Мириам

Анастасия родилась в Тегеране ещё до того времени, когда Аятолла Хомейни решил, что женщине лучше прятать своё лицо под паранджой или - ещё лучше - полной буркой, сидеть дома, рожать детей и полностью подчиняться умной или не очень -  власти мужчин.

Она родилась в стране, где в воздухе витали рубайи Амара Хаяма, мирно жили более пятидесяти наций, в той стране, где  были заложены истоки медицины, алгебры, астрономии, и где Заратустра нашёл гармонию между мистикой религии и философией повседневной жизни.

Анастасия называлась тогда Мириам и принадлежала к нации гордых и свободолюбивых персов. У неё были большие миндалевидные глаза, округлые, приятные для глаза формы - уже с двенадцатилетнего возраста, и ум старого софиста, пытающегося проникнуть в суть всего.

После Иранской революции и возвращения тирании Аллаха, не любившего свободу слабого пола и регламентирующего жизнь правоверного мусульманина до мельчайших деталей, не разрешая никому задавать детского вопроса из шести букв -  “почему”, часть жителей не могли смириться с новыми правилами жизни и покинули родной дом, называемый Ираном, без возможности когда-либо вернуться назад. Они стали эмигрантами и рассеялись по земле, но помня, что они - настоящие персы.

Многие основались в гостеприимной, многонациональной Америке, любившей эмигрантов с деньгами и талантами, некоторые выбрали жизнь в старой, консервативной Европе. Родители Мириам попали в струю иранских эмигрантов, направляемых на север Европы, в скандинавские страны, где небольшое по количеству и очень однородное население викингов отличалось добротой и состраданием, а к приезжим относилось как к экземлярам из далёкого зоопарка, спрашивая у высокообразованных иранцев с университетским дипломом о существовании в Иране туалетов, вилок и чёрного хлеба.

Жизнь родителей Мириам потихоньку налаживалась, но они так и не смогли найти работу в новой стране, которая обеспечивала эту иранскую семью беженцев через свою налоговую систему кровом, хлебом и медицинским обслуживанием. Через некоторое время иранцы поняли, что викинги их всерьёз не принимали и делиться работой не желали, и они замкнулись в своём эмигрантском мирке, состоящем из эмигрировавших иранцев, которые продолжали говорить на фарси, пить крепкий чёрный чай с сахаром, есть персики, экспортируемые из их отвергнутой родины, которые можно было купить в лавке торговца-пакистанца и почти не общались со скандинавскими властями, кроме моментов получения ежемесячного пособия в коммуне.

Мириам пошла в местную школу, выучила язык викингов, и стала работать в местном супермаркете для получения опыта жизни в новой для неё стране. Подруг из породы викингов она так и не приобрела, а викинги её, Мириам, считали странной и непонятной. Как человек думающий Мириам решилась на кардинальные средства: она стала ходить в протестанскую церковь, поменяла муслимско-Заратустровскую религию на христианскую, и изменила имя с Мириам на Анастасию.

Все эти кардинальные изменения занимали её новизной где-то полгода, не больше,  после чего она стала осознавать, что внешне что-то изменилось, но друзей из викингов у неё так и не появилось, а внутри первый раз возник конфликт. Она спашивала себя: кто она, Мириам, потомок мудрых персов и носительница философии Заратустры, или Анастасия, верившая в чудеса Христа, отпочковавшегося от женщины, которая стала матерью без помощи мужчины и умеющего превращать воду в вино. Она этого не знала.

Иногда она была Анастасией - бойкой, улыбающейся, бегающей в модных  брючках и обтягивающих высокую, сочную грудь свитерах, а иногда - персидской Мириам, обожающей дом, стоптанные туфли без задников, арабские переслащённые дессерты с засахаренными фруктами и слезливые Иранские фильмы о любви.

Так она и жила в этой принужденной двойственности не оставляющий ее ум ни на минуту, и только в ночные часы, когда ум ее спал, она была свободна от решения - кто она - Мириам или Анастасия.

Брат ее не думал, кто он. Он просто жил, ходил в скандинавскую школу, даже дружил со скандинавскими девушками - пьющими алкоголь, ругающимися и не носящими трусиков под сильно обтягивающими их круглые задницы джинсами.

Он окончил школу, потом колледж , готовивший персонал для обслуги домов престарелых и получил работу без труда в коммунальном доме скорби, как называла его Мириам, которых было много, очень много по всей скандинавии.

В отличается от иранской семьи, где старикам оказывалось уважение и нежная  забота, протестанская скандинавия  отказалась заботиться о своих престарелых членах семьи, передав все функции поддержания жизни в пожилом немощном поколении викингов в  руки государства и домов для престарелых, освободив молодежь от забот и угрызений совести.

Но старикам в этих домах было нелегко, одиноко и скучно, несмотря на выученный в колледжах дипломированный персонал, частными комнаты с туалетами и ванными и огромными общими столовыми со среднего качества общепитной едой и субботними партии в лото.

Султан, как звали брата, был доволен жизнью, работой, развлечениями и не понимал проблем своей слишком чувствительной сестры. А ее болезнь прогрессировала, разрывая Мириам пополам.

Она уже не хотела больше вставать по утрам, ни ходить в школу, ни работать в супермаркете, где она или мыла корзинки покупателей или расставляла товары по полкам, подрабатывая немного  - но работать ей было и не положено. Согласно скандинавским социалистическим законам, больные и ущербные полностью обеспечивались государством за счет перераспределения - или скорее - ограбления тех, кто мог работать, платя  самые высокие в мире налогои.

Мириам была отнесена к категории больной и ущербной, поэтому освобождалась от работы. Навсегда. Но это делало ее существование совершенно бесполезным и неинтересным.  Она чувствовать свою неполноценность целый день, с утра до вечера, а получение пособия  в коммуне было для нее ежемесячной  пыткой и унижением, но жить без денег она не могла.

И вот в один день она проснулась и не смогла открыть глаза. Они продолжали быть закрытыми, или почти закрытыми, даже после принятия двойной дозы успокаивающих и ударной дозы таблеток счастья.

Все эти химические препараты, циркулирующие в ее крови уже многие месяцы, сделали ее тело большим и студеобразным, превращая ее из иранской стройной девушки в бесполое, странное, всегда что-то жующее существо неизвестного назначения. Ни о заведении семьи, ни о половой жизни речи не стояло, так как ее либидо под влиянием этих таблеток было совершенно угнетено.

Она лежала теперь целыми днями в постели с почти закрытыми глазами и ела - ела все что было в их с мамой холодильнике. Она больше не выходила на улицу, не интересовалась новостями ни мировыми, ни иранскими, показываемыми с экрана телевизора, настроенного на иранские каналы.

Мать ее кормила, давала чистую одежду, помогала с туалетом и душем. Брат приходил вечером с работы, кушал на кухне и уходил в свою комнату. Он не хотел видеть сестру в состоянии, которое наблюдал целый день на работе, в доме престарелых - беспомощную, ненужную, больную.

Мириам иногда вспоминала об Анастасии, требовала от мамы джинсы и блузы, но потом ее порыв проходил, и она надевала иранский костюм, похожий на цветастую пижаму, и заваливалась на свой диван со сладким печеньем в руке, впадая в полную аппатию .

Она стала похожей на бесполезный комнатный цветок, который требовал поливки, но не доставлял никому ни малейшей радости.

Зачем ее родили на свет? Зачем привезли в Скандинавию? Зачем показали другую жизнь и культуру? Зачем сделали больной? Она не могла ответить ни на один из этих вопросов.

Через некоторое время к ним пришел представитель коммуны и, увидев состояние Мириам, предложил матери сдать ее в интернат для психических больных на всю оставшуюся у Мириам ещё, жизнь.

После вечерней еды мать посовещалась с сыном, и было решено, что решение коммуны - единственный выход для Мириам и ее семьи.

На следующий день мать собрала ее вещи - а их было немного, позвонила представителю коммуны, и уже после обеда приехала машина, которая отвезла Мириам в новое место жительства - очередной дом скорби, где ей выделили пожизненную комнату с кроватей, умывальником, туалетом и маленькой кухонькой с электрическим чайником и микропечкой.

Еда была общая в столовой, был внутренний двор, и выходить можно было только по разрешению и под надзором. Короче, все это напоминало тюрьму, отрезающую больных и увечных от внешнего мира. Но Мириам всего этого не замечала в силу своей болезни. Она ходила в общую столовую, пила даваемые ей таблетки, лежала целый день на кровати и жирела - от безделья, таблеток, аппатии.

Она превратилась в никому не нужное животное, которое не умирало, но и не жило. В доме было около тридцати жителей и такое же количество персонала, обслуживающее этих бесполезных существ, собранных в одном месте.

Те, кто работали в этом доме, не задавали себе вопросов о нужности жизни этих больных людей. Они работали, готовили, убирали, мыли, кормили и получали зарплату, на которую жили их собственные семьи. Им эти больные были даже необходимы для получения работы и добывания средств к существованию

Никто из них не думал о жизни этих несчастных. Да и можно ли было называть это сущестование - жизнью???

И когда кто-то из персонала по ошибке дал Мириам тройную дозу нейролептиков, приведших к внутреннему кровоизлиянию и остановке сердца, про эту ошибку писали в газетах, показывали по телевидению, требуя строго наказать виновных, которых так и не нашли. Пытались даже снять с работы директора этого интерната для слабоумных, но потом решение отменили.

А может, на то была божья воля, остановившая эти бесконечно пустые дни для  Мириам и освободившая ее от долгих лет тягостного ожидания естественной смерти?

Все может быть в этом мире. Абсолютно все. Аллах Акбар.

Ирина Бйорно, 05.07.2012 17.06 Белла Лира