Двор моего детства

Двор - для меня - это не просто дома, сараи, деревья; это мир, эпоха, живое существо, в котором заключено мое детство; это воздух без которого не было бы меня; это небо над городом моего детства, особое ощущение жизни 60-х годов. Отсюда  начинаются мои пути-дорожки в наш, такой непростой, необыкновенный, прекрасный и одновременно трагический мир.
   
   Появился я на свет в 1957 году. В столице Литвы городе, который литовцы называют Вильнюс, поляки - Вильно, евреи - Вилнэ. В каком роддоме не помню, у меня при рождении, от всех этих новых впечатлений после внутриутробного развития, было плохо с памятью. Родители мои русские, оба тамбовские, жили на улице Пшевальского, как мне помнится польского революционера, в маленьком однокомнатном полу-подвальчике.
Отец мой, Валентин Иванович Рубцов, служил в Литве, как тогда говорили срочную службу, с 1949 года в войсках МВД. Часть, в которой служил отец, находилась в районе городка Алитус и занималась уничтожением остатков банд литовских националистов - "лесных братьев". Отец мой был трубачем в военном оркестре. В этом, собственно, и заключалась его служба. Лишь изредка их, музыкантов, привлекали на крупные лесные оцепления и прочесывания. Прослужив положенных три года, отца вместе с частью перевели в Вильнюс, где он остался на сверхсрочную службу в гарнизонном военном оркестре и прослужил еще четыре года. Отслужив срочную отец поехал в отпуск на родину в тамбовскую губернию познакомился с моей будущей мамой - Софьей Васильевной Рубцовой, в девичестве Востриковой, влюбился, женился и увез ее в Литву. Ему, как сверхсрочнику и женатому да еще с маленьким ребенком, дали вот этот подвальчик. Ребенок же был не его, мама родила мою сводную сестру вне брака в 1951 году, но он ее удочерил, так что она была по закону его дочерью. Я, кстати сказать, узнал о том, что мы не совсем родные с сестрой, лишь тогда, когда мне исполнилось двадцать один год. К слову сказать, эта новость нисколько не повлияла на мое отношение к сестре. Вот в этом подвальчике я родился в 1957 году и прожил первые свои 8 лет.
  Надо сказать, что двор наш был интересен тем, что во дворе нашем было два, стоящих отдельно, дома под одним номером, как мне помнится 24. Двор был общий и жили мы как бы одним домом. Вильнюс в то время был, можно сказать интернациональным городом, населяли его, в основном поляки, евреи, белорусы, которые жили тут издавна, постепенно подтягивались из малых городков и хуторов литовцы, которых при освобождении города советскими войсками в 1944 году было 2 процента, и русские с украинцами, в основном, приехавшие после войны для восстановления города. Не был исключением и наш двор. Все эти национальности были в нем представлены. Все, естественно, между собой говорили на русском.
  Квартирка наша представляла собой комнату метров 18-20 от которой, при входе в нее была отгорожена кухня 7-8 метров, а может это все было и того меньше, но в мальчишеском сознании вспоминается именно так. Остаток пространства таким образом представлял собой букву "г", что являлось и гостиной и спальней и детской. Ели мы на кухне. В нижней части "г" , которая была чуть длиннее и шире, стоял диван родителей, в верхней части "г", за поворотом в темном углу (окна в этой части не было), стояли наши с сестрой кровати. в углу буквы "г" стояла печка, обложенная белым печным кафелем. Из всех прелестей цивилизации были свет, кран с холодной водой и умывальником.  Ни газа, ни туалета, ни тем более ванной, естественно не было. Туалет находился на улице, в углу двора. Мыться ходили в общественную баню, которая была дальше по улице, в сторону центра города. Мама готовила еду на керосиновом примусе. В квартирке было два окна, одно на кухне, другое в родительской части. Окна выходили на двор и на половину уходили под землю. Получалось, что между нашими окнами и началом земли, проходил как бы окопчик с бруствером, выложенный из кирпича и оштукатуренный. Из-за этого окопчика дождевая вода сливалась под наши окна и поэтому в квартирке была постоянная сырость, а в особо дождливую пору вода затекала и в саму квартирку через входные двери. По своему малолетству и от отсутствия опыта жизни в квартирах более шикарных я никаких неудобств не ощущал, поскольку мне не с чем было сравнивать. Для меня все это было нормальным и не вызывало еще никаких классовых противоречий.
   Когда я был совсем маленьким родители ставили мою кроватку, плетеную из ивовых прутьев, вплотную к своему дивану, чтобы я был все время у мамы под рукой. Чуть позднее я стал хитрым и просыпаясь ночью переваливался через перила кроватки,  падал на родительский диван и забирался к ним под одеяло. Как-то раз я спросонья перепутал и упал в противоположную сторону, но там к моему удивлению ничего, кроме пола, не оказалось. От удивления и обиды я, естественно заорал.
  Бедная моя кроватка!.. В ней позже завелись клопы, которые с удовольствием пили мою младенческую кровь по ночам, и отец вынес ее во двор, облил керосином и спалил. Я смотрел на это аутодафе и был доволен тем, что вместе с ней горели мои кровопийцы.
 Дом, в котором жили мы был трехэтажный, если считать и наш полу-подвальный этаж. Второй этаж был самый "цивильный" и там селились в основном старшие офицеры, военные прокуроры или военные врачи со своими семьями. Последние были, в основном евреями. Были и смешанные семьи, например, семья прокурора Ликера, жена которого была русской. Офицеры же были русские, украинцы и белоруссы. Комнаты у них были посветлее и побольше, потолки высокие, окна пошире, а так - все тоже самое. Я не помню, чтобы когда нибудь возникали какие-нибудь ссоры или конфликты на национальной почве. Жили дружно, дружили семьями. И связи эти остались на долгие годы. Даже, когда наши дома снесли один за другим и все получили квартиры в разных концах города, связи эти не прерывались. Жили семьи военврача Вайнтрауба, бухгалтера Эйнгорна. На одном этаже с нами, в таком же подвальчике, только дальше по коридору, жила семья парикмахера Флейша. Мы все дети росли вместе и наша детская жизнь проходила во дворе.
   Жили все примерно одинаково. Ну, может быть жители второго этажа материально жили чуть получше, но ни у кого это не вызывало ни зависти, ни злобы, так, во всяком случае, мне казалось. Когда стали появляться телевизоры, все соседи ходили к обладателям прибора по вечерам в гости,со всеми чадами и домочадцами, смотреть. Расставлялись стулья, кто-то тащил свои табуретки. Жизнь каждой семьи проходила на виду у всех и все знали, что происходит у соседей: кто поругался, кто расходится, кто гуляет, кто что купил,- да никто и не скрывался.
   Я не помню случая, чтобы кто-нибудь обозвал еврея "жидом", а русского "кацапом". Это противоречило всему строю тогдашней жизни. И как я мог назвать своего дружка Илюшку Эйнгорна или Инку Флейш "жидами"? Да я и слова такого не знал и от родителей (спасибо им) не слышал. Для меня они были друзьями, товарищами, дворовым братством. Все они были чем-то настолько для меня естественным и органичным, как воздух, которым дышишь не задумываясь, как булыжная мостовая нашей улицы, по которой бегаешь каждый день и другой себе не представляешь, как будто она вечно была и вечно будет...
   Родители мои, беспокоясь о моем здоровье - подвальчик то темный и сырой - старались, чтобы я больше времени бывал во дворе. Так что там и проходила большая часть моего детства. По этой же причине меня поили рыбьим жиром. Вот это, я вам скажу, гадость! Я этот жир запомнил на всю жизнь. Приходилось маме идти на всякие хитрости иначе мой организм его отказывался принимать. Покупала какой-нибудь фруктовый сироп и наливала сразу две столовые ложки, одну - жира, другую - сиропа. Только так - резко, одну другой запивая, я мог это проглотить.
   Дом наш стоял вдоль улицы. Второй дом был двухэтажный и находился дальше от дороги, чуть наискосок от нашего и лицом повернут к улице, так что его весь было видно. Внутренняя часть нашего дома, соединяясь с дровяными сараями, образовывала покой (букву "п"), с улицы была не видна. Это и был наш дворик. Во дворе, чуть ближе к нашему дому, посередине стоял деревянный стол, врытый ножками в землю, и со скамейками с четырех сторон. Этот столик в летнее время был постоянно оккупирован картежниками. Они вместе со столом и скамейками образовывали как бы одно целое в моем сознании и были постоянной, центральной частью двора.
   Одним из самых активных участников игры был мой отец. Он играл всегда с азартом, с шутками-прибаутками. Карточные игры не отличались особым разнообразием "кинг", "рамс", "тысяча",- вот, пожалуй, и все. Ставки были небольшие, ставили на кон по 10-15 копеек, не больше. В худшем случае можно было за вечер проиграть 1-2 рубля или, наоборот, выиграть. Отец к моменту моего рождения уже оставил военную службу и пошел работать на завод, сначала токарем, для того, чтобы заработать квартиру. После работы и ужина бежал к столу - занять место. Маме эта его страсть, конечно, мало нравилась, но она мирилась с ней - все же муж не пьет и все время на глазах (стол был виден из наших окон). А чтобы я не лежал в темной сырой квартире она выносила меня и отдавала отцу на колени, так что я с младенчества был невольным участником игры. Поэтому, как говорит мама, первыми моими словами были "туз", "валет", "дама", а не "мама". Во дворе вечно стоял шум, вечно спорили, ругались, смеялись и орали. Играли упорно, до темноты и когда совсем темнело проводили из какой-нибудь квартиры длинный провод и подвешивали над столом, на ветку стоящей у стола березы, большую электрическую лампочку и игра продолжалась до поздней ночи. Приходили играть заядлые любители и из соседних домов.
   Играли даже женщины. Особенно азартной была жена офицера Семенова, литовка, Матильда Константиновна, в миру "Мотя". Мотя была небольшого роста 1 м 60 см не больше, но поражал объем. При таком росте вес у нее был не менее 120 кг. Она была как надутый шар. Своими формами она могла бы украсить любое из полотен Рубенса, если бы ее можно было поместить в известный пыточный станок инквизиции и вытянуть за руки и за ноги сантиметров на 30. Нога в икре по объему равнялась двум, а то и трем бицепсам моего отца. Летом ей было особенно тяжело. Она выходила во двор, шла уверенной, тяжелой поступью к картежникам. В руке у нее был алюминиевый бидончик литра на три. Она выгоняла из-за стола своего мужа, капитана Мишу Семенова, садилась плотно на лавку и начинала играть. Кого-нибудь из пацанов посылала на колонку за водой, только наказывала, чтоб принес холодную, для этого надо было ее (воду) сливать. Так и вижу ее за столом с картами в руке, с тройным подбородком и с бидончиком, стоящим на столе рядом с ней. Лицо ее выражало полное удовольствие и лоснилось от пота. За два часа игры она выпивала четыре бидончика. Полнота (мягко говоря) Моти вызывала вечные насмешки соседей. Мало кто понимал, что полнота ее была следствием болезней и неправильного обмена веществ, а не от обжорства. Кажется уже тогда у нее были признаки диабета. Впрочем, шутки были без злобы, но Мотю они все равно обижали - она сама страдала от своей полноты. Купить платье и вообще готовую одежду она не могла, поэтому моя мама иногда шила ей то одно, то другое платье и Мотя часто приходила к нам в подвальчик на примерку.
  Младший сын Моти, Сашка, был мой ровесник  и вечный соперник. Он, видно, пошел в Мотю и был крупнее меня. Мы с ним устраивали борцовские поединки во дворе. Помню один такой. Мы вышли на середину двора. Тут же, конечно, собрались зрители. Среди которых были Мотя и мой отец. Мы сцепились с Санькой, а поскольку он был крупнее и тяжелее меня, то ему удалось меня повалить и прижать к земле. Он лежал на мне всей своей массой, а я под ним извивался, как уж. Мотя стояла и довольно улыбалась. Тут я изловчился и выскользнул из под него, и свою очередь оседлал соперника. Того, что произошло дальше никто не ожидал. Мотя, увидев, что сынка ее прижали, подбежала к нам и начала осыпать меня тумаками, что вызвало возмущение зрителей. Благо, батя мой был тут и вовремя оттащил разбушевавшуюся мамашу.
  Были и трагикомические случаи. Однажды всем двором искали пропавшую соседскую девчонку. Она вышла в туалет и пропала. Очумевшая мамаша в панике бегала по всем соседям, искала по всем дворовым закуткам - нигде нет. Все - решила, провалилась в туалетную яму. Действительно, дырки в нашем туалете были большие. Мужики стали, кто чем мог, шарить по всем дыркам, по дну ямы. В этот, полный трагизма момент, со стороны улицы тихонько вошла во двор виновница паники. Она, как потом выяснилось, не сказав матери, пошла к подружке в дом, который был на другой стороне улицы. 
Появление "утопленницы" вызвала неоднозначную реакцию в обществе. Облегчение - у тех, кто искал ее в туалете, радость соседей, стоящих во дворе, реакция мамаши "воскресшей" девчонки была разнообразной, то есть сначала она кинулась к ней, принялась обнимать и плакать от счастья, но немного придя в себя, стала лупить ее по заднице, приговаривая: "Не будешь уходить без спроса?" Помню, что я больше испугался вида, бьющей свою дочь, матери и от дикого рева ребенка, вернее, от резкого перехода от радости к жестокости. Теперь, когда мне 54, я понимаю, что била она ее за перенесенный ею страх, за свои страдания, когда она думала, что ее ребенок утонул в туалете, а вовсе не в воспитательных целях. Это выплеск эмоций, необходимое снятие напряжения.
   Потом некоторое время достопримечательностью двора был Илюха Эйнгорн. Илью, как всякого ребенка в порядочной еврейской семье, родители пытались учить музыке - пианино, скрипка и т.д., но никаких выдающихся способностей у него не оказалось,  а, возможно, и желания, а может быть музыкального слуха, что редко, но все же бывает, даже и в таком музыкальном народе. Надо сказать несколько слов о его внешности. Илюха видом своим напоминал какую-то нелепую птицу: рыжие вихры его вечно вились в разные стороны, как-будто хотели сорваться с головы и улететь, нос -клюв попугая и торчащие наружу, в разные стороны, передние зубы. Так вот, после
неудачных родительских музыкальных опытов Илюша, уже совершенно самостоятельно, обнаружил (к несчастью всех соседей) у себя певческий талант. В те, давно ушедшие от нас, далекие времена, 60-тые годы XX-века, был очень популярен итальянский мальчик-певец Робертино Лоретти, с поразительной красоты и чистоты голосом. Во всяком доме, где был проигрыватель, а были они практически в каждой семье, хранились виниловые пластинки с его песнями. Вот его и избрал Илья себе в кумиры и решил добиться такой же всемирной славы. А как? Кто-то из взрослых, не подумав, на свою беду, сказал ему, что голос надо развивать. И вот в одно "прекрасное" утро состоялся "дебют".
   Семья Эйнгорнов жила в двухэтажном доме наискосок от нашего, во втором этаже, в квартире с  широким балконом, выходящим лицом во двор.
   И вот певец наш вышел на этот балкон, предвкушая фурор, который он произведет на восхищенных слушателей. Было воскресенье, что-то около 8 часов, двор еще спал, в безмятежном блаженстве теплого летнего утра. Спал и не ведал о надвигающейся опасности, он еще не знал, что рядом проснулся всемирный талант  Ильи Эйнгорна. Илья включил проигрыватель, поставил пластинку Робертино и, как я уже сказал, выступил на балкон. Тишину двора пронзил дикий, ни на что непохожий илюхин крик: "Джа-ма-а-а-й-к-а-а-а !!!"- заорал и завыл наш певец, отчего тут же проснулись все младенцы, включая грудных, резко вспорхнула что-то мирно клевавшая стайка голубей и бешено залаяли дворовые собаки. Вздрогнули и проснулись работяги, трудившиеся всю неделю (тогда, кстати сказать, был один выходной - воскресенье), заворочались в теплых кроватях домохозяйки и служилые отцы и матери семейств. Через полчаса утренняя распевка нашего Лоретти подошла к концу, но двор, естественно, уже не спал. Двор еще не знал, что эта пытка продлится ежедневно, месяца два.
   Да, покой кончился. Он был разорван на клочки истошным криком Ильи, как некогда был потревожен покой еврейского народа трубным гласом его знаменитого тезки, пророка Ильи, только у пророка были свои далеко идущие планы и резоны. В маломузыкальном творчестве же Илюши была лишь хрустальная любовь к чистому, ничем неразбавленному, искусству. Какая в сущности мелочь, что нет голоса и недостаточно слуха, что твой вокал вызывает в домочадцах лишь одно чувство - ненависть, что единственное, что они по утрам спрашивают у твоей мамы, это:"Роза, когда ты заткнешь фонтан своему вундеркинду? Чтоб он был так здоров, как мы устали от его пения."
   Но несмотря ни на что, в течении двух месяцев нам пришлось прослушать весь репертуар Робертино в исполнении Ильи, что явно снизило нашу любовь к искусству итальянского мальчика и вообще к итальянской музыке.
   После того, как один из соседей пообещал придушить наше юное дарование, его родители решили, что надо что-то делать пока дело не дошло до увечий, хорошо, если средней тяжести. И вот спасительное решение, хоть и с некоторым опозданием, было принято - Илюшке купили велосипед. Это был не какой-нибудь задрипанный трех-колесник для сопливых. Это был настоящий "Школьник", блестящий хромированными спицами и рамой, с багажником и звонком на руле. Став владельцем столь шикарной машины, он сразу же забыл о карьере великого певца и началась новая эпоха. Покой был восстановлен и двор спокойно вздохнул.
  С утра, новоявленный владелец транспортного средства, выходил с гордым видом во двор, выводя своего железного конька и мы, дворовые безлошадные босяки, становились в очередь, чтобы прокатиться. Договор был - круг или два вокруг двора. Из-за очереди шла постоянная борьба, доходившая иногда до рукопашной. Но со временем накал борьбы начал спадать, так как велосипеды стали покупать и другим пацанам. Так что илюхина монополия продлилась недолго.
   Не знаю, где теперь живет Илья Эйнгорн. Возможно, в Израиле или в США, но думаю, что занимается он, скорее всего, прокатом автомашин и велосипедов - уж очень это было бы в его духе. Ну, а может быть, я ошибаюсь и он стал владельцем студии звукозаписи и помогает молодым талантливым певцам. Кто знает?
   Для меня мой двор был чем-то вроде гавани, продуваемой насквозь всеми ветрами 60-х годов. Отсюда началось мое плавание по житейским бурным морям. Отчаливал под популярную тогда песенку Кобзона - "А у нас во дворе есть девчонка одна..." И еще не оставляло ощущение праздника, чего-то очень свежего, весеннего. Время чистых надежд и ожидания чуда, первых радостных (и не очень) открытий.
  Мне было восемь с небольшим лет, когда мои родители получили новую квартиру и мы переехали в другой район города. Двор еще оставался и я ездил каждые выходные к друзьям. Двор не отпускал меня до тех пор, пока через два года наши два дома не снесли. Двор умер и вместе с ним кончилось мое детство. Остались только старые тополя вдоль улицы и мои воспоминания, которыми и делюсь с вами, дорогие читатели.
   Дальше была юность, но это уже другая история, о которой, как-нибудь в другой раз. До свидания.

                * * *