Старушки и мечты

«Это всего лишь проблема миропонимания», - я как раз поднималась по лесенке в очередном подъезде. Нет, ну что это за глупая привычка мыслить категориями? Всегда все глобализировать? Ведь речь-то шла всего лишь о том, что мне делать в следующем месяце, а я уже раздула этот вопрос до какого-то философского конфликта. Глупо.
Хотя миропонимание действительно напрямую относится к моему решению. Ведь от него все, в конечном-то счете, и зависит. Проблема в том, что ощущение себя у всех разное: у Костика одно, у мамы другое, даже у папы, наверное, какое-то свое, хоть он и поддерживает маму во всем. Еще - общественное мнение. Внутренние стандарты. Бог. И популярная культура тоже. А я хочу стоять вне этого, вне даже собственного мироощущения.
Неужели где-то есть люди, которые действительно мечтают обо всем этом, общепринятом: дружной веселой семье, как из рекламы стирального порошка, успешной карьере, красивой жизни, путешествиях в дальние страны? Кому это нужно? По-моему, всего этого мы добиваемся только, чтобы убедить окружающих в своей адекватности. Мы и хотим этого только потому, что так принято. А ведь мечты-то какие-то глупые получаются, ненатуральные, неубедительные. Настоящие, они другие.
Все это я успела обдумать еще пока шла от Костика к одной старушонке и пока ходила для нее по магазинам. Теперь же вот, мне надо было зайти к другой бабульке. Последняя бабулька на сегодня. Последняя бабулька в моей жизни. В этой жизни, по крайней мере, потому что это опять-таки вопрос миропонимания. Ну вот, я опять глобализирую.
Я учусь в школе, и через две недели мне предстоят выпускные экзамены, поэтому с подработкой придется покончить. Так мне сказала мама, а папа ее, как всегда, поддержал. А мне-то ведь нравится ходить по старушкам и собирать у них заказы. Oui, Madame ? Que voulez-vous ? Вынести мусор? Пропылесосить? Выгулять пса? Вот так. Но, оказывается, бабушки мешают мне готовиться к экзаменам. Мешают исполнять общепринятые мечты, вот так-то!
Я занимаюсь старушками с позапрошлого года. У меня тогда был друг, его звали Илья. И почему, собственно, «был»? Он до сих пор есть и все еще числится моим другом. Да только все уже не то. Все меняется в жизни подростка за полтора года.
Мы с Ильей познакомились, когда нас обоих вызвали  к директору за прогулы. У меня тогда было железное алиби: я болела целый месяц, а он прогуливал просто потому, что хулиган. Но это не важно. Там тогда сидело много ребят из разных классов и всех их вызывали в кабинет по очереди в алфавитном порядке. А у нас с Ильей, у обоих фамилия на букву «Ш»: у него Шорников, а у меня Шаталова. Поэтому-то мы с ним и сидели дольше всех. Вот и разговорились. Он учился в параллельном классе, но в том году (это был девятый класс) собрался уходить в какой-то колледж. Мы с Ильей быстро подружились. Он был хороший парень, только хулиган. Не знаю, что с ним такое происходило, что заставляло его вредить окружающим даже в ущерб себе. Это ведь саморазрушение. И почему-то он хотел разрушить себя. Сбегал с уроков, хамил учителям, дрался. Даже со мной он подчас разговаривал очень грубо. Но все равно мы были друзьями. Каждую пятницу мы сидели у меня, делали кое-какие уроки (чтобы мама во мне не сомневалась) и играли в настольные игры (у папы целая коллекция советских настольных игр). А по субботам мы сидели у Ильи, смотрели канал «Спорт», ели пиццу и выдували по нескольку литров газировки.
А потом он уехал в Германию. Его родители развелись, когда он был маленьким. Отец несколько лет спустя нашел работу в одной немецкой фирме, поехал туда, а вскоре женился на немке и обзавелся домом. Однажды он пригласил Илью погостить там немного. Илья упирался, как мог, но его мама настояла, и он поехал к отцу на две недели, а потом загостился на месяц, а потом и на два. С тех пор наша дружба начала терять свое значение.
Я ведь Илье никогда не нравилась. Ну, как девушка. Это меня всегда удивляло, потому что... Ну, ведь это же странно! Наверное, поэтому я всегда тянулась к нему. Думаю, он и был моей первой любовью. Я очень ждала его, писала длинные письма и складывала их в нижний ящик стола: Илья все равно бы не оценил такого. А потом, когда прошел первый месяц и начался второй, я поняла, что прежний Илья никогда бы не задержался так надолго у отца, потому что прежний Илья его терпеть не мог. А значит, прежний Илья либо умер, либо решил поселиться в Германии. Он уже не вернется. Тогда прежняя я собрала свои нехитрые пожитки: несколько пустых надежд, одну или две несбыточные мечты и целый чемодан воспоминаний - и тоже уехала в Германию.  Мы расстались с ней на вокзале - она села в поезд до Москвы, а оттуда собиралась лететь самолетом. Не знаю, добралась ли она и как сложилась ее дальнейшая судьба: больше я ничего о ней не слышала. Только иногда - начну читать книгу или включу телевизор - вдруг вижу: да вот же она, прежняя я. А потом начинаю сомневаться. Да впрочем, жизнь меня прежней уже ведь вовсе и не мое дело.
Я не о том. Перед тем, как уехать, Илья предложил мне поработать временно вместо него в социалке: ходить по домам одиноких бабушек и дедушек и помогать им, чем они попросят. Я сначала не хотела этим заниматься, но согласилась, потому что меня попросил Илья (раньше я, кстати, и не знала, что он работает в социалке!). А потом, даже когда Илья вернулся, я осталась работать там, потому что мне понравилось.
За эти полтора года я навещала в основном четырех бабушек. К двум я приходила по понедельникам и четвергам, к двум другим - по вторникам и субботам. Три дня в неделю оставались свободными. Особо ни к кому из своих подопечных я не привязывалась. Во-первых, как ни крути, это были не очень приятные, чужие мне старухи, с некрасивыми лицами, старческими запахами и бессвязной речью. Во-вторых, привязываться к ним не стоило уже потому, что они уже еле передвигались, а на том свете для каждой уже было нагрето местечко. Не стоит привыкать к тому, чего скоро наверняка лишишься. Но сама работа мне нравилась. Да и общение со старушенциями тоже. Они, в свою очередь, в силу старинного русского радушия, все еще живущего в наших людях, всегда относились ко мне с бесконечной сердечностью. И мне волей-неволей приходилось в ответ симулировать доброжелательность.
Более-менее нравилась мне лишь одна из моих опекаемых, дама с благородным именем Маргарита Геннадьевна, к которой я и направлялась в тот день, думая о мечтах.
Да, настоящие, они другие. Не то что мечты о крутой тачке ли уютном доме. Один парень вон мечтал ловить детей, заблудившихся у пропасти, и отправлять их назад, в поле. Так знаете, что с ним стало? Он вылетел из школы, шлялся по улицам, как беспризорник, а потом слег в больницу с туберкулезом. Так-то.
Почему я, собственно, об этом задумалась? А, да. Днем у меня был пренеприятный разговор. С Костиком (это мой парень, кстати). Но сейчас об этом лучше забыть. Как-никак я уже некоторое время стою на площадке около двери. Пора заходить.
Я позвонила. Пришлось еще подождать. Бабульки вообще обычно все делают медленно. А Маргаритка (я так называла ее про себя шутки ради) и подавно еле шевелится. Вся суть этой бабушки словно вот-вот растворится в пространстве. И все, что она делает, выходит так тихо и медленно, будто она постаревшая фея, скрывающаяся от людских глаз. Дверь открылась.
- Здравствуйте, Маргарита Геннадьевна, - сказала я.
- Здравствуй, Настенька, - голос у Маргаритки скрипучий, как уключина.
Она прошла внутрь, я - за ней. Маргаритка - малюсенькая старушонка. Тело у нее костлявое, грудь - впалая, и только голова с лежащими копной волосами кажется непомерно большой. Она всегда носит просторные одежды, в которых ее тело будто теряется. Вид у нее больной, как и у всех, кто обращается в социалку. Люди исключительно не любят просить о помощи. Ни за что не признают, что им нужен социальный работник, пока совсем не одряхлеют. Но Маргаритка держится с достоинством. «Как экс-королева на буржуазном курорте». Мне она всегда казалась последней женщиной Серебряного Века, пережившей всех своих знакомых.
Смерть, она ведь вообще наступает постепенно. Сначала умирают те, кого ты любил, то, что было дорого тебе. Умирают твои удовольствия. Все здесь на Земле, ничего никуда не делось, но ты теперь дальше от них, ты недосягаем. Предсмертие. Смерть все ближе, и все живое отодвигается все дальше. Ты один. Тебе страшно. И никто не может помочь тебе в этом месте. Пока, наконец, Она не подойдет, не возьмет тебя за руку и не уведет прочь.
Маргарита Геннадьевна уже в середине коридора. Она еще не слышит приближающихся шагов, но уже чувствует свое безнадежное грядущее одиночество. В конце ты всегда один.
Поэтому она так любит меня. Все ее старые подруги поумирали или живут слишком далеко, молодежь вокруг не обращает на нее внимания - а я вот прихожу к ней по вторникам и субботам, выношу мусор, помогаю по хозяйству, разговариваю с ней. Когда я уйду сегодня, она сделает еще один шаг в своем коридоре.
Уборку я делала очень тщательно. Протирала пыль, переставляя старые книги и разглядывая фотографии. Фото были в основном цветные, хотя от старушечьей квартиры ждешь потускневших черно-белых снимков. Почти везде был запечатлен парень или мальчик от пяти до двадцати пяти лет. Это был ее сын. Не знаю, что с ним стало, но предполагаю, что он умер. Маргаритка не любит откровенничать.
Протерев пыль, я стала мыть поскрипывающие доски пола тряпкой из старого полотенца. В квартире стоял характерный старушечий запах. У бабушек дома всегда так пахнет, не знаю почему. То ли это старые лекарства, то ли плесень в недрах шкафов. Не знаю, я привыкла. Мне нравятся старушки. К ним неприменимо ничего несерьезного, никакой бахромы. Розовые мечты, наивность, ностальгия - едва ли они этим страдают. К старости все бури укладываются. Старушки смотрят на все издалека, спокойно. Когда я общаюсь с ними, я понимаю, что все, что сейчас мне кажется важным, неразрешимым, через пятьдесят лет станет пылью, пылью на полках. Я буду гордой старушкой.
Пожалуй, вот, чего я хочу - быть старушкой. Не беспокоиться о мелочах. Смотреть на все немного свысока. И знать. Знать наверняка.
После уборки я вынесла мусор и сходила в магазин. Стандартный набор услуг. В придачу к заказанным продуктам купила на свои деньги хорошего чая и печенья. Гостинец напоследок. Так я и объяснила Маргаритке.
- Ох, ну да, конечно... Экзамены - это важно, - говорила она медленно, скрипуче, лишь чуть-чуть приоткрывая рот. - Но зачем же тебе деньги тратить? Я ведь и сама тебя хочу угостить.
Я немного поломалась и дала себя уговорить. Потом я поставила чайник и выложила печенье на блюдо. Маргарита Геннадьевна достала из какого-то шкафа невкусных конфет и доисторических сушек, которые отчего-то почти всегда водятся в домах у старушек. Все время она своим скрипучим голосом расспрашивала меня о том, что я собираюсь сдавать, куда поступать и так далее, а я отвечала преувеличенно бодро и по возможности искренне. Но на самом деле я и понятия не имею, что делать. Мои родители хотели бы, чтобы я поехала большой город и поступила  престижный ВУЗ (притом они едва ли думают о том, каково это будет). А Костик хочет, чтобы я осталась с ним. Сегодня даже поругались из-за этого. А я и не знаю, что выбрать: при маме отстаиваю Костика (мама его уже почти ненавидит), а Костику говорю, что должна уехать. Да только, по-моему, я не хочу ни того, ни другого. Эх. И к тому же: Костик - он же не такой, как у моих подружек, «просто парень», он особенный. Вообще, могу, наверное, попробовать описать его в пяти предложениях:
1) Он очень красивый
2) Обычно он спокойный и невозмутимый
3) Он любит Мой Фирменный Суп
4) Однажды (мы как раз тогда и познакомились) он спас мне жизнь (о подробностях не спрашивайте - ни за что не расскажу)
5) Он бесподобно красивый, понимаете?
А еще он никогда не задумывается о будущем. Он живет тремя днями: вчера, сегодня, завтра - и двумя категориями: «давно» и «не загадывай». Все, что произошло до вчерашнего дня или случиться после завтрашнего, относится к одной из этих категорий. Только это не оттого, что он недальновидный, или как там это называют. На самом деле у него что-то вроде жизненного кредо, своя философия. Он говорит, что все в своей жизни выбирает сам - даже бездействие и недальновидность.
А еще - это он подсадил меня на нашу с ним любимую рок-группу.
А еще он мне как лучшая подружка, даже лучше. Меня даже мама так никогда не выслушает, как он. И Костик никогда не заставляет меня делать то, чего я не хочу, как мама. Он даже мог бы, пожалуй, отпустить меня учиться, куда я захочу, но он очень боится остаться один.
И как его такого бросить?
Я никак не могу ничего решить. И поэтому-то и хотела бы стать старушкой - перешагнуть через все эти неразрешимые дилеммы и посмеиваться, оглядываясь на них.
Мы с Маргариткой сели пить чай, погрузившись в свои мысли. И потом мне в голову пришел один вопрос. Как раз то, что можно спросить у последней бабульки в моей жизни:
- Скажите, Маргарита Геннадьевна, а быстро жизнь прошла?
Она приподняла брови и посмотрела на меня своими мутными, немного лягушачьими глазами навыкате. Потом усмехнулась:
- Да как сказать, Настенька... Гм. Гм. Быстро ли... Да, быстро, пожалуй. Вот живешь-живешь, каждый день тянется, а потом оглянешься - и нет ее, жизни-то...
Я кивнула. Обе мы задумались о своем.
- Пока молодой, все хочется доказать кому-то, выделиться, а в старости все сравнивается. Все едино, - последние два слова она сказала многозначительно. Они о чем-то мне напомнили. Но тут старушка снова заговорила:
- Вот была я девчонкой, совсем молоденькой, такой, как ты. Мы тогда жили на Юге, недалеко от границы. Там жарко. Всегда жарко. Но красиво... - скрипучее ровное кваканье старушки убаюкивало меня, и я начала представлять.

* * *
Я была маленькой худенькой девочкой и жила со своими родителями агрономами-селекционерами где-то на границе с Казахстаном. Там было очень жарко. Всегда жарко. В школу приходилось идти по пыльной желтой дороге полчаса да ближайшего селения. В классе было немного учеников, человек 15, а во время работ на полях и того меньше. Учителей тоже не хватало, зачастую они совмещали совершенно разные предметы: один и тот же преподаватель вел географию и химию, к примеру. А про иностранные языки там и не слышали. Но я все равно ходила туда изо дня в день, кроме воскресений и праздников, с раннего утра по желтой дороге. Возвращаться было опаснее: к полудню поднималась жара, и можно было хватить удар, но меня обычно подвозил председатель колхоза, у которого были дела к отцу.
Кроме школы у меня был сад. Родители выращивали около дома все, что только можно вообразить, и кое-что из того, что и представить нельзя. Я обычно помогала им. А еще у меня была собственная клумба, где я выращивала цветы. Самые разные. Охапки пионов. Розы нарциссы. Маки. Ирисы. Петуньи. Анютины глазки. Тюльпаны. Гвоздики. Все в свой сезон, конечно. Кое-что плохо приживалось в жарком климате, а кое-что цвело и благоухало. Однажды на колхозной ярмарке мне попались луковицы довольно редкого цветка - Ночной Герлены. Отец купил мне три луковки. Я посадила их на растущую молодую луну и принялась ухаживать. Казалось бы, какой-такой особый уход нужен цветку: посади его в земельку, полей, когда нужно - делов-то. Но на самом деле все совсем не так. Каждый день я приходила к своей клумбе, поливала, выдергивала сорняки и разговаривала с цветочками. Они ведь живые. У каждого цветка своя душа. Свои мечты и мысли. Хотя такие прекрасные создания не слишком обременяют себя думаньем. Они легкомысленны - и от этого общение с ними только приятнее.
Из трех луковиц взошла только одна. И не удивительно: Герлена, как я скакзала, довольно редкий и потому капризный цветок. Когда я увидела однажды утром тонкий зеленый побег, подбежала к нему в восторге и поцеловала. «Расти, расти, моя красавица», - сказала я. Этот маленький ритуал я повторяла каждое утро около недели, пока побег рос, раскидывал тонкие листья и набирал бутон. На восьмую ночь цветок распустился. Его лепестки были цвета индиго по краям и темно-синими у основания. Цветок раскрывался широко и был размером с мою ладонь. Внутри у него было еще два слоя лепестков. Герлена цветет только по ночам, а к рассвету закрывается, поэтому ночью мы с родителями вышли посмотреть на это диво.
Южные ночи очень темные, зато на небе видны мириады звезд. Оглушительно высвистывают сверчки. И цветы. Цветы. А еще большие, сказочно красивые бабочки. У отца была в руках лампа, мы с мамой прижимались к нему с боков и оглядывали все это великолепие. Мой цветок был и впрямь прекрасен. Я присела на корточки и коснулась губами синих лепестков. Родителей это позабавило.
Потом мы вернулись в дом и легли спать. В ту ночь мне снился странный сон. Мне снилось, как я встала с кровати и медленно, чтобы не шуметь вышла в сад. На небе сияла луна, и мерцали холодные звезды. Сверчки уже не стрекотали. Стояла тишина. Я направилась к цветочной клумбе и вдруг замерла. По спине пробежал электрический разряд страха. На низенькой скамейке рядом с цветником чернела чья-то фигура. В лунном свете виднелось крупное тело и понурая голова. Я сделала еще несколько осторожных шагов и смогла разглядеть ночного гостя. Это была старуха. С сутулой спиной и обвислыми грудями, лежащими на животе. Локтями больших натруженных рук она опиралась на колени, опустив плечи и неподвижно глядя на цветы. В лунном свете она казалась странной и чужой.
- Ишь, красивый цветок, - заговорила вдруг она, не глядя на меня. Я была даже не уверена, знала ли она о моем присутствии. - Красивый. На луну смотрит. И я тоже. Эх. Внуки-то мои оба померли. Все война проклятая. И где-то теперь лежат? А были-то, были молодые, безусые еще, красивые... Глазки, что цветок этот. Все девки заглядывались. А вот как ушли в сорок втором - и все, не видали их больше. Старший еще с полгода весточки писал, а потом - тишина. Пришли только бумажонки, дескать, без вести павшие... Эх.
Старуха еще повздыхала и надолго замолчала, глядя на цветок. Я прислушивалась с замирающим сердцем. Было что-то тревожное в этой старухе, и мне казалось, что стоит ей взглянуть на меня, как произойдет нечто необратимое, я навсегда лишусь чего-то или кого-то.
- Лежат где-то вдоль дорожек кровинушки мои. А дочь, ишь чего, в город она собралась как-то. Уж после войны дело было. Засуха стояла страшная, голод был. Собралась она, значит, на станцию ближайшую, зерна хоть какого-то раздобыть, выменять чего. Да это она говорила только так. Я-то знаю, чего она на эту станцию моталась: все выглядывала не приедут ли сыночки-то ее, родинушки ненаглядные. И говорила я ей: не мотайся. Куда в такую жару? Да все без толку. Привезли ее: бледная, худая, а глаза закрыты, точно спит. Эх. За что мне столько горя Бог отмерил? Всех, всех пережила, старая.
Говоря так, старуха качала головой и вот-вот могла взглянуть в мою сторону. От страха и напряжения у меня бешено дрожали колени, но вместе с тем я проникалась жалостью к бабке, ее нехитрая исповедь трогала за душу.
- А как стали строить плотину, деревню-то нашу и затопили вместе с кладбищем. Грешно! Да разве там, в верхах, думал кто о том, каково косточкам-то родимым в болоте гнить? Так вот. И за могилкой не приглядишь, цветочков не принесешь, не помянешь. А раньше я дочурке приносила по шесть гвоздичек: по две за внучков, да две за нее. А теперь вон чего: косточки-то водой залило. Да и мне-то старой, кто цветочков принесет? Ишь, на холмике похоронили, на отшибе. И не залило могилку, да приглядеть-то некому за ней: все, все в земле давно...
Старуха снова вздохнула и опустила свою большую, похожую на картофелину, голову на грудь. Мне стало очень жаль ее.
- А где же ваше могилка, бабушка? - спросила я, не узнавая своего голоса.
Старческая голова повернулась, и на меня посмотрели диковинные ярко-синие глаза на буром, изрезанном морщинами лице.
-Могилка-то? Эх, далеко. За полем, да за леском. Там и холмик и болотце. Вон, сколько прошла на цветочки-то твои поглядеть, - бабка отвела от меня свой синий взгляд и посмотрела на луну. - Эх, пора мне. До петухов бы успеть.
Она тяжело поднялась и побрела к дальней калитке сада.
Я проснулась около четырех утра. Солнце едва приподнималось над восточным краем степи. Природа дышала тишиной и свежестью. Я набрала себе бутылку воды, захватила пару бутербродов и тихонько выскользнула из дома. Родители вскоре должны были уехать в поля. Я прошла по тропинке и нерешительно замерла у цветника, глядя на скамейку, на которой видела во сне старуху с синими глазами. Потом медленно, будто сомневаясь, я срезала свою драгоценную Герлену  и шесть гвоздик. Потом бережно обернула цветы газетой и присторила в свой рюкзачок. Они глядели на меня удивленно и непонимающе. «За что ты убиваешь нас? - будто спрашивали они. - Зачем обрываешь наши и без того короткие жизни?» Я покачала головой и тихонько пошла через сад, в ту сторону, куда ушла старушка из моего сна. Пройдя мимо фруктовых деревьев, я очутилась у задней калитки и вышла через нее на песчаную дорогу, расчерченную рытвинами колес. Она тянулась мимо желтых полей, на которых уже появлялись колхозники. Я шла и шла. Солнце медленно поднималось над горизонтом, разогревая стылый ночной воздух. По бокам тянулась зреющая пшеница, слегка наклоняя ко мне свои головки. Наконец повеял легкий ветерок, и вдали появилась лесополоса. Я направилась к ней сначала по дорожке, а потом через частокол колосков. За тонким рядком деревьев росла уже обыкновенная трава, покрывавшая небольшой холмик. На его вершине я увидела то, что искала: одинокий, многозначительный крест, покосившийся от времени.
Могилка совсем заросла. Болотная осока доходила до перекладины креста, и ступать приходилось очень осторожно. На размокшем дереве было не разобрать ни имени, ни дат. Осмотрев его, я повернулась к заводи, начинавшейся немного ниже - и ахнула.
Тут и там из болотно-зеленой воды торчали деревяшки перевернутых крестов и металлические верхушки памятников. Это было затопленное кладбище. Мне даже показалось, что чуть поодаль из воды поднимались крыши, трубы и столбы ушедшей под воду деревушки. Зрелище было завораживающим и жутким. Казалось, все навеки затихло здесь. Только беззаботные стрекозы то и дело пролетали над заводью, присаживаясь на кресты. Я еще немного постояла, оглядывая укоризненные остовы памятников, а потом вдруг почувствовала, что пора уходить. Не стоит слишком долго тревожить покойников. Я достала из рюкзачка цветы, аккуратно разложила шесть гвоздик среди осоки у старого креста, поцеловала на прощанье свою Герлену и тоже опустила ее в траву. Потом я ушла. И больше я никогда не возращалась.
* * *
- В том году мои родители получили перевод, и мы уехали на Кубань, - проскрипела Маргаритка конец своей повести. - Но вот уж сколько лет прошло, а я все вспоминаю эту историю.
Я удивленно огляделась, только сейчас вспомнив старушкину кухню и остывший чай. Сколько времени прошло? Ого! Пора было, пожалуй, собираться. Я извинилась и объяснила Маргарите Геннадьевне, что мне пора идти. Все то время, что я мыла чашки, поправляла прическу и обувалась, старушкин рассказ не шел у меня из головы. Не знаю, как, но эта старая болтушка будто околдовала меня. История была странной, почти пугающей, но было в ней что-то не то. Когда Маргаритка уже почти закрыла за мной дверь, я вдруг окликнула ее:
- Постойте!
- Да, Настенька?
- Вы ведь выдумали все это, да? И цветы, и старуху?
Она казалась обескураженной, выпучила на меня свои лягушачьи глаза и удивленно открыла рот. Потом созналась:
- Выдумала, Настенька. Еще когда девочкой была. Только вот никак эта выдумка не забудется...
Я улыбнулась:
- Я тоже, пожалуй, запомню ее.
На том мы и расстались. Я отправилась домой и едва ли уже встречусь с Маргариткой снова. Только вот я все пытаюсь найти связь между старушкиной байкой и моей дилеммами. Ведь должна же она быть! Или нет? Очередной философский конфликт. Кто бы знал его решение...
Вообще, что-то в последнее время события, предметы и даже люди вокруг кажутся мне все менее взаимосвязанными. Будто они удаляются друг от друга, разъединяются. Будто нарушается привычная логика, и отменяются все законы. В  юности такого не было.
«Все едино», - сказала Маргаритка. Теперь я вспоминаю, почему она произнесла эти слова так выразительно. Есть, кажется, такое стихотворение.
«... Где не ужиться - и не тщусь! -
Где унижаться, мне едино.

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все - равны, мне все - равно,
И, может быть, всего равнее...»
Вот, значит, что чувствовала Маргаритка. «Бревно, оставшееся от аллеи...». Ну да, у нее же никаких близких не было. Она как та бабка, которую сама себе придумала когда-то.
А впрочем, забуду-ка я обо всем этом, улыбнусь закатному солнцу и посмотрю на все сверху вниз, как положено только гордым старушкам. Оглянусь сквозь сухую тягомотину дней назад и пойму, что жизнь-то пролетела, промчалась незаметно...

22 июня 2012