Простая история

История тут простая, как прост плеск речной волны летним вечером, и несложная, как барабанный бой. Нет ничего проще историй о жизни. Может, только о смерти они ещё проще. Например, о том, как один тат уехал так далеко, что там не было ни родственников, ни соседей, ни земляков, и никто ему не звонил. Поговорить было не с кем, а это самое страшное, ведь нет ничего лучше, чем сев за стол с чаем и сладкими бадамбури, поговорить о родине. И в нарды тут никто не играл. А что лучше нард?
Этот тат ходил по улицам одним и тем же маршрутом, и вспоминал родные края.
В один прекрасный момент он купил себе ещё один телефон. И отправил самому себе смс-ку такого содержания:
«Салам!»
Старый телефон в его кармане запищал, тат его достал и прочёл «Салам!»
«Надо же, мне кто-то написал» - подумал тат и отправил ответную:
«Алейкум ассалам».
Сразу стало приходить одно сообщение за другим, и тат только успевал читать.
«Я тебя помню, брательник, ты это тот, кто жил на Красноармейской улице, выше старой синагоги, во дворе с фонарём? Твой двор был единственным мне известным бакинским двором, где почему-то стоял уличный фонарь, никогда не горевший, но походивший на ярмарочный столб, потому что к нему со всех сторон тянулись бельевые верёвки, украшенные разноцветными тряпками. Я помню, братан, как ты выходил по утрам за сигаретами, и прогулочным шагом отправлялся на Торговую улицу, вымощенную желаниями любить. И ещё каждый вечер, когда переламывались тени, как спички, и нетопыри порхали вокруг уличных светильников, похожих на перевёрнутые чашки с блюдцами, ты стоял в садике «спортлото» и ждал. Кого ты ждал, не знаю, но я частенько видел тебя там. Даже когда ночь обрушивалась на наш махалля, как ливень, тебя можно было узнать по огоньку сигареты, поскольку этот огонь был высоко над землёй».
Тат подумал и ответил:
«Да, я помню это время. Мне тогда часто снился верблюд с тёплыми губами, похожий на чёрного пуделя».
Телефон его немедленно стал выплёвывать ответ, и было поразительно, насколько быстро собеседник набирал буквы.
«Я ещё видел тебя у моря. Ты почти каждый вечер ходил к берегу, и смотрел, как тянутся огоньки по водам, и ещё – ты постоянно кидал в море хлебные крошки, так часто, что чайки принимали тебя за счастливого человека. И ещё ты думал, что чайки устроены так просто и одинаково, что их души должны быть похожи на тыквенные семечки. У меня было ощущение, что ты не идёшь домой, потому что там тесно – он битком набит скрипом дверей и форточек».
«Да, и ещё мне снилось, что чёрный верблюд внезапно перевернулся на спину и превратился в букву «шин».
«И ещё ты боялся тёмного автобуса, да, братан, тёмного автобуса с белыми занавесками, про который обожала рассказывать бакинская шпана, сидя вечером на ступеньках по2ала.
Вот мол, раз в год на остановку возле молоканского сада, в одно и то же время, приходит тёмный автобус, останавливается, открывает двери, и тех, кто туда садится, больше никто никогда не видит. А ты всем говорил, что однажды этот автобус остановился на остановке, и ты чуть было в него не сел».
«Это чистая правда».
«Расскажи кому-нибудь другому. Все знают, что ты любишь всё приукрашать и выдумывать несуществующие вещи. После того, как летом, перед выпускным классом, умерла от лейкоза девочка из твоего класса, ты придумал, будто её любил, а на самом деле ты не очень то и обращал на неё внимание. Зато потом ты несколько раз ездил на Волчьи ворота и рассматривал жёлтый песочный холм, осыпанный вялыми гвоздиками и увенчанный её безобразно ретушированной фотографией. И зачем тебе это было надо?»
«Она мне взаправду нравилась».
«Да, пушок над верхней губой и на висках, нос, про который не сказать, что он маленький, груди, про которые не сказать то же самое, пухлые пальцы, которые были коротки и одной длины, как будто их подровняли ножницами для стрижки лозы. Мне кажется, что самое волнующее в ней была её смерть, помимо сисек, конечно. Впрочем, ты не был на похоронах, а зрелище это тебе вряд ли понравилось. Люди говорят, что она была с равномерно отёчным лицом, похожим на баскетбольный мяч, да ещё и лысая, в каком – то рыжем парике, съехавшим набок. Знаешь, можно было бы спросить и её, обращал ли ты на неё внимание, но, увы, это бесполезно, мёртвые почти ничего не помнят».
«Кто ты?»
«Не думаю, что тебе важно знать моё имя. Просто подумай, что тебе больше нравится – женщина семитского типа, с большими, круглыми грудями, широкой переносицей и короткими пальцами, или смерть? Или смерть выглядит для тебя именно так, и мы можем смело считать, что это одно и то же?»
«Давай лучше о море»
«О море, так о море, братан. В самое тёплое время года, когда загорались все бесчисленные маяки вдоль бухты, а в ресторанах играли на бис, как хорошо было стоять на бульваре спиной к этому вашему морю, и слышать рокот прибоя. И ещё казалось, что, пятясь, можно постепенно уйти, и город, горящий всеми своими огнями и поющий во все свои голоса, постепенно уменьшится в разы, станет крохотным, и, просигналив напоследок, как ночной пароход, скроется вдали, и ты даже однажды начал идти назад, до тех пор, пока не упёрся спиной в бульварную решетку».
«Всё-таки скажи, кто ты?»
«Ты сначала вспомни своё имя. Ну как? Забыл? Если ты своё имя не помнишь, то чужое тебе точно не нужно знать. Впрочем, ты ведь помнишь свою родину, а это самое важное, из того, что нужно помнить. Я знаю, почему ты любишь сон про верблюда. Его тёплые губы прикасаются к тебе, как руки твоей матери, и тогда ты её вспоминаешь, ровно до того момента, как верблюд, похожий на пуделя, превращается в букву «шин».
Наш тат вспомнил добрые руки своей матери, пахнущие журнальными страницами и геранью и сел на ближайшую скамейку Он начал шарить по карманам, ища свой второй, новый телефон, но не нашёл его. «Выронил наверно» - подумал он.
Оглянувшись по сторонам, тат увидел, что сидит на безлюдной автобусной остановке, увитой плющом и украшенной тремя огнями, вырезанными из жести. Ему показалось, что он нашёл то место, которое искал долго – долго, может быть, всю жизнь. Тат набрал номер своего собеседника, но в телефоне раздался гудок, и голос, утверждающий, что такого номера не существует.
Тогда тат вздохнул, сунул телефон в карман и стал ждать свой тёмный автобус.
Такая вот история.

Тут застучала аська. Какой-то тёзка пишет:
- Салам!
Отвечаю:
- Алейкум ассалам!
- Я тебя помню, брательник, ты это тот, кто жил на Красноармейской улице, выше старой синагоги, во дворе с фонарём? Твой двор был единственным мне известным бакинским двором, где почему-то стоял уличный фонарь, который горел постоянно, и днём, и ночью, и на его свет слетались жирные ночные бабочки, неуклюже стучась о стекло. Я помню, братан, как ты выходил по утрам за сигаретами, и прогулочным шагом отправлялся на Торговую улицу, вымощенную желаниями умереть. И ещё каждый вечер, когда переламывались тени, как спички, и нетопыри порхали вокруг уличных светильников, похожих на перевёрнутые чашки с блюдцами, ты стоял в садике «спортлото» и ждал. Кого ты ждал, не знаю, но я частенько видел тебя там. Но когда ночь обрушивалась на наш махалля, как ливень, ты уходил в свой дом, пустой оттого, что вечерний бриз выметал из комнат все сновидения.
- Да, я помню это время. Но, тем не менее, тогда мне часто снился пудель с тёплым языком, похожий на маленького чёрного верблюда.
- Я ещё видел тебя у моря. Ты почти каждый вечер ходил к берегу, и смотрел, как тянутся огоньки по водам, и ещё – ты постоянно кидал в море хлебные крошки, так часто, что чайки принимали тебя за одинокого человека. И ещё ты думал, что чайки устроены так просто и одинаково, что их души должны быть похожи на спички из одного коробка. У меня было ощущение, что ты не идёшь домой, потому что там слишком тихо – даже двери и форточки там открывались беззвучно
- Да, и ещё мне снилось, что чёрный пудель внезапно встал на задние лапы и превратился в букву «алеф».
- И ещё ты никогда не верил в тёмный автобус, тот самый, про который обожала рассказывать бакинская шпана, сидя вечером на ступеньках по2ала, говорил, что это глупости. Хотя немало людей утверждало, что раз в год, на остановку возле молоканского сада, в одно и то же время, приходит тёмный автобус, останавливается, открывает двери, и тех, кто туда садится, больше никто никогда не видит. Однажды этот автобус остановился на остановке, и я чуть было сам в него не сел.
- Ты врёшь.
- Ладно, вру. Зато я знаю, что ты любил девочку из своей школы, которая летом, перед выпускным классом, умерла от лейкоза. Когда её хоронили, собралась вся школа, все были в белых рубашках, младшие классы – в пионерских галстуках, и у всех были яркие кровяные гвоздики. А ты плакал без остановки, как девчонка, и протяжно играл духовой оркестр. Зато потом ты быстро её забыл, и даже на кладбище потом ни разу не приехал, как ты мог?
- Она была некрасивая, да и если умерла, как можно любить? Любят живых.
- А ты лукавишь. У неё были великолепные, тяжёлые груди, изящные руки, пушок над верхней губой, точёный нос с горбинкой. Она и в гробу была прекрасна, даже смерть не смогла испортить её красоту. Злые языки говорили о тебе, что ты после её смерти помешался, ни о ком, кроме неё, не думал.
- Знаешь, о чём я думаю постоянно, земляк? О море. Думать о людях – чересчур большая роскошь, потому что люди – скоропортящийся продукт, не успеваешь привыкнуть к своим мыслям о них, как они начинают тухнуть, и, во избежание заразы и зловония, их закапывают в землю. А что делать со своими мыслями, особенно, если ты к ним привык?
Так вот, лучше всего думать о море.
- Заладил «о море, о море». Далось тебе это море.
Я тебе вот что скажу, брательник. Знаешь, сколько мертвецов имеет электронную почту? Кроме них никто не знает пароля и не может зайти и посмотреть корреспонденцию. А ты никогда не думал, что мертвецы могут писать другу? Скажешь, чушь говорю? А вот и нет. Ты же раньше не верил в тёмный автобус, да, брат? А теперь ты понимаешь, что тёмный автобус приезжает за каждым из нас, и в любом месте, и в любое время, а не только к бакинской остановке «Молоканский сад», да брат? И ещё, не обязательно быть живым, чтобы писать письма, верно? Только мёртвые почти ничего не помнят, поэтому их письма понимают только они сами. А вот скажи, что помнишь ты?
- Помню, что любил. Девушку семитского типа, с большими, круглыми грудями, широкой переносицей, не помню, правда, как её звали, как-то на «с». По-моему, мы с ней даже были женаты. У нас даже дети были, правда, имена этих детей я забыл. Я помню море. Ещё какой-то забавный маленький телефончик, без проводов и диска, который постоянно звонил. Ещё почему-то странный верблюд вспоминается, с собачьей головой, которому я снюсь. И море, покрытое мелкими огоньками, светящими из глубины, как будто целый город утонул в нём. Ещё маленький экран, по которому бегут буквы. Странно да?
Молчание.
- Странно, да, брательник?
Молчание.
- Почему ты не пишешь, ай балам?
Но в ответ молчание, которое вряд ли когда-нибудь прервётся.