День Ангела

«Я вижу свою душу в зеркала,
Душа моя неслыханно мала»
И. Бродский

Под тихий февральский снегопад пошел Вольдемару четвертый десяток. Он приоткрыл один глаз, убедился – дома – и снова закрыл. Во рту ощущался вкус, будто всю ночь сосал дверную ручку. По комнате бродил запах хмеля и табака. В голове было пусто, как в пионерском лагере осенью. Вольдемар собрался с духом и открыл оба глаза. Не было сил пошевелиться, а мысли бродили сами по себе, как подростки по брошенному бараку, натыкаясь на забытые носки, грязную алюминиевую посуду, страницы из томика Шаламова. Да, думалось, ему – и потолок начинал вертеться – что-то опять не так. Все-таки день рожденья и именины в один день – это слишком. Не сам обидишь, так тебя обидят, не украдешь, так у тебя украдут. Получаешь жизнь, как рубашку с чужого плеча: родители, школа, двор. Обнашиваешь. Привыкаешь к имени – причуде деда-поляка. Подогнав, стараешься пользоваться аккуратно. Избегаешь резких движений и острых предметов. И все равно порвется. Происходит все запросто: один телефонный звонок – и с жизни уже летят пуговицы. Воротничок распорот. Карман вырван с мясом.
 Около 10 утра позвонила Елена. Между ними состоялся следующий разговор:
- Ленок, ты где?
- Я переехала к брату.
- Та-ак.
- Не могу больше видеть тебя пьяным.
- Ну что опять! Как будто в первый раз! Никто не ангел во хмелю.
- Помнишь, что ты вчера опять сделал?
- В общих чертах…
- Разумеется, все забыл. Как обычно. Неудивительно.
- Кхм. Напомни, пожалуйста.
- Боже мой, как я устала…
- Елена Олеговна!
- Ты сказал, что выйдешь за пивом и пропал. Я еле выпроводила Миху с Настей, но Кирилл спал, как мертвый, не растолкать. Что же мне было, оставаться с ним спать в одной комнате? Пришлось в час ночи звонить Сергею, он меня забрал на такси.
- Что за черт! Утром я Кирилла не видел... Приезжай, поговорим спокойно.
- Поговори об этом с собутыльниками. Сергей вечером заедет за моими вещами. Пока.
В трубке щелкнуло. В голове Вольдемара продолжал звучать родной голос. Под такой голос хорошо засыпать, чтобы торшер светил сквозь прикрытые веки, а там за окном свистала бы вьюга. Только в этот раз голос говорил невыносимые вещи.
Вольдемар заволновался: не поминай черта, учила бабушка – ни к ночи, ни по поводу. Он пошарил по обоям вокруг телефонного аппарата, отыскал номер ее брата. Набрал. Гудело длинно и нескончаемо. После подобных разговоров люди практичные отключают телефон. А это семейство было практичным.

Подступало похмельное отчаяние – безысходное, как зима. Вольдемар оперся о стену и застонал. Необходимо было остановить панику. Пальцы срывались с диска. Он набрал номер Павла Евграфовича и произнес укоризненно:
- Паша, здоров… Ленка ушла.
- Момент, – отозвался его друг.
В трубке опять щелкнуло.
Но теперь Вольдемар не волновался. Он ждал, сидя на корточках под горячей водой душевой розетки, обхватив голову руками.
Через полчаса Павел стоял на лестничной площадке, вдавив кнопку звонка. Бренчали веселые трели. Из сумки выглядывали горлышки шампанских бутылок. Бравая улыбка проникла в дверной проем вместе с гимном повстанцев. Гимн прокатился эхом вниз по лестничной клетке:
- Йо – ти – дорэ! Ти – дорэ – у-у-на – коса!...
- Тихо, не ори! – зашипел  Вольдемар.
Было слышно, как соседи в ответ сразу же увеличили громкость телевизора. Вынырнула из полумрака коридора растрепанная голова с забытой бигудиной на виске:
- Дверь опять оставили входную! Проходной двор что ли?!
Значит, куда-то Кирилла понесло среди ночи.
- Простите, Любушка, в несознанке были.
- Я тебе в следующий раз дверь гвоздями заколочу, чтоб сознавал! Интеллигент сраный…
- Благодарю, с меня бутылочка!
- Засунь ты свою бутылочку…
Вольдемар увлек Пашу в комнату. Его томило предвкушение счастья. Сели, шаркнули пробкой. Пена никак не хотела оседать. Не дожидаясь, выпили. По комнате рассыпался бисер фраз без начала, конца и смысла.
Тучи вдруг раздвинулись, солнце звякнуло форточкой. В комнате посветлело. Павел Евграфович закурил самокрутку и сказал сквозь клубы ароматного дыма:
- Не дергайся. Вернется. Девушки в этом возрасте порывистые... И вообще, тебе впервой с женщиной расставаться? Найдешь другую или эта вернется – невелика разница.
- Что бы ты понимал!.. Может, цветов ей отправить?
- Глупости. Вот у меня есть приятель из Кении. Лучше его отправить. С букетом конопли…
- Евграфыч, ты пьян. А у меня драма.
- Который год у тебя эта драма, прости за откровенность. Что за жизнь ты ей устроил?
Он указывал на окно во двор-колодец, на отошедшие от стены обои, под которыми наблюдались газеты прошлого века, на дощатый пол со щелями, на отражение самого Вольдемара в зеркале. Отражение было страшно. Темные круги под глазами, щетина с проседью, прыщ. Губы запеклись с перепоя. Не хватало фингала.
- Она офицерская дочь. А ты…
- Дело в том, что я хам.
- Для нее это был просто повод.
- Я довел ее своими выходками!
Павел Евграфович только покачал головой: что с тобой толковать. Он, посмотрел стакан на свет – чистый ли – вылил в него остатки шампанского и вышел в коридор.
До Вольдемара долетели обрывки разговора.
- За такого говнюка еще пить!... прекрасных дам…в милицию бля сдам… Любаша ты наша… подхалим лохматый… сколько можно нажираться… ха-ха-ха… и вам того же!...
Паша шагнул в комнату и осторожно прикрыл дверь. Одна бровь его была по-гусарски приподнята. Он стал рыться в пластинках, хмыкая под нос «лохудра, понимаешь ли…». В руках его возник незнакомый конверт с размытым изображением обрыва и маленьким силуэтом трубача. Крупными буквами значилось: Seven Steps to Heaven.
- Что это у тебя такое? – спросил Паша.
- Покажи-ка. Семь шагов до небес, Майлс Дэвис... Не моя пластинка, впервые вижу. Где ты ее откопал?
- Да вот, сверху лежала. Подарили вчера, что ли?
- Чтоб я помнил... Ну ставь, раз нашел!
Раздалось привычное шуршание иглы по виниловой дорожке, и вдруг быстро запульсировал бас, его догнали барабаны, запрыгали фортепьянные аккорды, и труба мощными короткими нотами погнала кровь по телу, а потом взлетела и потянула за собой. Скверные мысли стушевались. Шипело и плясало в граненом стакане шампанское. Павел Евграфович курил, зажмурившись.
Под магический голос трубы Вольдемар пропитывался игристым вином, а также мыслью о том, что мир, в сущности, прекрасен. В ловких руках Паши вторая бутылка брюта выстрелила пробкой в форточку – прямо в снежную глубину двора.
Надо же, вот я, оказывается, какой, думал Вольдемар. Настоящий. И мир какой – много… Многомерный. И это шампанское скоро закончится, но не беда, деньги найдутся, а значит, мы выпьем еще, и день будет длинным как первый день, и чудеса возможны. А склочной Елене все объясню так: знаешь, милая, Леночка, Ленусик, если у тебя что-то там накопилось, то не надо цепляться к эпизодам, жила ты со мной своей жизнью, так и живи и проживи, дай Бог, всю ее, где и с кем хочешь, главное, чтобы об другого не замараться, сохранить свою правильность, так вот жить и помереть правильно - как у мавзолея, сам Бог тебе велел... понять другого - это же свою правильность нарушить...  разумеется... я не святой… а ты хотела чтоб идеально? черта с два... если уж связалась с человеком, надо терпеть, потому что и он тебя терпит - тебя – а ведь ты не подарок... посмотрела бы хоть раз - что такое жизнь с тобой, что такое жизнь наша была… впрочем, что я... это ж дело сердца… не любишь - не кушай...
В этот момент труба долгими звуками вышла на коду, мажорное трезвучие подхватило Вольдемара и понесло вдаль от любимой, от прошлого и будущего – в чистое настоящее комнаты, зимнего полдня и мельчайших подробностей мира: с выцветшим рисунком обоев, рожицей, нарисовынной на пыльном подоконнике, пеплом самокруток Паши, который стал виден отчетливо и крупно, как фрагмент марсианского муравейника.
Мир утвердился в позитивном облике. Мыслей в голове было ровно столько, сколько нужно – не мало, и не много. И, главное, все они были по делу. Обострились чувства. Мятущийся виноватый утренний Вольдемар затих. Вместо него в том же теле окреп новый человек – Вольдемар смелый. Вольдемар свободный. Вольдемар всемогущий. Он натянул старый свитер, достал из шкафа траченную молью шинель, обмотался длиннейшим шарфом и нахлобучил на голову шляпу неопределенной формы. Весь этот хлам утренний Вольдемар давно собирался выбросить. Однако того Вольдемара здесь больше не было – и старые вещи ожили. Повседневный гардероб навевал тоску.  Как можно ходить по улице в синтетической куртке серого цвета и шапочке типа гоп-стоп? Мещанство. Туфли… Впрочем, туфли как раз хороши. Со шляпой и шинелью.
Он жахнул дверцей шкафа и предстал перед Павлом Евграфычем.
- Позвольте представиться! Буду в долг просить – ни в коем случае не давайте.
- Куда ты вырядился? У меня осталась сотня, - ответил Паша, выковыривая из кармана купюру.
- У меня две. Пойду по Руси с гармонью…
- «Форель» закрыта. В «Кузнечик» иди. Сегодня Валя-золотой зуб. Злая, сука, с похмелья…
- Пойдем вместе. Валентину соблазним, прибыль поделим.
- Обеденный перерыв, - пропел Павел. – Не отвлекайте, товарищ!
- Как вам будет угодно. Пошел я… Музыку громко не делай.
Паша внимательно посмотрел на него и сказал задушевно:
- Только попробуй исчезнуть.
- Не извольте волноваться, Настасья Филипповна!
- Паяц…
Паша чиркнул спичкой и посмотрел в окно. Вольдемар застыл в приоткрытой двери. Зимнее солнце текло в форточку. Слезились сосульки на ржавом карнизе. Случилась абсолютная одновременность всего.
Рисунок обоев стал отчетлив, от него побежали линии советского орнамента, и вдруг уперлись в зеленоватую чешую крыла, затерялись в позвонках и крупном черепе летящего существа огромных размеров, которое возникло однажды ночью прямо на стене с легкой руки подгулявшего Вольдемара. Масляные краски блестели.
Запах лука доносился из кухни.
Паутинистая трещина бежала по потолку между двух поблекших пятен вина, оказавшихся на потолке неслучайно. Был тот вечер по-настоящему летним: то ли мостик через канал Грибоедова горбатился сверх меры, то ли ветер подул сильнее обычного, однако Вольдемара притянуло к ограде, и он застыл, пока эта удивительная девушка с огромной копной мелко вьющихся испанских волос не появилась в просвете расступившихся домов. И было пиво в баре Идиот, и долгий неспешный путь через Исаакиевскую площадь, через Дворцовую и пустые дворы Капеллы, мимо Конюшенной церкви и Марсова поля, на котором беспризорный бурят кипятил на вечном огне бульонный кубик, мимо Летнего сказочного сада и рисовального училища Барона Штиглица, в котором сквозь газетное стекло светилась лампочка сторожа, малые пять углов, и, наконец, была Гагаринская 3, где они сейчас празднуют зиму, другой мир и другую свободу. По той самой дороге возбужденный Вольдемар купил все шампанское Абрау-Дюрсо, что нашлось в ночном «Кузнечике», а нашлось его не более двух пыльных бутылок, которые были принесены домой и при открытии с грохотом исторгли содержимое в потолок. Испанка исчезла так же внезапно, как и появилась, а бутылки вот они – стоят между оконных рам, и в них плавают погибшие осы, доказательства лета.
Саксофон и труба танцевали.
Сквозь красно-белый деревянный заборчик потянуло еще одним сквозняком из июльского кружения по городу, где всегда происходили чудесные встречи, из глубокой белой ночи, той самой, когда Вольдемар возвращался домой с концерта. Саксофон болтался сзади и бил его по коленям. Шел он ощупью по набережной, и вдруг наткнулся на заборчик, да так и пришел с ним домой, проскакав большими бесшумными прыжками мимо медвытрезвителя, к себе на третий этаж без лифта, после чего заборчик стал служить и ширмой и вешалкой для одежды.
Шумело шампанское в жилах.
Этим напитком всегда начинались странные происшествия, было в нем что-то шальное, за что Вольдемар недолюбливал и уважал газированное вино, давно уже производящееся не в Шампани, а на Синопской набережной, недалеко от городской ночлежки. Почему, когда он стоял в очереди за портвейном в вечернем субботнем магазине на Декабристов, угораздило его спросить небритого человека о шампанском вине? Какой-то любопытный факт прозвучал, не более того, но выразился истомой родственной души, понимания и симпатии. В следующий миг подворотня впустила их в свое лоно. И там, среди желтых квадратов окон передавали друг другу бутылку две гарцующие от нетерпения фигуры. Только в мансардном этаже, в мастерской нового друга, годящегося ему в отцы, Вольдемар разжал окоченевшие руки, на стенах проступили картины, а друг тряс в пустоте сломанным и неверно сросшимся пальцем, повторяя «Урод я, урод!». Как всякий талантливый художник, он напился мгновенно и принялся материть свои картины за исключением одной – подернутых дымкой тюльпанов в стиле Борисова-Мусатова, картина была проста и огромна, в полстены, и писал он ее 6 лет. Теперь он спивался в необъятной мастерской, доставшейся в наследство от родителей, тоже художников, в которой нежилые комнаты были выстужены морозом (Вольдемар предпринял экскурсию, пока хозяин спал в гостиной), и в каждой можно было найти то книжку стихов, то мастихин с покоробившейся краской, пыльные обои, свернутые ватные одеяла, непременно стаканы с засохшими каплями снов, окурки, огрызки и даже предмет женского белья, еще резче обозначившие глубокое одиночество двух мужчин, случайно разговорившихся в магазине…
Телефонный звонок разбил оцепенение. Проигрыватель молчал.
Вольдемар метнулся к аппарату, больно ударившись большим пальцем ноги о стоявшую у порога гирю.   
Павел услышал грохот обрушившейся на аппарат трубки и выглянул в коридор. 
- Она?
- Да пошло все к черту!  – сказал Вольдемар, поджав ногу. – К чорту! – заорал он дико и зашагал, прихрамывая, к выходу из квартиры, задев на ходу детскую коляску и едва не повалив стопку старых газет с тумбы. 
Павел выглянул в окно. По свежезастеленной снежной простыне двора шагала черная фигура. За ней торопились отчетливые черные следы. Фигура задержалась у мусорного бачка, поколдовала над ним, двинулась к арке и исчезла.
Павел пробормотал:
- И снова один, и букетик в петлице, бредет, словно улицам темным он снится...
Он вытащил из-за пазухи чекушку водки, купленную специально на такой случай, пригладил бороду и направился к соседской двери.
- Пу-бум-пум-пу-пфф-пупфф…
Открыла хмурая соседка.
- Давно хотел поинтересоваться… - произнес Павел Евграфович.
Заметив чекушку, Любаша искривила губы, молча взяла визитера за пуговицу, втянула в комнату и захлопнула дверь.
В коридоре наступила тишина.

Сухая розочка элегантно отражалась в грязном окне подъезда. Вольдемар шагнул ступеньку вниз и оказался в пустом магазине. Близилось время обеда. Покупателей не было. Валя чистила ногти.
- Так, значит. – промямлил Вольдемар, соображая. – Одну… или две…
- Чего две? – Валя отвлеклась от ногтей и посмотрела на него с такой тоской, что он совсем оторопел.
- Бутылки.
- Чего бутылки?
- Э…
Продавщица была привычная. Она вернулась к ногтям.
- Так, водки две, – сказал Вольдемар неожиданно ясным голосом. – Вот этих,  пластиковых. Ага. Небьющихся. Колбасы копченой, нет, лучше орешков. Нет! Килек балтийских! Свежие? Правильно. Одну банку. Пачку папирос, пожалуйста. Будьте добры. Благодарю.
Валя выслушала его монолог, глядя в пол. Встала, поплелась, шаркая разбитыми служебными туфлями, к стеллажам с бутылками. Вольдемар вдруг нащупал в кармане незнакомый предмет. Вытащил, осмотрел. Заколка с деревянной хохочущей маской. Видимо, купил накануне где-нибудь в холодных рядах Блошиного рынка. Он положил вещицу на прилавок, кашлянул и сказал:
- С наступающей весной.
Валя озадаченно посмотрела на заколку. Потом на Вольдемара:
- Мне, что ли?
- Любимой продавщице любимого магазина!
И Вольдемар улыбнулся, приподняв шляпу театральным жестом. В ответ, наконец, сверкнул золотой зуб на худом лице. Хороша, подумал Вольдемар – рыжая. Есть в рыжих женщинах что-то особенное – аморальное, что ли.
- Опять набодался вчера?
- Вчера законно. Именины.
- Поздравляю… Будешь? – она булькнула под прилавком и выставила пластиковый стаканчик с бурой жидкостью.
Вольдемар сомневался – знал, что от портвейна замутит. Но если сразу закурить, должно быть терпимо. Выпил залпом. Замутило до судороги.
- Можно? – просипел он, показывая на пачку Беломора.
- Кури. – Она посмотрела на часы, быстро вышла из-за прилавка и заперла дверь магазина.
- Господи, неужели дожила? Зайди, присядь.
- Тоже вчера, значит – того? – спросил Вольдемар. После второй затяжки его отпустило.
- А то. Кстати, посмотри вот. Мой совсем свихнулся. Смотри.
Валя положила перед разомлевшим Вольдемаром тетрадку.
- Что такое?
- Стихи писать начал! – с тревогой сказала она. – Посмотри, хорошие что ли? Утром в буфете нашла. По ночам сидит. Видать, крепко дали ему по голове во время последней ходки. Два года валандалась, еле дождалась. А теперь вот тебе хер с два. Неделю уже каждую ночь в кухне запирается… Пить перестал! – добавила Валя шепотом и покрутила пальцем у виска.
Сожителем Вали был Толян. Густо татуированный каторжанин, был он всегда хмур, глядел прохладно, руки держал в карманах, понятное дело, не пустых. Познакомился с ним Вольдемар по случаю. Валя ощущала интеллигентное вожделение Вольдемара, и чтобы раз навсегда прояснить ситуацию, попросила проводить ее до подъезда. Затем намекнула, что можно и по пивку. Вольдемар вошел в квартиру и застыл на пороге, когда за кухонным столом увидел Толяна в майке и спортивных трусах. Тот медленно жевал что-то и смотрел маленький черно-белый телевизор. Синие татуировки зашевелились – Толян протянул руку под стол и пододвинул гостю табурет. Гость кашлянул, потер ладони и выставил пиво. «О!» сказал Толян и переменился – «Это я понимаю». «За знакомство» - сказала Валя и сделала несколько больших глотков из бутылки, элегантно отставив мизинец. С тех пор они здоровались.
Вольдемар затушил папиросу и полистал тетрадь. Мелькнули, между прочим, такие строки: «Перебегает Беренгов серебристый песец. Поэтам почет и слава, а поэтессам …здец». Он шлепнул тетрадью по прилавку и объявил:
- Высокий класс! Наливай, Валентина. Отметим рождение таланта.
- Пошел ты в жопу! – сказала Валя и покраснела от удовольствия.
Золотой зуб сверкнул вновь.
- И дай-ка мне еще бутылку шампанского, раз такое дело. В долг.
Из подсобки послышался хриплый голос:
- Опять этот малахольный пришел? Не давай ему в долг!
- Погоди-ка, - сказала Валя, поставила шампанское на прилавок и ушла в складскую.
Вольдемар мгновенно рассовал по карманам бутылки, оставил сотенную купюру, щелкнул задвижкой магазинной двери и был таков.
В подсобке, куда заглянула Валя, на ящике сидел усатый мужчина в кепке – скверно выбритый  и опухший, как пасечник. Он держал в длинных узловатых пальцах сигаретку «Прима».
- Ну, что опять? Не любишь ты интеллигенцию, дядя Глеб, – сказала она.
- Я не люблю пьяниц. Алкаш – понятное дело. А эти шаромыжники не умеют пить, только воду мутят. Они чудят себе и думают, все с рук сойдет, паразиты. Всем будет Божий суд!
- Как сказать. Толян его уважает.
- Он Толяну саксофон не обещал. Мне обещал. А что получилось? Продал он его, сволочь, по газетному объявлению. Такому же малахольному, с серьгой в ухе.
- Когда это?
- Недели две назад. Напился и продал. Здесь, у магазина обмывали.
- Не дури, дядя Глеб. Зачем тебе саксофон?
- Я тебе дам, не дури! – заорал мужик. – За меня в джаз-клубе бабы дрались, когда ты еще с пацанами за гаражом обжималась. Спроси косую Пелагею с Моховой, кто Федю гармониста переиграл. Сколько лет назад было – а будто вчера. Инструмент мне нужен, иначе совсем сопьюсь...
Валя вышла к прилавку за припрятанной бутылкой. В приоткрытую дверь сквозило.
- Музыканты, етить… - пробормотала она, и бросила в кассу деньги, которых едва хватило за водку и кильки. Шампанское опять ушло в долг.

Кирилл лежал на снегу, подвернув неестественно левую руку и уставив кадык в небо. Жители Фурштадтской улицы шагали буднично. Толпы почти не было: старушка, вельветовый гражданин и девочка с воздушным шариком. Остановились две барышни в джинсовых куртках, с этюдниками. Вольдемар, придерживая бутылку шампанского в кармане, наклонился над Кириллом и потряс за плечо.
Тот открыл глаза и зашипел, медленно, словно диакон, по хроматической гамме, вопросительно подвывая на окончаниях фраз:
- Это город где солнце так бледно пылает, этот город холодный залив омывает, не остаться никак, не пробиться сквозь стены, не забыть тихий крик торопливой измены. Под покровом согласных, под облаком грусти никогда она нас от себя не отпустит. О былом и не бывшем, о невыносимом, восстающий, как бог из забытой могилы, ты бредешь в пустоте, в ожидании милой, в ожидании слов, как всегда, повторимых, оставаясь в холодном кухонном изгнании, где вина означает, что мы еще жи-ы-ывы… кха-кха-кха-а!
Поднимая Кирилла за шкирку, Вольдемар его слегка придушил. Тот заперхал, закашлял и в ужасе уставился на Вольдемара. Концовку он почти орал, выпучив глаза и выгнувшись, как львиный мостик. Прохожие начали оглядываться. Вельветовый гражданин с интересом курил. Старушка начала что-то искать в сумке.
Вольдемар тянул Кирилла за воротник и говорил:
- Вставай. Есть фугас шампанского. Поднимайся…
- Куда? – спросил тот.
- Тут за кинотеатром, в подворотне.
- А там это… самое…
- Есть, говорю же. И у меня есть, и у них обычно есть. Пойдем.
- Холодно…
- Там согреешься.
Вольдемар нацепил на него очки, и повел под руку.
- Это ты ночью дверь нараспашку оставил?
- Вышел, ну… к Вале…
- Черт тебя носит… Пристукнет Толян, будешь знать.
Ржавая дверь подвала со стоном отворилась в морозный день, и Кириллу показалось, что открыл им Бахус собственной персоной. Огромных размеров человек стоял в дверях. Тяжелый белый живот был окутан облаками пара. Небольшое полотенце едва скрывало чресла. Глядя полуотворенными глазами, он дышал тяжело и мощно.
Вольдемар приподнял шляпу.
- Здоров. Занят?
Бахус отвечал лаконично:
- Я пью пиво. А если ты не будешь со мной пить, то я тебя убью.
Они обнялись.
- Мне телевизор починили. Прошу пригнуться!
Вольдемар с Кириллом поклонились и нырнули в темноту подвала. Повеяло баней.
- Народ есть?
- Пока только Марат. Вечером полковник с барышнями обещался.
Вольдемар глянул в небольшой зал, зеркальная стена которого удваивала холодный железный мир. Там в свете мигающей дневной лампы хрипел, лежа на скамейке, полуголый мужчина в высоких ботинках и пиратской повязке на голове. Две гигантских руки с вздувшимися жилами толкали вверх гриф, изогнутый под тяжестью чугунных блинов, каждый размером с канализационный люк.
- Сто пятьдесят с груди жмет, подлец. – уважительно произнес Бахус. Вслед за этим он вдруг вскрикнул «Ап!» и схватил стоящий на полу двухпудовик.
- Ать! Ать, твою мать! – гавкал он, вскидывая над головой 32 кг железа. – Есть еще объем в моем теле, а! Фу…
У Кирилла запотели очки. Он смотрел на Бахуса, наклонив голову, как грач. Не понимал.
Вольдемар подтолкнул его к каморке:
- Сюда. Да пригнись ты!
Дощатые стены были темными от сырости. Стол щетинился бутылками, пустые - служили пепельницами. Маленький телевизор «Восход» работал без звука и почти без изображения. Сквозь снег помех угадывался силуэт дикторши. В углу лежало что-то прикрытое ватником. Или кто-то.
Вольдемар достал из кармана бутылку шампанского. Бахус насторожился:
- По какому поводу?
- Именины вчера отпраздновал. Тридцать! - ответил Вольдемар. – Это Кирилл. Начинающий поэт.
Бахус заулыбался, раскланялся и стал любезен.
- Поздравляю! Позвольте, юноша…
Жахнула пробка в низкий потолок, отскочила по дуге, и началось застолье. Бахус употреблял исключительно пиво, но мастерски – в два приема. Первые полбутылки выпивал глотками, а остатки встряхивал и заливал в горло винтом. Шампанское называл пеной и подливал гостям в металлические кружки, комментируя:
- Вспенить вам бокальчик?
Он старался выбирать интеллигентные темы. Например, спрашивал:
- Кирилл, вы обратили внимание, что это за здание над нами?
- Вроде школа?
- А кто в этой школе учился? Подсказка: нобелевский лауреат по литературе. Ну-ка, соображайте.
И он булькал бутылкой.
- Бунин… Пастернак… – бормотал Кирилл.
- Бродский что ли? – отзывался Вольдемар.
- Вот за что уважаю, а!
Бахус хлопал Вольдемара по коленке и хохотал, и тряс белым пузом. Затем интимно сообщал:
-  Вообще-то, я решил завязать. Алкоголь убивает мозговые клетки. Нарколог с Пряжки рассказывал…
- Саня, дорогой, у тебя же их миллиард, большая часть вообще не используется.
- Не знаю, как ты, а я весь мозг использую. Он у меня килограммов пять. Недавно один тут с ножом прыгал, я его боднул, чтобы успокоить. Сплющил ему рожу, как помидор, нос набекрень. А ты говоришь, не используется!
И он расплывался в улыбке.
- А Хармс говорил, что водку пить полезно, – бормотал Кирилл.
- Хармс был бабник, – ответствовал Саня. – Пить он любил женскую влагу, а водкой только соблазнял.
Тут что-то укололо Вольдемара. Он вспомнил, что Елена ушла. Он даже слегка протрезвел. Ушла Елена. Это значит, что он вернется домой, а ее не будет. И, скорее всего, уже не будет ее вещей. Будут пустые полки и родной запах. Захочется выть.
- Саня, а от меня Ленка ушла, - сказал он.
- Ленка ушла – Верка пришла! – загоготал Бахус.
- Не, это не то. Придумал бы лучше, как ее вернуть теперь.
- Очень просто. Бабы – создания ревнивые. Полковник сегодня подъедет, при нем девки. Понимаешь?
- Да ну тебя…
Вольдемар задумался, затем хлопнул ладонями себя по бедрам, как человек, принявший волевое решение. Он залпом допил из своей бутылки и протиснулся прочь из каморки, мимо Бахуса, который, обняв окосевшего поэта, раскачивал толстым пальцем и говорил:
- Значит, Слово о Полку Игореве – раз, переписка Грозного с Курбским – два…
В сортире горела желтая лампочка, шустро журчал бачок. Вольдемар присоединился к журчанию и, внезапно обессилев, оперся о стену. Полочка для туалетных принадлежностей оказалась близко к глазам. Он разглядел стебельки седой щетины, торчащие из заржавленного бритвенного станка, усохший обмылок, зубную щетку с клоунской прической, изуродованный тюбик «Жемчуга». Паучий трупик, пробку от пива. Бесприютные предметы, следы чужой жизни – похмельного бритья, умывания ледяной водой, попыток вычистить изо рта многолетний дух пародонтоза и гастрита, попыток узнать в зеркале того двадцатилетнего спортсмена, который прищуривался от удовольствия, разглядывая загорелый лоб и белые зубы, воображая себя на олимпийской трибуне. И ведь трибуна была, и был шквал аплодисментов и международные рейсы, лавровые венки и веселые брюнетки, танцующие фокстрот. Откуда же взялось это брюхо, эта сырая каморка под школой, потухшая папироса и полковники с девками? Эта чужая щетина на бесформенных щеках, эти тусклые глаза, как вечные петербургские сумерки, как будто что-то пропустили, отвлеклись. И не то, чтобы поздно, но у жены давно новая семья, взрослая дочь где-то в Неаполе, и комната в коммуналке с окном на трамвайные пути так захламлена, что не найти уже тех фотографий, олимпийской формы, газетных вырезок и писем от школьницы, сравнившей его прыжок с вознесением Гермеса. Теперь он Бахус, что уж тут поделаешь. Сидит, хохочет.
Бачок бурлил, как небольшой водопад. Вольдемар подергал ручку, ничего не изменилось – ни в бачке, ни в жизни. Он вышел из сортира, поднялся по ступеням и медленно приоткрыл железную дверь. Тишина двора оглушила Вольдемара. В подворотне завертелся ветер со снегом. В окне первого этажа, раскрывая рты и тыкая пальцами куда-то в глубину квартиры, беззвучно ругались мужчина и женщина.

Вольдемар достал последнюю папиросу и скомкал в кармане пачку. Ушла? Прекрасно. Он размашисто полетел по Фурштадтской, обметая полами шинели мокрые стены домов. Город огромен, и женщин в нем не меньше, чем каменных масок на фасадах, а масок тех не счесть, и в них, словно в зеркалах, отражается твоя сомнительная сущность. Этот город славится женщинами, которые показывают тебе самого себя таким, каким ты хочешь быть. Они изображают из тебя гения, а потом оставляют погибать от похмелья в общественной уборной, где ты с отвращением узнаешь свои искаженные черты в хромированных частях сливного бачка. Есть здесь и жрицы коммунальных квартир, прекрасные Ольги, у которых всегда найдется бутылка самогонки, припрятанная в платяном шкафу за сапогами, и они умеют превратить серый зимний день в маленький праздник под старую видеопленку с «Покровскими воротами». Что говорить о медсестрах в туберкулезной клинике, у которых короткие белые халаты, а на глазах черная тушь, удлиняющая тоску, и так же черны их волосы, заглядывая под которые ты видишь себя гордым испанцем без шпаги, потерявшимся идальго. А весенними днями начинает дышать земля, и мягко стучат босыми ногами дриады в зеленых платьях, опутывают тебя нитями рыжих кос, и уводят, зачарованного, в ирландские леса, полные чудес, звуков барабана и волынки, возвращают в старую сказку – пусть это лицо станет твоим, пока другой мир не поманит тебя. Ведь в трамваях из Купчино или Автово всегда едут интеллигентные молодые гражданки, читающие умный детектив, и взгляд, брошенный ими из-под очков, прожигает до глубины истрепанных нервов и сулит тихое счастье в блочном раю новостроек, откуда видна свобода окраин и нет ни намека на морок Сенной стороны. Там, под звуки воскресной телепрограммы можно спастись от бездомной тревоги, завести пса и начать заниматься физкультурой. Пробуждение от иллюзий, трезвые поездки на дачу, семейный бюджет. Туманные разговоры о детях. И когда твое отражение станет совсем неузнаваемым, обязательно будет зима и легкий взгляд, короткая стрижка и танцующий шаг – летящий, как горный ветер среди васильков. И вдруг обозначились контуры, он узнал ее, точнее узнал себя в ней, и выпрыгнул из пассажирского поезда блочного дома, вдруг задвигался в такт с этим шагом, исчез в нем, растворился и стал ею, то есть, стал собой. То было приступом сердечного безумия, на пике которого хотелось умереть, чтобы не допустить в жизни ничего ниже, но и это прошло и он, конечно же, умер – в обыденности. Были женщины-ангелы и женщины-просто-женщины – он уходил, и от него уходили. Всякий раз в прошлое, и с каждым разом все длиннее тянущиеся оттуда ряды бутылок – караван кривых зеркал, приводящий в вечное похмельное сегодня.
 Вперед! – трубило в нем шампанское. На ход ноги, – подсказывало пиво. Вольдемар круто остановился у ларька. Выпуская папиросный дым из ноздрей, он пробежал взглядом по рядам пивных бутылок, как по строчкам знакомой книги.
Подошла большая собака и села рядом. Возник и хозяин – коренастый человек с большим кривым носом, одетый в полушубок и ушанку.
- Дай рубль, – сказал человек. – На том свете отдам.
Собака зевнула, почесалась и легла, перегородив Вольдемару дорогу. Человек встал с другой стороны. Вольдемар аккуратно сгреб с тарелочки мелочь, высыпал в карман, откупорил бутылку и ответил:
- Не дам. Пивом могу угостить.
- Угости, - согласился человек. – Но рубль все-таки дай. А то собака от ларька не отпустит. Она дрессированная.
- Черт с тобой, бери.
- Отдам, вот увидишь! – сказал человек.
- Только рубля мне на том свете не хватало.
- Деньги везде нужны, – философски заметил человек. – В первое время. Пока устроишься…
- Что ты мелешь, родимый? Куда мне устраиваться на том свете?
- А у тебя там что, дядя – директор?
Вольдемару вдруг стало интересно.
- Кто его знает. Хороший человек был, но нищий.
- Проверить, в принципе, не сложно. Дай еще рубль.
- На!
- Пошли.
- Пошли!
Человек двумя шагами пересек улицу и увлек Вольдемара в сторону набережной. Собака поднялась и побежала следом. Свернули в подворотню. Потянулись арки, дворы, окна котельной. Узкий проход между двумя домами привел их к помойке, за ней обнаружилась дверь на черную лестницу.
- Дальше иди сам. Четвертый этаж, дерматиновая дверь. Я этой ведьме пятерку должен.
- Куда идти-то?
- Ты хотел с дядей побеседовать? Вот иди и беседуй. Пиво оставь, я постерегу.
Знаю, как ты постережешь, подумал Вольдемар. Тем не менее, протянул человеку бутылку, поправил розочку в лацкане и открыл дверь подъезда.
- Скажи, от Гарика! – донеслось вслед.
Зеленые стены уходили в полумрак треугольной перспективы лестничного пролета, переплетаясь, нарушая архитектурные каноны и смущая ум. Как в кошмарном сне, где нет видимой угрозы, а только беспричинное напряжение. Стало еще тревожнее, когда Вольдемар на крышке почтового ящика увидел примитивный рисунок женского тела с подписью: «Ленка – пидор». Почему опять Ленка? Откуда такой оксюморон? Он нахмурился и пошел вверх по лестнице. Сквозь решетку перил показалась дерматиновая дверь. Вольдемар протянул руку к звонку и мысленно представил себе ведьму. Седая шевелюра. Сухая желтая кожа. Бешено горящие глаза и один зуб во рту. Клюка.
Помедлив звонить, он закурил и невзначай прислонился к двери. Дверь неожиданно приоткрылась. Вольдемар почувствовал запах старой петербургской квартиры. Он поспешно выдохнул дым через плечо, затоптал окурок и шагнул в полумрак прихожей, где разглядел спящего на трюмо белого кота и высокие женские сапоги с изломанными голенищами.
- Виноват, - вопросительно произнес Вольдемар – есть кто живой?
Где-то вдалеке звякнуло. Послышались мягкие шаги. Из темноты возникла женщина в длинной фланелевой рубашке, джинсах и балетных гетрах. У нее было очень худое лицо, отчего темные глаза казались непомерно огромными. Тяжелые каштановые волосы образовывали на затылке крупный узел. Клюки не было. Она скрестила руки на груди и вопросительно приподняла одну бровь.
- Простите, дверь была не заперта…
- От кого? – спросила женщина низким голосом, шедшим откуда-то из такой глубины, что Вольдемар почуял недоброе. Незнакомец, рубль, собака, картинка с дикой надписью в нелепом подъезде. Кашлянув, он выговорил:
- От Гарика.
Она жестом пригласила Вольдемара войти, подошла к двери и щелкнула задвижкой. В полной темноте Вольдемар пошел по коридору и услышал ее голос:
- Идите осторожно, здесь шкаф.
Он уже и сам понял, что шкаф, потому что больно въехал в него локтем и смачно чертыхнулся, уже не вспоминая про бабушкины наказы. В конце коридора посветлело. Они оказались в комнате, отделенной от мира тяжелыми бардовыми портьерами. Вокруг бронзовой люстры громоздилась уместная старая мебель – книжный шкаф, комод. Темнел огромный пейзаж в золоченом багете.
- Присаживайтесь. По какому делу? - сказала женщина.
Она встала у окна и принялась раскуривать маленькую дамскую трубку, похожую на морского конька. Трубка тихонько сипела.
Вольдемар сложил шинель на подлокотник огромного кресла, уселся и почувствовал себя неожиданно уютно, как в гостях у дальних родственников, когда церемонии приветствий позади.
- Мне бы с дядей побеседовать, – сказал он. – Застрелился четыре года назад. Болел…
- А с Булгаковым не желаете побеседовать? Или с Распутиным? Теперь это модно, - с легким раздражением сказала  женщина. – Можно устроить.
Она говорила бархатисто и медленно. Каждое слово проникало в Вольдемара, останавливая мысли и оживляя тело. Покалывало в груди, приятно теплел живот. Голова стала легкой, а кисти рук отяжелели и согрелись. Женщина имела осанку танцовщицы и взгляд, способный остановить бегущего быка. В ней было что-то неприступное, из мальчишеских фантазий. Вихрь фламенко и нож, завернутый в передник.
Тут его осенило. Он потянулся к шинели.
- Знаете что, у меня тут водка.


Они лежали на полу и курили. В перевернутой комнате бардовые портьеры стояли от потолка как накрахмаленные знамена. Аккуратная бронзовая люстра напоминала парковый фонтанчик с ледяной водой, из которого Вольдемар пил в детстве, становясь на цыпочки.
То, что произошло между ними, имело черты абсурда и обыденности. Вольдемар открывал рот, чтобы сказать что-нибудь, и тут же закрывал.
Ведьма угадала его замешательство:
- От твоей водки пересохло в горле. Будь любезен, там, в шкафу - шампанское...
- Сию минуту, - отозвался Вольдемар и побежал на четвереньках к шкафу.
Отыскав бутылку, он стал сдирать фольгу и выпустил пробку раньше времени. Ударила пенистая струя, заливая паркет. Ведьма протянула куда-то руку и швырнула Вольдемару пакет салфеток. Он моментально разложил их по луже, потом скатал в мокрый ком и аккуратно положил в пепельницу-череп. Вздрагивая от нетерпения, налил в бокал, поднес женщине, заметив, против всяких приличий:
- Здорово у тебя получается… это самое.
Она отпила из бокала и шевельнула бровью.
- Мне часто приходится это самое с духами, когда вызываю. Что-то вроде платы за беспокойство. А они бывают большие затейники.
Вольдемар растерялся.
- Вот так, значит. Не знал…
- Об этом знают немногие, и те живут недолго – сказала ведьма замогильным голосом.
Вышло эффектно: Вольдемар сглотнул и замер, а она засмеялась, отчего ее гость стал быстро тереть подбородок и бормотать:
- Знаете, там меня дома друг дожидается. Пожалуй, пора…
- Не паникуй, это шутка. Будешь с дядей беседовать?
Ее глаза открылись, голос стал прохладным. И тут же комната перевернулась обратно. Горящая солнцем бардовая занавеска погасла. Стукнули четыре раза часы на комоде. Сквозь комнату прошел кот – равнодушно взглянул на них и исчез под креслом. Им стало неуютно от своей наготы.
Она накинула рубашку и принялась расчесывать волосы. Он спросил, подскакивая в одной штанине:
- И все-таки интересно узнать, откуда берутся такие способности?
- Либо человека собака покусает, – неохотно объясняла ведьма, усевшись в кресло и накрыв пледом колени, – либо он утонет. Кто-то с пятого этажа упадет. Я однажды на выездке вылетела из седла, потеряла сознание. Ну и началось.
- Что началось? – он присел рядом.
- Суета началась. Подбежали тренер и конюх. Трясли меня, щупали пульс. А я их видела как бы со стороны. Вызвали врача. Поле наше было рядом с кладбищем. Над оградой маячили тени, и я заметила, как одна из них подлетела к площадке. Тень была обликом как человек – туманная фигура без лица. Она завертелась над моим ртом и быстро втянулась вовнутрь. Тогда я увидела, как мое тело задвигалось, и глаза открылись. Моя рука оттолкнула инструктора, который поддерживал мне голову и расстегивал верхние пуговицы на жакете. Я рванулась к телу. Как только почувствовала свои ноги и руки, и лицо, и боль в животе, то сразу напряглась и резко выдохнула: меня как будто током ударило – и тень вышла.
- Жуть.
- Тем же вечером я в больнице видела тяжелый длинный сон, – продолжала ведьма, не обращая внимания на замечание Вольдемара. – Пришла гигантская баба – вроде бабы-яги. Она ревела, как медведь, схватила меня и разорвала на куски. Было дико больно. И опять я все видела со стороны. Очень подробно – все кости, кожу, мышцы, и все это кровоточило, сухожилия дергались. Баба взяла мое сердце и подбросила его вверх, за облака. Там были вспышки света, сильный жар, а когда сердце упало обратно в ее ладонь, то она бросила его вниз, глубоко под землю, и там был такой ледяной холод и темнота, что я решила – вот теперь точно умираю. Но потом посветлело, появились человеческие тени, обожгли все мои кости на огне, отмыли в черной реке и быстро собрали, как было. Сложно все это описать… Мой тебе совет: держись от таких вещей подальше.
Ведьма поставила перед собой на столике маленький гонг и взяла в руку колотушку.
- Как зовут дядю?
- Мирон. Мирон Павлович…
- Садись здесь. Закрой глаза и постарайся не думать о нем.
Понятное дело, после такого указания ни о чем, кроме дяди, он думать не мог. Он пересел в кресло напротив ведьмы, прикрыл веки и тут же увидел, как дядя Мирон косит траву, а штаны его выше колен насквозь мокрые от росы. Вместе с мерным вжиканьем косы Вольдемар слышал удары колотушки в настольный гонг, а может быть то звонили к обедне в соседнем селе. Небо было умытое и синее, какое бывает в деревне на рассвете. Вдали у леса стелился туман. Дядя Мирон вдруг обернулся и подмигнул Вольдемару.
От неожиданности тот открыл глаза и увидел то, чего никогда не видал.
Ведьма раскачивалась из стороны в сторону, уронив голову на грудь. Распущенные волосы скрывали ее лицо – они свисали до самых колен. Колотушка стукала в гонг ритмически. Вольдемар снова зажмурился. Светало. Туман у леса почти рассеялся, поле было наполовину выкошено, а дядя Мирон исчез. Торчала воткнутая в землю коса.
 Тут он услышал мужской голос в комнате.
- Позвольте?
Вольдемар вздрогнул и очнулся, но не вполне, оставаясь в полудреме.
Гонг молчал. Ведьма сидела неподвижно. Лица ее не было видно за тяжелым занавесом волос. Голос дяди Мирона говорил, и самое поразительное, что говорил он изнутри Вольдемара:
- Любезная, прошу вас на него повлиять. Он же черт знает что вытворяет. С утра пьет шампанское, курит какую-то мерзость. По головам шагает, как по кочкам на болоте. Невесту свою он до нервной клиники доведет, верьте моему слову! Она вроде бы одумалась и ушла, но надолго ли? Я устал, сударыня! Стоит на минуту отвлечься, и он мгновенно попадает в историю. Спросите, к примеру, где сейчас его товарищи? Не стыдно ему?
Ведьма откинула волосы. Она сказала дружелюбно:
- А что же я сделаю, Мирон Павлович? Он безалаберный, но ведь не дурак, на привязи не удержать.
- Я заметил, как мальчик вами впечатлен. Вы сумеете повлиять, ей-Богу! Мне некогда, поймите, не могу я все время его пасти, как жеребенка. Ни сна, ни покоя. У меня мама пожилая в деревне – там, если не мороз, так дожди заливают, работы выше головы. Постарайтесь, а? В долгу не останусь!
Ведьма тихо засмеялась:
- Значит, с больной головы на здоровую?
- Ну, хоть на время!
- Ох, Мирон Павлович, век не рассчитаетесь.
- Сочтемся, любезная! Хотите – будет ваш на время?
- М-м! Это мысль…
- Значит, договорились. Сегодня он еще будет чудить. На Витебском я согласовал с местными, выручат. Сторож там сильный, Даниил Гурьев, убит во время революции. Вы только вовремя дайте ему знать. И что-то вроде бы на Таврической намечается, но там сами решайте – вызволить или поучить.
- Строгий же вы, дядя Мирон Павлович. Добро, отправляйтесь к матушке. Я позабочусь.
- Бог в помощь, сударыня!
Вольдемар мучительно, разрывая рот, зевнул и весь передернулся. Повел по сторонам ошалелыми глазами. Ведьма придвинула ему бокал шампанского. Он залпом выпил и сказал:
- Не понимаю, был дядя? Как будто я его голос слышал…
- Был недолго. Уже ушел.
Ведьма подмигнула Вольдемару. Тот стушевался. Что-то произошло, чего он постичь не мог. Мелькнули в памяти зеленые поля, аккуратно застеленные под кромку леса, силуэт косаря против встающего солнца, белые перья облаков и легкий звон, в котором все эти образы истаяли, как обрывки сна.
Он проговорил, как бы оправдываясь:
- Я как-нибудь еще зайду, если можно?
- Милости прошу. Телефона нет: повезет – застанешь, а нет – оставишь записку.
Именно записку, подумал Вольдемар, пробираясь мимо шкафа к темной прихожей. Он припомнил время, когда жил на набережной реки Карповки в мрачной квартирке на первом этаже, без ванной и телефона, неподалеку от ботанического сада. В те времена ходили друг к другу запросто, без церемоний. Почему-то легко удавалось откладывать дела и менять планы, когда вдруг в самый неурочный час раздавался звонок – в дверь – и на пороге стоял неожиданный дорогой человек. Можно было ничего не говорить, а идти на кухню и ставить чайник. Обыкновенно пришедший доставал из кармана бутылку вина, сами собой появлялись пепельница, рюмки и хлеб. Слышались неожиданные отдельные звуки – капающий кран, хруст половиц, радио, работающее в кухне, потрескивание табака в папиросе. День с этого момента не имел больше порядка, и было в нем просторно, как в старом кинофильме.
А как восхитительно было вернуться после месячного отсутствия домой и найти в прихожей на полу записку, просунутую в щель почтового ящика – написанную высоким стилем, добросовестно, с укорами и последними новостями. Или написать ее самому, например, так: «Любезный Сэр Пабло, осмелюсь вам заметить, что поступили вы весьма некрасиво, не изволя быть дома в момент моего визита. Благо, положение спас брат ваш, в некоторой степени сгладивший мои мрачные намерения. К делу. Предмет моего гардероба, похищенный вами во времена моего упадка, себе возвращаю. Надеюсь видеть вас завтра в Университете, имея целью говорить о работе. Остаюсь вашим покорным слугой Милордом Вольдемаром». Все это выглядело чепухой, но звучало из самого нутра знакомых вещей и смыслов, внеположных миру, и понятно было лишь им, и потому на какой-то миг могло заменить живого человека вот таким клочком бумаги с всплесками почерка, пропущенной буквой и закорючкой-подписью.
Было и такое, что однажды, возвращаясь белой ночью с прогулки, обнаружил Вольдемар в кухонном окне своей квартиры горящий свет, голоса и звуки музыки. Он осторожно вошел в квартиру, на цыпочках проследовал по темному коридору – совсем как сейчас, мимо шкафа – заглянул в кухню, и тут же разжался в кармане его кулак с ножом. Щурясь от папиросного дыма, фельдшер Иаков жарил яичницу, и она трещала на сковороде, а его друг Григорий нарезал длинные перья зеленого лука, разложив их на столе между бутылкой Менделеевской настойки и банкой кабачковой икры. А что же еще они могли пить – настоящие медики, только разбавленный на госпредприятии спирт. Отсутствие хозяина их не огорчило: они влезли в форточку и очутились как дома. Теперь так делать не принято. Хозяева только говорят «будьте как дома», а сами требуют, чтобы их предупреждали заранее. Они назначают время, покупают торт, включают телевизор и ждут. Попробуй не приди. Окажешься в черном списке. Если человек запил или влюбился, если он заболел – разве можно за неделю планировать гости? – он более не годен для светского общества.
Пока Вольдемар топтался, угадывая рукава шинели, ведьма незаметно вытащила у него из кармана перчатку. Она открыла входную дверь, заботливо поправила ему шарф:
- Ночью обещали мороз.
- Да-да… - пробормотал он и положил ладонь на потемневшие от времени деревянные перила и покачнулся.
Еще несколько секунд они держались друг за друга взглядом.  Но вот щелкнул дверной замок, словно обрубив невидимый канат, и Вольдемар вывалился опять в серую петербургскую моросящую зиму.
Смеркалось. Было сложно понять, где заканчивается придуманный мир и начинается настоящий. Крыши домов окаймляли двор изломанным контуром, врезанным в густое небо. Вольдемар представил, что если осторожно взяться за желтые дыры окон и вынуть эти картонные дома из неба, то на их месте окажется страшная дыра, и хорошо еще, если черная. А что если за ними та же серая муть – до самого залива, а может, и залива никакого нет, такой же контур, вырезанный линией горизонта – вынул, смял и сунул в карман.
В одном из окон второго этажа зажегся свет, возникла фигура. Потом через несколько темных окон от первого засветился еще один прямоугольник, и там была видна разномастная батарея кастрюль на полке, белье под потолком – кухня. Вольдемар угадывал – человек ставит чайник, прикуривает от газовой горелки. Значит дома в этом дворе – настоящие, и в них настоящие коммунальные квартиры, потому что коммунальная квартира не может быть иллюзией. В этом Вольдемар был категорически уверен.
Коммунальная его траектория в городе получилась замысловатой. Сначала на Тележной он жил в огромной комнате с камином, курил на подоконнике и лишь раз позволил Анне остаться ночевать. Выпивал с соседом – художником Михаилом, много работал. Однажды по дороге из Университета узнал, что Достоевский написал Бедных людей в 20 лет. Отчаяние охватило его, 21-летнего, и принудило купить бутылку пшеничной. С мольбой постучал он в комнату к Михаилу (вы мне как отец), пригласил и, разлив в два стакана, объявил себя бездарностью. Сосед утешал Вольдемара, показывал картины с сопками и горными реками, и на душе становилось легко. Там же после первого запоя случилась с ним жуткая ангина, оказавшаяся дифтерией. Он умудрился сбежать из Боткинской больницы и пережил болезнь, заперевшись в комнате. А когда месяц спустя он выходил, ослабевший, под апрельское солнце во двор, то чувствовал, что жизнь пойдет теперь иначе, но как именно иначе, не понимал.
Неожиданно возник вариант на канале Грибоедова, вдвое дешевле. Там была смурная собачка Чапа, соседка больших размеров и ее тщедушный муж, больной туберкулезом. Тихое и благословенное время. Были близки ларьки на площади Тургенева, играл там по вечерам духовой оркестр, ругались на скамейках одутловатые люди в домашних тапочках. Вольдемар часто сидел у раскрытого в густую зелень окна, курил папиросы и потягивал портвейн. И был неподалеку стадион, где он бегал, борясь с похмельем, и крутился на турнике. И приносил ему дядька Мирон большие куски мяса, из которых получался ароматнейший суп. Что было дальше? Комната с окнами на Смоленское кладбище. Там случилось ему видеть дикое пьянство соседки с ее приятелем-уголовником, и выскакивала она в коридор совершенно голая и привлекательная, и там он завел обыкновение пить в своей комнате водку из прозрачной бутылки без этикетки, по которой ползала улитка. Соседка приводила знакомиться девушку со стрижкой, и девушка более всего была удивлена тому, что Вольдемар пьет водку босиком. С ней, носившей старинное сельское имя Дарья, они вскоре сошлись, и ездили к ней на ладожскую дачу, где ярко росла облепиха, и где лежали они вместе на солнцем нагретом пыльном диване в мансарде. А по возвращении выяснилась пропажа магнитофона, и ясно было, что попер его соседкин хмырь. Милиция приехала и забрала обоих, и хмыря при Вольдемаре умело избивал капитан, а тот умело принимал удары и стонал, поглядывая недобро. И стало очевидно, что пора бежать с квартиры. Совпало удачно – вдруг на Мойке, прямо у Исаакиевской площади сдала ему комнату престарелая внучка директора Гостиного двора, купца какой-то там гильдии, Кларисса Васильевна, чья взрослая дочь была добрейшей алкоголичкой и объясняла, что надо почаще сидеть по-американски, задрав ноги на стол, чтобы не было синих вен на лодыжках. И два кота у них были крупные, как еноты, два брата. Федор и Василий, и Василий отличался суровым нравом и умом, а Федор был совершеннейший идиот, глупый и милый, у него даже текла слюна, как у дурачка. И Федор этот регулярно какал на трюмо в коридоре и грелся под солнцем, устроившись на кухонном подоконнике, и падал, задремав, с третьего этажа, а потом возвращался по лестнице – неизменно к своей двери, и никогда не мяукал, ждал с тихой улыбкой, пока кто-нибудь впустит. Были восхитительны те летние ночи, когда шел Вольдемар от Сенной или по каналу от Невского, а иногда от Дворцовой набережной, а дом стоял чуть дальше синего моста, Мойка 46. И дорога вела мимо Исаакиевского собора или мимо одного из бронзовых всадников, синело темное небо с тонким росчерком месяца, и пейзаж был настолько фантастическим, что он спешил за планшетом, перебегал площади, исчезал в теплом сумраке дворов и появлялся на крышах, шарахался от пьяных граждан и помойных крыс, сидел, свесив ноги, на мостах Грибоедова канала, делая бесконечные наброски. Эти два месяца кажутся годом – до того прекрасны были долгие летние дни.
Затем была далекая Гражданка – маленькая жизнь, в которой красные капли боярышника осенью смешивались в памяти Вольдемара с грустными глазами пса, и Дашины слезы текли вместе с литрами пива и водки, которую пил он на кухне с друзьями, бегая за спиртным прямо через окно. Там был уютный чулан, коллекция пластинок и множество табличек, сворованных в разное время в разных местах, и их, конечно, жалко, а еще больше – Дашу, бедная, бедная девочка, он предал тебя.
Огромная и очень пустая была комната на Гагаринской, во втором дворе рядом с легендарным домом, где когда-то Козинцев с Траубергом основали ФЭКС, а теперь пирамида речников заперта на замок, тройные ворота с колючей проволокой. Туда уехал Вольдемар из семейной жизни. В этих длиннейших коридорах он ходил не спеша, дотрагиваясь рукой до старых обоев. Говорил по телефону в коридоре, записывал карандашом удачные фразы на стенах. Для получения горячей воды в ванной комнате топили дровами печь-титан. И они с соседкой по очереди таскали ящики с магазинного двора, ломали их и жгли в печи, так что хватало помыться и ему и ей и ее старушке-матери, которая блокаду пережила, а вообще-то из Белоруссии, Полина Евграфовна. Там и по сей день частенько замирал он на кухне, у грязного окна в тишине – в настоящем.
Человека с собакой не было видно. Недопитая бутылка стояла на подоконнике, заткнутая газетной пробкой. Вольдемар потряс ее, понюхал. Глотнул.
И вдруг услышал громкий шепот:
- Отпустила?
Он вздрогнул. Из-за мусорного бака выглядывал Гарик.

У входа в подвал курили в простынях набекрень полковник и Бахус, выпуская дым в морозный двор. Бахус молча кивал своим мыслям. Полковник выглядел уставшим и старым. Вольдемар с Гариком поклонились низкому дверному проему и спустились внутрь. Повсюду сновал народ, играла музыка. Где-то в предбаннике слышались женские голоса. Вольдемар знакомил Гарика со знакомыми и незнакомыми полуголыми людьми. Они заполнили каморку, как детскую головоломку – настолько плотно и ладно, что яблоки для закуски приходилось нарезать снаружи. Мелькали стаканы, ладони, бороды, бутылки. Мерный мужской гвалт раскачивался вместе с дымом, кое-кто уже пел в обнимку. Вольдемар с трудом узнал Кирилла – без вороха одежды тот оказался осанистым, как молодой Питер Фонда. Он был здесь уже своим человеком и сыпал куплетами.
Ему говорили:
- Передай стакан, брат.
Он отвечал, протягивая вместо стакана бутылку:
- Выпивая из горла, можно увидать орла!
Как хорошо, что я их всех познакомил, думал Вольдемар. Гарик – свой человек. Кирилл вообще будто родился в этом подвале.
Полковник с Бахусом втиснулись в каморку. Тела раздвинулись и уплотнились, двое уселись на крытую солдатским одеялом лавку. Чем-то они были похожи – бывший олимпиец и следователь уголовного розыска в отставке. Оба выпивали молча.
Сквозь гомон голосов Гарик шепотом объяснял Вольдемару:
- Не вздумай больше ходить к ней. Выбрался – и слава Богу. Там что-то неладное, люди пропадают. Войдет человек в подъезд и не выйдет.
- Не бреши, нормальная тетка, по рюмке выпили.
- Говорят, она психическая. На Пряжке раз в год отдыхает.
- Мало ли кто где отдыхает, – отмахивался Вольдемар.
- Зарезать ее хотел, суку, когда узнал… - послышалось вдруг сквозь гул.
Полковник милиции насторожился и произнес внятно, перекрывая голоса:
- Взял бы да зарезал.
Гомон притих. Тот же голос отозвался:
- Не хватало еще из-за шалавы срок мотать. Отправил ее к едреной матери…
- А так бы – облегчился.
- С ума сошел Сергеевич, – проворчал Бахус. – Водкой опился.
Полковник заговорил. Он говорил о преступлении, как высочайшей мечте человека. Он полагал, что человек, в сущности – ошибка природы, вроде вируса. Что если бы была в прописи уменьшенная, а не заглавная буква, то следовало бы писать с нее – человек. Животные живут по божественному закону, а человек – безнадежная мутация. В тишине души он живет своим маленьким преступлением – совершенным или нет. Видит слабого - издевается, видит сильного – ненавидит. А свое предназначение исполнить боится, убить – боится. Мораль, товарищеские суды, тюрьма. И чтобы сознавать себя человеком, человек причиняет боль незаметным способом. Смерти желает, боли желает и больше ничего.
Полковник говорил монотонно, как в забытьи, короткими предложениями.
- Вы же баб насилуете в книжках, режете друг друга – в кино. От мужика мужиком должно пахнуть! Любого доходягу взял на гоп-стоп, и живи себе сытно. А что такое – на заводе загибаться за три копейки? Мы тебя, конечно, закроем, если поймаем. Но это вряд ли. Большинство гуляет…
- Ей-Богу, рехнулся, – пробормотал Саня.
- А как же Иоанн Кронштадтский? – донеслось откуда-то из угла.
- Ты хрен с пальцем не путай, - ответили ему. – Иоанн святой. Он с лукавым бился… 
Голоса зазвучали жарче. Саня незаметно убрал со стола консервный нож.
Вольдемар понимал, что полковник пьян и зол на людей, Соглашаться не хотелось. Убивать он никого не собирался. Однако минуточку. А сосед? Сосед заводил спозаранку мотор автомобиля под окнами и прогревал его по полчаса – двор резонировал, приходилось закрывать форточку, чтобы защититься от удушливых газов, но шум двигателя проникал в щели, под одеяло, вонзался в мозг, как кошмарная бормашина. Тогда дикая злоба закипала в сердце и будь под рукой граната – Вольдемар сколько раз представлял себе – взорвал бы и машину и хозяина, чтобы разом прекратить это, или выскочить во двор с черенком лопаты, но он удерживался и злился безысходно.
Соглашаться не хотелось, а возражать было сложно. В душе Вольдемара свистел ветер. Желудок был пуст с утра. Холодная тоска поднялась к горлу. Гарик похлопал его по коленке и сказал:
- Не валяй дурака, не ходи к ней. Даже если понравилась. Будь здоров.
- Посиди, куда ты?
- Собака ждет.
Гарик был человеком с большой буквы. Он никого не грабил, а только стрелял рубли у ларька, что, конечно, профессия сомнительная, но ведь он в долг брал. Гарик швырнул в рот остатки водки из стаканчика, задумчиво подвигал большим носом на лысой голове, погрозил Вольдемару пальцем и ушел.
Начинался привычный легкий бардак. Трое продолжали спорить, жестикулируя бутылками. Некоторые переместились в предбанник к дамам, где пили сладкий ликер, и соревновались в остроумии. Простыни маячили как призраки в туманном свете коридора.
Вольдемар был отчаянно голоден. Он молча вынул из кармана остатки денег – две десятки – и положил их на стол. Собутыльники стали шарить по карманам. К десяткам прибавился полтинник, потом еще несколько десяток, горстка мелочи.
- Бери Адмиралтейское, - посоветовал Бахус. – Четыре двухлитровых выйдет.
- Воблы возьми, - сказал кто-то. – С утра не жрамши…
- До гастронома и обратно, - отозвался Вольдемар, пробираясь вон из каморки.
Когда он вышел, один здоровяк в простыне сказал:
- Где-то я его видел.
- Толковый, - сказал Бахус. – Но какой-то нескладный.
- Есть у него одна неприятная привычка, - заметил Кирилл. – Исчезать.
- Точно! Вспомнил, – сказал здоровяк. – Он у нас в третьем отделении лежал. Санитары бегали его ловить: то к пивному ларьку за мостом, то в «Петрополь», то в женское общежитие. За такое обычно выписывают, но зав отделением его покрывала. Психоз у него, видите ли…
- Вот такого, значит, гуся за пивом отправили! Я, между прочим, последнюю десятку отдал, – сказал кто-то из тумана.
- По сей день обычно возвращался, - задумчиво ответил Бахус.

В гастрономе ослепительно сверкали лампы, отчего глаза Вольдемара щурились и страдали. Сновали граждане – сосредоточенные, как солдаты на маневрах. Он нагрузил в корзину четыре упругих пластиковых бутылки «Адмиралтейского» каждая и побрел в дальний отдел, к консервным банкам. Организм требовал питания.
Девушка в голубом халате сидела на корточках, расставляя сардины. Торчала из-под халата коленка, а на коленке был синяк. Вольдемар присел рядом и спросил, указав на коленку:
- Кто вас обидел, девушка?
- Производственная травма.
Она расставляла банки с ожесточением.
Вольдемар предложил:
- Хотите шампанского?
- Ах, отстаньте вы со своим шампанским. Как сговорились.
- Что, уже кто-то предлагал?
- Вон тот, в ушанке. Сначала: давайте мол, водочки, потом – шампанского. Не пью я! Хватает мужа-алкоголика.
Сквозь решетки с овощами Вольдемар разглядел знакомый бушлат Павла Евграфовича. Тот задумчиво взвешивал в руках две бутылки – литровую и пол-литровую. Выбирал.
Вольдемар мгновенно потерял интерес к сердитой замужней девушке и на цыпочках двинулся к Павлу.
- Бери литровую! – произнес он громким шепотом над самым ухом друга.
Павел круто обернулся, едва не выронив бутылки.
- О! Шляешься, значит. А там Елена с братом вещи пакуют.
- Опять своих книг не досчитаюсь. В прошлый раз увела у меня Канта. Ну скажи, зачем ей – Кант? Ведь у нее вместо мозга чистый практический разум…
- А ты, однако, обозлился. Все-таки определись – чистый или практический?
- Никогда я не был добрым. Чисто практический у нее разум. В связи с чем – желаю ей здравствовать вместе с братцем. Впрочем, такие всегда здоровы. Случись атомная война: все поляжем, а Елены выживут. Бери литровую.
- Верная мысль.
- Это ты о войне?
- Это я о водке.
Рядом с водкой строем стояли шампанские бутылки. Стеллаж загибался и уходил дальше – к фруктам. В этом углу было пустынно. Вольдемар взял бутылку Советского, повертел в руках, затем дико огляделся по сторонам.
- Чисти апельсин, - приказал он шепотом.
- Как это – чисти?
- Быстрее!
Он расковырял фольгу, а после этого самым бесстыдным образом стал открывать бутылку. Приглушив хлопок, вынул пробку, отпил и вручил бутылку Павлу. Тот расковырял апельсин, и бровь его ползла все выше и выше.
- Пей! – и Вольдемар засунул в рот сразу две дольки, потом сделал еще один большой глоток, закашлялся пеной и вдруг разомлел. – Ох, хорошо… Никаких ананасов не надо. Потрясающе вкусно! А все почему? А потому, что нарушаем общественный порядок…
Павел несмело отпил, зажевал. Он так и стоял с откупоренной бутылкой шампанского в одной руке и апельсином в другой, когда в проход заглянула крупная женщина в халате – завмаг.
- Кто тут потребляет продукты, не уплатив? – сказала она голосом, сулившим неприятности.
Видно, донесли. Девушка с коленкой – дура вертлявая, подумал Вольдемар.
- Не волнуйтесь, мы заплатим… - печально произнес он.
В этот момент лицо его стало расползаться в разные стороны, а потом сморщилось, как сушеное яблоко, приняло неведомое страшное выражение, и Вольдемар заплакал. Натурально, заплакал навзрыд. Павел сглотнул и потемнел –  зрелище плачущего мужчины действовало на него сильнее сцены с коляской из фильма «Броненосец Потемкин». Заведующая видала на своем веку всякое, но была озадачена не меньше.
- Умер кто-то? – выдохнула она шепотом.
- Й-о, й-ие… потеря-а-ал я-а-а… ау-ау… – мелко квакал Вольдемар, задушенный рыданиями.
- Мама?
- Жена… - промолвил Павел, балансируя на грани правды.
- Ах ты, Господи. Давай-ка!
Они взяли воющего Вольдемара под руки, и завели в складскую. Два грузчика, курившие на ветхом диванчике, реагировали мгновенно: один выхватил из шкафчика стеклянную бутыль, плеснул в пустую майонезную баночку, разбавил водой из чайника. Другой положил рядом шоколадную конфету «Белочка». Вольдемар судорожно выпил, понюхал конфету и откинулся на спинку дивана, закрыв лицо руками. Из-под ладоней донеслось еще несколько всхлипов, после чего Вольдемар затих.
- Кто же шампанским-то поминает? – удивилась завмаг. – Да пива нагрузил корзину.
- Это родственникам, - пояснил Павел. – Народу много, а денег, знаете ли…
Завмаг отошла к стеллажу с коробками и принесла две бутылки Столичной водки с обшарпанными этикетками.
- Некондиция – за полцены. Потом деньги отдаст – я его знаю, часто ходит. И жену помню, чернявая такая. Болела что ли?
- Несчастный случай – нахмурился Павел.
- Все под Богом ходим, – сказала завмаг.
- Спасибо, - прошептал Вольдемар. – Я зайду, рассчитаюсь на днях.
- Не увлекайся. Горе в вине не утопишь.
Хорошо говорит, подумал Павел, глядя на ящик с пустыми майонезными баночками, затем взял одну, повертел в руке и так и вышел вслед за другом.

Вдохнув сырого зимнего воздуха, они задумались. Чудесным образом запас спиртного увеличился в несколько раз. Вольдемара ждали в бане. Павла – в квартире Вольдемара. Разрешить такую дилемму можно было только одним способом. Павел достал из кармана бутылку и свернул пробку с горлышка. Вольдемар надорвал пачку папирос.
Выпили из баночки, закурили. Павел поглядывал на красные глаза друга и деликатно молчал. Что это было – горе или актерство? Павла волновал один вопрос: как бы устроить, чтобы такое не повторилось никогда? Иначе его душевному здоровью настанет конец.
Литейный проспект оглушительно гудел, шевелился сотнями серых зимних одежд. Проспект горел разноцветными огнями реклам, и февральский снег таял, не долетая до асфальта, лишь слегка белил карнизы домов.
Вдруг с небес посыпались искры. Напротив гастронома резко встал троллейбус, и электрические дуги его безвольно закачались в воздухе, как ноги подвыпившей балерины. С шипеньем раскрылась передняя дверь и возникла женщина в оранжевом жилете поверх бесформенной хламиды. Ей было наплевать на свой вид, а еще больше – на пассажиров. Она стала разматывать технические веревки.
- Холера! Едри тебя в качель… - бормотала она, пытаясь вернуть дуги на место при помощи веревок. Ее рот открывался и двигался, как бы помогая рукам. Но дуги качались, не попадая в провода, и если одна попадала, то другая соскакивала. Было совершенно ясно, что женщине все осточертело, и старый троллейбус был ей наказанием. И оба они имели одинаково скверный характер.
Паша передал Вольдемару бутылку. Он подошел к женщине, взявшись за веревку.
- Вы двигайте ту, а я эту подержу. И… раз! – скомандовал он.
- Мудило люминевое… - комментировала женщина, яростно дергая веревку.
- Да вы не волнуйтесь, аккуратненько… - успокаивал Павел, - так-так! Ага!
Вольдемару казалось, что два маленьких человека обуздывают гигантское насекомое. Наконец дуги встали.
- Ну, спасибо, молодой человек! – сказала женщина. – Куда ехать? Залазь, подвезу!
Друзья поднялись вслед за женщиной в тесный отсек, соединявший переднюю дверь с кабиной. Это было настоящее чудо. Двадцать лет назад Вольдемар, пожалуй, он отдал бы своих двух самых лучших солдатиков – индейца и пирата – только бы прокатиться в водительской кабине.
- Можно? – спросил он, достав папиросы.
- Кури, в парк идем! – ответила женщина.
Не только прокатиться, но еще и покурить! Пацаны бы посерели от зависти, а Вика с четвертого этажа точно позволила бы поцеловать в щеку. Где теперь те пацаны, и где та вертихвостка Виктория Симонова из 13-й школы? И дом их старый на Лиговке, наверное, снесли, лет десять он там уже не был. Остался только Обводный канал, иссушенный и зловонный. Да старая церковь.
Вольдемар аккуратно отпил из протянутой Павлом баночки и достал из кармана сверток.
- Смотри вот. Водку из Елесеевского надо закусывать бородинским хлебом и корейкой. Меня один бездомный научил, в Москве. Как-то раз, значит, возвращаюсь из ночных гостей. Лето, часов 5 утра – и первые поезда уже пошли. На Тверской в переходе с замоскворецкой смотрю – старик спит. Серый, грязноватый, прямо у распашных дверей. Растолкал я его и говорю: сквозняк. Утро холодное. Он сел, протер лицо ладонью. Пошли, говорю, на воздух. Блином угощу. Под блин у киоска он выпил бутылку пива – сморгнул, вздохнул и помолодел. Рассказал, что тренировал сборную союза по теннису в Ташкенте. Даже знал моего тренера. Хорошо жил. Пока жена с дочкой не разбились в автомобиле. Квартиру пропил за два года. Может он и выдумал все, не важно. А вот что важно: если водку, то только из Елисеевского, под корейку с бородинским. В магазин нас пускать не хотели. Не каждый день к ним бездомные ходят за водкой. Кое-как уговорил охрану, купили, сели к подножию Пушкина на Тверском бульваре, так что солнце поднималось, и светило нам в харю, зато поэт был благородно освещен сзади, как бы силуэтом…
- Кстати, о Пушкине, – сказал Павел Евграфович, - Сколько лет в Питере живу, а в городе Пушкине не бывал.
Неизвестно как получилось, что они стояли уже на пустой платформе Витебского вокзала, читая направления электричек. Порошил снежок. Металлические сплетения арок проступали сквозь снег из другого века. Множество серебристых рельс убегало вдаль, растворяясь в полумраке – среди них стояла единственная электричка с освещенными вагонами, а над кабиной машиниста едва различимо читалось: «Павловск».
- Выбор невелик, – сказал Вольдемар, притаптывая окурок. – Придется ехать в Павловск.
- Много я слышал о Павловском парке – задумчиво пробормотал Павел. – Говорят, там настоящий лес – водятся белки, зайцы, лоси…
- Обрати внимание: идет через Пушкин.
Тогда они без лишних раздумий вошли в вагон, который был почти пуст, если не считать двоих в дальнем конце. Вагон хранил запахи дачников,  пригородных жителей, бездомных, газетчиков – таких людей, чье появление в вагонах электричек вряд ли кого-нибудь удивит, однако было совершенно непостижимо, откуда в вагоне взялась та странная пара с лицами чистыми и безмятежными – азиатскими. От них пахло чисто выстиранной одеждой и шампунем. По виду китайцы, не то корейцы, одетые в нездешние пуховые куртки и яркие шарфы. Девушка дремала, положив голову на плечо спутнику. Он сидел, очками в сторону темного окна, неподвижно, как Будда. Что он там мог видеть, позвольте спросить? Для чего им понадобилось ехать в промозглый вечер электропоездом в направлении Ленинградской области?
Электричка дернулась и пошла.
Вольдемар с Павлом заняли скамейку у раздвижных дверей, поближе к тамбуру – курить. Вольдемар нарезал перочинным ножом корейку и хлеб, поглядывая на азиатскую пару, и полагая, что они, конечно же, туристы, и в Пушкине их встретит гид, а кроме Пушкина им по этой ветке ехать некуда.
Баночка наполнилась дважды, друзья зажевали бутербродами.
- Закуска с понятием. Бездомный – молодец! – похвалил Павел Евграфович.
Вольдемар промычал что-то в ответ, увлеченный подступающим блаженством. Вагон негромко чухал колесами, ход его был мягок, а под сиденьем сильно грела электропечь, от которой тепло разливалось по телу вместе с водкой, доставляя небывалое удовольствие. Корейка была великолепна, и как-то все вместе складывалось очень удачно – и зима, и случайно встреченный в магазине друг, и подаренное завмагом спиртное, и лишь чего-то неуловимого не хватало. Например, оказаться на месте азиата, чтобы голова спящей китаянки, или кто она там, лежала на его плече, а он бы хранил все это вместе: тепло, струящуюся в крови водку, вкус корейки и отражение их в темном стекле было бы словно фотокарточка мечты. Только вот китаец некстати, как от него избавиться?
Павел угадал его мысли:
- Вольдемар, пригласи интуристов выпить с нами. Погляжу я на них: подходит, значит, бродяга в пальто и по-китайски предлагает выпить на брудершафт. В пригородной электричке, под Петербургом... Китайский-то помнишь еще?
- Не в пальто, а в шинели, - проворчал Вольдемар. – Эту шинель портной в доме военной одежды пошил мне десять лет назад. Видал? – он сунул обшлаг Павлу под нос. – Сукно высшего состава! Три поколения моли ее жрали, и хоть бы что. Отчего бы и правда, не предложить им…?
Вольдемар мгновенно соорудил бутерброд с корейкой, наполнил баночку. Одернул шинель. Сделал несколько шагов, покачнулся взад-вперед, и получился как бы галантный поклон. Диковинный певучий язык раздался в пустом вагоне:
- Ни йао бу йао гэй вомэн хэ дьэр бай дзю?
- Се се, бу йао. – коротко ответил китаец, при этом девушка даже не открыла глаз.
Вольдемар вернулся к другу. Отпил водки, откусил от бутерброда и доложил:
- Говорят: не хотим, мол, спасибо.
Тут Павел завелся:
- Они думают они где, в своем Чжун Го, что ли? Они привычные, что с ними по-китайски разговаривают в электричке зимой черт знает где?
Вольдемару вспомнились слова полковника, гоп-стоп и прочее безобразие. Девушка ему нравилась. Мешал только китаец, но при помощи рассерженного Павла эту заминку разрешить несложно. Бушевала в нем водка и лихая злость. Перед мысленным взором неслись кельты на лошадях – обнаженные, с разноцветными ирокезами на головах, сжимая в руках простые короткие мечи, они были беспощадны – и к врагам, и к соплеменникам. Он, не складывая, положил нож в карман. Со стопором, хороший нож, подаренный приятелем в незапамятные времена.
- Не ссадить ли нам этого заносчивого тхунг-джи на ближайшей станции?
- Клянусь…
Останется только гадать, в чем собирался клясться Павел Евграфович, и как обернулось бы дело, ибо в следующий момент раздвижные двери тамбура со стоном разошлись, пропустив в вагон трех бритых субъектов с крошечными глазами, в высоких армейских ботинках и черных куртках.

Городские жители привычные ко всему. Они засыпают тревожно и встают поутру уставшие. Им некогда радоваться, они всегда в центре циклона. Бушуют канализационные трубы в огромных бетонных строениях, пылает огонь на газовых плитах, тикают миллионы часов, но нет больше каминных полок, а только полированные столики и тумбы, пластиковые полочки в ванных комнатах, кафельные стены и ослепительный свет электрических ламп.
Жители города проносятся по коридорам многоквартирных домов, взлетают и низвергаются в лифтах и исчезают в пассажиропотоке метро. Они не узнают себя в темных стеклах вагонов. Они усталые. Нелегко одолеть эту усталость. Следует идти в баню или в пивную. Там шумно и беззаботно. Там можно подождать, пока душа догонит вечно убегающее тело.
Бахус охаживал Кирилла веником и говорил:
- В морду я его буду бить за такие выходки.
Веник со свистом хлестал белую спину поэта.
- Олимпийцы, наверное, все такие? Чуть что – по морде.
- А что прикажешь делать? Два часа как за пивом ушел, и предчувствие у меня нехорошее.
- Надо было с ним идти. Мы всегда с ним кого-нибудь отправляем. Он забывающаяся натура. Бабу какую-нибудь увидал или знакомого встретил.
- Полный подвал баб, нет – ему надо с приключениями. Поворачивайся. Жару поддать?
- Сварить меня хочешь? 95 градусов!
И веник свистал пуще, а Кирилл крякал, и чувствовал, что его душа возвращается из студеных петербургских дворов, и тело оживает. Бахус хлестал аккуратно. Он был видом суров, но имел доброе сердце.

Когда трое бритых расселись напротив азиатской пары и стали курить, выпуская дым им в лицо, китаец все сразу понял и распростер руки над девушкой. Один из бритых вытащил из джинсов ремень со свинцовой бляхой и не спеша стал наматывать конец его на ладонь. Другой протянул руку, снял с китайца очки, и сказал, медленно сплюнув:
- Девку не калечить, только придушить. Заберем на хазу.
Вольдемар, расслышав это, достал из кармана нож, сложил и передал Павлу. Тот понял по-своему, кивнул и громко сказал в направлении бритых затылков:
- Братишки, закурить не будет?
Обернулись три одинаковых лица, восстановленные скульптором Герасимовым по обломкам доисторических черепов. Тяжелые челюсти шевелились, разжевывая резину.

Тем временем ведьма прикоснулась к перчатке Вольдемара. Шерстяная перчатка лежала в теплой квартире, и была холоднее льда. Ведьма взяла колотушку и ритмично застучала в гонг. Едва различимый звон проник и в комнату Гарика, которая располагалась в том же дворе. Собака завыла, и шерсть поднялась гребнем на ее черных плечах. Гарик нахмурился и поставил на тумбочку подстаканник с горячим чаем. Он погладил пса по холке и поспешил обратно в подвальную баню.
Ведьма продолжала раскачиваться, и вот, наконец, пришел тот, кто был зван. Росту огромного, в тулупе. Борода острижена клочьями. Зимняя шапка, рукавицы из волчьего меха.
Она откинула волосы с лица и приказала:
- Даниил, отправляйтесь и помогите мальчику, сейчас же.
- Барыня, так ведь у нас же тут…
- Знаю про ваши носилки, бросьте и немедленно к мальчику в электропоезд. Это обыкновенный обморок, она беременна, судя по всему.
- Да что ж за день, прости Господи!
- Мирон Павлович вас особенно просили, посодействуйте.
- Так вы бы и сказали сразу, что Мирон. Сию минуточку! 

В этот раз вместо кельтов Вольдемар увидал снежную рыночную площадь, а на ней две толпы громадных мужиков в овчинах и валенках, наотмашь бившихся кулаками. Мужики сбивали друг друга с ног, напирая, но никто не уступал. Бились крепко, с удовольствием. Вольдемар ощутил небывалую силу в теле и моментально загубил всю дипломатию:
- Лежать, бл…ди!
Он свирепо взревел, и ринулся в проход, вращая руками. Павел отшатнулся, и ему вдруг почудилось: тулуп, борода. Бритые вскочили. Мелькнул ремень, однако мимо, и вслед за ним полетел хозяин. Последовало неуловимое движение, омерзительно хрустнуло, и лодыжка в армейском ботинке повисла носком назад и вниз. Любитель биться ремнем побелел и завалился под скамью. Другой, выкрикивая угрозы, бросился сбоку, но Павел обхватил его поперек, а Вольдемар поймал на лету кулак третьего, защемил его руку под мышкой, и стал методично разжимать и выкручивать пальцы, а мизинец с неприятнейшим треском оторвал и бросил на пол. Палец укатился под лавку. Взвыл бритоголовый адским голосом. Изуродованная кисть выталкивала струи крови, заливая вагон. Бритый извивался всем телом, но это имело не больше практического смысла, чем конвульсии мыши в капкане. Вольдемар держал смертной хваткой, и лицо его сияло каким-то дьявольским светом. Павел остолбенел, и тот, которого он поймал, изловчился и вырвался. На лице его выразилась некая тревожная мысль, вроде «граждане, ведь это же насилие!». Грохоча ботинками, он метнулся сквозь раздвижные двери в тамбур и исчез. Вольдемар вслед ему швырнул окровавленного безпалого с такой силой, что тот размозжил лицо об алюминиевый угол, сполз вниз и затих.
Вольдемар рявкнул не своим голосом:
- Подай нож!
- Тсс, хватит! Интуристов напугал до смерти.
- Ладно, может и хватит, – сказал Вольдемар и вдруг ловко пнул беспалого в горло. Тот захрипел, и стал мелко дергать ногой.
- Угомонись, ты же интеллигентный человек! Что за бес в тебя вселился?
Вольдемар помотал головой, весь как-то сник и, сильно качаясь, пошел к другому выходу. Никаких мужиков в тулупах не было в помине. Был вагон электропоезда, и в нем два покалеченных нациста. Постукивая колесами разлетались в черноту заснеженные поля, мелькали огни пустых платформ. И хотелось теперь Вольдемару только одного –  укрыться в кирпичных стенах, укутавшись в теплый кухонный свет, открыть банку шпротов и налить рюмку, чтобы вдумчиво – под шпроты и вареную картошку – закончить бешеный день, который летел в чертову пропасть, как этот стылый вагон, по черноте полей, со спящим машинистом в кабине.
Павел пошел вслед за ним, встревоженный. Что-то неладно было с другом: то плакал навзрыд, то уродовал людей. Знал он Вольдемаров нрав, но виденному теперь не находил объяснения. Нечеловеческая сила творила все это.
Электричка подошла к Колпино. Китайцы на цыпочках пробрались мимо двух неподвижных тел, стараясь не испачкаться кровью. Мгновение спустя послышалось, как девушку тошнит в тамбуре.
Друзья опять стояли на перроне. Китайцы бежали к светящемуся подземному переходу. Там виднелись фигуры поздних пассажиров.
- Едем домой, - сказал Павел. – Пушкин подождет.

У входа в подворотню их поджидал Гарик с собакой. Он покачал пальцем:
- Не ходи сейчас туда.
- Что такое, вот бутылка водки осталась.
- Я уже отнес. Сказал, что ты просил передать, а сам, мол, по срочному делу уехал. Но Саня не поверил. Сердитый очень. Обожди недельку, не ходи.
- Да? Ну, брат, я твой должник. А, и черт с ними! Выпьем здесь. Евграфыч, корейка осталась?
- Пойдем ко мне, не бездомные же… - сказал Гарик.
Собака его встала и зашагала вперед.
- Эй! – послышалось вслед. – Можно с вами?
Раскрасневшийся Кирилл на ходу натягивал пальто. Видать, подумал о ночлеге.
Пришли в знакомый Вольдемару двор. Гарикова коммуналка была самой замысловатой из всех, что доводилось видеть Вольдемару за годы скитаний по городу. Он мечтал скорее сесть за стол и оградить, наконец, вечерний мир крепостью четырех мужских спин, чтобы прекратить этот завихрившийся день, но путь в жилище Гарика был бесконечен. Пошли сначала через гигантский холл, и доски пола коробились наподобие стиральной доски, а рядом с телефонным столиком чернело пятно с вздувшейся пузырями краской – что-то жгли. Говоривший по телефону человек в тельняшке казался потерявшимся в зале ожидания пассажиром. В случайном порядке обнаруживались на их пути разного цвета двери, потянулся узкий коридор, загибаясь в тупичок с сортиром, но они его миновали, и оказались во втором холле, с ванной, в которой шумела вода, и женский голос пел что-то из Юрия Антонова. Из холла разошелся коридор на два рукава – один к слуховому окну, а под ним занавеска, за которой местная Сонечка принимала гостей, а другой увешан был рухлядью, в нем еще три двери, и в конце свет: из распахнутой двери второй уборной, где на бетонном пьедестале сверкал белизной унитаз. Кухня с пятью газовыми плитами и двумя мойками могла вместить небольшой гусарский полк, в ней безмолвно курило у подоконника семейство квартирантов. Вольдемар их даже не сразу заметил – землистые одежды и лица сливались с казарменной краской стен и светом двух закопченных лампочек.
Наконец повернулся ключ в навесном замке и они вошли в комнатку размером с сундук на попа. Четверо могли разминуться, если двое сидели с ногами на диване, а собака находилась под обеденным столом. Книги и подшивки толстых журналов были сложены стопками под столом, свисали в беспорядке с полок, громоздились на шкафу. Окно выходило в угловую стену двора, а рядом с окном висели фотокарточки – Эйнштейн на велосипеде, Высоцкий в кадре из фильма Муратовой «Короткие встречи», вид Знаменской площади с церковью, Армстронг с выпученными глазами, какой-то неаполитанский приморский пейзаж с лодкой, и собака Белка в скафандре.
Гарик мгновенно соорудил закуску: вскрыл банку килек в томате и нарубил луковицу.
- А ты не прост! – погрозил пальцем Вольдемар и выпил, ни с кем не чокаясь.
Кирилл уже листал какую-то книжку, а Павел расспрашивал:
- Ну и квартирка! Соседей сколько? Подворовывают?
Гарик наливал и говорил:
- Соседей не считал. Сомневаюсь, что они друг друга знают. Вот, например, Семеновна через стенку – сына у нее закрыли недавно – она из комнаты почти не выходит. Там, в прихожей желтая дверь – Ветошкины, большая семья. Их дочка в коридоре за занавеской себе угол устроила, водит всяких. Баба Алина, блокадница, крупу мешками покупает и спит на них. Детей у нее всех убило голодом и бомбами, она слегка чокнутая. Котов на лестнице кормит. Некто Леопольд – рядом с кухней – говорит, что сантехник, а у самого ногти чистые и золотая печатка на мизинце. Мелкий хулиган, надо полагать. Валерка – дверь рядом с телефоном – бывший скрипач из оркестра БДТ, на дому уроки дает от запоя до запоя. Софа, студентка…
- Вот так живешь, как в зоопарке, - перебил его Вольдемар. – Одна ванная на всех, одна кухня. Каждый знает, у кого какого цвета трусы, кто бумажные сардельки ест на ужин, а кто говядину. Кто запойный, а кто бабник. Пукнешь, извиняюсь, громче нормы, потом держи ответ перед собранием жильцов – за нарушение общественной тишины. Услышат что-нибудь под дверью, сразу сплетни – все кости перемоют, и в баню не надо. Ну год, два, пять так протянуть. Но всю жизнь, Гарик, разве можно?  Жениться не собираешься?
- Был я женат, благодарю. Переехал сюда из отдельной семейной квартиры, и вполне доволен. Лучше толчок с чужими людьми делить, чем законную жену – с мертвецами.
- Что такое?!
Кирилл отвлекся от книги, Павел замер с нависшей над стаканом бутылкой.
- Дорогой ты мой, сам же все видел и знаешь.
- Так она…?
- Она. Говорю тебе еще раз: не ходи туда. Не выберешься. Уже бледноват.
- Что-то я и вправду ослаб. Где тут у тебя уборная?
- Иди в тот, что рядом с кухней. Выключатель нижний, с изолентой.
Павел спросил:
- Перебрал?
- Ничего, я сейчас. Ты наливай, наливай…
Заблудиться Вольдемару не пришлось, комната Гарика была в трех метрах, за изгибом коридора. Выйдя из уборной, он остановился на пороге кухни. Было тихо, лишь еле слышно шипел газ на плитах, согревая коммунальный воздух. В условном порядке стояла ветхая мебель – несколько фанерных тумбочек, пара табуретов, неуклюжие навесные полки. Скудостью и тоской веяло от этих предметов. С потолка свисала паутина, клочья столетней сажи покрывали ее, и, вероятно, по ночам домовые устраивали здесь темные празднества. Вольдемару стало отчего-то тревожно. Скрипнула в темноте за спиной половица. Кто-то шел по коридору.
Было бы странно торчать вот так на пороге уборной. Вольдемар быстро проник в кухню и открыл кран. Шаги приближались. Вольдемар все тер ладони под холодной струей, а шаги звучали отчетливее и тяжелее – то был знакомый грубый звук армейских ботинок, и стало казаться, что шедших было двое. Вольдемар краем глаза выглянул в коридор и увидел тени – круглые черепа – они! Он одним прыжком пересек кухню, рванул дверь черного выхода и оказался на лестнице в полной темноте, в которую и бросился, как в пропасть, рискуя переломать ноги на невидимых ступенях. Сверху донесся невнятный крик, сложившийся в слова: «Сто-й-а-ать!» и посыпался стук тяжелых подошв.
Вольдемар задохнулся, как будто его окатили ледяным ужасом из ведра. Не помня себя, он выскочил в какой-то двор. Он не соображал совершенно, понимая только, что надо спасаться, иначе убьют. «Стой!» - услышал он снова, и окрик погнал его, словно зайца, по переулку, в другой двор, в следующий, опять в улочку, и места все были незнакомые, каждый двор мог оказаться ловушкой, и шаги преследователей отдавались гулко в подворотнях. Звуки вообще вели себя необычно: то они исчезали, и тогда Вольдемар бежал, словно окутанный ватой, не слыша собственных шагов, то вдруг обрушивались с небывалой силой, и тогда даже собственное его дыхание становилось похоже на работу пожарной помпы, а каждый шаг врывался в мозг, как удар по наковальне. Паника мешала дышать. Он летел на онемевших ногах, длинными шагами, как механическая кукла –неведомо куда, лишь бы остаться живым. Когда ему показалось, что топот ног за спиной стал тише, он нырнул в очередной двор, из которого расходились два проходных. По кромке, где не было снега, скрылся во втором. Там стояли заброшенный Москвич без колес, почтовый фургон и грязная Нива. Он с разбегу упал на руки, и боком, как краб, заполз под Ниву. Вжался в асфальт, проглотил дыхание, мысленно призывая на помощь Христа, угодника Николая и прабабку Ефросинью, которая заговаривала от злого глаза и лечила сердце шалфейной водой. Ах, что ж я не остался жить в деревне, в бабкином доме? Что мне этот страшный каменный город, эти буйные дни? Бесконечные люди, бутылки, разговоры, год за годом – к чему? Пальто осталось у Гарика, но холода он не чувствовал, так как сам буквально оледенел изнутри. Спустя несколько минут в подворотне заметались голоса, смех сатанинский, и, разобрал он слова, прозвучавшие громом в мозгу, от которых отнялось все тело: «Ушел? Или сидит где-нибудь!». Услышав это, Вольдемар от безысходного страха едва не помутился рассудком. Другой голос тем же громом отозвался: «Отловим завтра на Фонтанке». Голоса и шаги, перебивая друг друга, удалились. Вольдемар лежал, не веря в чудо, и готов был остаться под этой машиной хоть до утра, только бы наверняка, а к Фонтанке поклялся никогда близко не подходить. Воображение понеслось и стало рисовать ему картины зверски убитых друзей. Не иначе как  тот в электричке собрал стаю бритоголовых, и двое побежали за ним, а остальные ворвались к его товарищам, и Гарик с Павлом бились до последнего, а бедный Кирилл, наверное, даже понять ничего не успел, лежит с перерезанным горлом в чужой квартире, и на коленях -  томик Есенина. Вольдемар сжал зубы и тихонько завыл от горя и муки.
Опять раздались шаги, но другие. Вольдемар повернул голову и всмотрелся в уходящую перспективу асфальтового двора. Шаги приблизились, и он узнал высокие сапоги, блестящие изгибы дорогой кожи на невысоком каблуке, стоявшие давеча в углу прихожей. Раздался бархатный голос:
- Что за манеры: лежать в присутствии дамы!
Легко стало беглецу, мгновенно отступила тревога, и он, смущаясь и улыбаясь, выбрался из убежища.
- Что ты там делал, чудак?
Холод страха сменился сырым петербургским морозом, и Вольдемар застучал зубами, оправдываясь, как школьник:
- Зажигалка закатилась.
- Боже мой, в одной рубашке! Ты же промерз до костей. Чаю с коньяком, немедленно.
- Вы правы, холодновато…
Ведьма взяла его под руку и повела к себе. В переулке ветер, как пес, ловил себя за хвост. И мысли Вольдемара закрутились, и завертелся его образ в зеркалах  всех, кто знал его – возникла обиженная Елена, прищурившись, затянулся папироской Павел Евграфович, проплыл пузатый Бахус в полотенце, и за спиной его Гарик грозил пальцем, а Валя из магазина хохотала, откинув голову, и Кирилл дремал на табурете, а также вроде бы кто-то играл на саксофоне, и протягивала черную лапу собака, и вот уже не лапа это, а телефонная трубка, и голос Елены шепотом произнес «пока», и гудки, и теперь она будет плакать в его снах под проливным дождем, не замечая, как мокнет свитер, как ржавеет молния на юбке, и все эти лица рассеялись, и унеслись вместе с ветром на холодную набережную, по невскому льду туда, к ладожским топям.
Если бы случился в тот час в переулке прохожий, то поспешил бы скорее миновать странную пару – болезненно бледного молодого мужчину в рубашке и худую женщину с седыми волосами, которые шагали рука об руку, причем взгляд мужчины был потухший, а один глаз женщины светился зеленым.

Кирилл дремал с книгой на коленях, устроившись на краю дивана. Павел Евграфович с Гариком расставили партию в шахматы. Паша занес было ладью для рокировки, помедлил, поставил на место и сказал:
- Что-то долго его нет, пойду, гляну.
В уборной никого не оказалось, а в кухне, скрестив на груди руки, стоял мальчик лет десяти в отцовской длинной майке, закатанных штанах и расшнурованных ботинках на босу ногу. Он недовольно смотрел на чайник, который шипел и сипел, но никак не хотел закипать. Заметив Пашу, он кивнул стриженой головой с пятнами зеленки и сказал:
- Здрасте.
- Здоров, брат! Ты тут дядю такого не видел? В синей рубашке.
- Ушел ваш дядя черным ходом.
- Что за человек… - пробормотал Паша. Он выглянул, на всякий случай, в холодную тьму лестничной клетки, запер дверь на большой старинный засов и вернулся к шахматам. Сделал рокировку и сказал:
- Куда-то его понесло через черный ход.
Собака вдруг заворчала сквозь сон. Только ей и Гарику был слышен едва уловимый ритмичный звон, влетевший в окно вмеcте с подтаявшими снежинками. Гарик смотрел на открывшуюся на доске шаховую ситуацию, бормоча:
- Теперь ничего не гарантирую... И правда, пора съезжать отсюда.