Фантазии - 10 - Анфилада

Коллаж из интернета



                А  Н  Ф  И  Л  А  Д  А
                «…И пошёл  открывать  дверь. »
               
                /рассказ – коллизия/

     Давно это случилось или началось!
     Я только начинал спрашивать у окружающего меня мира: « А что? А как? А почему?»
     И он отвечал на все мои вопросы. Но отвечал: «А то! А так! А потому! Мал ещё! Подрастёшь, а там сам сообразишь, что к чему».
     Я с поразительной лёгкостью впитывал всю его философию и демагогию, как впитывает любую «воду» новенькая губка. Моё наивное мышление ещё не разделяло тон; на тёплые и холодные, не отличало серого цвета от грязного, цветного от аляповатого.
    В первые же сознательные годы, я желал многое знать, понимать и иметь! Видя у взрослых машины, часы, зонтики, портфели, деньги, я им завидовал, как умел тогда завидовать. Я думал, что имей сейчас их солидные вещи, то сразу стану большим и важным, ну, как наш сосед Вениамин Левонович и, что все, при встрече со мною, будут уступать мне во всём.
      Ой, как хочется, поскорее вырасти и всё заиметь!
      Но больше всего мне тогда хотелось заиметь собаку; большую, чёрную, с клепаным намордником, плетёным ремешком и, конечно, с начищенными до блеска, медалями.
      Я очень завидовал Ольке – дочке Вениамина Левоновича. Она была младше меня на целых пять месяцев и четыре дня, но у неё уже была большая черная  собака, с настоящим клёпаным намордником, плетёным ремешком из чёрных  лакированных полосок кожи и с медалями.
      О собаке я мечтал и днём и ночью. Иногда я просто ненавидел Ольку за то, что та, выводя свою Сильву,  /так звали собаку/,  на прогулку, никому не разрешала гладить собаку, а не то, чтобы подержать за волшебный поводок.
     Проходили дни, недели, месяцы.
     Всё больше мечтая о свое собаке, я незаметно рос для себя  и  для других.
     И  вот, однажды вечером, играя во дворе со своим сверстником Вовой, мы с ним, что-то не поделили. Я рассердился на него и, обозвав  дураком,  ушёл;  честнее сказать -  сбежал, спрятавшись в кусты, беспризорно разросшиеся у самого входа во двор. Оттуда я услышал, как он заревел на всю подворотню, как выбежавшая по сигналу тревоги стихийного бедствия тётя Валя, его мама, как стала успокаивать, скороговоркой осыпая своего плачущего сыночка слащавостью пелёночных  слов. Из  нескольких  понятых  мною слов, я  нашёл свою фамилию, отчего испугался сильно и забрался подальше в гущу кустов. Затаив дыхание, я вдруг услышал слабенький писк, какого-то живого существа. Он  был таким тихим, что я его случайно услышал, а может, просто почувствовал нутром.
      Я  огляделся вокруг в надежде увидеть того, кто так жалобно взывал о помощи, но поблизости никого не оказалось.
     Я подумал, что мне почудилось от чрезмерного волнения, но повторившийся писк заставил меня вновь осмотреться.
     Я опустился на колени и стал лазить под кустами, шурша прошлогодней, грязной листвой и клочками бумаги. Пульсирующий голосок беспомощности то появлялся, где-то рядом, то пропадал, отчего мне нелегко было отыскать источник жалобных сигналов. Пришлось изрядно поползать на четвереньках и хорошенько испачкаться прежде, чем мои поиски увенчались успехом.
      В самом густом и тёмном сплетении кустарника и бурьяна, я, наконец-то, увидел маленького, с мой детский кулачёк, а может и того меньше, чёрненького щенка. Видимо, он совсем недавно народился, так как был ещё слепым, невзрачным и совсем слабеньким.  Несмотря на неопределённость длинноволосого, мокрого комочка, в нём всё же угадывались наследственные черты Олькиной собаки.
     Я знал, что у её Сильвы иногда рождаются щенята, но видеть их мне не доводилось так, как Вениамин Левонович всегда скрывал их в своей квартире, а затем продавал  на птичьем рынке.
     Глядя с любопытством на шевелящийся комочек, я подумал, что его сюда спрятала Сильва, и не сразу решился дотронуться до него, боясь, что она  тут  же  прибежит  и  укусить меня.
      Соблазн и страх недолго боролись в моей душе, а быстро сошлись на полюбовном согласии в пользу: «иметь».
      Не теряя больше ни секунды, я быстро поднял дрожащего липкого щенка, спрятал его за пазухой и, не обращая ни на кого внимания, побежал скорее домой, по дороге думая только об одном: «Только бы Ольга не вздумала вывести Сильву на прогулку раньше, чем я добегу до дверей своего дома!»
      Когда за моей спиной с грохотом захлопнулась дверь, я услышал, как что-то сильно стучит в моей груди и в голове. Папа говорил, что когда сердце не успевает перекачивать кровь, то оно, как он любил выражаться, «зашивается» и стучит, что есть силы во все стороны своего организма.
      Прямо у порога меня окружила вся моя родня. Сначала они меня расспрашивали о случившемся, затем ругали и угрожали наказаниями. Они, ни в какую, не хотели слышать мои оправдания и прослезившиеся извинения.  Я понял, что заходила Вовкина мать и наговорила моим доверчивым родителям обо мне на целый детектив. А когда я показал ещё и свою жалкую, но бесценную находку, то понял, что совершил непростительную ошибку в самый неподходящий для себя момент.
      Взъерошенный и грязный щенок потряс всех. Немногим больше  его и такой же грязный и жалкий, я в эти минуты был похож на своего найдёныша.
      При  виде щенка на моей груди, мама глубоко вздохнула, затем нервно сжала на своей груди тонкие пальцы рук в единый хрустящий кулак и ушла в свою комнату, на ходу попросив принести ей таблетку от головной боли и воды.
      Весь остаток дня превратился для меня в кошмарный сон без начала и конца. До самого сна меня ругали по очереди и вместе, наказывали, долго и скучно воспитывали, каждый на свой лад. Они никак не хотели согласиться жить под одной крышей с новым непривычным жильцом. Даже ночью во сне они не оставляли меня и моего щенка в покое. И всё же, я выстоял, и мой крошечный друг поселился в нашей шумной квартире.
      С появлением нового члена семьи в ней произошёл раскол на идейные коалиции. День начинался и заканчивался локальными бесконечными ссорами и взаимными, но в сдержанных тонах обвинениями в том, что опять чего-то недосмотрела противоборствующая сторона в моём воспитании.
      В то время я ещё не мог выявить истинного, скрытного виновника семейных раздоров. Я был всецело поглощён заботой и игрой со своим сокровищем, который, правда, рос очень медленно, не то, что щенок дяди Вити, у которого мы отдыхали прошлым летом.
      Когда мы приезжали к нему в деревню он, как раз за неделю до нашего приезда достал для себя такого же маленького щеночка, но, в отличие от моего, его был серой масти и очень игривый. В это лето его щенок превратился в большого лохматого красавца; настоящего ньюфаундленда.
      Мой же малыш не спешил с увеличением собственных объёмов, инстинктивно чувствуя всю трудность и ответственность взрослой жизни в этом мире. Он с поразительной точностью, миллиметр в миллиметр, рос вместе со мною, не пренебрегая медлительностью и капризами моего и своего характеров.
      Этот четвероногий лилипут был удивительным существом, хотя бы в том, что меня он признал и принял, если можно так сказать о младших, сразу. А вот с остальными был замкнут, подозрителен и нередко агрессивен при любых попытках найти с ним контакт. Но больше всего мой щенок сторонился моих незадачливых родителей – педагогов – моралистов, не дававших ему с утра до вечера прохода. И всё же, несмотря на свою уязвимую миниатюрность и отчуждённость от всего назойливого мира, он частенько служил мне надёжной защитой.
      Если меня начинали ругать за какую-нибудь провинность, то я, насупливаясь на весь белый свет, опускал пониже свою повинную головушку и молчал в ожидании моральной инъекции в моё захворавшее сознание. А он, учуяв мою детскую беззащитность перед взрослыми, тут  же  прятался, где-нибудь  поблизости, и  до  меня   уже доносилось слабое не то посапывание, не то похрапывание; это он так рычал, когда сердился. И у меня становилось немного веселей на душе от его смешной попытки защитить меня.
       Время шло, как мне казалось, очень быстро. а я вот рос довольно медленно. Об этом мне постоянно напоминали мои родители, когда после очередного происшествия и, соответственно, внушения, приговаривали: «И когда же ты, наконец, вырастишь и поумнеешь хоть малость?!» 
      Я всегда удивлялся их нелогичной противоречивости так, как накануне вечером они, примеряя на мне обновку на размер больше поношенной одежонки, радостно и недоверчиво восклицали: «Совсем недавно эти штанишки были на него так велики, а теперь он еле влезает в них. Не ребёнок, а бамбук какой-то!»
      И всё же, несмотря на двусмысленность их реплик, относительно моего загадочного роста, я тянулся к солнцу, ничуть не отставая от своих сверстников по двору. Рос со мною и мой любимый щенок, правда, он намного отставал от своих четвероногих сверстников по тому же двору.
     Время ловко балансирует сенсационные всплески активности и деградацию пассивности.
     Именно в это время, время спустя, мои родители внешне примирились с новой ситуацией в доме, но в душе, они ни в какую не хотели смиряться с мыслью, что у их сына есть теперь настоящая, «уличная», чёрная собачонка. Я им, как только мог, сочувствовал, но уступать, что б попасть, как любит повторять мой папа, «под  каблук», не хотел и всеми правдами и неправдами противился этому. Это противоборство превратилось в семейную драму, затянувшуюся на неопределённое количество актов.
      Почти ежедневно, я, нет-нет, да что-нибудь «натворю» со своим «несносным» щенком и тогда, как в отрывном календаре, всё повторялось до мелочей и лишь менялось число скандального дня.
      Папа, как глава семьи был более спокоен и уравновешен, а по мужской линии, он даже был скрытно солидарен со мною. Каждый раз, в самый кульминационный момент, он выходил миротворцем на середину сцены и произносил свой излюбленный монолог о об ответственности, не взирая на возраст, заканчивая его цитатой: «Вот скоро он пойдёт в школу, а она уж воспитает его в духе понимания и послушания старших. Она, мол, ему покажет!..»
     До учебной осени было ещё далеко, а значит и до школы умеющей, чуть ли не с первого сентября браться за «показуху» так же было не близко. А вот до мамы, точнее, ей до меня, ой, братцы, - рукой подать! И она, не дожидаясь листопада, по-настоящему, «показывала» мне основы домашней педагогики после, которой я долго не мог сидеть на самом мягком месте нашей тахты. В такие моменты, я, предчувствуя заранее мамино настроение, не рисуясь барьерной позой дуэлянта, быстренько прятался за миротворческой спиной своего спасителя и, изредка огрызаясь, ждал финала трагикомедии.
     Похожие друг на друга дни легко склеиваются в единую ленту забываемого времени и лишь отдельные слайдовские кадры делят их на ориентировочные отрезки жизни. Они то и служат ключиками к закрытым ролевым лентам памяти, которые неохотно  выползают из архивного чрева Тайны.
     И вот, в одном из ярких, красочных, слайдовских кадров, я увидел, как под завывание и шелест степных суховеев, меня подняли, чуть ли не на восходе, причесали, одели лучше, чем на мой день рождения, вложили в руки огромный букет суховато-белых астр и мясистых георгин, и со счастливейшими улыбками на помолодевших лицах, повели в «долгожданную» школу. С первого сентябрьского дня, у меня и у моего неразлучного друга, которого я тайком взял с собою, начались закручиваться новые спирали бесконечных приключений и неприятностей, как в школе, так и дома.
               
                * * *
      Утро было удивительно ярким. Огромное солнце больше слепило, чем грело, правда, и греть то уже нечего было.
      В садах дозревали яблоки и груши, в полях сохли непроходимые заросли кукурузы и подсолнечника уже без початков и шляп. Трава давно высохла, выгорела и её едкая ржа с белесой прозрачностью перекинулась на посадки молодого леса и на сады, ещё хорохорящихся под тёмно-зелёной,  жухлой листвой. 
      С самого восхода день обещал быть чистым и жарким. Идти в школу не хотелось тем более, что мы с моим другом Толькой, забыв про то, что наступает Первое в нашей жизни сентября, договорись сбегать на шахту за резинкой от противогазов.
      У многих моих сверстников были классные рогатки с параболическими рожками, вырезанными из раздвоенных верхушек молодых дубков, с добротной широкой резиной самых разных расцветок, и с настоящей мягкой кожкой.  А у меня рогатка была из толстой алюминиевой проволоки, которая частенько гнулась. На ней «красовалась» тонкая, старая, связанная в двух местах резина. Вот мы и решили с моим другом обновить наше оружие, именно в этот день.
      С первого сентября школу, как и рынок, слыхать издалека, и не надо никого спрашивать, как пройти к ней?
      С раннего утра все улицы и переулки городов и сёл, стекая пёстрыми цветочными ручейками, безошибочно указывали на центры всеобщего внимания людей.
      Сегодня, как ни в какой другой день года, школы были похожи на огромные муравейники, куда осенний суховей занёс бесчисленное множество ярких цветов и сине-белое с алыми    стрелками волнение юной жизни.
      Подойдя с мамой к школе, я, от нахлынувшего волнения, совсем было, забыл о наших с Толькой планах. Меня поразило невиданное столпотворение детворы и взрослых, снующих   в  замысловатом  беспорядке среди букетов таких, как у меня. Прямо от свежевыкрашенной в ядовито-зелёный цвет калитки, мама повела меня к учительнице, шедшей нам навстречу с улыбкой на лице, которую, признаться, я представлял для себя в образе тёти Вали, и которая ныне была обязана «воспитывать» меня всё в том же духе.
      «Неужели она будет меня учить точно так же, как и дома? Или в школе всё же учат поизобретательнее? А как это?» - думал я, когда меня, вместе с другими новобранцами просвещения, строили, спрашивали несколько раз по фамилии и имени. Когда, кто-то очень долго и возбуждённо говорил о нас, о учёбе, о далёком будущем и о каком-то празднике детей всей планеты.
      Мне почти ничего не было видно так, как я стоял в последнем ряду и был, к моему удивлению и сожалению, меньше других ростом. Из-за спин, стриженых голов и пышных бантов моих теперешних однокашников, мне удалось увидеть лишь взлетевшую стайку голубей. Вслед за ними раздался первый школьный звонок в моей жизни. Нас, легонько подталкивая, как ягнят, повели в здание старой, двухэтажной  школы первыми.  Вслед, шумно и быстро направились остальные учащиеся.
      Всю процедуру посвящения меня в ученики мой щенок высидел у меня за пазухой на удивление смирно. Он, как и я был оглушён такой массовкой и не знал, как ему себя вести в этой толчее нарядных и весёлых людей.
      В вестибюле, моя первая учительница построила нас в строй, в колонну по двое, и повела по длинному, сумрачному коридору первого этажа к нашему классу. Классная комната, виденная мною через окна с улицы, оказалась гораздо просторнее, хотя и сохранила казарменный сумрак  довоенной, а может быть дореволюционной архитектуры. Не очень большие  прямоугольники глубоких из-за толщины стен окон затенялись старыми раскидистыми яблонями и вишнями, урожай которых ни разу не успел созреть по нашей вине.
      В дверях мы вновь столпились, образовав своими букетами великолепную клумбу, и с нетерпением ждали, когда учительница вызовет счастливчика по фамилии и посадит за  Его  парту. Когда очередь дошла до меня, то, в паре с незнакомой мне девчонкой, меня посадили за первую парту у самого стола учительницы. Мою соседку по парте звали Олей, как и соседку по дому. Толька оказался за моей спиной и тоже сидел с девчонкой.
      Такую близость к учителю, я воспринял, как тактический ход моих родителей, побывавших в школе накануне учёбы, и не очень обрадовался их затее. К сожалению, в таком возрасте право выбора не предусмотрено, и я, глубоко вздохнув, согласился с положением поднадзорного до первого удобного случая для протеста.
      Когда всех рассадили на свои места, а счастливые родители не стали заглядывать в приоткрытую дверь, учительница остановилась у доски лицом к нам. Осмотрев всех, она   с   улыбкой   сказала: -  Здравствуйте дети!
      Мы не ответили, а открыв рты, ждали, когда же она, наконец, начнёт учить и воспитывать нас, о чём так долго и настырно твердили мне мои родители? И, как она это будет делать? По общему молчанию, я понял, что этого ждали почти все, а не только мы с Толькой.
     - Меня зовут Антонина Петровна! – ничуть не смутившись из-за нашего первого непонимания и молчания, сказала она и продолжила, - с сегодняшнего дня, я буду для вас учителем и воспитателем. Я, как бы стану для вас второй мамой, пока в школе, - с искренней улыбкой пошутила Антонина Петровна.
     - И так, у вас сегодня самый замечательный день в жизни! Вы впервые переступили порог школы, в стенах которого перед вами откроются… - начала она, с первых минут обучения, обещать нам манну небесную и райскую жизнь на Земле.
     Уставившись на неё, как на сказочную волшебницу, мы внимательно слушали, хотя ничего не могли понять из сказочно-убаюкивающих слов сказительницы. Я был удивлён началом такой учёбы и с нетерпением ждал отцовского пророчества, но резкий и громкий звонок прервал мои попытки распутать сходу клубок противоречий взрослых высказываний о семье и школе. Мой же щенок, за весь урок, ни разу не пискнул, что было для него нехарактерным случаем и трудным испытанием.
      В коридоре, я подошёл к Тольке и спросил его: - Ну, как?
     Он только пожал плечами.
     Вообще, мой друг не очень-то  разговорчивый. По выражению его лица, я понял, что он не меньше меня удивлён первым уроком новой жизни.
     - Когда теперь на шахту пойдём? – спросил я его, вспомнив о наших дошкольных планах.
     - После уроков, наверное, - нараспев, ответил он.
     - Домой заходить не будем, - прошептал я ему на ухо, - а портфели спрячем в кустах.
     Зазвенел звонок на второй урок.
     Первая перемена оказалась самой короткой передышкой,  в новой неведомой школьной жизни.
     Мы поспешили в класс.
     На втором уроке тишина изумления и некоторого испуга спала. За ничтожные пять минуть переменки, многие ребята и девчонки успели, не только расслабиться, а и перезнакомиться друг с другом, и теперь вслух и шёпотом обменивались новыми впечатлениями о своей жизни школьника.
     Зашла Антонина Петровна. Мы суетливо и шумно встали.
     Это было новое, чему мы уже научились в конце первого урока. Стоя за свежевыкрашенными партами, мы с затаённым дыханием ждали настоящего урока.
     - Садитесь дети, – сказала она и подошла к столу. У стола остановилась, положила новенький, плотный, как многослойная фанера журнал и такую же новенькую указку / неотъемлемый атрибут школьного монарха/, и, вздохнув, продолжила. – Сегодня, дети, мы с вами поговорим о «Азбуке», буквах произносимых нами ежедневно и из которых сплетаются удивительные слова и предложения. С их помощью мы проникнем в волшебный мир книг. Мы научимся читать!..
     - А я уже умею читать! – громко объявил я на весь класс, обращаясь, не столько к учителю, сколько к притихшим однокашникам, наверняка, незнающим даже буквы «А», я с гордостью добавил. – Я и считать умею до ста. И писать научился.
     Дремавший за пазухой щенок, услышав мой нахальный и уверенный голос, не заставил себя долго ждать. Он с не меньшим самодовольством подал свой голосок. Но, к моему счастью, его никто не услышал в шуме засуетившихся учеников.
     - Это хорошо, что твои папа и мама смогли подготовить тебя к учёбе в школе, - сдержанно сказала Антонина Петровна, - но другие то дети пока ещё не умеют читать и писать. Да и тебе, Коля, полезно будет повторить выученное.
     - Дети тихо! – успокоила она самых шумных. – У кого из вас во время урока появится, какой-либо вопрос или, кто-то захочет сказать, то не выкрикивайте с места, а подымите руку вот так.  И  она  поставила правую руку на стол, упирая локтём на скатерть стола, а открытую ладонь, вознося к верху, как это делают на перекрёстках дорог регулировщики. – Все поняли? – повысив чуть голос, спросила она.
      Последние слова явно относились ко мне. Видимо Антонина Петровна по своему педагогическому опыту успела зачислить меня в список способных, но «трудных» детей, к которым не подойдёшь с общими правилами обучения и воспитания.
     После затянувшегося, изучающего взгляда, моя первая учительница повернулась к чёрной доске, расчерченной горизонтальными и диагональными белыми линиями, и старательно вывела мелом большую и маленькую букву «А, а». 
      Я тут же потерял всякий интерес к  «новому» уроку и к самой учительнице.
      Повернувшись боком  спиной к ней, я стал разглядывать остальных учеников, пока ещё мне незнакомых.
     - Коля, а вертеться на уроке нехорошо. Это приводит к невнимательности и к ошибкам, – с некоторым, внутренним раздражением, сказала Антонина Петровна. – Если, что нужно, то подыми руку и спроси.
     Услышав индивидуальное нравоучение в свой адрес, я скривил недовольную  гримасу на лице. У меня перед глазами появились образы домашних «учителей», запевших хором: «Мы же тебя предупреждали! Вот видишь, мы оказались правы!»
     - А  мне  скучно! – наигранно вздохнув, сказал  я, желая  быстрее прервать знакомую до оскомины  мораль.
     - Коля,   ты   мне   мешаешь   проводить  урок,  -   не  теряя  накопленного  за долгие годы терпения, сказала она.
     Когда подобное говорили мне дома, то я воспринимал это, как: «Иди, погуляй на улице!»  И я, не заставляя повторять дважды, быстро исчезал за дверью.
     Не задумываясь над новым смыслом слова «мешаешь», я  встал, вытащил портфель из парты и, громко хлопнув крышкой парты, направился к выходу.
     - Ты куда? – удивлённо спросила меня Антонина Петровна.
     - А - а! – скучно протянул я. Затем разочарованно махнул рукой, и пошёл открывать дверь. 
     За ней, я бегом пустился по пустому гулкому коридору на улицу, где на опустевшем дворе сентябрьский ветер всасывал в свои тонкие воронки смерчей пёстрое конфетти из лепестков, принесённых букетов.
     Урок  тянулся очень долго.
     Дождавшись за углом мастерских перемены, я тут же нашёл в общей суматохе Тольку и потянул его за высокий забор соседнего ДК. Я был уверен, что ему так же не хочется сидеть в четырёх толстых стенах целую вечность.
     По характеру мой друг, как-то неопределённо суетился между сангвиником и холериком, и ему гораздо труднее было усидеть на одном месте без движений. В то же время он был чертовски шкодлив. Но ему редко доставалось за свои проделки из-за его ангельского выражения личика, которое он артистически творил, если попадался не один на месте происшествия. Глядя на умилённые, слегка увлажнённые глазёнки малыша взрослые жалостливо уводили его от «хулиганов», думая, что такой наивный пай-мальчик совсем случайно оказался среди них. А нам доставалось за «своё» хулиганство и за его небесную душу, едва не загубленную нами.
      - Пошли!- сказал мне он.
      - Куда? - спросил я.
      - Куда, куда. На шахту. Забыл, что ли? – оглядываясь вокруг, тихо упрекнул он меня в нерешительности.
     - А как?.. – хотел я спросить его про занятия.
     - А мы дома попросим, чтобы нас перевели в другую школу; для умных. Вот и вся проблема! – знающе перебил он меня. – Так многие делают, если им в их школе, что-то не понравится. Это точняк! Поверь.
     Не понимая глубины смысла в переводе в другую школу, я всё же обрадовался тому, что под этим предлогом  смогу уговорить родителей перевести меня в более интересную школу.
     - Слышь, Толька, а может сегодня в балку сбегаем, а на шахту в воскресенье, с Ленькой сходим? Он там не раз бывал. – Нерешительно предложил я.
     - Сами найдём, – уверенно ответил он, - Ленька вчера   рассказал  мне, как туда пробраться.
     Не дожидаясь звонка на следующий урок, Толька сбегал в класс за портфелем и мы, вернувшись через школьный сад к забору ДК и, преодолев его высоченные, литые копья, пошли в сторону шахты. Проходя густые кусты волчьей ягоды, он предложил спрятать портфели в них, чтобы при возвращении удобнее было забрать их.
      Юркнув в  обвислые заросли, мы спрятали лишний груз между каменным фундаментом забора и кустами, а для надёжности присыпали его листьями и сухой травой.
     Справившись с тайником, мы вновь преодолели копьеносный забор. Затем, перебежали через дорогу и миновали пустующий рынок. От него,   по  узкой улочке, петляющей между бараками и сараями, мы вышли к террикону, к тому месту, где маленькие вагонетки подымали тёмно-серую породу из-под земли на самую вершину дымящего конуса, чем-то напоминающего незатухающий вулкан.
     - Лёнька рассказывал, что он не раз подымался на вагонетке на самую верхотуру, а оттуда здорово съезжал на толстенной фанере от стула, выпуская из-под ног клубы дыма, пыли и настоящие фейерверки из горящих углей, - с хитринкой, сообщил он мне. – Ну, а ты, как на это смотришь?
     Я представил себе несущегося вниз Леньку и всё то, что летело из-под его ног. Эта живописная картина остановила меня перед дымящейся пирамидой. У меня было давнее желание прокатиться на настоящей вагонетке под самые облака и оттуда осмотреть весь наш город, лес и степь. Но, как у любого новичка, страх взял верх над желанием и самолюбием.
     - Нет! Другой раз, - поспешно отклонил я его провокационное предложение стать пионером, - ведь мы за резиной шли.
     Я понял, что ему тоже, не очень-то хотелось быть первоиспытателем  так,  как  он  сразу  принял  мой  уклончивый отказ.
     Свернув влево от террикона, мы пошли к заброшенному двухэтажному зданию, где, по словам Леньки, должна была находиться полузатопленная баня и, куда выбрасывали негодные самоспасатели. Подойдя ближе к старому, облупленному дому, мы поняли, что  не ошиблись.
Через маленькие выбитые окна первого этажа, оказавшимися на уровне земли из-за подступившего вплотную террикона, а на углу здания и того ниже, мы нашли «вход» в баню.   
      Присев на корточки, мы с затаённым дыханием заглянули в чёрные проёмы окон. Оттуда потянуло сыростью и холодом. Из пугающей  темноты доносилась беспрерывная капель воды.
      Мы переглянулись, как бы  убеждая друг друга, что там нет ничего страшного, но про себя пожалели, что не отложили это мероприятие на воскресенье. Уходить с пустыми руками и с рухнувшими планами тоже не хотелось.
      Немного посидев  у  разбитой  амбразуры  окна  и  периодически заглядывая вовнутрь, наши глаза стали привыкать к темноте. Мы стали различать на воде плавающие доски, пустые коробки от спасателей. В глубине помещения, я увидел облезлые в росписях колоны. С потолка свисали сосульки из солей и щелочей и дряблые лохмотья  плесени и грибков. С каждой минутой нашего терпения и внимания ближний интерьер былой бани всё отчётливее вырисовывался, а задний план всё ещё был недосягаем для наших глаз. Темнота, царившая там, сдерживала очередных искателей приключений, а может быть, наоборот, притягивала жаждущих тайн  и риска.
     - Слушай, Коль, - сказал мой друг, - а давай глубину померяем?
     Я сразу вскочил и побежал искать длинную палку для промера. Когда же возвратился с длинным обломком штакетника, то увидел, что Толька бросает камни вовнутрь бани. По его охотничьей позе, я догадался, что он во что-то метит попасть.
     -  Я уже два корабля потопил, пока ты бегал, - с гордостью сообщил он мне.
     Я стал рядом с ним и опустился на колени, при этом, совсем забыл про новенькие брюки. Взяв за один конец штакетника, я просунул его в окно. Вода  доходила почти до подоконника, и мне не пришлось сильно перегибаться для  промера.   Опустив штакетину в воду до самого дна,  я затем  вытащил её наружу и приставил к своей ноге. Мокрая часть едва доходила мне до колена.
     Мы обрадовались неожиданному мелководью закрытого водоёма. Видимо порода через окна и двери оккупировала баню и изнутри.
     Разувшись и закатав  штанины брюк выше колен, я вслед за Толькой полез вовнутрь сокровищницы. Тёмная, переливающаяся в отражениях гладь воды дрогнула от прикосновения тёплой стопы и инстинктивно кольнула в пятку неприятным холодком, в надежде отпугнуть грабителей. Но я, глубоко вздохнув, чтобы убрать дрожь от неприятного холодка и напряжения, полез в воду.
     Стоя по колена в холодной воде скрытного водоёма и слегка скорчившись от окружающей сырости и неприятного чувства страха, мы  с Толькой, чем-то напоминали две дрожащие
фигурки  подростков с  полотна  А.А. Иванова  «Явление  Христа народу».
     - А здесь и не так темно! – Услышал я ободряющий голос друга и с некоторым облегчением выдохнул застрявший в груди воздух и страх.
     Оглядевшись ещё раз, я убедился в том, что баня действительно была не такой уж тёмной и жуткой, как казалась извне. Напротив нас вырисовывалась стена с чёрным квадратом бывших дверей. Низкий потолок освещался всполохами потревоженной поверхности воды, отчего он выглядел сказочно и чуть-чуть пугающе.
     Какое-то время мы стояли без движения. Прислушивались и осматривались. Адаптировавшись в полумраке, наши глаза теперь хорошо различали более мелкие детали затопленного помещения.
     Перед нами плавало множество крышек от самоспасателей. Это вселило надежду на скорый успех нашей экспедиции.
     Держась за Толькино плечо, я сделал осторожный шаг вперёд. Он, опираясь на штакетину, тоже шагнул, но  уверенней меня. Почувствовав неизменность глубины, я решился на второй шаг без какой-либо опоры. Я, повернувшись спиной к окну, смело поднял левую ногу и ступил ею на всю длину своего детского шага.
     Коварная чернота воды терпеливо ждала моей опрометчивой самоуверенности и, только нога погрузилась в воду, как скрывавшаяся от глаз глубина тут же схватила за скатку одной штанины. Затем  она уцепилась за руки, которыми я придерживал обе штанины. Вслед за руками глубина поймала полы моего новенького шерстяного кителя с золотыми пуговицами. По ним  добралась до  белоснежного воротничка рубашки. Юркие струи холодной  воды, как по ступенькам, поскакали по рёбрам вовнутрь моих ещё не стираных одеяний. Я с ужасом почувствовал, как глубина с головой скрыла меня в своей пучине. От неожиданности и страха, я, прежде чем скрыться под водою, вскрикнул и взмахнул руками.
      Едва  вынырнув, я стал отчаянно барахтаться в предательской ловушке. В полной панике, я не пытался искать дна, а во всю колотил руками и ногами по воде, стремясь скорее добраться до спасительного квадрата окна, и не сразу  почувствовал, что мои, дёргающиеся ноги ударяются о дно.
     Глубина в бане оказалась небольшой, чуть выше пояса. Но мне уже было не до неё.
     Тяжело дыша, я выскочил на подводный холмик под окном и протянул трясущуюся руку Тольке, который так же отчаянно вырывался из мерзкой ловушки, попав в неё вслед за мною.
Он оказался невероятно тяжёлым, и  мне стоило поднапрячься, прежде чем я смог вытащить его невидимую возвышенность. Едва  став на ноги, он,  не раздумывая, полез в окно. Нервно подталкивая его к спасительному солнцу, я и сам спешил выскочить из шахтной купели, где мы поневоле приняли своё первосентябрьское крещение.
     На улице было жарко, но мы, истекая мутной водой, дрожали от холода и страха «гостеприимной» бани.
     Я посмотрел на жалкий вид друга и понял, что в таком виде появляться дома было равносильно самоубийству. О резине забыли мгновенно.
     Мы побежали вдоль террикона к базару; подальше от злополучного места. За складами разделись до трусов. Кое-как выкрутив огрубевшую форму, повесили её на забор, а ботинки поставили на разогревшиеся от солнца камни.
     Спичек для костра у нас не было. А если бы и были, то после непредвиденного купания при полном наряде, оказались бы не в лучшем состоянии. И всё же Толька сообразил, где можно достать источник огня.
     Он быстренько перелез через старый, щербатый, блочный забор рынка на поиски случайного Прометея., а я стал собирать в округе дрова и бумагу для костра. По его возвращению костёр весело затрещал в сухих и серых от угольной пыли досках, клубясь густым, чёрным дымом от примесей в них мазута и креозота.
     Тепло от костра быстро вернуло нас к жизни.
     Обогревшись и немного подсушив свою «обмытую» форму, мы повеселели, понимая, что домой придем сухими, и никто не узнает, где мы на самом деле были. 
     Время шло. Костёр догорал, а домой идти не хотелось.
     Я  пошёл  ещё  раз  по  краю  террикона,  чтобы  подсобрать дровишек для притихшего костра. Толька же, ни слова не говоря, вновь исчез за забором рынка. А когда вернулся, то протянул ко мне свою грязную руку.
     На маленькой ладони лежало несколько бычков от папирос.
     - Будешь? – с ехидцей и с усмешкой предложил он мне.
     - А ты? – осторожно отпарировал я его предложение.
     - Я уже курил! - ответил Толька, с тоном бывалого курца. -  В прошлое воскресенье мы на первый ставок ходили, и там мне Ленька самый настоящий «Казбек» давал. Я уже два раза взатяжку пробовал.
     Я ему верил так, как хорошо знал его старшего дружка. С тем не только курить научишься. Он, в свои неполные четырнадцать лет,  успел не раз побывать в милиции за воровство и драки возле ДК, да и в колонии отметился своим трудновоспитуемым характером. Меня всегда удивляла их странная дружба, которую со стороны и дружбой назвать нельзя. Они были так непохожи по характеру, по интересам. А по возрасту Ленька вдвое старше Тольки был. Как мне казалось, меня старшие тоже не гнали от себя, но они редко брали меня с собою на свои мероприятия. Его же запросто брали, как ровесника всегда и всюду.
     Задумавшись о Леньке, я долго выбирал себе «бычок» почище, а когда выбрал, то не  решился прикурить его первым. Пока  я с некоторой опаской рассматривал свой окурок со всех сторон и набирался храбрости, Толька успел прикурить свой трофей от тлеющей головешки, и заправски выпускал дым из вытянутых трубочкой губ и из носа. Довольный своим превосходством в этом деле, он протянул головешку мне.
     - На, не дрейф!
     Глубоко вдохнув горячего, смешанного с дымом и пылью дневного воздуха, я взял свой «бычок»  в губы, поднёс к нему огонь и затянулся.
     То ли папироса была слабой, то ли я успел наглотаться дыма от костра, но от первой затяжки я не сразу почувствовал табачного привкуса во рту. Стоя с полным ртом дыма, я не знал, что с ним делать дальше; глотать ли его, вдыхать или тут же выпускать на волю.    Пока я, раздув щёки,  раздумывал, он сам нашёл себе выход.
      Царапая горло, дым пополз во вовнутрь лёгких. Едва он коснулся стенок чувствительного органа, как в тот же миг я почувствовал удушье, закашлял и стал судорожно кланяться всему белу свету, не забывая, при каждом поклоне, вывалить багровый язык и выпучить от тошноты красные белки глаз полные слёз.
     Мой юный учитель был доволен. От приступа смеха его преобразившиеся глазёнки не меньше моих брызгали слёзами, а лицо по колориту перещеголяло ядовито-красную краску  рыночного забора.
     Немного откашлявшись, я бросил дымящийся окурок в костёр и, размазывая грязными кулаками по щекам серые подтёки от слёз, стал быстренько одеваться в высохшую, но огрубевшую форму. Толька перестал смеяться и последовал за мною.
     Одевшись, мы не торопливо пошли домой. По дороге забрали свои новенькие, уцелевшие от шахтной  «обмывки» портфели без хороших, но и без плохих отметок, после первого в своей жизни школьного дня.
     У дома мы с Толькой расстались и пообещали друг другу, что родителям ни слова не скажем о наших приключениях.
     Когда он ушёл, то я сразу вспомнил, как ещё утром, сквозь сон слышал, какая готовиться мне торжественная встреча по возвращении из школы и, под покровом всеобщей радости, надеялся проскочить со своим щенком мимо неприятностей принесённых мною со школы в первый же день обучения.
     Подойдя поближе к окну, я прислушался. За ней слышалось спокойное, не предвещающее ничего опасного, воркование счастливого семейства, впервые выпустившего из гнезда своего шаловливого птенца. Умиротворённое благозвучие успокоило меня. Я с облегчением вздохнул, и пошёл открывать дверь!
                * * *
      Быстро темнеет.
      Я сижу у яркого костра со своим  присмиревшим щенком, радуясь лишь тому, что спички остались у меня, а не у Тольки.
      Хочется есть. Лес всё темнее и темнее, а домой возвращаться страшно. Надо мною  замелькали  летучие  мыши, а на угасающем небосводе замерцали первые звёзды.
     Неотрывно гляжу на пляшущие языки пламени и вижу среди их нервных порывов удивлённые лица моей родни при виде моего долгожданного возвращения, не из храма знаний и мудрости, а из одного из его  закоулков или тупиков, называемых Жизнью!
     При моём появлении, у отца, от былого либерализма, не осталось и следа.
К моему удивлению, он вдруг стал раздувать свою длинную шею, а лицо, словно  пустую ёмкость, стал быстро заполнять кровью, перекачивая её побелевшими руками, которые судорожно сгибались и разгибались в локтях. С таким красным и страшным лицом, я его ещё ни  разу  не  видел. Я  испуганно  глядел  на  преобразившегося  отца  и подумал, что это и есть то самое терпение, которое, перебрав крови через край,  может внезапно лопнуть и разорвать меня в клочья своим кровяным взрывом.
     Не дожидаясь апофеозной развязки, я бросил ему под ноги портфель и пуле вылетел за дверь. Через минуту, другую, я уже бежал по крутому склону заросшего оврага, вглубь спасительного леса, куда, наверняка, не смогут долететь жгучие брызги лопнувшего терпения разорвавшегося за закрывшимися вслед за мною дверьми.
     В оцепеневшей позе неведомого божка, я сидел со своими горестными размышлениями, а рядом жалобно скулил мой защитник, которому достаётся больше чем мне. Положив свою лохматую мордашку на протянутые к костру передние лапы, он закрыл глаза. Когда я вздрагивал от неприятных воспоминаний встречи и от ночной прохлады, спрятавшейся от огня за моей спиной, мой щенок открывал глаза, понимающе смотрел на меня и тоже вздрагивал всем телом, как мне казалось, в знак солидарности. И не было, и нет у меня более близкого и любимого существа на всё белом свете, чем он!
      Подкинув в костёр побольше толстых веток, я взял на руки своего горемычного любимца и, натянув на голову ворот испачканного кителя, прижался  спиной к старому оголённому бревну, давно упавшего дуба. От жара костра, от переживаний и от усталости дневных невезений, мы с щенком вскоре уснули крепким сном, и не сразу почувствовали стылую росу утра, покрывшую серебряной пыльцой одежду, шерсть, траву и листву.
      Слегка поёжившись от её прохлады, я хотел, было ещё немного поспать, но та бесцеремонно остудила моё сонное желание и не проснувшееся сознание.
      Я неохотно встал. Потянулся с переменной дрожью во всём теле.
      Костёр давно погас. Раннее утро мастерски перекрашивало моё ночное пристанище яркими красками, вселяя надежду на лучшее. Мне не хотелось ворошить уснувшее пепелище, послужившее нам в жуткой неприветливой темноте шумного леса.
     Хотелось кушать  и притом сильнее, чем вчера.
     Я пошёл к знакомой дикой груше, что росла у самого родника за первым ставком. Она отличалась от своих лесных сородичей, не столько обилием, сколько размерами и вкусом плодов.
     Набив полный живот и глубокие карманы штанов спелыми душистыми грушами, я пошёл к дороге, ведущей от нашего дома к школе, в надежде встретить Тольку. От него хотелось узнать о моей домашней обстановке. Наши родители дружили немного и, наверняка, кто-нибудь из них зашёл к другому поделиться своими нескончаемыми хлопотами, доставляемыми их чадами. Но, ни утром, ни днём, ни вечером мне не удалось увидеть его. Позднее я узнал, что ему в тот знаменательный день – вечер преподали очень жёсткий раздел из педагогики, после чего он с неделю усваивал её вместе с пилюлями.
     Когда   стемнело, я, крадучись, подошёл к дому. Вновь напомнил о себе голод. Ведь за весь день я съел всего два пирожка с  мясом, которые  прозевала  продавщица  и  несколько помидоров с чужого  огорода.
     Наш дом стоял, чуть ли не у самого леса и,  в случае появления отца на пороге, я мог быстро и незаметно скрыться в густых зарослях. Я до мельчайших подробностей знал вечерний режим и привычки отца. Он крайне редко выходил во двор после ужина, а занимал глубокое кресло у окна, включал торшер и принимался за обзор свежих газет, До сна его больше интересовали  глобальные проблемы мира, чем семейные  хлопоты. После вчерашнего, ужасного перевоплощения из домашнего миротворца в адского дьявола, я теперь больше всего боялся  встречи  именно с ним.
     У дома никого не было. Я тихо подкрался к освещённому окну нашей квартиры. Только я, вцепившись за жестяной отлив, подтянулся на руках, чтобы заглянуть в залу, где у другого окна должен был восседать в своём излюбленном кресле отец, как, глаза в глаза, столкнулся с ним.
      От неожиданности, я сорвался с фундаментного выступа и шлёпнулся на бетонную отмостку. При падении больно ударился о низкий декоративный бордюр из плит.
      В любой другой момент, я бы остался на месте, пока не утихла бы боль. Но сейчас, я вскочил, как ужаленный, тут же бросился к незапертым воротам и, не оборачиваясь, что есть духу, побежал к лесу.
      У скрытой темнотой опушки остановился перевести дух.
      От дома доносились голоса зовущие меня обратно. Громче всех звала мама, и мне так захотелось вернуться к ней. Я уверен был, что она всё равно простит меня, как это бывало всегда. Но всплывшее в моей памяти багровое лицо отца отпугнуло меня от её плачущего зова, и я торопясь юркнул в черноту невидимых зарослей.
     В лесу было непривычно тихо и жутко. Видимо степные ветры тоже унялись на ночь или менялись в направлениях движения.
     Ранее, я не боялся бывать в ночном лесу в одиночку. Тогда темнота была ограничена временем. Ныне же она оказалась бесконечной. Я почувствовал настоящий страх от одиночества и свою беспомощность. Тёмный лес уже не чаровал меня своими сказочными звуками и тайнами.
     В первый раз, я трусливо развернулся и, с неприятным ощущением опасности, поспешил покинуть его. Выйдя на дорогу, ведущую к техникуму, я,  незамеченный водителем, сел на городской автобус и поехал на железнодорожный вокзал.
     И всё же, через неделю или около этого, я наконец-то был вымыт, переодет во всё чистое и сытно-сытно накормлен; впервые за много дней скитаний.
     Дома, к моему удивлению, все порхали вокруг  меня   с улыбками умиления и счастья, будто именно сегодня было Первое сентября и я только  что  пришёл  со  своего  первого  урока  в  жизни. Все  искренне радовались моему благополучному возвращение. И только отец хранил свою осаждённую замкнутость и молчание. Несмотря на своё нынешнее блаженство, после стольких испытаний и лишений, я всё же настороженно следил за его плохо скрываемым спокойствием. Чувствовалось, что до того, как меня привезла милиция из далёкого большого города, не то Ростова, не то Харькова, куда я попал со своего вокзала, отца хорошенько «пропесочили». Кстати, это  словцо из его же лексикона. В молчании отец старался скрыть от меня своё новое, непривычное для его самолюбия,  овторостепеневшееся значение в деле воспитания подрастающего поколения, в котором его фрегат получил сокрушительную пробоину ниже ватерлинии.
      Глядя на него, я не мог поверить тому, что он так легко уступил своё интеллектуальное лидерство в семье в области психологии и морали. Под маской отчуждённого безразличия к происходящему вокруг него просматривались скрываемые детали честолюбивого гордеца затаившегося для более удобного момента взятия реванша.
     Насколько мне позволяет память, на столько, помню, как мой отец постоянно разыгрывал перед нами одну и ту же роль – роль Творца! Но при этом, я ни разу не видел его с молотком, отвёрткой или клеем в ручках  похожих на колированные сорта бело-розовых орхидей.
     В драматических ситуациях, он всегда выжидал развязки, а затем, под занавес, собирал лавры третейского судьи конфликтующих сторон.
     Он был добрым и умным, но в сложной житейской путанице отношений чувствовал свою беспомощность. Чтобы не попасть в очередную неразбериху скандала, он внимательно следил за происходящим со своего уютного кресла. Оценивал все «за» и «против». И, когда накал страстей  доходил до наказания одних и таблеток для других, отец  подымался со своего наблюдательного пункта и брал  на себя заключительную часть представления.
     В торжественных же случаях его роль начиналась по последнему удару наших старинных настенных часов, что висели в зале. Это было его, бесспорное время и мы все любовались и гордились им.
     Теперь же многое изменилось бесповоротно.
     Глядя на него исподтишка, я мучительно пытался восстановить на его спокойном, слегка бледноватом лице первосентябрьскую физиономию бешенного, но у меня ничего не получалось. Видимо от страха в тот день, моя фантазия преувеличила некоторую возбужденность и яркие покраснения на лице отца. Быть может в тот злополучный  момент, его взволнованное лицо всего лишь отражало краски багрового заката в невыгодном для себя ракурсе, а я, в ожидании наказания, не сумел этого заметить и трусливо сбежал, чем существенно изменил расстановку сил в нашей семье и, думается мне, не в свою пользу.
     И  всё  же, анализируя  изменения в семейной иерархии, я не мог так просто отделаться от прежнего пережитого впечатления. Искренне радуясь счастливому концу моих скитаний и суетящимся вокруг меня и моего визжащего щенка мамы и старшей сестры, я, нет-нет, да и посмотрю в сторону сидящего с газетой в руках отца, впервые отказавшегося от заглавной роли необычного торжества, так называемого «Возвращения блудного сына!»
     После  сказочного изобилия всякой вкуснятины и ласк мама не разрешила никому из родных и соседей донимать «измученного сыночка» расспросами, а, как можно раньше уложила меня в белоснежную постель досматривать пропущенные за неделю сны детства, а заодно и хорошенько отдохнуть к завтрашней, прерванной учёбе в школе.
               
                * * *
     Утром я встал раньше обычного.
     И как тут было не проснуться на восходе дня, когда в весенней лесопосадке заливались первые, прилетевшие с юга птицы, а солнце своими тонкими лучиками назойливо  щекотало моё отдохнувшее тело.
     Чтобы не будить родных, я тихо встал, оделся и, поставив замок на предохранитель, осторожно вышел из дома.
     Прохладный степной ветерок заставил меня немного поёжиться. Отойдя недалеко от спящего дома, я сел на стылую, сломанную пополам железобетонную плиту у другого строящегося дома и стал рассматривать здание новой школы, в которую мы с Толькой, когда-то стремились перевестись и, в которую нас всё же перевели к концу третьего класса, в связи с получением нашими родителями квартир в первом пятиэтажном доме в новом микрорайоне.
      Мы с Толькой не стали терять время зря. В первые же дни, мы с ним успели побегать по  светлым свежевыкрашенным коридорам. Не раз заглянули в столовую, в огромнейший, с высоченным потолком спортзал, в мастерские, в открытые кабинеты и классы.
     После старой, толстостенной и приземистой, с казарменным строем подслеповатых окон и подвальным сумраком коридоров школы, эта показалась настоящим дворцом. Наша новая школа одиноко и величественно возвышалась над зеленеющим холмом огромного пустыря. В ней мне всё нравилось!.. Но я ещё не мог свыкнуться с манежной освещённостью всех углов и закоулков, где у стен не красовались спасительные дебри могущественного Глуховского леса.
     К большому сожалению, слева от новой школы, где-то в полтораста метрах, красовалась куцая латка зеленеющей лесопосадки, издали напоминающей высокорослый кустарник.
      Ближним строением была новая горбольница. Она расположилась в полукилометре от нас в низине. Защищённая от ветров и посторонних взглядов больница всё же огородилась высоченным забором из железобетонных плит. Видимо она не очень доверяла шумным  и пронырливым соседям  по  безлюдному  пустырю. А нам  поначалу и без неё  хлопот хватало.
      Круговой обзор из окон школы был великолепным. С одной стороны,  это радовало нас так, как мы без каких-либо помех обозревали всю окрестность на несколько километров. Но с другой стороны, нам самим будет крайне трудно преодолеть, незамеченными,  расстояние до окраины зеленеющего молодняка лесопосадки. Теперь нам придется приспосабливаться к непривычным, степным условиям местности и в срочном порядке приобретать навыки полевой тактики лазутчиков. Иначе, всевидящее око педагога, довольно легко высмотрит для себя или для коллеги незадачливого беглеца с уроков.
      Со своим верным псом, подросшим вместе со мною за первые годы учёбы, я постараюсь, как можно скорее ознакомиться и приспособиться к открытой местности и проложить менее уязвимые тропы для передвижения. Вон, человечество на днях на такой пустырь разведчика послало, что дух захватывает и ничего!.. не испугалось. А лишь сказало: «Освоимся и среди звёзд!» А тут, какая-то сотня с лишним метров для её воспитанника.
      Задумавшись над новыми проблемами, я не сразу услышал, что меня зовёт мама.
      После завтрака, я подождал Тольку у подъезда и, срезая путь через непаханое поле, мы вместе пошли в школу, в которую, когда-то так хотели перевестись. У входа, я остановился, глубоко вздохнул, затем успокоительно погладил пса, мол, где наша не пропадала, оглянулся на спешащих учеников и учителей,  и пошёл открывать дверь.
      С первого же дня в новой школе, я понял, что она отличается от старой, всего лишь усовершенствованной насыщенностью технических и информационных новшеств, а сама система и методика преподавания и воспитания пошла по своей, изъеденной молью и пропахшая нафталином, стезе всех времён и народов.
     Из-за своего нелюдимого пса, я и здесь с первого же дня попал под спецобработку спецпедагогов.
     Нет! Не думайте, что новая школа была спецшколой для трудновоспитуемых подростков моральный и духовный мир, которых подлежит коренной переделке в специально изолированных условиях, и притом вдали от населённых пунктов.
     Школа, как школа! Но из-за премудростей градостроителей она, а значит и мы, надолго оказались изолированными от «пагубного влияния улицы».
     По замыслам некогда бывших учеников советских школ, огромная территория ковыльного пустыря, в перспективе (ближе к коммунизму), должна была стать центром города. Но лишь через несколько лет, мы из окон школы увидели некоторые признаки грандиозных планов современных градостроителей.
      В километре с лишним от нас, за дорогой, стали вырастать «шедевры»   микрорайонностроения  тех  лет. Однотипные  и  безликие    дома, подобно драконовским зубам Ээта, лихо прорастали из вспаханного бульдозерами и экскаваторами хряща Донецкой земли и один за другим закрывали своей плоскостью замысла и исполнения полюбившийся вид с конусами терриконов старых и новых шахт, серебристых холмов и разбросанных по ним посёлков нашего района.
     Бестолково толпясь панельными близнецами у дороги, микрорайон постепенно сползал по склону к старому центру города. Но он никак не хотел приблизиться к нашей школе. Видимо убоялся далеко слышимого по округе шума и ненужных хлопот от дикого скифского соседа.
     В новой школе мы с моим другом Толькой оказались в разных классах. Он попал в 3-а, а я в 3-б. Это, как мне казалось, преднамеренное разъединение педсовета школы или по сопроводительной  записке из старой школы, должно было благотворительно сказаться на нашей успеваемости по всем предметам, а так же на нашем поведении.
      Не знаю, как Толька адаптировался в новых, освещённых, как в операционной стенах, а мне пришлось довольно туговато.
      В старой школе многие привыкли к моей индивидуальности Кота, который гуляет сам по себе, и больше уговаривали, чем требовали или диктовали. В кризисных же ситуациях вызывали родителей, шептались с ними с полчаса и я, день, другой занимался дома под прикрытием какой-либо простуды. Это мне очень нравилось так, как до вечера, я, совершенно здоровый, был предоставлен самому себе и мог, до прихода родителей с работы, делать всё, что мне захочется.
      Теперь же все мои льготы аннулировались, а я не мог так запросто согласиться с ультимативными требованиями новых педагогов, связывающих свою педагогическую карьеру со стенами этой школы. С первых звонков, я попал в списки  «трудных» и «несносных», к которым применялись дополнительные    меры   обучения   и   воспитания,   написанные
в руководстве по педагогике между строк.
      «Все методы хороши, если в итоге получаются положительные результаты!» - так рассуждал мой новый классный руководитель в четвёртом и пятом классе, глядя в табеля годовой успеваемости его подопечных.
      Благодаря, и ему тоже и притом в значительной степени, мой чёрный лохматый щенок,  просто на глазах, вымахал в огромного пса. Он теперь готов был вгрызться в глотку любому обидчику и защитить своего, не очень спешащего расти, хозяина.
     Да, ростом я был в своём классе предпоследним. Но это ничуть не мешало мне, с моим верным другом в душе, быть заметным человеком не только в своём классе, но и в школе, и числиться во многих  чёрных списках в первых строках.
     Мой рост был довольно долго уязвим для многих. Но этот же недостаток  подталкивал   меня    искать  «Ахиллесову  пяту»   у   своих обидчиков, на которых я не мог, открыто  броситься с кулаками.
     Я обратил внимание на чрезмерную загруженность большинства учителей педмакулатурой и липовой отчётностью и, в связи с этим, некоторую отсталость от нахлынувших открытий в мире наук. Этот то, едва уловимый след простых смертных, учуял мой пёс и стал вести меня по науке возмездия. Это была ещё одна открытая дверь.
     Я стал частенько использовать любое, узнанное мною, новшество или открытие по предмету обучения, как взрывчатку замедленного действия против тех педагогов, которые донимали меня и моего верного друга.
     В школьной библиотеке я был своим человеком и в любое время мог получить книги, журналы и газеты  с необходимым для меня материалом. После уроков или прямо на уроке, сквозь широкую щель в парте, я прочитывал подготовленную библиотекаршей статью и под радостный визг, понимающего мой коварный замысел,  пса, шёл  на единоборство с сильным и опытным противником. Честно говоря, я любил сцену, когда, не дождавшись звонка на перемену, летела в пропасть ещё одна режимная глыба-аксиома деззнаний из области педагогики и элементарной этики. Гораздо позднее, я узнал, что нашу горбатую, некрасивую, но очень умную  библиотекаршу, многие учителя недолюбливали и часто были грубы с ней. Возможно, это и послужило причиной нашего необычного заговора, в результате которого неприятностей было, хоть отбавляй.
     Школа, такая огромная и притом с превосходной лабиринтной системой самого Миноса, а не в силах спрятать беглеца от возмездия в виде наказания за очередной срыв бесконечной цепи уроков и продлёнки. И опять до моих красных ушей доносится: «Когда же, наконец, этот идиот прекратит срывать мои уроки?»
     После такой диверсии, я медленно отступаю между партами и выжидаю момент, чтобы вовремя выскочить за дверь. Мой пёс, скаля клыки и сжимаясь для прыжка, следует за мной. Иной раз, как  не отступать? Когда, частенько, на нас наступает всей своей  стокилограммовой массой, деспотическая хранительница русско-советской словесности и литературы, на цитадель которой мы, ничтожные, посмели посягнуть!
     И всё же, к концу восьмого класса, наступило подобие перемирия.  Чувствовалось усталость с обеих сторон и скорая развязка с мирным исходом и долгожданным расставанием.
     В последние месяцы учебного года, я перерос большинство однокашников, и на построениях уже становился третьим или четвёртым от правофлангового.
     В ожидании полной свободы, в моём понимании, я масть присмирел. На тягучих уроках отчуждённо поглядывал в окно, где весеннее солнце ярко и сочно расписывало наш школьный виноградник, протянувший, за долгие пять лет, свои изумрудные ряды до  самой  Горбольницы, наши клумбы со множеством красивейших на земле кустов роз и георгин, наш молодой, но величественный, на этой степной столешнице, сад, наш пришкольный участок, раскроивший ровными прямоугольниками зелени и чернозёма больше гектара дикой целиной земли.               
     Дома радовались тому, что я не оставался на второй год и, наконец-то, стал, по-взрослому, степенным  и решили, как-то отметить такое важное событие, как выпускной.
     Я удивился тому, что мои счастливые родители, как бы в порядке вещей – демократии и доверия, предложили провести выпускной вечер у нас дома и пригласить на него весь класс.
     Я было насторожился, но мама тут же успокоила меня, предоставив всю инициативу мне, без какого-либо вмешательства с их стороны. Для большей убедительности нежданного доверия, она сообщила, что они с отцом и моей сестрой уедут на два дня к папиной сестре в Донецк, на какой-то юбилей.
     Такому повороту я несказанно обрадовался, но в то же время и призадумался всерьёз о многом и надолго.
     Всех приглашать я не собирался, хотя бы из-за некоторой неприязни и безразличия ко многим в классе. А кого надо пригласить, толком не знал.
     Близких друзей у меня набиралось не больше средней отметки. Ещё с несколькими ребятами поддерживал контакты терпимости взаимопонимания. Со столькими же одноклассниками соблюдал нейтралитет вынужденного соседства по учёбе. С оставшимися, за чертой моего мира, я находился в постоянном противоречии, нередко переходившее в конфликты. С таким выбором, я самостоятельно справиться не мог.
     Стало немного досадно. Настроение качнулось не к лучшему. Но другого выхода не было, да и отказываться от подаренной взрослости уже не собирался; слишком долго за неё боролся и страдал вместе с моим окрепшим, неподкупным другом. Надо было с кем-то посоветоваться.
     С Толяном я не мог обсудить такого серьёзного вопроса. Повздорили мы с ним месяц назад. И надо же было вмешаться в нашу ссору моему псу! Теперь он не желает идти на мировую после драки, в которой я был не прав.
     В последнее время, мой лохматый дружок стал позволять себе излишнюю вольность и даже агрессивность по отношению к другим, но я по-прежнему любил его с детской наивностью так, как он продолжал надёжно охранять мою личность от посягательств извне.
В данном случае мне чертовски недоставало Толяна.  Не с кем было обсудить такое важное мероприятие.
     Я задумался, глядя на дремавшего пса. После некоторого анализа своих друзей, я остановил свой выбор на Нэлке; единственной девчонке в классе, к которой я был неравнодушен и относительно внимателен. Она жила в соседнем, недавно построенном доме.
     Со скованным чувством  неловкости и, как мне казалось, некоторого унижения перед девчонкой, я всё же поднял трубку телефона и набрал номер её телефона.
     Ещё учась в седьмом классе, мы с Толькой, на зимних каникулах, пошли на стадион кататься на коньках. Там-то она мне и приглянулась. Всё так неожиданно и быстро произошло, что я только дома смог оценить случившееся.
     Я и раньше коньками не увлекался, отчего довольно плохо стоял на них, а тут, как назло, и лёд весь был рыхлым и щербатым от нежданного потепления. Едва я проехал с десяток метров, как тут же растянулся на льду, вспахав по ходу движения носом тонкую корку намерзшей сырости. Перевернувшись на спину, я вдруг увидел над собою смеющуюся до слёз Нэлку.
     Я лежал на льду в невыгодном для себя положении; нос кровоточит, царапины и ссадины на лице и ладонях жгут, а она заливается звонким смехом, будто стайка синиц зависла надо мною. И откуда только она взялась на мою голову?
     Я никому не прощал такой неосмотрительной смелости. Мой лохматый телохранитель мгновенно набрасывался на наглеца, мстя тому за попытку унизить или обидеть меня. Но сейчас, он, как сквозь лёд провалился, оставив своего поверженного хозяина в столь беспомощном и смешном положении.
     Она не переставала смеяться, а я сидел, не двигаясь, и с любопытством рассматривал её красивое лицо со слезами на раскрасневшихся щеках. Я думал, что её смеху не будет конца. Но вдруг вздрогнула, оборвала затянувшееся веселье, удивлённо посмотрела мне прямо в глаза и, вытирая варежкой щёки, тихо, но серьёзно спросила: «Что с тобой?»
Не столько от самого вопроса, сколько от интонации в её голосе, я тоже вздрогнул всем телом.
     Я быстро вскочил на предательские ноги, развязал замёрзшими пальцами оледенелые шнурки, перекинул коньки через плечо и, не взглянув на притихшую девчонку, быстро направился к выходу со стадиона, чувствуя за спиной её задумчивый взгляд.
     Через час после моего телефонного звонка Нэлка пришла ко мне вся сияющая от весеннего расцвета и прекрасного настроения. Едва войдя в прихожую, она тут же забыла о том, что она мне нужна, а не я ей, отчего моё настроение упало, и в глубине души кольнула зависть.
     Мне необходим был её дельный совет насчёт предстоящей вечеринки, а она, боясь, что я вновь перебью её своим сарказмом, стала скороговоркой  пересказывать, только что виденный ею французский фильм.
     Моя комната оказалась слишком маленькой и тесной для полёта её мечтательных фантазий и романтических чувств. Я  пересел со стула на подоконник, но просторнее не стало. Дремавший у моих пёс, так же почувствовал  себя  стеснённым. Он  неохотно встал, перешёл в угол за столом и стал пристально следить за порхающей в своё удовольствие весенней пташкой. А та, не обращая ни малейшего внимания на потемневший угол, всё более и белее увлекалась ролью героини фильма, чем создавала большую тесноту в комнате и вызывала новый прилив недовольства у пса сдерживаемое им лишь благодаря моему спокойствию.   
      Три дня назад, я видел  этот фильм. Он мне понравился. Моё же нынешнее состояние души не вписывалось в тот ритм, в котором находилась Нэлка. Мне вдруг  расхотелось советоваться с ней, и вообще перехотелось затевать какой-либо «праздничек» со своим участием. Я почувствовал, что с хандрой и пессимизмом, неожиданно овладевшими мною, мне лучше побыть наедине, а заодно собраться с мыслями. Не каждый день взрослые нам дарят такие подарки, как самостоятельность.
      После встречи на катке, я ни разу не срывался на грубость по отношению к ней. А тут, неожиданно для самого себя и не менее неожиданно для неё, не задумываясь о последствиях, я выпалил одним духом: - Что ты распорхалась здесь, будто героиня банального и пошлого водевиля!
     Мои слова, как косой подкосили Нэлку.
     Она ещё двигалась по инерции, но её движения передёрнуло аварийным торможением, а пластика и лёгкость нехотя деформировались и увядали на красивой и стройной фигуре.
     - Что ты сказал? – спросила Нэлка, слегка побледнев.
     Я понял, что совершил непростительную глупость, но уже ничего не мог с собою поделать.
    - Что ты сказал, повтори? – тихо переспросила она, совсем сникнув и остановившись напротив меня, как - будто только что закончила тяжеленную работу.
    - Что слышала! -  крикнул я.
    В тёмном углу почувствовали, что хозяин недоволен гостем, воспрянули духом и подали едва уловимый ухом злобный рык.
     Занятый своим личным настроением, я не сразу заметил, как мой пёс чёрной тенью подкрался к возможной жертве поближе и теперь ждал лишь намёка на команду «фас» и удобного случая, чтобы броситься на ту, которая ещё минуту назад была полноправной хозяйкой и единственной повелительницей в их доме.
     Наступила тишина. Все замерли в ожидании и раздумье.
     - Коля, тебе плохо? Ты заболел? – дрогнувшим голосом спросила она меня.
     Сама то она в эти минуты выглядела не лучше мраморной скульптуры оплакивающей усопшего.
     - Сама ты чокнулась!
     - Нахал! – чуть слышно, прошептали её дрожащие губы.
     - Что? – срываясь в слепой злобе, закричал я и вскочил с подоконника. – Я нахал?!
     И тут случилось то, что должно было, когда-то случиться.
     Мой чёрный пёс, словно призрак, мгновенно преодолел расстояние между ним и мною и своей, вздыбленной от ненависти, массой черноты, алчности и шерсти заполнил всё пространство между мной и оцепеневшей от ужаса Нэлкой.
      Я вдруг почувствовал, как что-то горячее разлилось в моей голове. В глазах потемнело.
     Что было потом, я плохо помню.
     В последний момент запомнил, как резанул мой слух её пронзительный крик и злобный лай пса, и ещё успел заметить крупные слезы, летящие в меня с её испуганных глаз, когда она уже в дверях обернулась напоследок. Видимо, я потерял сознание от потрясения или со мною произошло,  что-то в этом роде.
      Вечерело.
      Я, не то освободился от тягостного сна, уснув на стуле, не то пришёл в сознание. Не пойму!
      Голова сильно болела в районе лба над бровями. Врачи утверждают, что эти боли являются результатом нервного переутомления.
     «Неужели, я был в состоянии пароксизма?» - подумал я, вставая со стула. – Но отчего?»
     С трудом обращаю воспалённые глаза на темнеющий от  вечерних сумерек угол. Там, подняв огромную голову с налившимися кровью глазами, лежал мой любимец. Он ещё пребывал в состоянии недавнего приступа бешенства и, как мне показалось, впервые за всю свою жизнь, презрительно и с некоторой опаской, глядел мне прямо в глаза. От недоверчивого и задержавшегося  дольше обычного взгляда, у меня по спине пробежал нервный холодок озноба. Я впервые не узнавал своего единственного и верного друга.
     «Что с ним? Не взбесился ли он?» – пронеслось в голове.
     Ведь он никогда так злобно не набрасывался на людей. А тут, как подменили.
     «А вдруг он выжил из ума от возраста и теперь сможет броситься и на меня?» - подумал я.
     Одна гнетущая и страшащая мысль была хуже другой. И им не было конца.
     За окном неумолимо таяла последняя, едва золоченая полоска уходящего дня и комната до отказа заполнилась непроглядной чернотой ночи. Расплывающаяся громада пса, которую я теперь ощущаю каждой нервной точкой, его мерцающая зеркально-алая оболочка глаз были зловещи в исчезающих ориентирах маленькой комнаты. Глядя на него, я впервые испугался его. Я испугался своей многолетней, верной и надёжной защиты, в системе которой, что-то испортилось, сломалось; которую так долго растил, лелеял и, которую так любил и берёг.
Раньше я  не  замечал, что мой  крохотный  подкидыш  изо дня  в  день, не только набирал в весе, а и превращался в сущего дьявола. Теперь он, словно адское изваяние Цербера, сидел рядом и настороженно следил за каждым моим движением.
      Как я был слеп все эти годы, если до сих пор не рассмотрел в сером существе «кукушонка»  Сильвы!
     Я со страхом смотрел на своё озверевшее детище, уже не принадлежащее мне, и которому теперь я сам всецело принадлежал.  Чувствовалось, что оно жаждет именно моей крови. В его тяжёлом прерывистом дыхании слышался странный, возрастающий и учащающийся хрип, очень схожий на затаённое рычание потревоженного хищника.
     «Что делать?» - думал я, в мучительных поисках спасения.
Темнота была не моей союзницей. В ней пёс со взъерошенной шерстью казался невероятно большим и смертельно опасным.
     «Свет! – мелькнуло в  голове, - мне  надо,  во чтобы  то  ни стало, включить свет, а там, я, что-нибудь придумаю».
     Прижимаясь до боли лопатками к стенке, без резких движений, я по миллиметру, стал приближаться к включателю. Он был почти рядом; протяни руку и почувствуешь слабую прохладу выпуклой пластмассы с переключателем. Но, нет!
     Расширенные зрачки немигающих глаз нервно забегали на мерцающих смертью и фосфором дисках, словно преступники, застигнутые  врасплох на месте преступления в инфракрасном освещении прожекторов.
     Чуть поспешив к включателю, я услышал приглушённый рык.
     Чёрная масса пса, всколыхнув свои растворившиеся в ночи края, стала медленно надвигаться на меня. Алчные глаза, словно лужи крови, истекающие из раны, увеличивались с каждым движением пса. Он не спеша приближался к загипнотизированной жертве, глядя в упор в остолбеневшие от ужаса близкой смерти глаза. Для своего спасения мне нужна была всего лишь вспышка  маленькой лампочки, которая на какое-то мгновение ослепит и отвлечёт это чудовище от меня.
     Внутренне сжавшись в единый комок мышц и нервов, я резко рванулся к включателю и со всего размаху ударил по нему мокрой от пота ладонью.
     Яркий свет так вспыхнул, что я почувствовал жжение в зрачках.
     Ослеплённый и подавленный, я всё же успел увидеть, как дьявольская туша пса дрогнула на мгновенье, а затем навалилась на моё обессиленное тело и, дурманя вонью своей пасти, придавила к стенке. В тот же миг спасительный свет исчез, а я оказался в сгустке невероятной темноты и пустоты. Я практически потерял всё за исключением эфемерного сознания уподобляющегося улыбке Чеширского кота; нет тела, головы, мозга, а значит, нет веса и ощущений боли, голода, холода, страха и прочего.
      Оголённое мышление оказалось сверхъестественней сюрреалистического  маньеризма  обнажённого Парижа Вознесенского  так, как оно и в оголённом виде являлось чёрным консонансным бытием в небытии и двигалось, не по направляющим извилин мозга Мира, разделённых смертельным сжатием, а само двигало Мир вокруг себя, подобно библейской Земли,    вращающей   своей   уникальной    осью    необозримую Вселенную.
      Утверждают, что подобное состояние ощущают люди лишь перед самой смертью, когда физиология организма уже умерла и только одна память всё ещё цепко держится за существование жизни и до последней доли секунды дарит сама себе всю до последней пылинки Вселенную, только бы она легче перенесла свою кончину и хаос.
     «Ко - не - ц!..» - наверное, было последней продукцией моего умершего тела в этом мире.
     В моё непроницаемое, законсервированное смертью мышленье, неожиданно и непонятно, как, проскользнул тонкий-тонкий звук, отдалённо напоминающий звонок.
     «Странно! Откуда взяться ему в этом царстве темноты и немоты и кого он спешил звать?» - спокойно отреагировало оголённое мышление на вероломную попытку скрывшейся Вселенной проникнуть в её, святая святых, недра памяти. Вокруг моего сознания нет даже Меня - материи, не говоря уже о ком-либо другом. 
     Но настырному звонку не было дела до того, есть ли кто, к кому надо обращаться или нет. Он трезвонит в пространство из страха перед своим одиночеством.
     Он звонил! Звонил! Звонил!
     А может это запульсировала материя,  рождая новую форму бытия вокруг моего мышления из телесного праха? Интересно, какова она будет, когда я воскресну, если это действительно пульсация жизни?
     Как разум, мне очень хотелось бы возродиться в человеческом облике. А если такое продолжение исключено, то хотя бы стать клеткой, чьего-то мозга и таким образом искупить свою вину перед жизнью.
     Мышление продолжало обрабатывать поступающую информацию и не сразу уловило слабую желтизну света извне, а когда приток света усилился до теневого очертания предметов, то сознание заключило, что кризис миновал, и мой юный, хотя и истощённый борьбой, организм возвращался к жизни.
     Свет усилился до рези в глазах, а звонок продолжал свою трудоёмкую работу скульптора, по кусочку высвобождая тело из смертельной окаменелости.
     Звонок рубил пустоту и немоту ритмично и настойчиво.
     Теперь я понимал, что звонил телефон. От его профессиональной обработки, я понемногу приходил в себя.
     «Сколько же он звонит? И кому это я так срочно понадобился?» - подумал я, повернув голову к окну.
     За  окном, едва  пробиваясь  сквозь  световой  барьер,  в  комнату заглядывали звёзды. Они мерцали в каком-то новом, непривычном для моего глаза спектре. Часы показывали около двенадцати.
     - Ого! – воскликнул я от удивления, не веря стрелкам.
     «Вот так отключился!» - пронеслось в голове.
     Встав на слегка подрагивающие ноги, я посмотрел в угол, где жил мой «злой гений» с кожаным, клёпаным намордником и ремешком, и откуда он сегодня, впервые бросился на своего хозяина.
     Его там не было, и лишь невыгоревший от света угол серел и напоминал о загадочном жителе нашей квартире, жившем со мною многие годы.
     Пёс бесследно исчез. А мне всё чудилось, будто он в действительности притаился в новой засаде для второго, более удачного броска на свою ещё не совсем оправившуюся от шока жертву.
     Я направился к звонящему телефону. Подходя к нему, я невольно оглянулся на пустой угол и слегка поёжился от только что пережитого страха.
     Я поднял трубку, и устало опустился в своё излюбленное кресло.
     - Да! – тихо сказал я, - Неля, ты?
     Если бы она знала, как мне сейчас её не хватает.
    - Ты из дома звонишь? – с робкой надеждой на встречу, спросил я её, - Приди, пожалуйста! Я буду тебя ждать. Хорошо?
    Я опустил трубку на место, затем откинул отяжелевшую голову на подголовник кресла и прикрыл глаза, размышляя о случившемся несколько часов назад.
    Через минут десять в дверь позвонили.
    Ободряюще тряхнув головой, и в последний раз бросив удивлённый взгляд в злополучный угол, я быстро встал. 
     И ПОШЁЛ ОТКРЫВАТЬ ДВЕРЬ.

     Анфилада - /фр./ - ряд комнат, сообщающихся  друг  с другом  дверьми, которые  расположены на одной оси.
                Март1979 – 86гг.