымотались за день, весь день в напряге. Я-то же под голову опустевший вещмешок, на себя шинель. Слышу, Санёк - самый младший из нашей группы, уже похрапывает. А мне, ну никак не спится! Такая на меня грусть нашла. Достал я свою гармонь трехрядку (всегда её в шинель заворачивал, чтобы не разбилась в походе). И так по клавишам тихонько перебираю, наигрываю:
«На позицию девушка, провожала бойца.
Темной ночкой простился на ступеньках крыльца».
Вообще-то я пою, господь наградил меня голосом. И так задушевно лилась мелодия, словно обволакивала все вокруг и дом дворянский и нашу палатку, и шалаш немцев. Вокруг тишина, только чарующие звуки моей гармошки. Так проникновенно играю, наверно звуки до каждой душу дошли. Смотрю, из шалаша показалась растрепанная голова старика немца, потом мальчонка лет пяти-семи подсел рядом. Знаю, что все спят, а моя музыка им, как колыбельная. Вдруг средь этой тишины, как заплачет ребенок. Видно совсем ещё маленький, да так звонко, да так жалобно. Плачет и плачет, не унимается. Всех на ноги поднял. Может больной какой, может ещё что?! Мои ребята ругаться стали, спать ведь не дает. Раньше спали даже, когда вокруг снаряды рвались, когда стрельба сумасшедшая была, а тут какой-то детский плач?!
Понимаешь, такой плачь, аж душу выворачивает: и жутко и жалко и как-то больно!! У меня, аж сердце зашлось. Ну что ж, за мать такая сучка! Успокоить ребенка не может что ли?! Встал я и пошел к шалашу. А ребята испугались за меня, «Михалыч», кричат, «Ты куда?». Боялись, что я со злости чего-нибудь натворю. Повыскакивали из палатки «Не ходи», кричат.
Я им в ответ: «Надо же посмотреть, что там у них происходит?!»
Подошел я к шалашу, отвернул брезент, а там в шалаше, чуть ли не друг на друге, человек 15. Кто как, полусидя, полулежа, смотрят на меня испуганно. Я фонариком посвятил, ночи и без того такие светлые, такие лунные, весна-весна ведь!..
Вижу в углу, забилась молодая немочка, на руках грудной ребенок. Завернут в какие-то непонятные лохмотья, не то шаль, не то одеяло сверху на нем. Она его на руках качает, туда-сюда, а он ещё пуще плачет. Я ей знаками показываю, дай его мне. Она испугалась, видно ещё больше.
  Тут малыш орёт, тут я советский солдат. Прижимает его к себе «nein, nein», говорит. У самой в глазах слезы, волосы из-под платка выбились, растрепались, одета сама кое-как. Худенькая, маленькая, как девочка. Я начал на немецком изъясняться, за эти годы войны, понахватался их слов. Да, ещё перед самой моей отправкой на фронт привезли к нам в Приболхашье около пятидесяти немецких семей из под Харькова, Макеевки, Запорожья. Даже не хочешь говорить по-немецки, а слова сами в память западают.
«Не бойся», говорю ей, «у меня своих трое детей. Знаю, как их нянчить. Дай посмотрю, от чего он плачет?!». Фашисты про нас, советских солдат, всякое говорили. Что мы кровожадные, что страшнее зверя, что убийцы и насильники.
Потом смотрю одна пожилая немка, та, что рядом стояла, выхватила из рук матери ребенка и подает мне. Отодвинулись все, расступились, а я с плеча шинель прямо на пол скинул. Ребенка на шинель положил, разговариваю потихоньку. Мать ребенка, с места как вскочит, и ко мне, кулачки сжала, глазами сверкает, сущая тигрица. Тот старичок-немец, что слушал мою музыку, подставил ей подножку. Она прямо на него упала. Старичок обхватил руками, держит, а она кричит, плачет, вырывается. Старик её не отпускает. Развернул я ребенка, а он весь мокрехенький, обкаканый, обописаный. Рванул я с себя гимнастерку, скинул нательную рубашку, располосовал её на две части. Из кармана плащ палатки вытащил два пакета с бинтами. Вытираю малыша, а у самого руки почему-то трясутся! Никогда я так не волновался, да же когда самые сложные взрыватели с разными начинками, различными механизмами разминировал. А тут??
Пеленаю его, из одной половинки рубашки, сделал подгузник, а с другой половинкой ему попку и ножки спеленал. Завернул в те тряпки, что были на нем сверху, своею шинелью укрыл. Ребенок замолчал, собрал я в комочек его какашки и хотел уйти. А старая немка, что дала мне ребенка, показывает на свою грудь, говорит, что у матери нет молока, что малыш голодный. Направился я к своей палатке, ребята на меня вопросительно смотрят, но ничего не говорят.
Взял я кружку, налил теплой кипяченой воды из дорожного чайника, благо вода ещё была теплая. Достал из вещмешка белый сухарик, кусок сахара, долил еще воды. Размял, все это в кашицу, ложкой. Аккуратно разорвал остаток широкого бинта, сложил в два слоя, ложкой всё переложил из кружки в бинт и завязал узелком. Мои манипуляции заворожили моих ребят, они с интересом смотрели на меня, что же я буду дальше делать со всем этим. Я переложил бинт в алюминиевую кружку и опять пошел к шалашу.
На меня уже с нескрываемым любопытством уставились два десятка глаз. Опять прошу у немочки ребенка, говорю на ломаном немецком: «дай, покормлю».
Протянула она мне ребенка и стоит сама, как сжатая пружинка, готовая броситься на защиту.
«Не бойся», говорю ей, «своих детей, так иногда кормил».
И надо же ребенок понял, что от него хотят. Прильнул губками к этой марлевой соске и высосал всю до капельки. Прижимаю его к груди, чтоб теплее было, шинель на спинку натягиваю. А у самого такое на душе, вродебы как я дома побывал. Насосался малыш, притих, засопел. Отдал я младенца матери. Спрашиваю, как назвала его. Она головой трясет, и все свое повторяет: «danke schon, danke schon». Назвала малыша в честь деда - Гариком.
Уснули мы сразу, рано утром приехал старшина, с полевой кухней. Накормил нас, накормил испуганных немцев.
Стал просить нас: «Знаю братцы, что победа, что война закончилась, но только не для нас саперов. Фашисты заминировали всё, что только смогли. Не можем же мы этих людей оставить без нашей помощи. Дом должен кто-то разминировать».
  Достал я платочек подаренный моей Матрёнушкой. Он всю войну со мной, как оберег лежал в кармане. Постираю его и опять в карман. Такая маленькая тряпица, по краям вышивка, с замысловатым цветочным орнаментом, мой амулет на всю войну. Сам про себя думаю, ребята мои молодые, никто ещё с бабами толком не жили, ничего кроме ужасов войны не видели. Прожил я свой век хорошо ли, плохо ли, народил четверых детей. Старался всем помочь, если был в состоянии это сделать.
Говорю командиру: «Я сам пойду разминировать!»
Принесли деревянный багор с веревкой, на конце веревки приделали грабельки. Называли приспособление «кошкой». Обычно когда закидывали «кошку», а затем её тянули, грабли скребли ту часть помещения, где предполагалось взрывное устройство. Если удавалось зацепить, то после этого всегда следовал взрыв. А бывало и так ничего не обнаруживали при проверке. А взрыватели срабатывали в другом месте помещения. Гибли люди.
Меня Бог миловал, всё обходилось без жертв и ранений.
Остался я в гимнастерке, вошел в подъезд красивого дома. Здесь совсем недавно жили очень богатые люди, мраморные ступени, перила лестницы из красного дерева. Кому как не мне, бывшему столяру и плотнику знать, сколько может стоить такая отделка. Я немного заколебался, затем достал из кармана инструменты. Сделал несколько шагов. Осмотрел пол, ступени, перила лестницы, ничего подозрительного. Сделала ещё два шага, закинул «кошку» не рассчитал. Раздался взрыв. Взрывной волной меня откинуло к дверям.
  Больше ни чего не помню.
 Пришел в себя уже на операционном столе. Вокруг меня ходили и о чем-то говорили люди в белых халатах, но я их не слышал. Очнулся через несколько часов, уже на госпитальной койке с забинтованной головой, понял, что ранен серьезно и надолго застрял здесь.
Медсестричка рассказала, что я чудом остался жив, мне снесло самую маковку, как бы осколком сняло скальп. Осколков не нашли, зашили.
Все должно было зажить, зарасти, хирург успокаивал, зарубцевалось главное, осколок не задел череп. Рана то зарастала, то опять открывалась. Предполагали, что мельчайшие осколки железа вошли в голову. Кровило, особенно когда перенапрягусь или разволнуюсь.
Лежачие раненные ребята по палате рассказывали мне, что когда я был без сознания, приходили меня навестить мои товарищи-саперы, приходила группа немцев, принесли в футляре аккордеон в подарок.
Среди них была молодая женщина с ребенком на руках.
Сказала, что подарок от неё просила передать, что будет помнить русского Никиту. Взорвавшаяся мина разрушила вход в дом и парадную лестницу. Мой ребята сослуживцы сделали деревянную лестницу, чтобы можно было подняться на второй этаж. Немцы-жильцы очень благодарны были русским саперам, которые спасли их дом и их самих.
Пролежал я в госпитале почти до зимы. Рана никак не зарастала, стоило мне разволноваться или расстроиться по какому-либо поводу по линии шва сочилась сукровица. Матрене я не писал, что лежу в госпитале. Переполошится сама и переполошит всех. Только перед самым отъездом домой написал. Думаю, что приеду раньше моего письма.

Никита Михайлович посмотрел на часы. Оставались минуты до выхода. Собираясь, он напутствовал Петра:
- Если что, вот мой адрес, приезжай помогу устроиться. Благо молодых женщин у нас там много и за пять лет войны подросли девчата. Трудоустроим, поженим. Надеюсь, после войны всё нормализуется. У нас хороший директор совхоза, и ты думаешь кто? Немец, образованный культурный, закончил Политехнический институт в Днепропетровске. Голова мужик. При нем совхоз стал таким благополучным, богатым. А фамилия у него Антон Карлович Король. Думаю, если обращусь к нему с просьбой, помочь моему земляку, он мне не откажет.
- А как же, что он немец, - улыбнулся Петр.
- Все бы немцы были б такими, никогда бы не было войны между нами!
Михалыч стал торопливо одеваться, отвесив поклон оставшимся пассажирам, попрощался с Петром. Вещмешок пристроил за спину, взял в руки футляр с аккордеоном. Направился к выходу из вагона. На ходу ещё раз кивнул Петру:
  – Не провожай, поезд стоит одну минуту на станции. Я сам сойду.