Мёртвая петля. Глава 4

Свадьба князя, желавшего хотя бы три месяца соблюсти траур по кончине матери, отложена была до первых чисел февраля. Сарра была крайне недовольна такой отсрочкой и, вообще, за время пребывания её невестой, каждый день приносил ей разочарования. Гордая, страстная и даже циничная, она не просто хотела выйти замуж, а желала быть любимой, считая себя достаточно красивой, чтобы возбудить страсть в князе, который отнюдь не пользовался репутацией бесчувственного аскета. Но напрасно искала она в глазах жениха хоть искру любви, ждала ласки и поцелуя украдкой, в течение тех бесед с глазу на глаз, который великодушно устраивала ей мамаша Аронштейн. Князь был неизменно вежлив, любезен и даже предупредителен, подносил своей невесте цветы, конфеты и дорогие безделушки, но оставался сдержанным, и Сарра чувствовала, что под этим покровом любезности таится ледяное равнодушие, а вызывающее кокетничанье он, казалось, не замечал.
Столь же мало успеха имела Сарра в отношении семьи князя. Арсений был в корпусе: Нина же, за исключением официальных визитов, оставалась невидимкой, а наивные глазки прочих детей не умели скрыть, что их будущая мачеха внушала им отвращение и страх. Все попытки Сарры приручить их конфетами и игрушками остались тщетными.
Разразилась русско–японская война, и политические события повлекли за собой ещё большее охлаждение между действующими лицами. Ввиду пробуждения деятельности в правительственных сферах и обществе, князь стал ещё более редким гостем в доме Аронштейнов, ссылаясь на обременение работой по службе и дворянским делам.
Сарра тотчас же устроила кружок, где работала на раненых и даже пригласила Нину, желая привлечь её в своё общество; но княжна отказалась, заявив, что состоит уже членом дамского кружка, где её знакомые собирались с той же целью.
Между тем, в доме Пронских, на набережной, шло деятельное устройство новой квартиры, и князь сам наблюдал за меблировкой комнат детей, выбирал шёлк и атлас для будуара и спальни Нины, но до остальной квартиры не касался, предоставив всё декоратору.
– Пожалуйста, руководствуйтесь только вкусом моей невесты, – сказал он, когда тот обратился к нему за указаниями.
Когда, перед Рождественскими праздниками, семья князя переехала из особняка на Петербургской стороне в новую квартиру, там всё уже блистало роскошью, и Пронских встретила целая армия прислуги в княжеской ливрее.
За несколько дней до свадьбы, у Георгия Никитича был ещё разговор со старшими детьми, которым он разъяснил, что им необходимо присутствовать на свадьбе; троих же маленьких он отправил на две недели к родным в Ораниенбаум.
Наконец, настал роковой день. В шесть часов должно было происходить венчание, после которого назначен был обед у Аронштейнов.
Нина старалась крепиться и одевалась, мужественно глотая слёзы. На ней было дивное, нарядное, с большим вкусом сделанное платье, но она не кинула и взгляда в зеркало на свою очаровательную фигуру. Как только княжна была готова, она прошла к себе в будуар, достала из шифоньерки портрет матери, долго на него смотрела и потом поцеловала, словно просила у покойной прощения за оскорбление её памяти.
Спрятав портрет, Нина вернулась в спальню, взяла инкрустированную шкатулку и достала нить крупного жемчуга, который и надела на шею. В этом ящике хранились бриллианты и другие золотые материнские вещи, которые отец вручил дочери накануне, и ей приходилось сегодня надевать родовые драгоценности впервые, для вящего позора её семьи.
Горький вздох вырвался из груди Нины, и она вдруг подумала о князе. Где он, о чём он думает? И жгучее желание увидеть отца охватило её. Пока он принадлежит всецело им, а через час между ним и детьми встанет противная, навязчивая «чужая».
Неслышно, как тень, прошла Нина по богато убранным и украшенным цветами комнатам в кабинет князя. Там никого не было, но когда она осторожно раздвинула портьеру и взглянула рядом в библиотеку, то увидала, что отец стоит у окна.
Он был уже одет к свадьбе, и роскошный, залитый золотом камергерский мундир удивительно шёл к его красивой и статной фигуре. На столе рядом лежала его шляпа с белым плюмажем и стояла картонка с букетом, за которым должен приехать шафер. Князь был очень бледен, брови его были сдвинуты, а в углах рта застыла горькая складка.
– Папа, дорогой папа, – глухо и нерешительно прошептала Нина, бросаясь к нему.
Георгий Никитич вздрогнул и обернулся. Перед ним, как видение прошлого, мелькнул образ покойной жены, которую он горячо любил, а Нина была её живым портретом. Он привлек к себе дочь и покрыл поцелуями. Невыразимо гнетущее чувство охватило его; на пороге церкви почувствовал он всю тяжесть потери свободы, а до этого считал, что жертва будет гораздо легче. Отныне он уже никогда не будет один со своими детьми, а всегда под лукавым надзором женщины, которую не любил. А, тем не менее, она всё–таки станет его женой, будет иметь на него права, может требовать от него любви и вмешиваться во все мелочи его жизни; от неё ему никуда уж не уйти, и он вынужден будет таскать её за собой, как каторжник свои оковы…
Стук кареты у подъезда оторвал князя от его мыслей.
– Иди в гостиную, дитя моё, там вероятно тебя уже ждет Арсений, – сказал князь, целуя на прощанье дочь.
Церковь Уделов была переполнена представителями высшего общества. Блестели золотые придворные мундиры, сиял звёздами и орденами генералитет, а на противоположной стороне собиралось другое общество, особого типа, безупречно, правда, одетое, но которое же, с первого взгляда, можно было отнести к иному лагерю.
Невеста была очень интересна в кружевном платье и окутанная, словно дымкой, фатой. В её чёрных глазах виднелось гордое самодовольство, и взгляд её поминутно скользил по бледному, застывшему красивому лицу жениха.
В первом ряду стояла Нина. Она была бледна и старалась побороть охватившую её нервную дрожь, а её волнение усугубилось вдруг ещё чувством необъяснимой тревоги и тяжести, так что ей по временам даже становилось трудно дышать. Она невольно повернула голову и встретилась глазами с господином во фраке и белом галстуке, стоявшим на противоположной стороне церкви и упорно смотревшим на неё восхищенным страстным взглядом.
Дрожь пробежала по её телу, а в душе пробудилось непобедимое отвращение, ненависть и страх. Что это за господин, которого она раньше никогда не встречала?
То был молодой человек, лет двадцати восьми или тридцати, бесспорно красивый, высокий и стройный; шапка чёрных как смоль волос и чёрная бородка обрамляли его бледное, матовое лицо. Правильные черты и горбатый нос обнаруживали его восточное происхождение, а огненный взгляд указывал на страстную натуру; от него веяло чем–то демоническим.
– «Должно быть, кто–нибудь из аронштейнской клики», – подумала Нина, с неудовольствием отворачиваясь.
В это время венчание кончилось, и все стали подходить к новобрачным с поздравлениями. Воспользовавшись суетой, Арсений пробрался к сестре, и они вышли в смежную залу, где подавали шампанское, мороженое и конфеты. Оба не могли решиться подойти к отцу поздравить его с публичным позором и, стоя в сторонке, с удивлением рассматривали общество. А эта покладистая толпа весело смеялась, беззаботно болтала, чистосердечно, как будто, поздравляла Аронштейнов и благосклонно принимала приглашение на обед, пожимая им руки, словно те были их самыми закадычными приятелями.
Залы банкира представляли волшебное зрелище. Аронштейн решил, очевидно, торжественно отпраздновать свою великую победу, и Рейза, в малиновом бархатном платье, себя не помнила от радости, приторно–угодливо принимала гостей.
Нина нехорошо себя чувствовала в этом разношёрстном, непривычном ей обществе. Мать и бабушка воспитывали её в своей среде; а эти, неведомо откуда выскочившие люди, с их угловатостями и пошлой, неряшливой речью, её коробили и отталкивали. Она обрадовалась и облегчённо вздохнула, увидав свою кузину, Лили, которая подошла к ней и обняла её.
Баронесса фон Фукс была хорошенькая, свежая, весёлая и пухленькая барышня; в эту минуту она так и сияла от удовольствия. Усевшись рядом с Ниной, она пожала ей руку.
– Отчего ты такая грустная, Нинок? Ты меня даже не поздравила с недавним моим обручением. Нина испытующе взглянула на неё.
– Ты знаешь. Лили, что я откровенна, и потому прямо говорю: поздравлять тебя с твоим выбором мне не приходится.
– Это потому, вероятно, что я выхожу за еврея? Боже мой, какая ты отсталая, Ниночка! А я тебе всё–таки представлю потом моего милого Лейзера. Он скоро крестится, но я буду называть его по–прежнему, в доказательство того, что его происхождение никакого отвращения мне не внушает. Ты увидишь, какой это артист и как он хорош! Для меня большая честь выйти за такого знаменитого и даже гениального человека.
Нина нахмурилась, и на её подвижном личике мелькнуло выражение удивления и презрения.
– Слушая тебя, я задаю себе вопрос: в уме ли ты? Неужели ты не представляешь себе весь ужас своего положения, в будущем, жить совместно с невоспитанным некультурным человеком, вышедшим из семьи каких–то старьёвщиков, значит, подонков своего же народа? Да он возбуждает просто физическое отвращение! Брр! Во мне каждый нерв дрожал бы при одной мысли, что придется поцеловать такого субъекта.
– А я с наслаждением целую его. Твоё предубеждение, Нина, смешно, и ты забываешь, что для христианина все люди братья, евреи – как все прочие. А такой артист, как Лейзер, – полубог, – восторженно закончила Лили.
– Полубог? – насмешливо повторила Нина. – Очень боюсь, дорогая Лили, что твоё поклонение этому «иудейскому божеству» быстро улетучится. Когда твой «великий артист» снимет фрак и белые перчатки, в которых он щеголяет на житейской сцене, да облачится дома в наследственный лапсердак, тогда твоё безумное увлечение потонет в ужасе и отвращении; если, конечно, он и тебя не затянет до тех пор в ту грязь, из которой выполз сам, и не атрофирует в тебе потребность в изяществе.
Лили обиделась и с неудовольствием ответила:
– Уверена, что твоё пророчество столь же неверно, как и зло. Твоя смешная ненависть к израильтянам тебя ослепляет и делает даже невежливой. У тебя с Арсением такой вид, словно вы присутствуете на похоронах, а не на свадьбе; а это в достаточной мере обидно для твоей belle–mere (Перев., – мачехи) и её семьи. На что уж дядя Жорж? И у того вид каменного сфинкса, а не счастливого новобрачного! Хотя я уверена, что он будет вполне счастлив со своей очаровательной женой, как и я буду счастлива с моим гениальным, несправедливо тобой осуждённым Лейзером. Повторяю, я считаю за честь выйти за него замуж.
– Тем лучше будет для тебя, если я ошибусь. Но в одном ты безусловно права: мы с Арсением глубоко душевно скорбим и действительно присутствуем при погребении чести и родовых традиций нашей семьи. Разумеется, я предпочла бы в такой злополучный день облечься в траур. А что думают про мои чувства Аронштейны – мне решительно безразлично.
– Тсс! Зинаида Моисеевна идёт к нам с молодым Аронштейном, – остановила её Лили. – Боже, как он красив и изящен. Его–то уж ты не можешь ни в чём упрекнуть, c'est un parfait gentlemen! (Перев., – это вполне джентльмен!).
Нина не успела ей ответить, потому что к ней подошла мачеха в сопровождении господина, настойчивый взгляд которого был ей так неприятен в церкви.
– Ma chere Ninon (Перев., – милая Нина), – развязно сказала новая княгиня, позвольте вам представить моего кузена, Еноха Аронштейна, вашего соседа за столом. Познакомьтесь, а баронессу он уже знает.
Она покровительственно улыбнулась и направилась к мужу, потому что в эту минуту доложили, что обед подан.
Нина побледнела. Бесцеремонность, с которой ей навязали кавалера, её глубоко возмутила, но она была слишком хорошо воспитана, чтобы не быть вежливой, а тем более вызвать скандал, и потому только смерила враждебным, холодным взглядом отвесившего ей глубокий поклон молодого человека. Тот предложил ей руку, чтобы вести в столовую, и она молча еле вложила свои пальцы.
За столом она с неудовольствием искала глазами брата. Куда делся Арсений? Как мог он допустить такое неуважение к сестре? Подавленная чувством обиды, она не заметила мрачного, испытующего взгляда своего кавалера и не слышала его слов, с которыми он к ней обратился.
Молодой Аронштейн тоже был бледен и сумрачно кусал губы. Он заметил, или угадал, что княжна чувствовала себя оскорбленной, будучи вынуждена идти под руку с ним, и что, несмотря на его красоту, богатство и блестящее образование, он внушал ей только презрение и отвращение. Это сознание было тем более тяжко Еноху, что Нина произвела на него глубокое впечатление, и её воздушная красота, – истинное воплощение девственной прелести, пробудила в его пылкой душе страстное чувство, которое нескрываемое презрение ещё более подзадоривало. С затаённой злостью, молча наблюдал он за княжной, которая даже позабыла словно о его присутствии и на выразительном лице которой он читал, как в открытой книге, волновавшие её чувства.
Да, Нина и действительно думала о другом, а не о своём противном соседе, и глазами искала среди приглашенных брата, которого нашла, наконец, рядом со смазливенькой еврейкой, кокетничавшей с красивым юношей. Арсений оживлённо и весело отвечал на заигрывание соседки, и это ещё более бесило Нину. Неужели и он станет одним из дегенератов, без стыда и чести, которые добровольно впрягаются в триумфальную колесницу еврейства, вроде пирующих за этим самым столом?
Прямо против неё сидела некая графиня, которая бросила мужа сановника и троих детей, а сама сошлась с актёром, обиравшим её вдобавок; дальше любезничала с женихом Лили; а там восседал адмирал, женатый тоже на еврейке, приказчице перчаточного магазина, и оживлённо беседовал с сестрой хозяина дома, m–me Мандельштерн. Очевидно, этот сомнительный и пошлый, несмотря на бархат, бриллианты и кружева, люд, от которого тем не менее несло «букетом» Бердичева, или какого–либо иного еврейского гнезда, никого не коробил, и всяк считал себя с ним на равной ноге. Ах, как права была бабушка, говоря, что мнимо–либеральная вакханалия, подготовленная теми, кому это выгодно, смешавшая людей и душившая чувство собственного достоинства, грозит обществу полным разложением.
Нина обежала взглядом весь стол и с новым чувством ненависти взглянула на мачеху.
– А вам, княжна, трудно, кажется, будет победить ваши расовые предрассудки и сойтись с вашей новой родней, – заметил Енох, раздражение которого прорвалось, наконец, и заглушило его обычное хладнокровие и рассудительность.
Нина вздрогнула и обернулась к соседу, окинув его холодным взглядом. Замечание его показалось ей дерзким.
– Я вас не совсем поняла, г–н Аронштейн. Что вы имели в виду, говоря о слиянии с моей новой роднёй и победой над предрассудками, освященными национальными, даже расовыми традициями? Мой отец женился, правда, на вашей кузине, но что же тут общего с остальной её семьей? Вам, как близкому родственнику Зинаиды Моисеевны, должны быть известны подробности этой брачной сделки, о которой я могу лишь искренно пожалеть. Впрочем, извините, я вдаюсь в подробности, которых из деликатности не следовало бы касаться, будучи в этом доме гостьей.
– Невольной, конечно?
– Да, не могу скрыть.
– Своим ответом вы даёте мне урок, как надо себя вести, – сказал Енох, краснея.
– Я ответила откровенно, потому что не хотела оставлять вас в неведении относительно моих воззрений, но я всё–таки не понимаю, почему вам вздумалось ставить мне столь резко такие щекотливые вопросы. Повторяю, однако, что ни я, ни мой брат, ни остальные члены нашей семьи не будут считать родной семью второй жены отца, и отношения между ней и детьми князя Пронского останутся чисто официального характера.
Когда встали из–за стола, Енох, провожая княжну в гостиную, сказал с горечью:
– Сколь ни откровенен ваш ответ, княжна, он меня не поразил, потому что я ещё раньше заметил на вашем лице неудовольствие и оскорбленное самолюбие, вызванные слепотой моей кузины, предложившей меня вам в кавалеры и соседи. Поэтому извиняюсь перед вами и не смею утруждать вас далее моим присутствием. Тем не менее, как бы ни были дерзки и неуместны мои слова, я всё же рад, что узнал ваши убеждения: всегда приятнее биться с врагом с поднятым забралом.
Насмешливая улыбка мелькнула на лице Нины.
– Я не намеревалась вовсе биться с вами, г–н Аронштейн, ни с поднятым, ни с опущенным забралом, потому что не считаю вас рыцарем без страха и упрёка. При том, я вовсе не враг ваш, а только не желаю считать вас родным. Но, чтобы вы поняли, почему мне ненавистна женитьба моего отца, могу пояснить, что одно известие о ней стоило жизни моей бабушке, которую я обожала; её могила навсегда отделила меня от Зинаиды Моисеевны.
– Но поймите же, Нина Георгиевна, что ваши слова возмутительно несправедливы, и ваша слепая ненависть к нашей семье, потому только, что мы принадлежим к иной расе, недостойна христианина, просвещённого и цивилизованного человека. Взгляните на вашего отца, на его застывшем, как восковая маска, лице ясно видно всё усилие скрыть душевное бешенство, а вы не скрываете даже своего неудовольствия. А в сущности, что же случилось? Князь женился на безупречной девушке, прекрасной как ангел, очень богатой, которая снимает с него все житейские заботы, а его семья пользуется всеми выгодами такой сделки. Между тем, вместо того, чтобы с любовью принять новую родственницу, вся семья князя имеет вид словно идёт на казнь.
Тон его, даже более чем сами слова, не понравился Нине, тонкие брови которой сдвинулись, и голос зазвучал строго.
– Вы забываете главное: что заключённым сего дня актом купли–продажи банкирский дом Аронштейна приобрёл для m–lle Сарры титул княгини, что о любви и привязанности не было речи и что дети князя не включены в состоявшуюся сделку. Я и Арсений присутствуем здесь из любви к отцу, а вовсе не для того, чтобы засвидетельствовать наше родство с Аронштейнами. Признаюсь, мне тяжело разъяснять вам всё это, но вы сами вызвали меня на этот разговор. Простите, однако, вон мой брат меня ищет.
Она кивнула собеседнику и пошла к Арсению, который действительно отыскивал её.
Енох проводил её мрачным и жгучим взглядом. Острое чувство, – смесь ненависти и страсти, волновали его; его самолюбие только что было жестоко поражено. Его особа не произвела, по–видимому, никакого впечатления, а Нина не обратила даже внимания ни на его демоническую красоту, ни на обворожительные взгляды, которые покоряли ему столько женщин.
– Постой, дерзкая и жестокая девчонка! Я тебе отплачу за все оскорбления, которыми ты наградила меня сегодня, – проворчал он, сжимая кулаки, и вмешался затем в толпу приглашенных.