Зверобой

Даже ее гребаное имя было святым. Мария. Любимая, в переводе с какого-то древнего языка. Мне казалось, что я недостоин произносить его, как и говорить с ней, касаться ее. Смотреть на нее. До сих пор я не понимаю, что заставило ее обратить на меня внимание.
Я болел уже тогда, потому что моя мать была шлюхой и спуталась с каким-то больным уродом, после чего получился я. Такой же больной, даром что не сдох в родильной палате, хотя должен был.

Я не говорил до шести лет, и у матери не было денег не то что на лечение - на диагностику. У нее не было даже социального страхования. В школе надо мной смеялись, потому что она не могла оплатить ежегодные рекомендованные всем прививки. Надо мной смеялись, и я зверел. Я ненавидел свои растянутые штаны цвета горчицы и свалявшийся свитер. Уже в девять я употреблял слово "ненавижу" чаще, чем все другие вместе взятые.

Мария появилась в школе, когда мне было шестнадцать. Я был старше всех одноклассников, потому что в детстве считался умственно-отсталым и пошел в школу на два года позже. Мне было шестнадцать, и гребаные одноклассники, четырнадцатилетние малолетки, смеялись надо мной и подкладывали в стол мертвых мышей. Они знали, что после пятой или шестой я выходил из себя.
Им нравилось смотреть, как болезнь парализует мое сознание, как я кричу и плачу, бьюсь о стены, словно обезумевший кит о теплый песок, а испуганный учитель выводит меня из класса.

У нас не было денег на платную медицину, и это был чертов Берлин, в котором были самые технически оснащенные клиники в мире, но у моей матери не было даже социального страхования, и все, чем я располагал - это слова "шизофрения" и "аутизм", сказанные кем-то из дур-одноклассниц. Я понятия не имел, что за болезнь перешла из сперматозоидов старого больного урода в мое ДНК. Мне было насрать, и пусть я не умел управлять своими чувствами и быстро считать в уме, я в совершенстве овладел искусством ненавидеть людей.

Иногда мне становилось хуже, и я лежал неделями дома, не способный даже помочиться без судорог, сваливающих меня с ног в результате панических атак. Однажды очередной хахаль моей матери, врач-неудачник, предложил осмотреть меня, но он даже не знал, как пользоваться стетоскопом.
Мы жили на самой окраине, по утрам я вяло махал рукой знакомым бомжам из ночлежки напротив, и ни один человек в огромной столице не интересовался двинутым подростком.
Пока однажды я не столкнулся около школьных ворот с Марией.
Я ненавижу тот день всей душой, больше, чем всех людей вместе взятых.

Она была совершенно белая: светлые-светлые волосы до плеч, почти прозрачная кожа и глаза - как льдинки. Еще на ней была белая юбка ниже колен, и эта ткань, струящаяся по тонким ногам, настолько нелепая на фоне кожаных мини местных шлюшек, она навсегда отпечаталась в моей памяти.
На ее хрупкой шее болтался маленький золотой крестик, и она совсем не улыбалась губами, только своими прозрачными прищуренными глазами, и я сказал то, что думал, ведь я не умел врать:
- Дева Мария.

- Просто. - Она улыбнулась, заправив золотистую прядь за ухо, в котором блеснула аккуратная сережка. - Просто Мария. Как сериал.
И ушла. В то утро я подумал, что Господь, если он все-таки есть, компенсировал улыбчивого врача в белом халате ангелом в белой юбке на ладонь ниже колена.
Блузка на ней тоже была белая.

Ей было семнадцать, она училась на три класса старше. Мне было стыдно за свой возраст и цифру класса, но она просто подсела ко мне в обед и стала задавать много вопросов. Слишком много.
Тогда я заплакал. Любая другая девушка уже осмеяла бы меня или, по крайней мере, удивилась, но эта гребаная святая Мария просто взяла меня за руку.
Она все-таки выпытала у меня про болезнь, и она улыбалась такой чистой улыбкой и говорила, что я хороший, что я плакал еще больше, а дома разбивал руки о стены.
Чтобы на следующий день она все так же сверкала белым, светлым, звонким и дула на запекшуюся кровь на ссадинах.

Ровно через месяц после нашего знакомства Мария пришла ко мне домой. Я не знаю, откуда она узнала мой адрес, но это был тот день, когда я не смог встать в школу и разглядывал в своей постели потолок, слыша голоса и чувствуя, как они скручивают мои мыщцы в тугой комок.
Она была в той самой юбке, а в руках у Марии был маленький букет желтых цветов.

Она не здоровалась, ничего не объясняла - только смотрела на меня нечеловечески ясным взглядом.
- Это зверобой, - сказала она. - В старину он считалася волшебным растением. Его клали под подушку ребенку, чтобы тому снились сладкие сны и спалось спокойно.
Это тебе, добавила она. Нашла на кухне грязную вазу (моя мать даже готовила мне всего пару раз в неделю) и поставила ее около моей постели.

- Почему ты не в школе? - Спросил я, но она только зазвенела сережками и браслетами, засветилась белой тканью и наклонилась ко мне, близко-близко.
От нее пахло цветами и мятным мылом, а я сидел на грязной постели в грязных спортивных штанах и нестиранной майке, и от меня пахло потом и болезнью. И тогда я подумал, что если прикоснусь к ней - попаду в ад.
Но Мария была другого мнения, и ее губы коснулись моей впалой щеки.

Я заплакал только тогда, когда она ушла. Я плакал и кричал в пустоту о том, как ненавижу свою мать и своего отца, о том, как я надеюсь, что они скоро сдохнут.


***
Я сделал ей предложение в годовщину нашего знакомства, мне было девятнадцать. Это было чертовым безумством, я не смог попасть в университет, а она училась на медицинском и все еще была со мной.
Мария была непостижимо умна и способна, она могла выбрать любую профессию, но она сказала, что хочет стать врачом ради меня. Я тогда очень старался не плакать, хотя моя болезнь прогрессировала, и я часто забывал, кто я вообще такой.
Было бы глупо говорить, как шло ей свадебное белое платье. Мы ходили в салоны, и она мерила несколько.
Мария была создана для белого цвета, а я все так же носил брюки не по размеру.

Думаете, у этой истории будет драматичный и романтичный конец? Ничерта подобного.
К двадцати одному году я ослеп. Мария сказала, что это осложения из-за отсутствия лечения, но я уже съехал с катушек. Я плакал целый день, глядя в черную пустоту. Все, все вокруг меня на этом свете было черным, и я не мог видеть свою белую, сверкающую бликами света Марию, и я снова узнал вкус слова "ненавидеть".
Возможно, она правда была ангелом, я не узнаю этого. Просто однажды утром я почувствовал рядом с собой запах зверобоя и улыбался, как юродивый, пока не зазвонил телефон. Это была Мария.

Ее голос был, как и всегда, мягок и сладок, и она сказала мне своими идеальными розовыми губами (я все еще помнил их наизусть):
- Я выхожу замуж.
За другого, добавила, поняв, что я не осознал смысл фразы. Я готов поклясться, она улыбалась своими ледяными глазами, как и всегда.
Она ласково сказала, что заедет за вещами через несколько дней, что так лучше для нас, что я ни в чем не виноват, что я, черт побери ее за эти слова, хороший.


Знаете, что я сделал, когда она повесила трубку?
Я заплакал, вдыхая аромат зверобоя, который обещал мне спокойные сны.
Сладкие сны в безупречной темноте.