Мёртвая петля. Глава 8

Переезд в Славгород совершался по частям. Первой уехала Нина с детьми, гувернантками и Василисой Антиповной. Княгиня отложила свой отъезд на неделю и для этого придумывала разные предлоги, а истинной причиной отсрочки было желание провести это время одной с Арсением. Её интрига с красивым юношей ей нравилась, а с трудом скрываемое отвращение, которое она ему внушала, и, видимо, мучившие его угрызения совести даже забавляли Зинаиду Моисеевну.
Нина нашла, по приезде, что отец был озабочен, грустен и задумчив. Да и действительно, положение князя было тяжёлое, и на деле всё оказывалось гораздо более запутанным, чем он предполагал. С первых же шагов он заметил, что находится на вулканической почве и попал в заколдованный круг, откуда выхода не видел, и где всё было враждебно его политическим воззрениям и административным распоряжениям.
Вице–губернатор, полиция, суд и громадная масса чиновничества были напичканы «либерализмом», который едва ли не примыкал вплотную к революции. Князь тотчас же убедился, что вся чиновная «аристократия» продалась евреям, очень многочисленным в Славгороде, как большом административном промышленном центре. После кровавых январских дней в Петербурге, революционная гидра осмелела, а подпольные листки с прокламациями наводняли улицы, казармы и деревни, вплоть до правительственных учреждений. Губернатор знал о существовании тайных типографий, где печатался этот гнусный хлам; из достоверных источников ему было известно, что еврейство вооружается под видом самообороны; наконец, убийства полицейских нижних чинов и мелких чиновников заливали город кровью всё чаще и чаще. А между тем, преступники оставались неуловимыми, склады оружия и подпольные типографии не разыскивались, тайных сборищ нельзя было накрыть, а полиция являлась либо слишком рано, либо поздно, и бунтовщики злорадно смеялись. Такое положение вещей бесило князя. Между вице–губернатором, фон–Заалем, – остзейским немцем, сыном еврейки и женатым тоже на еврейке, и полицеймейстером Боявским, – вкрадчивым и хитрым поляком, бедный губернатор чувствовал себя бессильным; все его распоряжения встречали глухое, но настойчивое противодействие. Вице–губернатор ухитрялся всегда доказать, что обвинение против евреев – сплошная клевета, а полицеймейстер выставлял зачинщиком или провокатором кого–нибудь из местных русских патриотов. Если же кое–кто из принадлежавших к революционной клике и попадал в руки «правосудия», будучи пойман на месте преступления или с поличным, то суд неизменно оправдывал его, или присуждал к забавному наказанию.
Чтобы бороться с такой молчаливой, но настойчивой и сплочённой шайкой, необходимы были выдающийся ум и железная воля, т.е. качества, которыми не обладал Георгий Никитич. Это был барин с головы до ног, он был добр, честен, любил свою Родину, но вместе с тем был беспечен и легкомыслен, расслаблен усладами жизни.
С приездом княгини дом оживился. Скопление работы и частые отлучки князя развязывали руки Зинаиде Моисеевне. Она много выезжала и принимала, проявила большую деятельность на поприще благотворительности и учредила два общества: одно – для оказания помощи постигнутому голодом крестьянству, а другое – для жертв войны и раненых. Концерты, спектакли, базары и т.д. шли без перерыва, и никто этому так не радовался, как еврейство, которому открыто покровительствовала княгиня, вербуя сородичей в члены своих учреждений. Представители финансового и промышленного мира всё чаще и многочисленнее стали являться в губернаторском доме.
Нину это общество глубоко возмущало. Всё, что происходило вокруг, противоречило её мировоззрению, а к этому чувству негодования присоединился страх за отца, убеждения и положение которого ежедневно подвергались большой, всё выраставшей опасности. Но всего более ей было противно сталкиваться чуть не ежедневно с Енохом, который состоял в двух обществах секретарём, а в других – почётным членом, и принимал деятельное участие во всех затеях своей кузины, что постоянно сводило его с княжной; а ей, как дочери губернатора, было неудобно уклоняться от благотворительных затей Зинаиды Моисеевны.
Аронштейн здесь был совсем иным, чем в Петербурге. Тут он говорил и действовал с большим апломбом, был на равной почве с властями и корчил из себя «аристократа».
В нём не было прежней ледяной сдержанности или горячности, как в столице, и держал он себя с той любезной небрежностью, которая походила на близость. При посторонних в особенности, он ставил себя на родственную ногу и нимало не смущался явным недовольством или презрительным равнодушием княжны. Жаловаться отцу Нина не хотела, видя, что у князя и без того немало забот; но она по возможности сторонилась и перестала посещать «заседания» и «собрания» мачехи с тех пор, как там окончательно водворилось еврейство.
Княгиня с явным неудовольствием отметила это и, как–то раз за утренним чаем, когда они остались с глазу на глаз, заметила со злобным негодующим взглядом:
– У нас сегодня в два часа заседание «Комитета помощи раненым», и я надеюсь, моя милая, что вы не будете отсутствовать. Ваше настойчивое нежелание посещать наши собрания начинает возбуждать внимание и справедливое удивление, что дочь губернатора так равнодушна к общеполезным учреждениям. Богатые и уважаемые люди, оказывающие нам честь своим содействием и присутствием, обижены этим недостатком внимания с вашей стороны, но вам, по–видимому, это безразлично, и вы себя держите, словно не принадлежите к семье и не интересуетесь удачей наших хлопот.
Нина побледнела, и её губы дрожали, когда она холодно ответила:
– Меня удивляет ваш упрёк, Зинаида Моисеевна. Я отлично знаю обязанности, возлагаемые на меня положением отца и, хотя мне это неприятно, но я постоянно принимаю участие в ваших базарах, ваших концертах и т. п. увеселениях. В дамском комитете Красного Креста для шитья белья я же ведь и председательствую; затем я ежедневно посещаю раненых в госпитале. И этот долг, подсказываемый мне больше сердцем, чем моим положением, я выполняю с радостью, но любезничать и ухаживать за теми богатыми и уважаемыми людьми, которые составляют большинство собирающегося у вас общества, мне противно. Я отлично понимаю побудительные причины их щедрой благотворительности. Люди эти, выйдя из подонков общества и разбогатев на ростовщичестве и разорении, словом, на русском поте и слезах, хотят пролезть в высшее общество, чтобы прикрыть своё сомнительное прошлое. Это общество не для меня, т.е. не то общество, к которому я привыкла, и я не вижу причины, могущей заставить меня быть бессменно дежурной в вашей гостиной, чтобы их чествовать.
– Среди других причин вашей нелюбезности, вы забыли упомянуть: во–первых, что часть моих гостей – израильтяне, и это одно делает их, разумеется, недостойными общества княжны; а, во–вторых, что золото такой же противной «жидовки» оплачивает роскошь княжеского дома, позолотило его облезлый герб, а самой княжне даёт возможность важничать, вместо того, чтобы бегать по урокам или коптеть в какой–нибудь конторе. Это вас не коробит?! – злобно прошептала Зинаида. Нина побледнела, и глаза её вспыхнули.
– Золото этой «жидовки» мой отец оплатил своим именем и положением – вознаграждение более чем достаточное за эту унизительную куплю–продажу. Но мне кажется, пора кончить наше неприятное объяснение, и я только прибавлю, что ухаживание ваших еврейских родственников делает мне пребывание в вашей гостиной положительно невыносимым. Я не желаю, чтобы меня преследовали. Поняли вы меня, сударыня?
Зинаида сухо засмеялась.
– Поняла и знаю, на кого вы намекаете. Но я вам отвечу на это: берегитесь! За ваше открыто высказываемое презрение ваш отец может поплатиться и головой. Мои соплеменники доведены до исступления заносчивостью и незаслуженным презрением со стороны христиан; мы идём к полному уравнению в правах, и всё, что осмелится противостать этому или преградить достижение свободы народу, издавна угнетённому, он сметёт со своей дороги. Так что, если вы дорожите жизнью и безопасностью вашего отца, будьте осторожнее и остерегайтесь задевать самолюбие столь же, как и вы, восприимчивого человека. За оскорбление вам воздается сторицей, и я буду бессильна защитить вас: тогда скажут, что я прикрываю обидчиков моих близких.
Нина встала. Она была бела, как её утреннее батистовое платье. Так вот каким пугалом хотят они обуздать её, придавить и подчинить своей воле?! Эта фурия решила действовать на её воображение, чтобы сделать её податливее, и заставить дрожать ежеминутно за жизнь своих близких. Теперь этот кровавый кошмар будет преследовать её денно и нощно.
– Наконец–то вы снимаете маску, – вырвалось у Нины. – Вы, как змея, вползли в нашу семью и принесли с собой позор и горе…
Крепко стиснув руки, Нина со слезами в голосе проговорила:
– Бабушка! Ты была первой жертвой этой ядовитой гадины, защити, сбереги нас твоими молитвами!
В эту минуту в соседней комнате послышались шаги князя.
– Ни слова отцу о нашем споре, – повелительно прошипела Зинаида Моисеевна, схватывая Нину за руку.
– Напротив, его надо предупредить, что ему грозит в случай неповиновения «святому кагалу», – ответила Нина, стряхивая с отвращением её руку.
Князь стоял уже на пороге и с удивлением смотрел то на бледную, дрожавшую от волнения дочь, то на жену, помертвевшее лицо которой отражало гнев и тревогу.
– Что такое здесь произошло, Нина? Что тебя взволновало? – раздражённым тоном спросил князь.
Тяжёлая, жгучая борьба шла в душе Нины. Гнев внушал ей сказать всё откровенно; любовь к отцу удерживала и подсказывала, что было бы жестоко с её стороны обременять его новыми заботами, раскрывая ему, что эта женщина хотела поработить её угрозой его смерти. Она бросилась к отцу на шею, крепко сжала его в объятиях и разрыдалась, а затем вдруг вырвалась от него и убежала.
Князь смерил жену недовольным, холодным взглядом.
– Сколько раз мне надо повторять, что я не желаю сцен между тобой и Ninon. Я требую, чтобы ты оставила её в покое и не стесняла никогда её вкусов, желаний и привычек. Не забывай, что мои дети для тебя – чужие, и я воспрещаю тебе делать им сцены и вступать в препирательства. Помни это!
Он повернулся и вышел из комнаты, не дожидаясь ответа, а Зинаида опустилась на стул. Её мертвенно бледное, искажённое лицо и горевшие ненавистью глаза дышали чисто дьявольской злобой.
– Погоди, – думала она, злобно сжимая кулаки. – Ох, как ты дорого мне заплатишь за все эти оскорбления! Твои дети для меня чужие? Ха, ха, ха! Воображаю твою рожу, когда узнаешь, какое у меня «родство» с Арсением! Ха, ха! А эта кривляка Ninon будет женой Еноха! Клянусь в том именем твоим, Иегова, Великий Бог отцов моих!…
После этого столкновения с мачехой, Нина пила утренний чай в своей комнате и ещё более избегала «благотворительных» собраний княгини.
Лили вернулась из своего свадебного путешествия и поселилась в прекрасной квартире, приготовленной для неё Зинаидой Моисеевной, которая встретила новобрачных даже с хлебом–солью и окружала нежным попечением.
Георгий Никитич с Ниной заметили, однако, что новобрачная сильно изменилась. Она побледнела, осунулась, стала задумчивой и мало общительной, а прежде была весёлой болтушкой.
Раз утром, когда Нина сидела в своём будуаре, горничная подала ей принесённую неизвестным мальчиком записку. Она с удивлением вскрыла конверт и прочла послание Лили, в котором та умоляла назначить ей день, когда она могла бы повидать её тайком по важному делу.
«Приезжай сейчас, – отвечала ей Нина, – время самое удобное. Папа уехал по губернии, а Зинаида Моисеевна гостит у Бродельманов в имении. Я одна дома, и проходи прямо ко мне».
Нина ждала её с нетерпением, ломая себе голову, какая такая тайна была у Лили?
Кузины виделись редко; хотя Лили первое время бывала иногда на собраниях у княгини и принимала участие в базарах и живых картинах, но затем её посещения стали реже.
– Счастье сделало её домоседкой, – вступилась Зинаида Моисеевна, когда однажды речь зашла о Лили, которую она навещала часто.
Нина иначе смотрела на «счастье» кузины, хотя и молчала пока; но когда к Новому году разнёсся слух о крахе банкирского дома Блохер и Ко, а Лили, вслед за сим, стала невидимкой, Нина поняла, что её предсказания сбылись, и что кузина если не совсем ещё разорена, то всё же это причинило ей большую неприятность.
Час спустя прилетела Лили с довольно объёмистым узлом в руках, который и бросила вместе с перчатками на диван, а затем протянула обе руки Нине. Та с испугом поглядела на неё, настолько Лили похудела, точно после болезни. Глаза её покраснели и распухли от слёз, одета она была бедно и неряшливо.
– Боже мой! На что ты похожа!
Её слова ударили точно по сердцу Лили. Она закрыла лицо руками и с рыданьем опустилась на стул.
Боясь нервного припадка, Нина дала ей поскорее успокоительных капель и присела рядом на диванчик.
– Увы! Я с грустью вижу, что мои предсказания уже сбылись, – нежно сказала Нина, когда кузина несколько успокоилась. – Скажи мне всю правду, и я охотно сделаю всё, что могу.
Лили старалась подавить охватившую её нервную дрожь и душившие слёзы.
– О, Ninon, Ninon! Как я страшно наказана за то, что вовремя не послушалась тебя! Как я несчастна!..
Она остановилась и выпила поданный ей кузиной стакан воды.
– Что несчастна, это – очевидно; но теперь успокойся и рассказывай по порядку всё, что случилось с тобой после свадьбы.
– Ах, разочарование наступило скоро. Уже во время путешествия этот человек коробил меня в интимной жизни; но пока это было ещё сносно. Я всё надеялась, что он меня любит и что я его перевоспитаю…
Лили тяжело вздохнула и сжала голову руками.
– Но его невоздержанность всё росла, и, наконец, выглянули его низменные привычки; со времени же банкротства Блохера он окончательно снял маску, грубо заявив, что я нищая. Теперь дня не проходит, чтобы он мне этого не выговаривал и не осыпал меня руганью. Затем, в виду моего обеднения, он изменил весь домашний обиход. Мою горничную, повара и лакея он отпустил; у нас теперь только две прислуги на всё, и обе – совсем простые жидовки. А как мы нынче едим, Боже мой! Только еврейскую стряпню: рыбу с мёдом и шафраном, невозможные помои вместо супа, а во всём чеснок. Тьфу! Всё это стряпает грязная баба в атласном парике. Я разучилась обедать как следует и питаюсь тайком у себя в комнате, чем попало, когда ещё есть на что купить. Потому что, ведь, он мне не даёт денег, а что не покупает сам, то покупает прислуга. Я ничем не смею распоряжаться, я просто неудобная мебель в доме. А сам–то он, Боже, как грязен и отвратителен! Он уж и с посторонними больше не стесняется! Если бы ты видела, в каком виде он принимает дам, которые приходят к нему брать уроки пения: старый, засаленный лапсердак, рваные на босу ногу туфли, голова взъерошена и грязные руки.
– И эти дамы терпят такое неряшество и невнимание? – удивилась Нина.
Лили презрительно расхохоталась.
– Они одержимы тем же безумием, какое было и у меня когда–то. Они видят в нём только… «божественного артиста»! Ха, ха, ха! Раз как–то я сделала на этот счёт замечание, так он мне ответил, смеясь; «Стану я наряжаться для тебя и для этих гоев».
– Потом наехала его семейка: татули, мамули, три брата и две сестры; все они из подонков народа, особенно родители – настоящие бердичевские тряпичники. Старик – в длинном лапсердаке с пейсами, а молодые – с претензиями на моду, в невозможных кричащих галстуках или в шляпах с целым огородом цветов и фруктов. Бесцеремонные, ужасные! Крикливые голоса и галиматья их жаргона гудели по дому, как иерихонские трубы; а за обедом они ели руками и плевали в тарелки. Я думала, что с ума сойду за время их двухнедельного визита и, под предлогом мигрени и зубной боли, заперлась у себя. Тогда он сказал мне, злобно улыбаясь: «На первый раз я разрешаю тебе нервничать, когда приезжает моя семья; ты ещё не освоилась. Но на будущее время я потребую – он подчеркнул, – чтобы ты принимала мою родню, как следует».
– Да он ещё подлее, чем я думала, – возмутилась Нина.
– Никто, я полагаю, не мог бы угадать истину, потому что самое ужасное я ещё тебе не рассказала. Лили дрожала, как в лихорадке, и остановилась.
– Давно уже меня разбирало любопытство посмотреть, что он проделывает, закрывшись в кабинете, по пятницам вечером, а иногда и в другие дни. И вот, месяц тому назад, я подкралась к двери и взглянула в замочную скважину. Можешь ли себе представить, что я увидела? Завернувшись в длинную белую с черными полосами тряпку, – их саван, кажется, – привязав на лбу ремешком коробку с 10–ю заповедями, он переминался с ноги на ногу и бормотал молитвы. Это гуденье, уже не раз слышанное, я никак не могла себе объяснить. Я была поражена и вскрикнула от ужаса, а он тотчас же распахнул дверь и, увидав меня, пришёл в ярость. Он схватил меня за руку и тряс так, что я боялась, как бы он не вывихнул или не сломал мне руку. – «Шпионка! Проклятая гойка!» – твердил он. – Остальные ругательства я уже забыла и была так поражена, что могла только проговорить:
– Ты крестился, а молишься всё по–еврейски!
– Какая ты, видно, дура, если вообразила, что я на самом деле отрекусь от веры отцов моих! Довольно и того, что я разыграл комедию с крещением, чтобы на тебе жениться, – со смехом ответил он и злобно прибавил: – Но берегись болтать про то, что ты видела. Твои россказни будут тебе дорого стоить!
– Это ужасно! Ты должна разойтись с этим чудовищем, – решительно заявила Нина.
– Да он убьёт меня, а не даст развода. Послушай дальше, я ещё не кончила свой рассказ, – продолжала Лили, вытирая влажный лоб. – Со времени открытия, о котором только что упоминала, я стала подмечать в нём враждебное ко мне отношение и затаённое желание меня оскорбить. Позавчера, в субботу вечером, когда я стала зажигать лампадки перед образами, он вошёл в спальню, и моё занятие послужило, вероятно, искомым предлогом, чтобы выместить скрытую злобу. Вдруг, без всякого повода, он освирепел, вырвал из моих рук лампадку и разбил об пол; затем он оборвал цепочки у двух других и, наконец, принялся срывать со стены весь киот.
Вне себя, я бросилась отнимать иконы матери и те, которыми меня благословляли к венцу. Тогда он нанёс мне такой удар по голове, что я зашаталась и упала без чувств. Когда я пришла в себя, то увидала, что в углу, на месте киота, была уже прибита этажерка, и на ней стояла красная эмалевая статуэтка Мефистофеля. Образов я не находила, но старая Роха, кухарка, сказала, что «барин» велел снести их на чердак, где стояли бельевые корзины и разная рухлядь. Я побежала наверх и нашла киот стоявшим в углу, но с образов уже были сняты богатые ризы. Я зарыдала, бросилась на колени и молила угодников простить такое надругательство, но я чувствую, что все мои страдания – наказание небесное за моё глупое упрямое желание уцепиться за врага всего, что мне дорого и свято… Вечером, увидев мои красные, заплаканные глаза, он злорадно процедил:
– Избавь меня, пожалуйста, от твоих отчаянных рож. Я разрешаю тебе устроить на чердаке хоть часовню; он пуст и светел. А золото и драгоценные камни излишни для таких великих святых, которых ты почитаешь, и я их конфисковал…
Нина слушала молча и тоже плакала. Она чувствовала в эту минуту горячее, глубокое сострадание к бедной Лили и у неё не хватило сил упрекать её.
– Тебе следовало бы всё–таки попытаться развестись. Хочешь, я обо всём напишу тёте Соне? Она, конечно, согласится взять тебя назад к себе. Лили отрицательно покачала головой.
– Напрасный труд, – усталым голосом ответила она. – Он заявил, что убьёт меня, если я посмею требовать развода. Нет, нет! Пока я ничего не могу предпринять. А вот слушай лучше главную побудительную причину моего прихода.
Она встала и развязала лежавший на диване узел, откуда достала несколько пакетов и ящиков.
– Видишь ли, он уже забрал у меня много ценного: часы Louis XVI, стоявшие у меня в будуаре, и разных ещё вещей тысяч на пять, на шесть; так вот я принесла сюда изумрудную парюру, которая досталась мне от тёти Нади, мамины жемчуга с сапфирным медальоном, стоящие тысяч десять, убор из бирюзы, несколько колец, брошей и браслетов. Спрячь их у себя, дорогая Ninon, а также и пакет с моими лучшими кружевами; а когда будешь в Петербурге, положи их на хранение в государственный банк. Всё–таки это будет небольшим подспорьем на чёрный день; а потом я привезу тебе мало–помалу ещё разные ценные вещи.
Нина обещала всё спрятать и, после задушевной беседы, какой у них давно не было, кузины расстались.
Оставшись одна, Нина облокотилась на стол, подпёрла руками голову и задумалась; невыразимое чувство страха, почти ужаса сдавило её сердце. Ведь те сети, в которых билась Лили, опутали одинаково и их семью: она инстинктивно чувствовала, как постепенно стягивалась накинутая на них невидимая сеть. Стая врагов и предателей окружала её отца, карауля его гибель; в душе Арсения происходил какой–то роковой, таинственный переворот, причина которого ей не была понятна, но к которому должна была быть примешана Зинаида – этот злой гений их семьи; наконец, и её собственная судьба наводила на неё страх.
Нина знала упорную, жгучую страсть к себе Еноха и, несмотря на его наружную сдержанность, чувствовала, что тот следит за каждым её движением; а иногда она подмечала в его глазах выражение, вселявшее в неё отвращение и ужас. В последнее время Енох стал особенно невыносим ей, потому что новое чувство, пока ещё смутное, но уже живое, зародилось в душе Нины к частому гостю их дома.
Гость этот был вновь назначенный чиновником особых поручений при отце, Кирилл Павлович Алябьев – молодой человек лет тридцати, старой дворянской состоятельной семьи, воспитанный, развитой и образованный. Георгий Никитич тотчас оценил его деловитость и административные способности, и особенно честные взгляды и преданность национальным, монархическим основам. Князь даже подружился с Кириллом Павловичем и часто приводил его завтракать или обедать.
Дружественные отношения скоро установились между Алябьевым и Ниной. Их вкусы сходились: оба они любили музыку и пение, интересовались литературой, да и политические убеждения были те же; поэтому не мудрено, что молодые люди друг другу понравились.
Зинаида Моисеевна подметила, разумеется, это сближение, и оно пришлось ей не по вкусу; по научению Еноха, который сгорал от ревности, она стала ещё зорче наблюдать за падчерицей. Нина возмущалась внутренне и негодовала, когда ловила на себе и Алябьеве злорадный взгляд мачехи, и этот надзор бесил её.
Все эти мысли мелькали в голове Нины, пока она сидела, облокотясь у стола, и думала о Лили. Её собственная судьба казалась ей мрачной, как грозовая туча. Она искала и не находила выхода из этого тёмного лабиринта, но, глубоко верующая, она всегда прибегала к Божественной защите, к той невидимой, но непреодолимой силе, которая руководит судьбами людей. Она преклонила колени перед образами, и горячая молитва вернула покой её измученной душе.