Интермеццо

- Мы живем в странное время – великие рокеры, перевернувшие этот мир, олицетворявшие собой молодость и бунт,  умирают от старости…
- У тебя прям рокабилли-фильм, а не жизнь… Опять кто-то умер там, за океаном? Снова за стакан, милый?
- Твоя ирония меня всегда спасала…

Да уж, высшая печаль о несовершенстве мира – она вечна, прекрасна и глубока. Как религия, как музыка, как мучительные поиски тайны, как ветерок, принесший с моря окончание еще одного летнего дня… Раньше в наших спорах рождалась истина, теперь мы просто ругаемся.

Мы вернулись с тобой из очередных гостей. Длинные от низкого солнца тени деревьев расползались по асфальту и, преломляясь  на стенах домов, напоминали диковинных крупных насекомых.

Ты пыталась самостоятельно расстегнуть молнию на вечернем платье черного цвета ночи, которое тебе так шло. Ты выглядела в нем еще изящней, величественней и словно, возвышалась над собой. Так как молния располагалась на спине, мне пришлось придти на помощь. Странное чувство одиночества накрыло в этот момент. Вроде моя женщина, но бесконечно далекая и недоступная. Ты скинула платье, разбросала по спальне туфли на шпильках, давая ногам долгожданный отдых. Я тем временем освобождался от ритуального плена галстука. Казалось, мы оба были красивы в тот момент. Слегка пьяные, небрежно полураздетые - остатки одежды несли в себе напоминание о недавнем светском рауте - глаза заряжены чувственной жадностью и взаимной тягой любви. Красивой, конечно, была лишь ты – я же оправдывал твое присутствие в спальне и служил неизменным фоном, отбрасывал тень.
 
Останкинская башня, мерцавшая за тюлем, унижала, но и символизировала все наши грядущие ласки.  Давила своей громадиной. Фаллический символ Москвы.

Странное было лето. Мы его планировали совсем иным. Ты хотела меня, а я хотел пить. Совсем выветрился из памяти игрушечный Нюрнберг. Почти забыл поместившийся на ладони Люксембург. Исчезли пыльные образы крымских гор, морские дали и загорелые лица попутчиков. Пробовал жизнь, но не ощущал вкуса. Не хватало. Как мне думалось, многих секретных приправ и магических специй. Хотя все, что составляло мою жизнь, всегда было рядом. Рука об руку.

Воистину, жить телом на земле, а душой на небесах – невозможно. Приходится быть человеком, этим чувственным мешком с костями, с вечным голодом в утробе и во взгляде.
Когда я заглядывал нашей малышке в глаза, то видел в них ответы на все вопросы. Однажды она выросла и стала такой же, как все мы и спрашивать стало не у кого. Все ощущения – из детства. Они оттуда. Потом остается только рефлексия тела, помнящего лишь, то, чего от него хотят. Это как вместе со срубленными деревьями, которые выросли одновременно со мной - окончательно пропадают артефакты детства и тайные знания, которые они несли в себе.

Природа гедонизма… Замкнутый круг вереницы женщин и пустых бутылок вдоль стен. Сладкий вкус бессмысленного существования, бесконечное чувство  омерзения к себе. Слабо разбавленный философскими и религиозными спорами, рассуждениями о сакральном предназначении человека, омытый музыкой семидесятых, этот путь неизбежно приводил к сексу и бутылке. Как двум неоспоримым символам бытия, ибо остальное – порочный и грешный путь к власти, богатству, славе, люмпенству и обывательщине. Но, очищаясь от коросты лютых гулянок, мне хотелось бежать каяться. Не знаю кому – Богу, маме, тебе, упущенному времени, небу. Небесам, которые становятся все ближе, как известно. Скорее всего, каяться рвался всем сразу… В любом случае, я давно повзрослел, не сказать бы больше и умереть молодым, оставив красивый труп, роскоши не имею. И всегда нетерпеливо хотелось жить! Жить, как угодно, сколь бестолково, столько и с умом, но смерти я не искал. Возможно, она искала меня, когда я хоронил друзей, не отмерявших литров и сигарет, друзей, все чаще – моложе меня, она всегда стояла за левым плечом.

Теряя тебя, я неизбежно терял себя и, осознавая это, терял себя еще неистовей, яростнее и самозабвенней. Пресловутый ген саморазрушения, ничего не оправдывающий и не объясняющий. Терял себя и тебя, чтобы потом, продираясь сквозь колючки покаяния, вины  и стыда, искать путь обратно к тебе. Путь к середине между телом и духом, неизбежными условиями гармонии в нашей земной ипостаси. Но жить, как все я не умел, не мог, не хотел. И чем дальше я гнал демонов, преследовавших меня, тем сильнее я рвался уйти в финальный, победный запой. И только ты, и наша повзрослевшая малышка, два земных создания, куда более прекрасных, чем все мои сомнительные полеты к звездам, удерживали меня от этого. В конце концов, созерцание, полезная усталость от суеты и, конечно же, любовь, способны обратить разрушительную энергию в созидательную. Вместо пресловутого стакана – новая книга или путешествие, вместо недельной пьянки по городам и весям – мирное забвение в крестьянском труде на старой, тихой даче. Увлечения. Не профессиональные успехи или карьерные потуги, а невинные увлечения. Хобби, перерастающие в нечто большее, чем просто разминка для ума. Обычные, радующие сердце и глаза земные дела или творческие выплески.

Нашим эгоистичным желаниям впору тащить нас в сверкающий амбар нашего самолюбия, в фешенебельный свинарник, исписанный брендами, но чаще всего, мы глухи к деликатным намекам, которые нам подбрасывает судьба. Сила наших помыслов эквивалентна нашему эго. И мы боимся признать, что мы всего лишь податливые ростки на ветру. Все что нам дано - это пестовать слабый огонек спички в остывших ладонях и на большее мы лишь можем надеяться в молитвах… Этот огонек, который странным образом согревает всю Землю – это все, что нам дано.

Путь к очищению не имеет смысла, если ты чист, нужно прежде изваляться в черной смоле вседозволенности, чтобы затем полюбить чистоту, размеренность, покой, желание жить в мире без войн и без войны в себе. По-крайней мере – этот путь мужчины. На крайний случай – попытка оправдать свои шатания. Подобные неоформившиеся в убеждения или твердые взгляды, потоки сознания, мозговая трясучка, сучья трусость перед жизнью, ввергли меня в то пугающее холодное одиночество, когда я расстегивал молнию на твоем платье. Где и с кем была ты, пока я шлялся по друзьям и не только по ним? Как ты боролась с желанием бросить меня? Я уже заранее знал, что прощу тебе все и не желаю ничего знать. Ты права в любом случае. Просто прими меня обратно, любого, именно такого, каким полюбила – странным, неприспособленным, растерянным, закрытым и неожиданно мудрым во всем, что не касалось меня самого. Раньше я полагал, что аскеза - путь мыслителя… Аскеза очищает сознание от гедонизма и шелухи сиюминутных желаний... Время показало, что я был прав - в ней мое спасение, она есть то противорвотное средство от окружающей нас странной жизни.  Долго же пришлось идти к этой простой правде!

Позволь, я вновь надену на тебя платье и расстегну его снова? Уже совсем по-другому. Нежно и бережно. Как путник прошедший долгий путь, без воды и еды, как изгнавший демонов из обожженного нутра изгой. Как рвущийся соединить любовь к Богу, к тебе и стремление к очищению воедино? Как твой мужчина. Как твой муж. Ты наденешь его снова? Для меня. Для нас? И ты простишь меня? Вряд ли...

На улице, прямо под нашими окнами из ниоткуда появились всадники в пыльных доспехах и грязных, рваных накидках.. Их выплюнула тьма.

- Осталось совсем мало времени, любимая… Иди ко мне, малышка…