На пляже

     Этот смешной разговор, свидетелем которого я случайно оказался, произошёл в 1989 году, в мае месяце, в Новороссийске на городском пляже. Помнится, время было за полдень, солнце уже миновало зенит; было тепло, но не жарко; а море, если так можно выразиться, пело и смеялось; весело искрилось на солнце, ласково так колыхалось и набегало на весьма крупную гальку, больше похожую на брусчатку, сплошь устилавшую этот неширокий пляж. Песка на нём не было, видимо, принципиально, чтобы отвадить докучливых отдыхающих, которые кишели на нём, как муравьи в развороченном муравейнике. Однако отдыхающие как-то терпели, передвигаясь на пятках; и только у самой воды, где гладенькие валуны и валунчики были ещё и мокрыми, часто можно было услышать упоминание какой-то матери, когда отдыхающий, поскользнувшись, шлёпался тучными телесами на радостно поблёскивающие камни. Впрочем, остальных это только забавляло; они отворачивались и весело смеялись; наверное, им виделся в этом некий шарм, своеобразное очарование, этакий пикантный соус к морю, солнцу, отдыху и хорошему настроению.
      К моменту описываемого разговора я лежал на деревянном, местами проломленном ребристом лежаке, сплошь исписанном самыми нехорошими словами, и жмурился на ярком солнце, стараясь обсохнуть и согреться. Мне было тогда 26 лет, я приехал в Новороссийск из Мурманска, где ходил в море матросом; приехал за отдыхом, впечатлениями и приключениями. Всё мне было интересно, всё ново, всё необычно; и, вероятно, по этой причине я непрестанно крутил головой, так что отдыхающие, глядя на меня, тоже начинали крутить головами, словно я потерял кого-то, а они старались помочь мне найти. В воздухе стоял шум, гул, гам, завывание ветра и птичий гомон; мельтешили какие-то люди, смеялись дети, доносилась откуда-то музыка; в-общем, стояла радостная атмосфера черноморского отдыха. Справа и слева от меня далеко в ряд стояли точно такие же изрядно потрёпанные лежаки, на которых копошилась несметная толпа загорающих. С первого взгляда все эти люди были как будто бы одинаковыми, отличающимися друг от друга разве что цветом: молочно-розовым с прожилками у только что приехавших и бурым, цвета сосновой коры с глиной у собирающихся отъехать; но, если вглядеться получше, среди всех этих трусов и купальников можно было вычленить мужчин и женщин, молодых и пожилых, толстых (в большинстве) и тонких (в небольшом количестве), а также немалое число детей, бегающих по камням с лопатками и ведёрками.
      На ближайшем ко мне лежаке лежал на животе довольно упитанный мужчина средних лет с ужасающе чёрной спиной и неприятно бледными, чуть ли не белыми ногами. Мне показалось, что он лежал на животе не потому, что ему так уж хотелось на нём полежать, а чтобы все видели его пречёрную спину. Если бы вдруг на этот пляж вылез из воды негр – я говорю вдруг потому, что в советское время на советском пляже несоветским неграм присутствовать не полагалось – вдруг вылез из воды негр и завалился рядом с этим мужчиной, то все бы несомненно решили, что это два соплеменника, просто один залез ногами в известь. Лицо у черноспинного мужчины было настолько блаженным, настолько счастливым, настолько восторженным, что, случайно встретившись с ним взглядом, люди спешили скорее отвернуться, словно они нечаянно подглядели что-то тайное и интимное. Он, по видимому, всё никак не мог поверить, что перед ним самое настоящее Чёрное море, а над ним самое настоящее южное солнце, и поэтому таял и глупел от счастья. Посматривая на него искоса, я глубокомысленно заключил, что, так как сам я приехал из Мурманска, но лицо у меня, как мне казалось, было не настолько глупое, этот гражданин, по всей вероятности, прибыл сюда самое ближнее из Норильска, а то и подальше, судя по его реакции на окружающее. А окружающее и в самом деле щекотало нервы: вдруг, откуда ни возьмись, из-за огромных животов и оплывших затылков показывалась стройненькая девичья фигурка, да такая, что у меня на миг переставал шуметь в ушах ветер; или ещё хуже; когда такая фигурка заходила в пляжную кабинку для переодевания – и я лихорадочно соображал: что же будет дальше? Только одно мне было немножко непонятно, если какая-нибудь из таких девиц, покачивая бёдрами, останавливалась неподалёку от меня и ожидающе поднимала глаза к небу. Она что, ждала, что её оттуда окликнут?
      А с противоположной от моего лежака стороны стоял на булыжниках примерно такой же красавец, также очень матно изрезанный и исписанный, на котором спиной ко мне сидели две молодые женщины, а вокруг них, играя и смеясь, бегали опять же две совсем маленькие девочки, лет, наверное, шести – семи. Обе женщины были примерно одного возраста – где-то в районе тридцати лет – но выглядели совершенно по-разному: одна вся как бы наполненная светом, тихой радостью, каким-то внутренним ликованием и счастьем, а другая была словно в воду опущенная; впрочем, она и сидела не так далеко от воды. Даже купальник на ней смотрелся каким-то выцветшим, скисшим и повисшим, словно и он вместе со своей хозяйкой был крайне недоволен всем этим шумом, ветром, детской беготнёй и чужим счастьем. О чём они переговаривались, мне было плохо слышно, да я и не прислушивался, но, впрочем, догадаться было нетрудно: ну, конечно же, о мужчинах! О чём же ещё говорить на пляже двум женщинам? Светящаяся с достоинством и не торопясь что-то рассказывала в воду опущенной, и чем дольше первая говорила, тем ниже опускалась голова у второй, так что создавалось впечатление, что она вовсе и не слушает рассказчицу, а всерьёз занята чтением надписей на брусьях у себя под ягодицами. Наконец, словно желая прервать неприятный ей монолог, она порывисто встряхнулась и, бросив через плечо жалобный взгляд на меня и тех, кто был за мной, произнесла намеренно погромче, так, чтобы было слышно окружающим:
       - А наш-то папа сейчас, наверное, водку пьёт!
      Эти слова были произнесены деланно безразличным тоном, но чувствовалось, что говорившая ожидает в ответ каких-то мировых катаклизмов или же, на худой конец, раската грома среди ясного неба. Однако гром не грянул, и только мужчина с глупым лицом недовольно завозился на своём лежаке, словно почувствовав шпильку в свой адрес. Светящаяся сочувственно замолчала и, поймав за руку пробегавшую мимо маленькую дочку, стала на ней что-то поправлять. Опушенная в воду машинально поискала глазами свою, но та была не настолько близко и, главное, занята делом: подперев пальчиком упругую щёчку, она сосредоточенно рассматривала оглупевшего мужчину, стараясь, видимо, понять его разноцветность. Она была из тех детей, которые с первого взгляда вызывают сильную симпатию: здоровенькая, хорошенькая, с умным глубоким взглядом и той детской старательностью и серьёзностью, которая сразу вызывает у взрослых улыбку и желание погладить-потрепать по голове. Мне бросилось в глаза, что она разительно не похожа на свою мать: ни лицом, ни осанкой, ни отношением к жизни. Её маленькая головка наклонялась то влево, то вправо, и соответственно то на одно, то на другое плечо падали копной её шелковистые каштановые волосы, а пухлые маленькие пальчики непрестанно тискали какую-то – сейчас уже не помню – игрушку. Её пляжная подружка – дочка собеседницы её мамы – рядом с ней смотрелась как-то бледновато: и ростом поменьше, и личиком посерее, и взгляд не такой глубокий. В тот момент они вдвоём усаживали в ряд на большом валуне какие-то игрушки и одновременно вели забавный разговор, ради которого, вообще-то, я и начал писать этот рассказ.
       - А тебя мама когда родила? – спросила умненькая серенькую как бы между делом.
      - Меня?.. – запнулась серенькая, секунду поразмыслила, потом повернулась и подбежала к светящейся женщине:
      - Мама, а ты меня когда родила?..
      Жаль, что в эту минуту та сидела ко мне спиной и её лица мне не было видно. Но, наверное же, в момент такого вопроса оно было, как бы это сказать, выразительным. Светящаяся, как и её дочь, тоже на секунду запнулась, но, как взрослый человек, быстро нашлась:
      - В октябре.
      - В октябре! – подбежала серенькая к умненькой, хотя та и сама слышала ответ.
      - А у тебя есть братик? – опять спросила умненькая, склонив голову набок и подозрительно поглядев на свою мать.
      - Мама, а у меня есть братик? – переадресовала серенькая вопрос к своей маме уже с места.
      Мама обернулась. На её красивом и молодом ещё лице расцвела широкая, смущённая и умилённая улыбка. Было видно, что вопрос ей понравился.
      - Будет! – коротко ответила она и отвернулась.
      - Будет! – победно повторила дочка, принимаясь за прерванную игру. Однако её подружка  нахмурилась, бросила лопатку и, расширив огромные глаза, медленно и грозно подошла к своей матери.
      - Мама, а когда у меня будет братик? – требовательно, отчётливо и в упор спросила она, делая особенное ударение на словах «у меня». По тому, как уверенно всё это было проделано, я почувствовал, что эта девочка была страшная мамина любимица и её никогда в жизни грубо не одёргивали.
      - Зачем тебе братик, - медленно и устало сказала в воду опущенная, тоскливо разглядывая пляжную толпу и сияющее море.
      - Ну как же?! – удивлённо воскликнула умненькая, вероятно, сетуя в душе, что ей досталась такая глупая и не понимающая очевидных вещей мама – У всех братики!
      - Ах, ну, ты понимаешь – с неудовольствием, но терпеливо произнесла в воду опущенная, как бы чертыхаясь про себя, что приходится говорить с ребёнком о таких вещах – Так просто не родишь… Надо мужчину…
      - Мужчину?! – изумилась дочка, дотоле, очевидно, не подозревавшая о таком каверзном обстоятельстве, затем окинула взглядом до отказа забитый людьми пляж и, указывая рукой на меня, на норильчанина и тех, кто был за нами, укоризненно сказала маме:
      - Во-о-он  сколько мужчин!..

4.10.2007, Минск.