Фантазии-7-Замкнутый круг

(Эскиз обложки автора рассказа)      
    

           Взрыв оглушил и отбросил Ганса. Он не сразу очнулся от сильного сотрясения. Солнце, своим расплавляющим равнодушием, давало хотя и малую, но всё же, боковую тень. Это наступил переломный момент знойного дня. Но до спасительного вечера было ещё далеко.
      Понемногу приходя в себя, Ганс пошевелил обгоревшими и искорёженными пальцами раскалённый песок не то, пробуя его на плотность, не то, лаская его от первого чувства, что он всё-таки остался жив. На обветренном, опалённом лице дрогнули редкие белесые ресницы. Ничего не видя перед собою, кроме раскалённого добела неба, уставились в одну точку, выцветшие глаза с маленькими зрачками, будто дырочки от укола кончиком иглы.
      Ганс с  трудом приподнял отяжелевшую от жары и контузии голову. Она вздрагивала на тонкой вытянутой шее, как водяной цветок, по стеблю которого ударяют струи бегущей воды. Перед глазами всё расплывалось и Гансу, до боли в голове и во всём теле, пришлось напрячься, чтобы осмотреться вокруг.
      Он лежал посреди выжженной поляны,  наполовину засыпанный песком. Рядом торчали два облезлых дерева, без единого  листочка на верхушках. Они, как братья близнецы, застигнутые нежданной смертью, но не пожелавшие расставаться в роковую минуту, сплелись своими редкими ветвями и скорбно нависали над умирающим Гансом, словно злой Рок его жизни. Под рукой лежали автомат и несколько гранат. Он машинально подтянул автомат, проверил предохранитель, затем, опираясь на один локоть, немного приподнялся и, всё ещё не веря в чудо своего спасения, осмотрелся.
      Сзади, в метрах пятнадцати от него лежали двое убитых. У одного взрывом была оторвана голова и левая рука. В изуродованной фигуре человека Ганс узнал Кларка - младшего, которому на этот раз Фортуна изменила, бросив его разорванного и не погребённого, бог знает где, от могил его предков.
      Другой был почти засыпан песком. Ганс вспомнил, как он не  раз  ходил  с  серым  Гонгом, так  звали  второго  убитого,  на дело.
      И вот его уже нет в живых! Смерть всё же срезала неугомонного дружка, а Ганс, в который раз, остался жив, благодаря невидимому покровителю, оказавшемуся рядом.
      При виде мёртвых компаньонов Ганс остро почувствовал беспомощное одиночество во враждебном, вымершем крае, куда его занесла авантюристическая жажда «джентльмена  удачи». Он, как-то равнодушно взглянул на блеск золота, мерцавшего возле серого Гонга, радовавшегося больше всех небывалой удаче их мероприятия. Ныне, этот злополучный мешок, изрешечённый пулями и осколками, принадлежал только ему, но он не радовался от безраздельного владения всем богатством. Его оглушённое сознание всё ещё одолевали удушье от полуденного солнца, контузия и звенящая в ушах тишина.
       Удивительно, но их никто не преследовал уже. Странным было и то, что  мешок с золотом  лежал не тронутым. Да и он сам остался жив, а отряд, настигший их у этой поляны, исчез бесследно, хотя он хорошо помнил, как они выбегали из зарослей и падали убитыми или ранеными от выстрелов и взрывов гранат. Он никак не мог понять таинственного исчезновения преследователей вместе с убитыми и ранеными бросивших то, за чем они спешили столько дней и ночей, не считаясь с лишениями и потерями.
      Ганса вновь затошнило. Хотелось сильно пить. Перед глазами появлялись и расплывались кругами белые и жёлтые пятна. Преодолевая боль, тошноту и головокружение он приподнялся на дрожащих руках, чтобы сесть. И вдруг Ганс почувствовал на себе чей-то взгляд. Инстинкт заставил вздрогнуть его.
      Он быстрым и незаметным движением прошёлся шершавой ладонью по жгучему металлу автомата и медленно повернул голову в ту сторону, откуда почувствовал непрошеный взгляд, приготовившись в любую секунду зарыться в самый жар песка и выпустить не одну очередь в нежелательного свидетеля, следящего за ним.
      В метрах трёх, четырёх за убитыми стоял старый, старый дед, которого Ганс не сразу заметил. А может, его и не было тогда? Вполне допустимо, что дед только, что вышел   из зарослей и остановился при виде разыгравшейся  здесь трагедии.
      На всякий случай, Ганс намертво зацепил пальцем спусковой крючок и стал внимательно   рассматривать    это явление, видение или просто галлюцинацию.
      На Ганса смотрело довольно старое, дряблое, бесцветное и, кажется, слегка просвечивающееся человеческое существо, опирающееся на сухую, как он сам  палку из корневища дерева. На его лице, шее, руках, одежде не было ни одного тёмного пятнышка. Серого цвета и того почти не замечалось. Перед ним, будто не дед  стоял, а торчал большой стручок фасоли годичной давности. Лучи солнца пронизывали его насквозь. Ганс подумал, что ему предстал призрак, тело которого не предали земле, и он стал обречённым на вечное скитание. О призраках Гансу приходилось слышать, но встретиться наяву довелось впервые.
      Из-под белых бровей воскового лица, на удивлённого Ганса, смотрели бесцветные, остекленевшие и глубоко спрятанные глаза. В морщинистых уголках глаз и впалого беззубого рта скрывалась загадочная люцеферова улыбка.
      «Странно, чёрт возьми! Откуда он взялся?» - подумал Ганс, - «И что-то очень знакомо мне в этой улыбке!»
      -Подожди-ка, старикашка! – пробормотал Ганс потрескавшимися губами.
Боль и тошнота мешали  ему сосредоточиться. А тут  ещё и испепеляющий зной норовит распластать его по песку.
      - Наверняка, мне уже доводилось встречаться с этой гримасой на лице из прошлого. Но, где? Где? Где? – шептал он, беспомощно пытаясь найти ответ в расплавленном и контуженом мозге. – Стой! Неужто померещилось?
      Рука Ганса на автомате судорожно дёрнулась. Палец на курке, как под током, резко сжался и длинная очередь, оглушая сумасшедшую тишину, вырвалась из-под обезумевшего  Ганса, закричавшего во всё горло: - Будь ты проклят, дьявол! Что тебе от меня надо!? Что? Что? А – а – а!
      Резкий и частый треск выстрелов не мог заглушить его панического крика.
      Ганс до ужаса боялся и ненавидел этого призрака, который преследовал его всю жизнь, и в бешенстве посылал в него очередь за очередью, выкрикивая: «На, на, на!»
Магазин мгновенно опустел. Он судорожно дёрнул курок пару раз и со злостью отбросил замолчавший автомат. Не переставая кричать, Ганс принялся за гранаты. Резкими движениями он срывал с них чеку и бросал их туда, где стояло песчаное облако от пуль и взрывов и где скрывалась его призрачная и бессмертная кара небес.
      С последней гранатой из Ганса улетучились остатки сил. Он упал навзничь, глубоко и судорожно вдохнул в себя обжигающие клубы песчаного воздуха. На выдохе потерял сознание.   
      Последней его мыслью было: «Надо спрятать мешок».
     На белом раскалённом небе ещё плавал солнечный овал, но тени в зарослях уже сгустились и приобрели фиолетовый налёт приближающихся сумерек.
     Почувствовав на себе спасительное прикосновение долгожданной тени, на лице Ганса дрогнули и открылись опалённые веки. Пришло ненадолго сознание. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы увидеть  присыпанный мешок, из-за которого он умирал в жутком одиночестве и в невыносимых муках.
      «Порядок!» - подумал он в последний раз и, пробормотав, что-то невнятное, потерял сознание или умер.
      Солнце жирным оранжевым бликом уже плавало в толстом мареве заката. Фиолетовые тени покрыли всю поляну, пряча в своём сумраке ещё одну трагедию землян. Наконец, тонкая мерцающая полоска от солнца впиталась в горизонт завтрашнего дня, но духота от этого всё же не спадала. За долгий день она глубоко проникла в сыпучий песок и теперь невидимыми, удушливыми лучами струилась по всей округе, колебля на своих волнах вечерние силуэты и тени, порождая страхи и суеверия попавших в свой замкнутый круг.
               
                ***
        По давно заведённому правилу, подрос ты или ещё не совсем догнал сверстников, счастливые родители ведут тебя в школу, и ты по своему осознаёшь, что детский мир тоже разделяется порядками и законами, которые необходимо учить. Но самое непонятное и обидное то, что всё это надо учить слишком долго.
       «Зачем?» - думал мальчик, которого отец вёл в школу.
       Восьмилетний малыш был небольшим, но плотным крепышом. Он смешно ковырял попадающие на пути камушки кривыми, носками вовнутрь, ногами. Его крупная голова, покрытая густой копной рыжих волос, торчащих во все стороны соломенной стрехой, всю дорогу оглядывалась  в  сторону  дома.
      Утреннее солнце освещало лицо, густо усыпанное крупными веснушками. Даже на маленьких ушах красовались их маскировочные пятна. Они были такими большими, что не сразу замечались под реденькими белесыми бровями маленькие щели нагловатых, зеленовато-жёлтых глаз. Небольшой рот мальчугана был давно испорчен кривой линией гримас недовольства. Отец вёл своё чадо за руку, на которой виднелись толстые пальцы с обгрызенными, как у его родителя, грязными ногтями.
      Звали этого невзрачного ребёнка Гансом или по уличному   «Рыжий». Именно сегодня он не хотел идти в школу и, вообще, не имел ни малейшего желания сидеть в жаркий день в тёмном, душном помещении.
      Через покосившиеся от времени ворота, отец с сыном прошли во двор старого, бывшего монастыря. Двор был небольшим, но из-за высокого каменного забора, заросшего плющом, диким виноградом и густых зарослей бурьяна, он казался и того меньше. У самой дорожки росли две старые корявые яблони ветви, которых, под тяжестью налившихся плодов, провисали до самой земли, где в выгоревшей траве скрывали часть созревшего урожая.    Слева у стены лежал инвентарь для огорода и сада. Было видно, что им давно никто не пользовался. Металлические детали не бросались в глаза своим рабочим блеском, а хитро маскировались ржой в общем запустении хозяйства и уходящего лета.
      По дорожке выложенной бесформенными плитами камней - пластушек, отец с сыном прошли мимо яблонь и, не доходя до дверей церкви, свернули вправо, где в каменном проёме здания виднелась, обитая почерневшей медью, маленькая дверь. На пороге   их   встретил  настоятель  бывшего   монастыря,  а   ныне воскресной школы, старый пастор.
      - Здравствуй, святой отец! – скучным тоном в голосе, поздоровался отец Ганса.
      - Здравствуй, сын мой! – ответил старый пастор глухим голосом, будто он говорил из глубины склепа.
      Ганс застыл от нахлынувшего, непонятно откуда, испуга. Он, не мигая, смотрел на старика и чувствовал, что страх исходил от него. Ему ещё ни разу не приходилось видеть такого старого деда, таких бесцветных гипнотизирующих глаз, смотрящих из-под  низко  нависших  белых  бровей. Его  ещё  ни разу  не  пугала  затаённая  улыбка, скрывавшаяся в густой сетке морщин у глаз и глубокого впалого рта.
      Обозлённый неожиданным наплывом испуга, проникавший в его душу из тельца маленького старикашки, Ганс нарочно, громко, чтоб услышал его старик, произнёс: - Фу ты, какой он дохлый и гадкий!
     - Цыц, щенок! – оборвал его отец. Мал ещё  судить о других, - и влепил обжигающую оплеуху, от которой Ганс не успел увернуться.
    - Сиди здесь, а я пойду, улажу дела. – грубо сказал отец, исчезая с будущим учителем Ганса в темноте проёма школьных дверей, и на прощание показал ему свой «каменный» кулак.
     Ганс огляделся вокруг. Запустение двора угнетало его. А тут ещё левое ухо больно горело. Он приложил шершавую ладонь к пылающему уху и пошёл осматривать убогое подворье.
     Отец долго не выходил. Знойные лучи солнца, легко проникая сквозь растопыренные пальцы руки, жгли и без того горячее ухо. Боль и скука стали раздражать непоседливого малыша. Ему захотелось согнать свою обиду на ком-нибудь, но отцовская педагогика сдерживала его назревающую злость.
     Когда же на пороге появились его отец и старый пастор, то Ганс уже преспокойно сидел на развилке старой яблони и старательно набивал за пазуху пахнущие зноем и мёдом яблоки. Он не видел, как вытянутое лицо отца побагровело, а узловатые пальцы рук сжались в кулаки. Он не видел, как ожили морщины на древней маске лица старикашки от саркастической усмешки. Он был очень занят своим делом.
     - Ах ты, сукин сын! – закричал отец, - я тебе сейчас покажу. – И двинулся напрямую к обомлевшему от неожиданности Гансу, стоявшему уже под яблоней с выпадающими из-под рубахи яблоками.
     - Остановись, сын мой! – сказал пастор загробным голосом. – Не оскверняй, ни словом, ни делом стены храма Спасителя нашего.
     Его голос был настолько повелителен, что сразу подействовал на разгневанного отца успокаивающе. Он резко остановился, будто наткнулся на невидимую стену, и не знал, куда девать вспышку своей злобы. Оплывшие, багровые кулаки, похожие на два перезревших граната, сжимали и разжимали пальцы, как бы перекачивая избыток злобы в трещины высохшей земли.
     - Дома я с тобой поговорю. – Сквозь зубы процедил он остаток своей злобы и, повернувшись, пошёл к школе.
     Перепуганный малыш не стал дожидаться, когда его новый учитель уйдёт, оставив, один на один, с разгневанным отцом. Он трусливо втянул голову в плечи и шмыгнул в ворота.
     Так прошло первое знакомство маленького Ганса со старым пастором и со школой.    Дальнейшее, более близкое их знакомство длилось в течение всего года. Оно доставляло немало хлопот учителям и его сверстникам. И, когда однажды, пришёл отец Ганса, чтобы забрать своё чадо из школы, все были очень рады. Но более всех радовался этому событию сам Ганс. Ему, чертовски, не хотелось учиться. Он весь год ходил в школу лишь из-за страха перед отцом, приходившим домой поздно вечером вдребезги пьяным и каждый раз проявлявшим свои педагогические наклонности, после которых горе-ученик с неделю усваивал его дикий опыт, лёжа в постели, принимая порошки и примочки.
      Теперь всему этому пришёл конец.
      От нахлынувших чувств радости, неласковый мальчуган готов был броситься своему отцу на шею и сильно-сильно прижаться к его щетинистой щеке. Ему вдруг захотелось отомстить за свой накопившийся страх дохлому старикашке, чья магическая проницательность уже ныне не могла преследовать его по пятам. За год, только один он не выходил из себя  и  с неизменной, завидной улыбкой смотрел на все проделки Ганса.
     Было, отчего злиться самолюбивому малышу. Весь день он строил планы, как ему устроить памятные проводы со своим «любимым» наставником и учителем, чтобы тот помнил его и на том свете, где его, по мнению Ганса, давным-давно заждались.
     В отличие от взрослых, у детей планов и вариантов всегда больше, чем времени на их осуществление, и день быстро улетучивается, не дав им, в пёстром калейдоскопе фантазии, найти самый подходящий план или вариант.
     Вот и у Ганса длинный летний незаметно сгорел, не предложив ничего стоящего, и он решил отложить всё на завтра.
     Над маленьким провинциальным городком, где жила семья Ганса, разливался вечерний звон церковных колоколов, созывая своих прихожан под старинные, облупленные своды, на вечернюю молитву. Ганс не спеша, поплёлся домой, где все собрались  идти  в  церковь  и  ждали только его. Ему же никак не хотелось туда идти оттого, что  близость ненавистного старика сразу ухудшала его настроение. Полумрак гулкого, холодящего алтаря, освещённого двумя десятками тощих свечей, едва различимые образа и иконы неведомых святых и мучеников нагнетали в его душу страх. Едва он переступал порог, как тут же весь сжимался, а маленькие глазёнки расширялись до предела. Но больше всего ему внушал страх  и нагонял оцепенение старый пастор, который походил на вестника загробного мира. От бессилия перед дряхлым стариком Ганс, после службы, долго бродил злой и капризный. Даже во сне он продолжал ворчать и ворочаться.
       В этот вечер Ганс лёг рано, но не уснул. Он ждал, когда все в доме угомонятся и лягут спать. Перед закрытыми глазами плыл ладанный полумрак церкви, а у амвона стоял, как пасхальная свеча, сам пастор в парчовой ризе, с большим золотым крестом и со старой Библией в костлявых руках. Старческими, слезящимися глазами он смотрел в упор на Ганса, как бы говоря: «Запомни меня. Хорошенько запомни! Мы с тобою идём по одной жизненной дорожке и ещё не раз встретимся на ней».
      Но об этом, нежелательном попутчике, маленький Ганс узнает гораздо позднее. А пока он фантазировал о мщении тому за пережитые страхи, изъедавшие его пугливую душонку. И всё же, как ни бодрился малыш, но сон всё же одолел детский, уставший организм. И Ганс уснул беспокойным сном, с последней мыслью о похищении у дряхлого колдуна святых атрибутов. Он думал, что в них скрыта волшебная сила, с помощью которой старый пастор повелевает детьми и взрослыми.
      Рано утром Ганс вспомнил о ночных планах. Обдумывая детали похищения, он тихо вышел из спящего дома и  направился в сторону церкви. Он спешил, чтобы никто его не увидел. К большому сожалению, церковь оказалась ещё запертой на замок, и Ганс решил подождать, пока проснётся его мучитель и сам откроет заветные двери для него.
      Время тянулось очень долго, но он всё-таки дождался, когда открылись двери и опустел двор. Оглядываясь по сторонам, Ганс прошмыгнул в сумрак холодного помещения, где
слева, в глубокой нише чернела маленькая дверь кельи. С сильным  биением пугливого сердечка, готового выпрыгнуть  из хрупкой груди, он подошёл к обитой полосками чёрного металла деревянной двери и замер, глядя на большую медную ручку, тускло отсвечивавшей своей ежедневной полировкой. Матовый отблеск меди указывал на то, что это жилище человека, которым тот пользуется ежедневно с незапамятных времён.
      Ганс прислушался. Подождал, пока стук в груди немного утихнет. Затем, влажной от пота рукой, взялся за ручку двери и, вздрогнув от холода натёртого металла, потянул её на себя. Он подумал, что дверь в святая святых будет запертой, но она, слегка скрипнув, подалась к нему.
      Неожиданно, яркий луч света из двери ослепил глаза напрягшегося малыша.
      Ганс мгновенно отскочил и спрятался за колонну, приготовившись в любую секунду зайцем выскочить из церкви.
      Тонкая и серая, как лист старинного папируса, полоска света, струившаяся из-за приоткрытой двери, спокойно просвечивала редкие пылинки, поднятые самим Гансом с каменного пола. Ничего подозрительного не наблюдалось, и он немного успокоился.
      Оглядевшись на всякий случай, Ганс сделал осторожный шаг вперёд. Затем ещё один и ещё…
      С затаённым   дыханием,  малыш   прислушивался  к  гулу собственных шагов, выхватываемых эхом из-под его ног и, с протяжным колокольным боем, поднимаемых под самый купол.
      Приоткрыв скрипучую дверь чуть шире, Ганс убедился, что келья была пустой и, переведя дух, вытер рукавом пот с лица.
      Он вошёл вовнутрь.
      Это оказалась небольшая, со сводчатым потолком комната с маленьким, высоко врезанным окошком, ажурно переплетённое кованой решёткой.  Слева стояла громоздкая кровать из потемневшего дерева, покрытая плотным серым покрывалом, скрывавшим нехитрую постель одинокого жильца. Прямо под окошком стояли стол и две табуретки, смастерённых из того же дерева, что и кровать, и другие аскетические предметы мебели. На столе лежало несколько церковных книг, а рядом стоял небольшой  письменный прибор из позеленевшей бронзы. Справа, ближе к двери, в неглубокой нише стоял большой сундук, каких не в каждом музее увидишь. Над столом висело полуметровое распятие Христа, вырезанное  из  цельного
куска чёрного дерева. В правом углу у окна висели икона Иисуса и маленькая лампадка с незатухающим огоньком.
      Оценив взглядом всё, что находилось в комнате, Ганс подошёл к сундуку. Он оказался не запертым. Малыш глубоко вздохнул, будто собирался поднять целый пуд, затем взялся за блестящую ручку и потянул крышку вверх. Она бесшумно и легко приподнялась.
      Удивлённый, от такой удачи, Ганс забыл про свой страх и опасения, и откинул крышку  на стенку. К его, не меньшему удивлению, сундук оказался почти пустым,  лишь на самом дне лежала аккуратно сложенная риза, а на ней Библия и большой крест на толстой цепи из серебра. Это были те самые магические вещи, имеющие колдовскую силу на всё живое.
      На какое-то мгновение на Ганса вновь нашёл тот неприятный страх, к которому он никак не мог привыкнуть.
      В кельи было довольно прохладно, но пот крупными капельками покрыл побелевшее лицо и трясущиеся руки малыша.
      Время шло, и нельзя было медлить. В любую минуту его мог застать врасплох хозяин этих принадлежностей культа. Но Ганс всё стоял в нерешительности и зачарованно смотрел на приглушённый блеск позолоты и серебра на дне сундука, как будто его загипнотизировали.
Неожиданно с улицы донёсся шум. Он тут же вывел остолбеневшего малыша из оцепенения.
      Трясущимися руками Ганс схватил всё в охапку и, крепко прижимая к своей маленькой груди, бросился к двери. Толкнув ногой неприкрытую дверь, он хотел, было выскочить из кельи, но, не сделав и шага, как вскрикнул от испуга и выронил на пол свои сокровища. Крест с резким звоном ударился о камни пола и заставил сжавшегося Ганса задрожать всем своим жалким тельцем. Библия глухо упала на зашуршавшую ризу.
      В тёмном проёме дверей, будто в старой, видавшей виды, раме, стоял владелец лежащих на полу вещей. Немигающими и проницающими в самую сердцевину души глазами, он смотрел на скорчившуюся в жалкой позе фигурку раба божьего, падшего на его глазах в душегубительный грех, и не скрывал на своих впалых, обескровленных губах ядовитой улыбки мести.
      - Сын мой, - спокойным, слегка приглушённым голосом сказал пастор, появившись перед обомлевшим Гансом, словно привидение.
      Не сводя расширенных зрачков с загробного явления в дверях, Ганс трясущимися руками поднял в охапку все вещи и, неловко прижимая их к груди, повернулся к сундуку, от которого успел сделать всего лишь три шага, и к которому теперь не  в силах был сделать и одного шага, находясь под гипнотическим наблюдением проклятого колдуна.
      - Положи! – Тихо, но твёрдо повторил старый пастор.
      Неуверенными шагами Ганс возвратился к чернеющей, прямоугольной пустоте незакрытого сундука, напоминающего в сером полумраке холодного помещения открытый саркофаг в склепе, покойник которого стоял в просвете дверей и преградил, насмерть перепуганному малышу, дорогу к жизни.
      Руки Ганса не слушались, будто он, не земные вещи укладывал, а, под леденящим наблюдением самой смерти, стелил печальную постель для самого себя. От рук, самоубийственная напряжённость, передавалась всему маленькому тельцу ребёнка.
      Библия, риза и крест в беспорядке легли на своё привычное место, а трясущийся Ганс не решался разогнуться в полный рост и повернуться лицом к своей судьбе. Он был беспомощен в этом жутком месте и вызывал к себе только сочувственную жалость.
      - А теперь, сын мой, - не меняя тона, сказал пастор, - поговорим.
      Ганс недоверчиво повернул голову в сторону старика, нарисованного на чёрном фоне без привычного золотого обрамления своей прижизненной святости. Он ещё не решался повернуться к нему полностью. Лицо пастора было по-прежнему спокойным, и лишь вечная улыбка маски настораживала его.
      - Как часто ты обращаешься с молитвами к господу – Спасителю нашему? – спросил он у, вздрогнувшего от его голоса, Ганса.
      Он не сходил со своего иконного места в черноте дверей, как бы намекая этим на вечность их беседы.
      Ганс молчал. Не мог же он сказать, что даже во время богослужения, он делает лишь вид молящегося, а на самом деле, проклинает ненавистного старикашку и вымаливает у господа ему скорейшей и мучительной смерти. Он виновато опустил голову и, с покорностью жертвенного козла отпущения, ждал, когда тот начнёт своё излюбленное и нудное нравоучение.
      - Хорошо, сын мой! – со вздохом сожаления, сказал пастор и, неожиданно для гено, продолжил, - можешь идти, а я вечером зайду к вам и поговорю с твоим отцом. Вечером он дома будет? – Спросил он у Ганса, повернувшегося к нему.
      - Да, - чуть слышно ответил он, удивлённый такой развязкой происшествия.
      - Ступай с богом! – почти шёпотом, произнёс пастор и, повернувшись спиной к застывшему и удивлённому Гансу, бесследно исчез за полуоткрытой дверью, будто его там и не было никогда.
      Не веря в свершившееся чудо, он, какое-то время стоял, не двигаясь, и прислушивался к могильной тишине, а затем, не услышав ничего подозрительного, на цыпочках, чуть дыша, вышел из церкви, совсем забыв закрыть за собою дверь кельи, показавшейся ему в эти минуты склепом не погребённого мертвеца.
      Во дворе было всё без изменений. Высоко в небе, в раскаляющемся венце наступающего дня слепило солнце. Выгоревший двор был пуст и тих, и лишь за высокой стеной забора слышался шум другой – городской жизни.
      Постояв в раздумье на пороге и щурясь от слепящих лучей, Ганс пробежал по двору до ворот и юрко шмыгнул в открытую калитку на простор, где почувствовал настоящее тепло и облегчение.
      Со стороны реки, протекавшей недалеко от стен монастыря, слышались радостные голоса купающейся детворы. Ганс любил купаться в своей реке и очень рано научился плавать.
     Не долго думая, он бегом спустился с обрывистого берега, где собралось много местных жителей, желающих отдохнуть в такой жаркий день у прохладной реки. Неприметный малыш легко затерялся в пестроте отдыхающих, и до самого вечера дополнял веселые выкрики и всплески над рекой. Казалось, детскому счастью не будет конца.
     Но время, обгоняя медленное течение реки и разморённое движение жизни провинциального городка, незаметно подкралось к полудню и, перевалив через него, стремительно покатило изнурённый день к вечеру. А тот, в свою очередь, своими голубовато-дымчатыми сумерками, стал спокойно и мягко окутывать перегревшиеся на солнце деревья,  кусты, овраги и воду.
     От реки потянуло прохладой. Берег незаметно опустел и лишь одинокие силуэты задержавшихся, словно призраки утопленников, медленно маячили в миражном воздухе сгоревшего дня. Среди этих живых теней лишь одна маленькая фигурка не скользила по щербатому, бурому побережью. Она, будто парковая скульптура, сидела у самой воды, потупив  невидящий взор в пучину фиолетовых разводов воды, устало шелестящей маленькими, набегающими волнами.
     Это был Ганс. Он вдруг вспомнил утреннюю встречу со старым учителем, его обещание зайти вечером домой, и пожаловаться отцу на него. Ганс знал, что отец недолюбливал всех святых и их проповедников, но всё же не надеялся на мирный исход разговора после посещения ненавистного старикашки, тем более, что отец, довольно часто, для лучшего убеждения своих слов, пропускал через глотку пару стаканов самогонки.
      Досидев до полной темноты, Ганс встал и пошёл домой в надежде, что отец, не дождавшись его, лёг спать. А завтрашнее ещё было далеко и не сильно волновало проголодавшегося и уставшего ребёнка, которому давно пора быть в постели и видеть неповторимые, сказочные сны детства.
      Дома Ганса встретила мать. Из-за него она не ложилась спать. Было тихо. Отец и сёстры спала. Неслышно пройдя за матерью в кухню, где его ждал остывший ужин, он быстренько поел и, бесшумно раздевшись, юркнул мышонком под одеяло. Он укрылся с головой от всего того, что ещё не уснуло или вообще не спит по ночам.
     Спал Ганс беспокойно. Видимо сон его наполнился событиями ушедшего дня. Мать несколько раз подходила к сыну и поправляла одеяло, сползавшее на пол со спящего ребёнка.
Летняя ночь, невероятно коротка, для уставшего за длительный день человека. И всё же она умудряется подарить силу и бодрость в полной мере.
     Утро было ясным и свежим. В саду слышались голоса птиц, приветствовавших прекрасный летний рассвет.
     Ганс проснулся, привстал на постели. Затем огляделся вокруг и, улыбаясь, утру и самому себе, потянулся вовсю ширь своего детского тельца, точно копируя все движения своего отца. Потянувшись пару раз, он встал, оделся и пошёл в кухню. Там   его   ждал,  успевший  похмелиться,  отец.  Он  был   очень мрачным. Ганс почувствовал, что предстоит не просто нравоучение с оплеухами, а гораздо худшее.
      - Ну, щенок, выкладывай, - глядя из-подо лба одним глазом, другой был сощурен от выпитой самогонки, прошипел хриплым голосом отец. – Что ты там ещё натворил? Ну!
      Сын молчал. Он со страхом смотрел на огромные, крабовидные ручища отца и на их толстые клешни, начавшие сжиматься и разжиматься от нервного зуда, когда он бывает сильно пьян.

                ***

     Много времени прошло с тех пор. Много воды протекло по реке мимо дома, где жил Ганс.
Мать, не выдержав испытаний такой жизни, рано отошла в лучший мир, который вымаливала по ночам у девы Марии. Сёстры, выйдя замуж, разъехались, и теперь от них не было никаких весточек. Отец Ганса, после смерти жены, спился до сумасшествия, и остаток своих дней провёл в соответствующем приюте для умалишённых. Дом, в котором жила семья Ганса, снесли новые хозяева, а на его месте построили большой доходный дом.
     А Ганс!?
     Избитый, в то прекрасное утро, до полусмерти, Ганс сбежал из дому, и уже вернулся на то место, ни вечером того же  дня, ни на следующий день, ни через месяц, ни через год.               
     После долгих лет скитаний и испытаний, он вернулся туда, где его уже никто не ждал, и где о нём и его семье позабыли.
     Это был уже не тот беззаботный, усыпанный крупными веснушками мальчуган, которого знала вся округа. Это была великолепная копия отца, но немного сухощавее и сутулее своего представившегося родителя.
      Мир так огромен! И в нём легко затеряться маленькому челочку. Но молва и слухи случайных очевидцев всегда преследуют его.
      По ним, Ганс, где-то бродяжничал по югу Европы. Где-то плавал под разными флагами, включая и чёрный. Кто-то видел его, не то в Африке, не то в Южной Америке, не то в Австралии.
      Этому можно не верить. Но его коренастая, уверенная походка  на  широко расставленных ногах,  несколько шрамов на лице и горле, замысловатые татуировки на руках и пустой, недоверчивый взгляд из-подо лба, указывал на то, что этот человек немало походил, поездил и поплавал по белу свету. Что он многое повидал и пережил за свои неполные полста лет.
      Вернувшись в родимые места, Ганс не узнал их. Слишком много времени прошло с того утра, когда он, борясь со смертью, выполз из дома и навсегда покинул отчий дом, а заодно, простился с беззаботным детством.
      Ганс попытался припомнить своё детство, мать, сестёр, отца. Но из этого ничего не получалось. Каждый раз из памяти выплывало одно и то же восковое лицо, какого-то старика, которого он, видимо, где-то встречал.
      В последнее время его здоровье пошатнулось, а память стала пропускать многое из прожитых лет. Ганс думал, что  это  у него от перенапряжения и усталости.
Вспоминая, лёжа на кровати в номере провинциального отеля, он  хотел ещё понять, что сейчас утро или вечер? Что именно с ним вчера произошло?
      Ганс уже несколько лет мучается бессонницей. Но в данную минуту, это было похоже на утро, в которое он вошёл из странного забыться, напоминавшее ему сон.
      Спал он или нет, но ему надоело лежать, и он встал, слегка пошатываясь от головокружения и слабости во всём теле. Ганс подошёл к окну и отворил его настежь. С улицы потянуло духотой. От неё стало трудно дышать. Виски сдавило, вызвав потемнение в глазах. Ганс опёрся руками на подоконник и затуманенным взором уставился в окно.
      Весь горизонт был затянут серо-жёлтой дымкой. Она назойливо и удушливо рвалась в комнату, в горло, в глаза, и мешала Гансу сосредоточиться на воспоминании.
      Постояв с минуту другую и ничего,  не вспомнив толком, он закрыл окно. Затем, побрившись и умывшись, Ганс вышел из отеля, чтобы выпить в ближайшем баре виски или рома.
На улице духота и тошнота ещё крепче впились в горло и сдавили виски. Из-за нависшей пелены пыли и испарений солнца не было видно, но оно проникало своим знойным теплом сквозь завесу и тяжело давило на мозг, и сердце постаревшего мужчины.
      Ганс пониже опустил голову, почти положив  её  на  грудь, отчего он сильно ссутулился. В таком положении он направился на поиски злачного заведения.
      Дорога  была ему незнакома, хотя в детстве, он, наверняка, знал на ней всё до мельчайших подробностей. Пытаясь, что-то вспомнить из далёкого прошлого, Ганс не заметил, как вышел из городка на пустыри. Дорожка, на  которой он остановился, поросла травой.
      «Видать здесь давно не хаживали!» - мелькнуло в его голове.
      Ганс огляделся.
      В сгустившейся бледно-жёлтой дымке горизонта ничего толком нельзя было рассмотреть, и лишь по ходу странной дорожки виднелись неясные очертания каких-то строений или они ему мерещились.
      Он тяжело вздохнул и пошёл к ним в надежде  найти там  пивнушку.
      Немного приблизившись, Ганс обратил внимание на странное, серовато-сиреневое свечение, исходившее от  строений. Он увидел, что это были одинаковые одноэтажные домики, какого-то кооператива. Свечение не исчезло, а, наоборот, усилилось. У самого начала улицы, на которую  вышел,  Ганса удивило, то, что  серо-сиреневый свет исходил не только от домов, но и от деревьев, кустов, травы, цветов. И сама уличная дорога так же излучала неприятный свет.
       «Куда это меня занесло? Почему здесь так тихо, как в пустыне? Что за странное свечение вокруг? У кого спросить, чёрт возьми?» - С вопросами без ответа, Ганс остановился вблизи первых домов. Ему показалось, что у одного из них стоит скульптура старика, восседающая на маленькой скамейке, и то же светится. Возможно, это был живой, но очень старый человек и его обескровленная кожа преломляла знойные лучи в загадочное свечение.
       Подойдя вплотную, он рассмотрел застывшую улыбку в остекленевших желтоватых глазах старика. По внешнему виду, ему ещё век назад исполнилось сто лет или более. Такого старого  человека Ганс впервые видит в своей жизни, и всё же ему было не до любопытства. Ему чертовски хотелось пропустить через пересохшее горло пару рюмок рома, и он остановился  возле загадки человечества, чтобы узнать, как ему пройти к ближайшему заведению. На  заданный вопрос, на  лице старика  не  шелохнулась ни  одна  морщина  и  странная, словно забальзамированная гримаса усмешки не исчезла из глаз.    
       «Странно, он околел, что ли? -  подумал Ганс, в ожидании ответа, - от такой жары всего можно ожидать.
      В горле горело. Голова сильно болела. А тут, как назло, одна лишь светящаяся мумия, от которой нечего ждать.
      Прежде, чем пойти дальше, Ганс ещё раз взглянул на улыбающуюся статую старика и удивился тому, что он, где-то видел подобную усмешку и, именно усмешку старика. Но, не вспомнив, пошёл по светящейся улице, в надежде встретить помоложе и разговорчивее жителя городка. Он шёл по улице, не глядя на дома стоящие по обе стороны. Шёл долго, но никто не встречался. Городок был без, каких-либо признаков жизни, будто над ним пронеслась эпидемия неизвестной болезни и унесла с собою всё живое.
      Ганс остановился у одного из домов, чтобы позвать его обитателей и в недоумении отступил на шаг от калитки, которую хотел открыть.
      Перед ним, во всю стену дома, было одно-единственное окно. Оно было необычным так, как за огромным стеклом открывался совсем иной мир.
      По ту сторону окна катило свои тёмные волны безбрежное море, а может океан. На пустынном побережье, почти у края матовой, серой рамы окна, лежали разбросанные в беспорядке вещи. Ветер, не проникавший сквозь стекло, теребил наполовину засыпанную песком женскую косынку или платок.
     Ганс подошёл вплотную к низенькой, будто вырезанной из единого материала, изгороди, чтобы  рассмотреть загадочный пейзаж странного дома. Он подумал, что у него начались галлюцинации, бывавшие у него в песках пустыни на чёрном континенте, и хотел убедиться в этом, войдя во двор и подойдя к самому дому. Он легко перемахнул декоративную изгородь. За стеклом, слева и справа по берегу, никого не было видно, но брошенные вещи указывали на присутствие их хозяев.
      Ганс оторопело возвратился на улицу и посмотрел на другой дом. Тот, словно близнец, тихо и безлюдно стоял на своём живописном светящемся дворике. В окне, таком же огромном, была лишь другая  жанровая картина.
      Он посмотрел дальше по улице, но и там стояли точные копии первого дома.
Словно огромные телевизоры, выполненные в оригинальной форме и выставленные в  рекламных целях в самом пустынном и выжженном месте  планеты для контраста иллюзорного преимущества техники кино над изнурительной и удушливой действительностью окружающей местности.
     «Если это дело современных умников, то прибыль от этого предприятия будет солидной» - сделал вывод своему  предположению Ганс.
     Он устало оглядывался, надеясь, всё же увидеть хоть одного из организаторов  сногсшибательной  затеи.  Кругом стояли  десятки домиков-телевизоров расставленных с поразительной аккуратностью и в строгом порядке среди сценической, серо-сиреневой, светящейся «зелени»; цветов, кустов, травы, различимых лишь по строению стеблей и цветков. Левая сторона улицы, будто отражалась в правой стороне или наоборот, так похожи они были. И лишь огромные окна-экраны были тем родимым пятном, по которым можно было различать конвейерное количество близнецов.
      Обернувшись несколько раз вокруг своей оси на заколдованной улице, поражённый и обескураженный Ганс, вдруг понял, что он потерял ориентир, с какой именно стороны зашёл в странный телегородок, с немым стереоскопическим изображением неведомых ему мест. Более того, он увидел, что  с одной и с другой стороны улицы, через несколько дворов, она пересекается аналогичными  улицами и с теми же домиками с экранами. Это походило на настоящий лабиринт. А ему чертовски хотелось пить и поскорее выйти к людям.
      Крутанувшись ещё раз, Ганс пошёл в ту сторону, в которую повернулся лицом. Стараясь найти выход, он ускорил шаг. По пути следования Ганс изредка поглядывал в некоторые  окна, вроде бы знакомого, но чуждого ему мира.
      В них он видел, то замысловатые переплетения дорог и небоскрёбов, с беззвучно мчащимися потоками машин и одной перевёрнутой; горящей у самого края экрана крупным планом. А рядом с ней кружились новенькие банкноты, поднятые вихревыми потоками, проносящимися машинами. То банальный, кроваво-багровый закат во весь экран, а на его устрашающем фоне, пустотелым колоколом, раскачивался труп человека, повешенного за ноги. То рисовалась перед Гансом палуба шхуны, на потрясающем  просторе  океана, а  на  её  выдраенной палубе отчётливо выделялись эмалевые печати пролитой крови с золотыми вкраплениями разбросанных монет.
       При виде всего этого, до Ганса стало доходить, что он, загадочным образом, попал в экранизированный лабиринт человеческих трагедий многих поколений. Насмотревшись на множество следов преступлений человечества, он невольно ускорил шаг. Ему хотелось поскорее найти выход из этого кошмара. Ганс уже старался не смотреть на зафиксированный факт, скрываемый человечеством от Человека. Ему стало страшно и он побежал. А рядом мелькали, вырванные из общего потока времени, яркие слайдовские кадрики с квартирами, улицами, полями, морями, джунглями, салонами машин, самолётов, кораблей, и даже со звёздами ближнего космоса, где человек наложил кровавый отпечаток своего низменного невежества Эгоиста.
       Ганс, седьмым чувством, ощутил на своём пути коварную западню, к которой он бежал, подгоняемый страхом расплаты, но не мог остановиться.  За его паническим бегом следили миллионы невидимых преступных глаз рекламирующих за огромными стёклами экранов свои способы насилия ради насилия, убийств ради  убийств, смерти ради смерти. Он бежал, возможно, оттого, что боялся врезаться в зеркальный слайд своего скрываемого прошлого, о котором он и сам в подробностях забыл.
       Он бежал. Бежал, как казалось, довольно долго. Бежал пока не почувствовал, что задыхается. Сказывались возраст и удушье знойного дня. И всё же Ганс старался не останавливаться. Он ни за что бы, ни остановился в этой ловушке, если бы не ослаб вконец.
Тяжело дыша, Ганс стоял и держался за грудь, как бы пытаясь успокоить колотящееся в нёй сердце. Ноги дрожали и едва держали его.
       Ганс опёрся на бесконечную изгородь и уже с безразличием уставился на открывшуюся экзотику знойной природы неведомой пустыни в неведомой стране, украсившей очередной экран теледомика.
      Сердце понемногу успокаивалось. Приходя в себя, Ганс стал рассматривать детали потустороннего пейзажа.
      Сквозь пелену в глазах, он увидел большую выжженную раскалённым солнцем поляну, окружённую буро-зелёной растительностью леса. Справа, ближе к зарослям, Ганс увидел два, одиноко стоящих дерева. Облезлые, без единого листочка, они сплелись редкими ветками, в предчувствии приближающейся беды. Между ними и лесом зияло несколько свежих воронок от взрывов. Ближе к деревьям лежал брошенный, неизвестно кем, автомат без магазина, а в двух, трёх шагах от него высился свеженасыпанный холмик с торчащими из него сверкающими на солнце золотыми предметами.
      Ганс отпрянул от изгороди, будто его кто-то оттолкнул. Одна мысль за другой понеслись из атрофированной памяти, цепляя на своём пути воспалённые нервные нити, отчего в его голове всё помутилось до потемнения в глазах.
      Не понимая, что с ним произошло, он хотел было броситься бежать от всплывшего видения, но ноги предательски отказывались слушать его, а глаза, сквозь рассеивающуюся пелену, оказались загипнотизированными броским блеском металла. Он  просто парализовал здравый рассудок мозга. Ганс беспомощно стоял перед экраном, сильно сутулясь и мерно раскачиваясь от бессилия перед усталостью и старостью.
      Уставившись на золотой блеск холмика, он, неожиданно для самого себя, вспомнил всё до мельчайших подробностей о том, что произошло с ним, как он попал на аналогичную поляну в западной Африке. Перед глазами всплыло, как он отстреливался от преследователей и, как одного из них забрасывал гранатами. А так же, как, теряя сознание, он всё же успел засыпать похищенные ими сокровища из национального музея. Он вспомнил, как, прейдя в сознание глубокой ночью, безуспешно  искал поляну, помеченную деревьями-близнецами, на которой было спрятано благополучие его старости под охраной двух духов – не погребенных Кларка-малого и серого Гонга.
      Сколько лет он потратил на поиски этой поляны? Сколько сил и здоровья было потрачено в бесплодных скитаниях по Африке. Заиметь такое богатство и не иметь возможности им распоряжаться, сведёт с ума, кого угодно!
      И вот, когда, вконец больной и старый, с потерянной  надеждой на чудо, он оказался всего в нескольких шагах от мечты всей своей жизни.
      Полуденная жара усилилась. От неё и от жуткого марафона для его лет в  глазах  снова  всё померкло. Он уже не понимал, что с ним происходит. Ганс оказался на грани сумасшествия. И лишь завораживающий блеск за невидимой гранью стекла удерживал его от полного безумия.
      Не сводя взгляда с магического холмика, он, довольно легко, перемахнул через низенькое препятствие. Тихо ступая на призрачную зелень газончика, обошёл вокруг дома и, не найдя дверей или подобия входа, Ганс вернулся к экранному окну. Вожделенный клад не исчез. Он, словно звезда Давида притягивал к себе.
     Ганс шершавой ладонью провёл по стеклу, как бы проверяя его на прочность, а затем огляделся вокруг себя в поисках подходящего булыжника или камня. Ему очень хотелось поскорее разбить прозрачную преграду между ним и его богатством.
     Два звена одной цепи, разорванной загадочными обстоятельствами, ныне были рядом и разделялись лишь хрупкостью стекла. Это подтолкнуло Ганса действовать быстрее.
     У калитки он поднял большой булыжник, похожий на шлифованный флюорит и, оценив расстояние  до экрана, вернулся тем же путём на дорогу, едва не сбив с ног старика, которого встретил при входе с городок.
      От неожиданности, Ганс испугался и, вздрогнув всем телом, отскочил от него, как от огня. В его памяти всплыло лицо давно забытого пастора, из-за которого ему пришлось немало пережить и испытать.
       Наполняясь страхом и злостью на проклятого старика, он замахнулся булыжником и со всей силой бросил его в вековечного идола смерти, целясь прямо в лицо, скрывавшее свою неизменную усмешку.
       На долю секунды улыбка исчезла, а лицо старого хранителя времени стало серым и строгим. Ганс видел, как булыжник закрыл собою маленькое лицо старика. Но вдруг, как от сильного удара в собственное лицо, он вскрикнул и потерял сознание.
      Что произошло дальше, Ганс не помнил. Он помнил только то, что прогремел взрыв, оглушивший и отбросивший его.
       Взрыв оглушил и отбросил Ганса. Он не сразу очнулся от сильного сотрясения.   Солнце, своим расплавляющим равнодушием, давало хотя и малую, но всё же боковую тень.   
Это наступил переломный момент знойного дня. Но до спасительного вечера было ещё далеко.
       Понемногу приходя в себя, Ганс пошевелил обгоревшими и искорёженными пальцами раскалённый песок не то, пробуя его на плотность, не то, лаская его от первого чувства, что он всё-таки остался жив. На обветренном, опалённом лице дрогнули редкие белесые ресницы. Ничего не видя перед собою, кроме раскалённого добела неба, уставились в одну точку, выцветшие глаза с маленькими зрачками, будто дырочки от укола кончиком иглы.
       Ганс с  трудом приподнял отяжелевшую от жары и контузии голову. Она вздрагивала на тонкой вытянутой шее, как водяной цветок, по стеблю которого ударяют струи бегущей воды. Перед глазами всё расплывалось и Гансу, до боли в голове и во всём теле, пришлось напрячься, чтобы осмотреться вокруг.
      Он лежал посреди выжженной поляны,  наполовину засыпанный песком. Рядом торчали два облезлых дерева, без единого  листочка на верхушках. Они, как братья близнецы, застигнутые нежданной смертью, но не пожелавшие расставаться в роковую минуту, сплелись своими редкими ветвями и скорбно нависали над умирающим Гансом, словно злой Рок его жизни. Под рукой лежали автомат и несколько гранат. Он машинально подтянул автомат, проверил предохранитель, затем, опираясь на один локоть, немного приподнялся и, всё ещё не веря в чудо своего спасения, осмотрелся.
      Сзади, в метрах пятнадцати от него лежали двое убитых. У одного взрывом была оторвана голова и левая рука. В изуродованной фигуре человека Ганс узнал Кларка - младшего, которому на этот раз Фортуна изменила, бросив его разорванного и не погребённого, бог знает где, от могил его предков.
      Другой был почти засыпан песком. Ганс вспомнил, как он не раз ходил с серым Гонгом, так звали второго убитого, на дело.
      И вот его уже нет в живых! Смерть всё же срезала неугомонного дружка, а Ганс, в который раз, остался жив, благодаря невидимому покровителю, оказавшемуся рядом.
      При  виде мёртвых  компаньонов Ганс остро  почувствовал беспомощное одиночество во враждебном, вымершем крае, куда его занесла авантюристическая жажда «джентльмена  удачи». Он, как-то равнодушно взглянул на блеск золота, мерцавшего возле серого Гонга, радовавшегося больше всех небывалой удаче их мероприятия. Ныне, этот злополучный мешок, изрешечённый пулями и осколками, принадлежал только ему, но он не радовался от безраздельного владения всем богатством. Его оглушённое сознание всё ещё одолевали удушье от полуденного солнца, контузия и звенящая в ушах тишина.
       Удивительно, но их никто не преследовал уже. Странным было и то, что  мешок с золотом  лежал не тронутым. Да и он сам остался жив, а отряд, настигший их у этой поляны, исчез бесследно, хотя он хорошо помнил, как они выбегали из зарослей и падали убитыми или ранеными от выстрелов и взрывов гранат. Он никак не мог понять таинственного исчезновения преследователей вместе с убитыми и ранеными бросивших то, за чем они спешили столько дней и ночей, не считаясь с лишениями и потерями.
      Ганса вновь затошнило. Хотелось сильно пить. Перед глазами появлялись и расплывались кругами белые и жёлтые пятна. Преодолевая боль, тошноту и головокружение он приподнялся на дрожащих руках, чтобы сесть. И вдруг Ганс почувствовал на себе чей-то взгляд. Инстинкт заставил вздрогнуть его.
      Он быстрым и незаметным движением прошёлся шершавой ладонью по жгучему металлу автомата и медленно повернул голову в ту сторону, откуда почувствовал непрошеный взгляд, приготовившись в любую секунду зарыться в самый жар песка и выпустить не одну очередь в нежелательного свидетеля, следящего за ним.
      В метрах трёх, четырёх за убитыми стоял старый, старый дед, которого Ганс не сразу заметил. А может его и не было тогда? Вполне допустимо, что дед только что вышел из зарослей и остановился при виде разыгравшейся  здесь трагедии.
      На всякий случай, Ганс намертво зацепил пальцем спусковой рючок и стал внимательно   рассматривать    это явление, видение или просто галлюцинацию.
      На Ганса смотрело довольно старое, дряблое, бесцветное и, кажется, слегка  просвечивающееся  человеческое  существо, опирающееся на сухую, как он сам  палку из  корневища  дерева.
      На его лице, шее, руках, одежде не было ни одного тёмного пятнышка. Серого цвета и того почти не замечалось. Перед ним, будто не дед  стоял, а торчал большой стручок фасоли годичной давности. Лучи солнца пронизывали его насквозь. Ганс подумал, что ему предстал призрак, тело которого не предали земле, и он стал обречённым на вечное скитание. О призраках Гансу приходилось слышать, но встретиться наяву довелось впервые.
      Из-под белых бровей воскового лица, на удивлённого Ганса смотрели бесцветные, остекленевшие и глубоко спрятанные глаза. В морщинистых уголках глаз и впалого беззубого рта скрывалась загадочная люцеферова улыбка.
      «Странно, чёрт возьми! Откуда он взялся?» - подумал Ганс, - «И что-то очень знакомо мне в этой улыбке!»
      -Подожди-ка, старикашка! – пробормотал Ганс потрескавшимися губами.
      Боль и тошнота мешали  ему сосредоточиться. А тут  ещё и испепеляющий зной норовит распластать его по песку.
      - Наверняка, мне уже доводилось встречаться с этой гримасой на лице из прошлого. Но, где? Где? Где? – шептал он, беспомощно пытаясь найти ответ в расплавленном и контуженом мозге. – Стой! Неужто померещилось?
      Рука Ганса на автомате судорожно дёрнулась. Палец на курке, как под током, резко сжался и длинная очередь, оглушая сумасшедшую тишину, вырвалась из-под обезумевшего Ганса, закричавшего во всё горло.
     - Будь ты проклят, дьявол! Что тебе от меня надо!? Что? Что? А – а – а!
     Резкий и частый треск выстрелов не мог заглушить его панического крика.
     Ганс до ужаса боялся и ненавидел этого призрака, который преследовал его всю жизнь, и в бешенстве посылал в него очередь за очередью, выкрикивая: «На, на, на!»
     Магазин мгновенно опустел. Он судорожно дёрнул курок пару раз и со злостью отбросил замолчавший автомат. Не переставая кричать, Ганс принялся за гранаты. Резкими движениями он срывал с них чеку и бросал  их туда, где  стояло песчаное облако от пуль и взрывов и где скрывалась его призрачная и бессмертная кара небес.
      С последней гранатой из Ганса улетучились остатки сил.
      Он упал навзничь, глубоко и судорожно вдохнул в себя обжигающие клубы песчаного воздуха. На выдохе потерял сознание. Последней его мыслью было: «Надо спрятать мешок».
На белом раскалённом небе ещё плавал солнечный овал, но тени в зарослях уже сгустились и приобрели фиолетовый налёт приближающихся сумерек.
      Почувствовав на себе спасительное прикосновение долгожданной тени, на лице Ганса дрогнули и открылись опалённые веки. Пришло ненадолго сознание. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы увидеть  присыпанный мешок, из-за которого он умирал в жутком одиночестве и в невыносимых муках.
      «Порядок!» - подумал он в последний раз и, пробормотав, что-то невнятное, потерял сознание или умер.
      Солнце жирным оранжевым бликом уже плавало в толстом мареве заката. Фиолетовые тени покрыли всю поляну, пряча в своём сумраке ещё одну трагедию землян. Наконец, тонкая мерцающая полоска от солнца впиталась в горизонт завтрашнего дня, но духота от этого всё же не спадала. За долгий день она глубоко проникла в сыпучий песок и теперь невидимыми, удушливыми лучами струилась по всей округе, колебля на своих волнах вечерние силуэты и тени, порождая страхи и суеверия попавших в свой замкнутый круг.

                1979г.