Стальной цветок

       Надо мной было угрюмое непроницаемое небо. Мелкая водяная взвесь висела в воздухе, и время от времени редкая крупная капля скатывалась по моей щеке. Я не знал, что это небо, и не понимал, почему оно гневно. Где я? И кто я? Неясно... Я есть? Я лежал на мокрой крапиве, разметавшись под черными двухметровыми лопухами, полускрытый их громадными листьями. Мне казалось, что я скольжу в тучах на крыльях да Винчи где-то высоко над собой, вымокший до нитки, и ветер треплет меня. То вдруг, услышав биение чьего-то сердца, пугался и чувствовал, что падаю в какой-то черный провал, и шептал слова каких-то клятв, которых никогда никому не давал...

Это все был бред. Но я о том не знал --- мне теперь ничего не положено знать. Я не знал, что в этот самый момент в моем теле трепещет стальная пуля,и не осознавал, что от этого и в смерти продолжаю стонать. Меня не было там, и я не видел, как давало корни это семя вражды, как врастало в предсердия, росло из меня, прорастало между ребер, вонзая в плоть стальные усики, рвалось наружу, к свету. Я не видел металлический росток, раздвинувший края маленькой круглой раны, вокруг которой рубашка почернела и намокла. Нечто, демонстрируя страшную жизненную силу, пробивалось из меня, тонкие стальные побеги стремительно расползались по моей груди, как весной по оживающей земле. Серебристые ипомеи опутывали мое тело, покрывая его изящным панцирем, спутывались, образовывая самый настоящий доспех, ажурный, но удивительно твердый. С ними сплетались виноградные лозы, ползли к моим рукам, окутывая их сверкающими рукавами. На тонких стеблях подняли тяжелые головки и раскрыли тонкие лепестки металлические маки, полегая и вплетаясь в общий узор; тонко кованная сеть белладонны затягивала всякую прореху в покрове побегов, стеблей, листьев, и скоро стороннему наблюдателю могло бы показаться, что в грязном чернобыльнике и ломаной крапиве лежит мертвец в удивительной красоты броне с гравировкой и барельефами всевозможных растений. Я не знал об этом... Пока некий чудовщный импульс не сотряс меня изнутри, сжав судорожно сердце. Я вскочил, заорав как ненормальный. И ошалело распахнул глаза, как будто видел мир впервые. Сколько же я тут провалялся? Уже поздно, наверное... Стоп! Мысль словно ударилась с разбегу лбом об каменную стену. Я ведь умер...

Как же внезапно возвращаются иногда воспоминания. Может, лучше было бы не помнить, но тогда я был безумно рад: минувший день с самого его начала, минута за минутой, начал прокручиваться у меня перед глазами, яркий, как жизнь, чуть ускоренный, подрагивающий, как старое кино...

Зачем, зачем ты сделал это, Глеб!... Ты же знал! Знал, что если бы рассказал мне о своих муках, я не оттолкнул бы тебя. Ты всегда удивлялся тому, что я всех стараюсь понять, неважно, одобряю я их или нет. Может, ты завидовал?... Я видел, как ты позвал меня вечером прогульнуться по парку, как мы часто делали, по самым его диким уголкам, заброшенным дорожкам... Мы так часто бродили здесь вдвоем! Откуда мне было знать, что  многие месяцы ты горел изнутри, видя, как родилась и укрепилась любовь, откуда я знал, что ты тоже любишь Алину! Я сосредоточенно всматривался в прошедший день, стремительно проносящийся у меня в мозгу, и меня лихорадило, пот скатывался с моего лба, но я этого не замечал; мне казалось, я слышал стрекот бобин и шорох киноленты, и они резали меня изнутри на части, впивались, как разлетающиеся, лопающиеся пружины и осколки, в мозги, в сердце, в душу... Вот мы под нелюдимым свинцовым небом неспешно идем по тропинке, вот ты окликаешь меня, пристально смотришь мне в глаза и говоришь: «Я не могу уступить тебе Алину», нажимаешь курок, выпускаешь наружу безумного зверя... И вот я тут, сижу на траве, подняв перекошенное лицо к моросящему неподвижному небу, понимаю все и не понимаю ничего.

Я сидел в кромешной сырой тьме глубокой ночи, и разглядывал растения, обвившие меня. Они казались мне живым организмом; я видел, как они меняли положение, иногда передвигались. Они позволяли мне двигаться, и, тем не менее, их покров был так тверд, что теперь ни нож, ни пуля их бы не взяли, в этом я был уверен. Но мне было все равно. Мыслей в голове почти не оставалось. Внезапно я схватился за грудь и попытался прощупать левую сторону; я знаю, что я мертв, но мертвые не ходят и не думают. Змеистые плети и острые как бритва листья раздвинулись под моими пальцами, и я увидел единый стебель толщиной с мой средний палец, выходящий из груди прямо над сердцем, между ребер. Края раны, покрытые запекшейся кровью, были натянуты, но боли я не чувствовал. Я безразлично провел пальцем по краю листа ипомеи,  тонкая гранатовая струйка побежала вниз, и темная капля упала мне под ноги, слившись с жирной черной землей. Не больно... Сердце, оплетенное корнями моей стальной брони, билось. Мне не больно. Я не был абсолютно холодным, но и не таким теплым, как люди. Мне не больно... Только мозг разрывался на части, и  внутри, слева в груди, что-то тихо-тихо плакало. А может, не тихо. Может, кричало, выло и билось в исступлении, и рыдало, оплакивая все. «Но это ведь не конец», --- неожиданно решил я, и почувствовал невероятную твердость и уверенность. Я просто теперь другой. Жди меня, Алина!...

Интересно, пули, значит --- живые семена?... Я отрешенно обмозговывал это, взбираясь по стене к себе на пятый этаж. Ключей при мне не оказалось --- я, как всегда, забыл их дома. И снова бы звонил Алине, чтобы она спустилась и открыла мне... Но на этот раз она не дождалась. Взволнованный видением её помертвевшего, горестного лица, я рванул наверх с утроенной скоростью. Стебли растения впивались в кирпич, как в любую другую стену, природную или рукотворную. Я буквально влетел в бездну распахнутого окна, но никого не нашел. Пусто. В нашей квартире было пусто. Растения заволновались на мне, но я не обращал внимания ни на что, бегал по комнатам, и искал, уже зная, что не найду её. Попытавшись взять себя в руки, я уселся прямо на пол, отшвырнув в сторону подушку, лежавшую на ковре вместо пуфа. Словно черное пламя рванулось вдруг изнутри меня, ослепив на мгновение, я схватил эту подушку, цветы зазвенели, и, вдруг обратившись в лезвия, оплели мои руки, когтями вонзились в парчу, и жалобный треск ни в чем не повинной ткани привел меня в чувство. Вот, значит, как...

Я собирался искать их, и я уже знал, как. Мое армированное сердце подсказывало решения, и мне казалось само собой разумеющимся выйти на улицу через окно, спуститься вниз, как и поднялся, и очертя голову броситься в     непроницаемую ночь, чтобы на ближайшем пустыре разодрать траву и вонзить пальцы рук в землю. Тоненькие ниточки стеблей поползли по моим пальцам вниз, пронзая почву, спускаясь к корням других растений, тех, зеленых... Но они не были враждебны мне, и лишь только металл моего доспеха коснулся живой растительной плоти, я своими глазами увидел, как Глеб уносил на руках бесчувственную Алину, своей кожей почувствовал вибрацию земли от его шагов... Я знал, куда он направился. Все, что растет и цветет, скажет мне это, и земля, из которой все выходит, и в которую возвращается, не станет для него убежищем.

Я не сомневался теперь, что мой друг детства отчасти помешался. И до этого его довела любовь? Или это и не любовь была вовсе, а предрасположенность к предательству, зависти, скрытности, ревности, извращенному собственничеству, грубому эгоизму? Мне было все равно... Я знал, что, хоть это причинит мне огромную боль, я уничтожу его, потому что  чувствовал --- он не уступит. Дорога казалась бесконечной; я не запоминал знакомые дворы, улицы, переулки, скверы, промзоны. В предрассветный час, около пяти, я наконец оказался там, куда так спешил --- мой друг трусливо бежал на дачу, и пусть проклинает теперь весь свет, что живет так близко от города. Я шел вдоль ограды, тускло поблескивая в свете редких фонарей, под ногами скрипел и хрустел сырой гравий, пахло лесом, дождем и старым деревом. Это было бы даже приятно, не будь я кем-то вроде мертвеца и не разыскивай я свою любимую, захваченную бывшим лучшим другом. Я погрузился в воспоминания. Почему-то мысли заполнили солнечные дни во Франции, блеск и уют маленьких кофеен, солнечные зайчики от чистых окошек,даванда в вазонах, и среди всего этого самая прекрасная --- Алина, моя фея, пришедшая ко мне из давно минувших дней Золотого века, такая простая и непостижимая, теплая, родная, сияющая, свежая, как утро в детстве... Передо мной её смеющиеся глаза, зеленые глаза со светлячками, белое лицо, оттененное медными локонами. Так было... Именно так мы проводили недели после нашей первой встречи в московском неказистом дворике. Обожаю её рисунки в неизменном блокноте, и бессмысленные почеркушки там же, которые она делает, задумавшись, и её привычку рассматривать любой камень, растение, птицу, облако, которые покажутся ей необычными... Она говорит, что я, со всеми моими стихами, которые я пишу в свободное от журналистики время --- пророк Великой бури, но не объясняет, что это значит. Может, я скоро узнаю?

На этой мысли мои внутренние видения оборвались острой болью где-то глубоко в теле: плети на правой ладони пустили шипы, видимо, чтобы привести меня в чувство. Я пришел. Знакомый дом, знакомый почтовый ящик, полный дурацкой рекламы, синий забор, и стланики, и альпийская горка за ним. Это по совету Алины Глеб высадил на ней эдельвейсы и горечавки, одни из её любимых цветов... Я перелез через забор без труда и скользнул вглубь участка --- все цветы на клумбах по бокам от дорожки поникли и увяли. Странно... Я вплотную прижался к стене дома и словно прирос к месту, прислушиваясь к чему-то. Оказалось, действительно прирос: мои растения вновь пустили корни, и их сталь не остановили бетон и кирпич. Я увидел склонившегося на Алиной Глеба. Его профиль, очерченный светом желтоватой лампы, нервно подергивался, и я не понимал, смеется он или плачет. Любовь моя, что он с тобой сделал?... Она лежала на диване, без сознания, и страдальческое выражение не сходило с её личика --- мука затуманила её черты, и лишила нежного румянца. Никогда не прощу ему боль, которая пронзала каждую клеточку её существа! Мне показалось, что я сейчас могу искромсать и изорвать на части его Лексус, в котором он увез ее от меня, и в котором мы столько раз сидели втроем...

Моя фея открыла глаза! Алина! Я готов был просочиться сквозь стену, чтоб только броситься к ней. Но продолжал наблюдать, как зачарованный, за её медленными, словно заторможенными движениями, за тем, как отвращение и испуг появляются на ее лице. Глеб слегка раскачивался, присев на край дивана, и с безумным, потрепаным видом безучастно смотрел в стену. Ту самую, за которой притаился я. Ну же, мой бывший друг, позволь мне проникнуть в твои зрачки, позволь увидеть твою черепную коробку изнутри, посмотреть на происходящее твоими глазами... Вместо этого немая сцена сменилась нашей первой с ним встречей. Это было так неожиданно...

  Хах, мы тогда познакомились на почве взаимного увлечения техникой, есть у нас такая слабость. Его мать сдружилась с моей. Вот и она, Светлана Марковна, приводит Глеба к нам, и мы копошимся в компьютерных и автомобильных журналах и книгах, наперебой рассказываем о любимых моделях, взахлеб зачитываемся статьями, возим пальцами по картинкам и схемам... И даже не услышали, как нас позвали обедать. Нам было всего по десять.

Нам же нечего делить! Мы никогда и не завидовали друг другу ни в чем. Ни мозгами, ни внешностью природа нас не обделила, в карьере наши пути не пересекались: я --- журналист, он --- инженер, я --- метр семьдесят пять, крепкий, светлокожий и светловолосый, сероглазый, с тонким профилем и постоянно взъерошенной шевелюрой, и он --- сто семьдесят восемь сантиметров роста, тонкокостный, шатен с мягкими карими глазами, чуть золотистой кожей, и вечно торчащей прядью на макушке. Мы же так крепко были связаны, в чем же проблема, когда она возникла... где та зацепка, что все объясняет? А нет ее.

Он очнулся, пришел в себя, если можно было так сказать, и, стиснув по привычке запястье левой руки правой --- он всегда так делает, когда волнуется --- быстро, страстно и беспорядочно заговорил. Я чувствовал, как вибрации его голоса пульсируют во всем моем теле, в самом солнечном сплетении, и во мне в такт им колыхались ненависть, беспомощность и легкое безумие. Она не реагировала на его признания в любви и сбивчивый рассказ о произошедшем, где он выставлял меня виновным в моей же смерти. Она не верила. Не верила, что я скрывал от нее, будто у меня есть пистолет, не верила, что на его признание в любви к Алине я выхватил ствол и стал угрожать ему расправой, не верила, что Глеб пытался остановить меня, и, защищаясь, вырвал пистолет, и защищаясь же, выстрелил. Но она хранила спокойствие,  по крайней мере, внешнее. При всей её нежности, она всегда восхищала меня своим самообладанием и стойкостью. Я почувствовал, что все мое существо тянется к ней сквозь эту ненавистную кирпичную кладку...

Он упал перед ней на одно колено, неуклюже осел на пол, его трясло; что ж, верно, нелегко ему далось все, что он натворил. Она вскрикнула непроизвольно, и хотела вскочить, но он подпрыгнул сам, и схватил её за запястья. Он сделал ей больно! Я почувствовал это, и бросился к окну. Он дико закричал, выпучив глаза, и сведенное от ужаса лицо его было отвратительно: мне даже стало смешно, когда я представил, что он видит в окне мертвеца, пришедшего за ним. Не успел я подумать, что делать, как стена затрещала и рама вылетела вон: растения мои впились в нее, раскрошили и выдрали окно. Я ввалился внутрь, свет лампы пал на меня, и я мельком заметил, что доспехи на мне вдруг почернели, вороненая сталь угрожающе застыла, и все другие растения обратились в кованый плющ, каким в викторианской Англии украшали могильные ограды. Даже мое лицо закрывалось сквозной маской тонких плетей. Растение ощетинилось шипами, усиками и покачивающимися плетьми, похожими на рассерженых змей. Алина словно обратилась в камень, застыв на диване в невероятной позе, а мой бывший товарищ вдруг согнулся пополам и завыл как умалишенный. Я стоял молча, глядя на эту трагедию с комедией. Разбросанные журналы и книги, поваленный телевизор, разбитый журнальный столик, распахнутый шкаф... Из этого хаоса ничего не родится. Я ждал. Глеб вдруг пронзительно выкрикнул: «Зачем ты пришел?!» Я продолжал угрюмо стоять, не двигаясь, и не произносил ни слова. Мне было тяжело. «Зачем ты вернулся?! Тебе не быть с ней! Я пять лет перегорал изнутри. Пока не решил все закончить, но нет --- ты всегда несгибаемый, всегда с тобой случается то, чего не бывает с другими!» Он захлебнулся своими воплями и, судорожно вдохнув, продолжил свою полу-исповедь, полу-обличительную речь: «Я последний месяц только и видел во снах один мрак, и не мог выбраться --- а ты, ты с ней --- вы свет, вы вместе словно парные звезды! Ненавижу...» --- вдруг тихо закончил он. Я видел, что ему страшно, и он еле сдерживается, и поеживается, и вдруг сообразил, что я стал очень холоден, даже конденсат выступил на черном металле. Растения притихли, и я казался изваянием. Глеб прикрыл глаза, затрясся крупной дрожью, потом метнулся к письменному столу, схватил с него свой пистолет, и трижды выстрелил в меня. Стальной плющ уплотнился, плети сплелись, и я весь обратился в черную матовую фигуру. Пули отрикошетили и чудом не задели Алину, это-то меня и вывело из оцепенения; я сделал шаг к безумцу, растения на мне расплелись, потянулись к нему, закачались, звеня, он отшатнулся, выстрелил еще дважды, и одна пуля все-таки нашла брешь в путанице металлических веток --- кровь потекла из моего живота, окрашивая вновь заблестевший металл в алое и черное. Надо было заканчивать, и отрешение в моей душе достигло предела --- всем телом я подался вперед, и плети моей брони вцепились в его руки, вырвали пистолет, но он чудом успел выскользнуть, и тут сразу несколько лезвий хлестнули его по рукам и шее. Брызнула кровь, Алина не могла оторвать глаз, в которых плескался страх, от фантастической картины: Глеб, мой былой лучший друг, мой давний товарищ, застывал в последнем движении. Я и сам был потрясен: через несколько мгновений передо мной стояла статуя темного металла. На её лице навеки застыли безумие, боль, и страшная, уродующая ревность.  Я думал, что еще секунду я буду смотреть в эти затвердевшие черные глаза --- и исчезну, не знаю, куда. А мои растения не успокоились, они расплетались, били вокруг своими шипами, разбили лампу, перерубили провода. Диван начал тлеть... Я схватил на руки ослабевшую Алину. Мой плющ медленно превращался в прежние цветы и светлел, растения присмирели и стали бесконечно гладкими. Мертвый монстр в стальных доспехах, плоть, сросшаяся с металлом --- а он был прав: пара ли я ей теперь? Мое проросшее сталью сердце кольнуло, но я сдержался, и лишь на минуту обернулся, выходя из медленно разгорающегося дома: в центре расходящегося пламени стояла статуя, напоминающая о прекрасных годах жизни, рухнувших в одночасье. Я был поражен --- металл плавился! Нагревался и плавился! Это противоречило всем законам физики, впрочем, я сам противоречу всем законам сейчас... Настала пора прощаться...

Мы с Алиной стояли на мосту между двумя парками. Не знаю, почему я принес ее сюда, но здесь как раз никого не было, что само по себе казалось невероятным. Наверное, потому, что мосты у меня всегда ассоциировались с расставанием, которому надо противиться всеми силами, человеческими и нечеловеческими... Она долго приходила в себя. Моя чистая фея, я не вижу, чтоб все эти муки тебя состарили, но не пострадала ли ты внутри? Не пострадаешь ли теперь из-за меня? Я был наверху блаженства --- потому что я снова был с ней, и мне хотелось броситься в реку --- потому что мертвому не стоит мучить живого. Я пытался объяснить ей это, пока она неподвижно вглядывалась в темную громаду гор неподалеку. Не знаю, слышишь ли ты меня, Алина... Как оказалась, слышала --- и не только слышала. Моя волшебница вдруг просияла тихой улыбкой, словно вновь ожила, и приложила палец к моим губам, а потом повернула меня лицом к стеклянной стене моста за нашей спиной: «Вот же, посмотри на себя!» Мы стояли рядом: среднего роста хрупкая девушка, выпачканная сажей и похожая на персонажа легенд Средневековья, и я, с ног и до шеи покрытый искусным серебристым панцирем. «Какой же ты мертвый?» --- продолжила она, доверительно глядя мне в глаза --- «Мертвые не приходят спасать живых, они ничего не слышат и не видят. Мертвые не носят дивную броню. И ты теплый» --- она положила свою маленькую ладонь на мою щеку, и улыбнулась снова. И вправду --- мертвенной холодности во мне больше не было. Я понимал, что она права, но завтрашний день представить себе не мог. «Да, дорогая, это правда... Но что же нам делать теперь? Другие нас не примут».

Она призадумалась, а потом вдруг сказала: «Это семя смерти, что проросло в тебе... Оно дает тебе иную жизнь. Неужели ты со мной, только пока ты носишь на себе эту сталь, которая ведет себя как разумное существо? И если она вправду разумна, то ответ знает лишь она». И Алина склонилась к моему сердцу и прошептала: «Что ты такое? Ты нас разлучаешь или соединяешь?» Плети беззвучно зашевелились, и одна тоненькая иголка вдруг вошла ей в грудь. Все мое существо, человек, ради которого я здесь, беззвучно повалился на землю. Я успел подхватить её, не веря, и почувствовал, что мое сердце, опутанное корнями предательской пули, рвется на части, ломая стальные корни. Все стебли, позванивая и скрежеща, опутали ее и притянули ко мне, соединяя нас крепче, чем что бы то ни было... Я встал, прижимая её к себе, пошатнулся как пьяный, и, не понимая, что происходит, упал в реку.

Мы стояли на пустынном берегу перед парком, солнце раннего утра щекотало лучами набережную. Я ужаснулся бледности её лица. Неужели она покинула меня?... И я собрался проклянуть подлый металл, я хотел бы отдать ей свое бронированное сердце, но тут пронзительная боль ослепила меня, я почувствовал странную легкость в теле, услышал звяканье, и увидел, что из груди моей выпал маленький кусочек металла, запрыгав у нас под ногами. Все растения «завяли», просто отпав красивыми коваными безделушками. Алина взодхнула, и я даже подпрыгнул, и вновь пристально вгляделся в ее лицо: она словно спала глубоко, но теперь пробуждалась. Сонно поморгав, она вдруг встрепенулась, схватилась за мою грудь, за свою, и просияла: «Вот и все, любимый! А ты сомневался!» Мы подошли к каменному ограждению берега, держась за руки, и вместе взглянули в воду: там, вверх ногами, отражался ночной город, который мы покинули... когда? Теперь неважно. Где бы мы ни были, прошлое осталось там, за черным шелком воды: огонь, боль и холодный лязг стали. Я чувствовал: здесь не бывает подобного. И она чувствовала: память понемногу утихала. И мы вместе повернули лица к нежному солнцу. Здравствуй, новый день...