Про братьев

Из "Записок о минувшем"

Вся многочисленная родня моего отца – его родители, братья, сёстры, их дети – были истреблены в оккупированной Белоруссии. Материнской же линии удалось избежать участия в окончательном решении еврейского вопроса благодаря своему территориальному расположению: из промышленных городов, каковыми были Днепродзержинск и Днепропетровск, можно было эвакуироваться в тыл и остаться в живых.

Так получилось, что наша семья эвакуировалась не скопом, а отдельными ветвями.

Часть днепродзержинской родни, благодаря организованной эвакуации металлургического завода, вскоре оказалась на Урале, в тыловом Магнитогорске. Остальные днепродзержинцы, не попавшие в заводской эшелон, объединились с роднёй из Днепропетровска, и предоставленные сами себе, перемещались, а, вернее, бежали вместе со стремительно отступавшей Красной Армией.

 Ехали разными видами транспорта, шли пешком. Задержавшись на некоторое время на Северном Кавказе,  в результате долгих скитаний добрались до солнечной Туркмении. Помню экзотические названия мест, где они обретались: Мары, Сандыкачи...
В среднеазиатской эвакуации оказались три моих двоюродных брата: Изя и Нюма Гольдштейны 12-ти  и  10-ти лет, и восьмилетний Юра Блиндер. Отцов у братьев не было: Ефим Гольдштейн, брат моей матери,  погиб на фронте, а Наум Блиндер, муж тёти Сони,   сестры моей матери, был репрессирован  в  1938 году.

В конце 1943 – начале 1944 года семейные ручейки слились в Магнитогорске. Юра  оказался в так называемом Соцгороде,  а Изя с Нюмой – на  отдалённом призаводском 5-м участке.

Юра Блиндер, Блин,  был запойным книгочеем. Читал всегда, везде, сидя, лёжа, стоя, на ходу.  Бывало, в магазине, читая, выстаивал очередь, а когда она подходила, оказывалось, что занял  не в тот отдел. Был страстным коллекционером почтовых марок и монет. Ещё до войны он так же, как и старшие братья, дурил меня, выдавая грубо размалёванные рядовые марки за заграничные и всучивая мне их в обмен на подлинные иностранные. Косящий взгляд придавал его физиономии выражение загадочного лукавства: понять, врёт он или говорит правду, было трудно.

 Волевая, напористая мать воспитывала Юрку в «разумной строгости», стараясь из него, лишённого отца, «сделать человека». Чтобы уйти от неусыпного материнского и бабушкиного контроля, скажем, смыться, куда не положено, Юрка  придумывал разные небылицы, безбожно врал. Далеко не легковерная тётя Соня,  не чаявшая души в сыне, верила каждому его слову.

В отличие от меня, испытывавшего душевные муки перед каждой отправкой в пионерский лагерь, Юрка Блиндер с явным удовольствием пропадал в них все каникулы напролёт. Тётя Соня доставала ему путёвки каждый год на всё лето.
В лагерях Блин чувствовал себя как рыба в воде: общительный и спортивный, он целыми днями играл в футбол, волейбол, был чемпионом шахматных турниров, ну и, конечно, много читал. Мне казалось, что лагерь нравился ему ещё и тем, что в нём можно было на  время спрятаться от бдительного домашнего контроля.

От матери  Блин унаследовал жизнестойкость, умение приспосабливаться к любым обстоятельствам, спокойно переносить неприятности. Его нельзя было увидеть огорчённым, озабоченным. Ни самокопанием, ни другими комплексами он не страдал. Легко мог пообещать что угодно и не выполнить.

  В семье  Блиндер считался образцовым ребёнком, нам с сестрой  вечно ставилось в пример его послушание, вежливость, умение вести себя со взрослыми. Мы его за это недолюбливали, хотя и знали, что он не был таким уж пай-мальчиком, просто умел пускать пыль в глаза.

 В зрелые годы мы с Юрой  сблизились, сдружились, в детстве же общались мало, поэтому  мои детские воспоминания связаны, в основном, с братьями Гольдштейн.

Изька с Нюмкой долго жили на 5-м участке. Мы изредка их навещали, огромный барачный посёлок встречал нас зимой чёрным снегом, весной и осенью – непролазной грязью, летом - едким смрадом уличных уборных. Скудный свет барачного коридора, тесная комната с убогой «мебелью», насекомыми и мышами... Приехавшая откуда-то мать тёти Розы, бабушка Сарра, жившая у них некоторое время, сухонькая старушка, плохо говорившая по-русски, жаловалась:
— Ой вей, муши пояли муло!
 Голодные мыши жрали даже мыло!
 
Хохмы, связанные с бабушкой Саррой, в нашей семье вспоминали  часто. Например, перед своим приездом она прислала телеграмму: «Встречайте с 1-го по 15-е».
С вокзала бабушку привезли на телеге, среди её нехитрого скарба были гостинцы: белые семечки и пшено. Торбочка с пшеном оказалась дырявой, и всю дорогу крупа сыпалась тоненькой струйкой сквозь щель между досками. Утечка обнаружилась уже возле барака.
 — Вейзмир! — причитала бабушка, с изумлением глядя то на почти пустой мешочек, то на золотистую змейку, тянущуюся издалека посреди дороги.

Перед самым окончанием войны из  двухкомнатной квартиры на нашей лестничной площадке уехала к себе на родину эвакуированная соседка. С помощью энергичной и влиятельной тёти Сони, работавшей в управлении треста «Магнитострой», освободившуюся комнату дали «красноармейке» тёте Розе с детьми. По сравнению с бараком это был настоящий рай: вода, кухня, уборная – да что там говорить!

Так братья стали моими соседями, да такими близкими! В отличие от спокойного, примерного Юрки Блиндера, они, особенно младший, Нюмка Гольдштейн, обладали неуёмным темпераментом, который так и пёр из них. В нашей семье братья считались хулиганами, мой отец был очень недоволен таким соседством, опасаясь их дурного влияния «на Лёньку».
 Внешне это были  хорошие сыновья, никогда не перечившие матери, не говорившие ей ни единого грубого слова, покорно переносившие периодические, иногда довольно болезненные и почти всегда заслуженные экзекуции, которые она, нервная, замордованная жизнью женщина, им устраивала.

 Старший брат, Изька, после окончания семилетки начал работать, нигде надолго не задерживаясь и не «продвигаясь по службе» дальше ученика то токаря, то слесаря, то счетовода.
 Отчаянный хвастун, враль и фантазёр, он был бесподобным рассказчиком. Истории, то ли выдуманные, то ли на самом деле с ним происходившие, он каждый раз расцвечивал новыми подробностями. Слушая Изькины байки, рассказываемые с присущим ему грубоватым юмором, все — и дети, и взрослые — хохотали до колик. Где быль, где небылица — определить было невозможно.

«Лыгнер» (врун) — звали его мать и все родные. Если кто-нибудь из родни, например, моя мама, выражали сомнение по поводу очередной Изькиной истории, он прижимал ладонь к сердцу и с горьким укором восклицал:
 — Тётя  Маня! Да чтоб я так жил!

Любил подшучивать и подначивать. Как-то, я, прокатавшись чуть ли не полдня на своих «снегурочках», сильно обморозил щёку. Было больно, щека почернела.
 Осмотрев мою щёку, Изька, цокая языком, печально протянул:
— Да, Лёнька, плохи твои дела! Скоро щека прохудится и вся жратва будет выползать через дырку!
Мне стало грустно и тревожно. Заметив слёзы в моих глазах, Изька громко рассмеялся, хлопнул меня по плечу и сказал:
        — Лёшка, ты что, поверил? Я же пошутил!

Мать братьев тётя Роза работала в столовой калькулятором, зарплата была маленькой, и чтобы сводить концы с концами, она потихоньку таскала оттуда продукты. Иногда кое-что из харчей перепадало и нам, в том числе довольно необычные кушанья. Например, пироги с чечевицей, о которой я до того ничего не слыхал. Или суп с верблюжатиной, оказавшийся очень вкусным.
В моей  тарелке, помню, плавал кусок мяса, похожий на складчатую трубку.
  — Ты  знаешь, что это? — спросил сидящий рядом  со мной Изька.
  — Нет, а что?
  — Сказать? — Изька  наклонился к моему уху.— Это  верблюжий пецл.
Я с полным  ртом выскочил из-за стола, намереваясь бежать в уборную, но Изька схватил меня за рукав.
— Садись, я пошутил! — смеясь, сказал он. — Это горло, его можно есть.
         — Мишугенер! — тоже смеясь, сказала тётя Роза. — Испугал  ребёнка.

Вспоминается похожий случай из тех же времён. Как-то мама пришла с базара с тяжёлой кошёлкой. Мы с Раей, как обычно, кинулись рассматривать её содержимое.
 — Что это? — спросил  я, вытащив большую тёмную бутылку.
— Это лечебное вино, — сказала мама устало, — попробуй.
 Я открыл пробку, сделал осторожный глоток, а потом приник к горлышку бутылки, всасывая сладкую тягучую жидкость. Вино оказалось очень вкусным.
— Ты  хоть знаешь, что ты пьёшь? — ехидно спросила Райка.
 — Лечебное  вино, — ответил  я.
— Да?  Вино? Это не вино. Это бычачья кровь. Ты  пьёшь бычачью кровь, понял?
 Меня чуть не вырвало. Я с отвращением отставил бутылку. С тех пор я не выношу даже вида гематогена (а это был именно он), меня стразу начинает тошнить. Велика сила слова!

Чтобы братья не сожрали все припасы в один присест, не думая о завтрашнем дне, тёте Розе приходилось прятать от них съестное. Это мало помогало. Не было таких замков, которые братья не смогли бы открыть, таких укромных мест, которые они бы не отыскали.
К примеру, тётя Роза спрятала мешочек с изюмом, положив его под матрац, на сетку кровати. Быстро обнаружив «клад», Нюмка залез под кровать, проделал в мешочке дырку и залепил её пластырем. Время от времени он, лёжа под кроватью на спине, отклеивал пластырь и подставлял рот под просыпающийся через дырку изюм. Иногда, в порыве великодушия, он приглашал меня к себе и мы, лёжа под кроватью, лакомились изюмом по очереди.

Изька всегда что-то напевал, нарочно перевирая при этом слова популярных песенок. Например, в одной  из песен «Серенады солнечной долины», в том месте, где поётся: «Отчего так в мае сердце замирает...», он  коряво импровизировал:
— Отчего так в мае дрек мит фефер замерзает? ( Дрек мит фефер – идиома, дерьмо с перцем, типа гавно на палочке. Или говно? Не знаю, как правильно).
Я тоже любил «словотворчество» подобного рода. Например, я пел: «Эх, хорошо в стране советской — жуть!» или «Шаланды полные фекалий». Когда через много лет я узнал, что, оказывается, были и другие, кто пел эти песни таким манером, моё авторское самолюбие было уязвлено.

Младший, Нюмка, врал не меньше Изьки, но без лишних фантазий, только «для пользы дела». Кличка «лыгнер» подходила обоим братьям в равной мере. Авантюрист и вольнолюбец, Нюмка обладал необыкновенно живым и плутоватым характером. За хитроумие и изворотливость он получил семейную кличку «крутоголов».

Среди дворовой братвы, наполовину состоящей из хулиганья и отявленной шпаны, братья сразу почувствовали себя как рыба в воде. Единственным препятствием для полной гармонии были их экзотические имена. Они легко решили эту проблему: Изя стал Виктором, а Нюма – Николаем. Правда, старые кореша, не говоря уже о родственниках, продолжали называть их прежними именами.

Было очень смешно, когда тётя Роза перегнувшись через подоконник, не без ехидства кричала на весь двор:
 — Изя – Виктор, Нюма – Коля! Быстро домой! Аф гих!
 В Магнитке новые имена братьев  не успели полностью прижиться, зато в тех краях, куда их разбросала судьба, никто, включая собственных жён, даже не подозревал, что они когда-то звались Изей и Нюмой.

В городе было полно пленных немцев, они ремонтировали и мостили дороги, а на правом берегу Урала даже строили дома. Они часто встречались в нашем районе. Мальчишки за  табак выменивали у них марки и монеты.
Изька их бешено ненавидел, считал, что с ними обращаются слишком мягко. Вообще, характер у Изьки был горячий. Упрямый и прямолинейный, он судил обо всем жёстко и категорично.

Как-то мы проходили мимо группы пленных, расположившейся у торцевой стены нашего дома. Их охранял один солдат с автоматом. У немцев, видимо, был обеденный перерыв, они сидели на земле, прислонившись к стенке,у каждого в руках было по огромному ломтю хлеба, густо намазанного маргарином.

 — Посмотри на них! — сказал Изька. — Вояки, мать иху! Пол-Европы завоевали! Наш хлеб жрут, да ещё и белый! Ты давно видел белый хлеб? Чего с ними церемонятся, никак не пойму! Я бы их всех расстрелял, да и дело с концом!
Я покосился на Изьку. На его лице было написано такая жгучая ненависть, что мне стало не по себе.
 — Ты-то  как считаешь, Лёшка? — толкнул  он меня в бок.
Я неопределённо пожал плечами. Но Изька, похоже, и не ждал ответа.

Я ничуть не меньше Изьки ненавидел фашистов. Но  это была отвлечённая ненависть к обобщённому врагу, не имевшему конкретного лица. Глядя же на живых пленных немцев, жевавших бутерброды с маргарином (кстати, хлеб был не таким уж белым), на их равнодушные, пустые лица, я не испытывал ничего, кроме острого любопытства и, стыдно сказать, жалости.

Немцы-«доходяги» (дистрофики, полубольные) без конвоя ходили по квартирам, побирались.
 Как-то к нам постучался немец, худой, как палка, с воспалёнными глазами, без головного убора. С трудом разлепляя спёкшиеся губы, он, держась за голову, повторял:
— Дер  копф...дер копф тут вей!..
Мама вынесла ему таблетку аспирина и воду в железной кружке. Немец запил таблетку водой, сказал: «Данке шейн», — и  поплёлся по лестнице вниз.

Другой немец-доходяга однажды стучался в квартиры нашего подъезда, на ломаном русском языке просил милостыню. Мама вышла на лестничную площадку, подала немцу немного супа в поварёшке, он начал его жадно глотать. В этот момент из своей квартиры вышел Изька и оторопел, но только на мгновение: он подскочил, выбил поварёшку из рук немца и с криком прогнал его. Испуганно вжав голову в плечи, тот покорно стал спускаться. Не будь немец так жалок и немощен, Изька просто спустил бы его с лестницы.
          — Тётя Маня! — с сердцем сказал Изька. — Он, гад, может, твоего брата убил, а ты ему жрать даешь! Эх ты!
             На шум из квартиры вышел Нюмка. Увидев плачущую тётку и разъярённого брата, он хотел было сказать что-то примирительное, дескать, что уж так с доходягой-то, но Изька велел ему заткнуться, если не хочет получить в ухо. 

 Изька  был драчлив, никогда не спускал обиды.  А уж за жида-абрама... Он не спрашивал: что ты сказал, ну-ка повтори?  Сразу бил кулаком в лицо. Прямым ударом, по носу и зубам. «Для меня что фашист, что эта погань – одно и то же! – говорил он. — Я их одинаково ненавижу».

* * *
Оба брата прошли жёсткую армейскую школу. Изька после окончания пехотного училища участвовал в боевых операциях  в Закарпатье. Нюмка закончил школу военных переводчиков в Канске, с её  порядками похлеще, чем в строевых частях.
Но это было потом...