Никогдашний

Она называла себя Нил – и все привыкли.

Бушующая река с редким штилем, всплесками радости и брызгами раздражения – такой она и была. Иногда величественная и надменная, но чаще простодушная и улыбчивая. Гостеприимная и заботливая хозяйка, Нил постоянно принимала у себя всю нашу безумную компанию, кормила, слушала с неподдельным интересом хвастливые россказни, давала советы, которыми никто не пользовался. Все ее такой и запомнили – участливой, говорливой, смешливой и ласковой.

Я знал Нил, которая рвала на себе волосы и билась лбом о стену. Нил, которая курила одну за другой вонючие сигаретки и сбивчиво рассказывала о птицах, что больше не прилетают на ее балкон. Нил ждущая, Нил отчаявшаяся, Нил обреченная - такой ее никто не знал.

Эй, Нил, где ты сейчас? В долине Лунных Гор, где твои босые ноги целуют покрытые инеем гладкие камни? Где стрекозы садятся тебе на плечи, а синие воды ручья разглаживают морщинки на лбу?

Когда все уходили, довольные, немного заигравшиеся, пьяные, Нил ложилась ко мне на пол и позволяла пропускать сквозь пальцы длинные пряди ее черных волос. Она тихонько рассказывала мне о всякой ерунде, а я наслаждался горьковатым запахом ее тела.

Нил никогда не говорила, как его зовут. "Он мой никогдашний" – шутила она со странным огоньком в глазах. Я же скрупулезно собирал детали портрета, и результат мне не нравился.

– Когда я мастурбирую, – шептала Нил, затягиваясь очередной никотиновой дрянью, – я не думаю о нем. У меня в голове вспыхивают картины идеального соития без лиц и имен. Но когда приближается оргазм, его имя выделяется на кончике языка, как слюна, и я произношу его несколько раз, повторяю, хрипло и безнадежно, и сразу вижу прищуренные глаза, белые плечи, сильные руки с тонкими пальцами. Какие-то бьющие яркостью фрагменты, которые меня иссушают.

Днем Нил выглядела очень собранно и немного скучно: юбка-карандаш, волосы скручены в узел, в руках папки с документами. Она никому не рассказывала о своей работе в офисе, да никто и не интересовался. На мои вежливые расспросы отвечала резко, словно не хотела тащить свой суконный рабочий образ домой. И я не настаивал.

Вечером Нил всегда была в коротеньком платье-рубашке, которое беззастенчиво демонстрировало ее длинные бледные ноги. Нил никогда не загорала, не желая портить алебастровый оттенок благородного аристократизма. Юркая и гибкая, она с ногами устраивалась в широком кресле, а мы гурьбой рассаживались у ее ног с кружками дешевого пива. Было в этом что-то интимное и одновременно невинное: маленькое закрытое общество во главе со слишком земным божеством. Насколько я знаю, в Нил никто не влюблялся, но многие с ней переспали.

– Я уже давно поняла, что мне все равно, с кем спать, – откровенничала Нил в шестом часу утра, уютно устроившись у меня на сгибе локтя, – любой из них – не он. Но в каждом из них – он, потому что он во мне. Такая немудрящая философия.

Я злился на нее и на него, стараясь не злиться на себя. Нил казалась мне то дешевкой, то глубоко несчастной принцессой, то склонной к драматизации невротичкой. И я все равно приходил, чтобы остаться встречать рассвет, чтобы увидеть, как новое солнце рождается в ее удлиненных усталых глазах.

– Знаешь, а ведь я работаю буквально в двух шагах от его дома, – шепот был почти неразличим, казалось, со мной разговаривает теплый ветер, – иногда поливаю цветы на окне и думаю: сейчас он всего в нескольких десятках метров от меня. И так тепло становится, как будто какао выпила. Я снова чувствую его в себе. Он принадлежит мне до последней родинки. Только он об этом не знает.

Ее никогдашний был существом полумифическим, и лишь однажды мне удалось его увидеть. Нил вдруг побледнела, зрачки расширились, а скулы словно свело судорогой. Я проследил за ее взглядом и увидел ничем не примечательного высокого молодого человека. Он шел с кем-то и не смотрел в нашу сторону. Я пытался разглядеть в его чертах отблески чего-то поразительного, невероятного, о чем Нил могла рассказывать ночами напролет, но остался разочарован. Все в его облике, начиная с челки и заканчивая носками кроссовок было банальным и даже унылым.

Той ночью Нил была молчаливой и задумчивой. А когда заговорила, я был поражен ее мертвенно-равнодушной интонацией:

– Когда вижу его вот так, случайно, бросаюсь как голодная: как он одет? Хороший ли у него цвет лица? Печальны ли глаза? И он всегда такой невозмутимо-отвратительный. Отвратительно невозмутимый.

Нил становилась все сильнее похожа на натянутую струну: звук не фальшив, но преследует ощущение, что вот-вот произойдет то, что должно и не должно произойти – струна лопнет.

В тот последний вечер Нил была снова бодра, иронична и насмешлива. Компания вчерашних школьников и завтрашних студентиков с радостью смешила ее и раззадоривала. Ее даже уговорили спеть под гитару, хотя она много месяцев отнекивалась.

Oyasumi nasai,
и пусть тебе приснится,
как я целую капли боли
на твоих ресницах.

Голос у Нил был не очень сильным, но страстным и красивым. Отравой в вены попала последняя строчка песни, которую она пропела несколько раз. Я знал, что "оyasumi nasai" по-японски значит "спокойной ночи", но что-то горестное и безнадежное звенело в этом обыденном пожелании.

Мы разошлись после двух ночи. Нил не разрешила мне остаться. Я шел по серым улицам, отряхивая хмель, натыкаясь на урны и вдыхая влажный запах весеннего города. Во мне рождалась новая луна: я мечтал, как увезу отсюда Нил и сделаю ее счастливой. Она будет засыпать у меня на плече, петь по вечерам песни без тени грусти в глазах, радоваться со мной каждому разгорающемуся рассвету.

Утром я узнал, что она исчезла.

Кто-то говорил, что Нил сбежала от своей тоски в другой город, кто-то с ужасом шептал про самоубийство. Я знал, что Нил жива. Ведь она сама мне говорила:

– Я никогда не хотела покончить с собой. Кончают с собой, потому что теряется смысл жизни, ведь так? Для кого-то это любовь, и если возлюбленный погибнет, то и жить незачем. Для кого-то деньги: разорение – и петля. Кто-то очень привязан к родственникам, кто-то слишком горд, у другого нет больше сил... А для меня смысл жизни – сама жизнь. Как самоцель. И она никогда не потеряется.

Нил просто исчезла. Шагнула за ширму с лукавой улыбкой.

Где ты, Нил?

– Когда любишь, вовсе необязательно, чтобы тебя любили в ответ. Можно и похитить человека. Самовольно. Просто положить его в кармашек своего сердца и застегнуть пуговку. И будешь чувствовать его всегда. Он никуда не уйдет.

Я знал, что Нил не просто застегнула пуговку – она наглухо зашила кармашек, заперев там своего никогдашнего. И он теперь навсегда с ней, Нил чувствует, как они дышат в унисон. Украденный, желанный, недостижимый, но ее.

Что мне делать, Нил?

В моем сердце кармашек на ржавой молнии.