Alma mater...

1.
Онкологический институт раскинулся на большой территории, огороженной массивным  металлическим забором. У ворот дежурили высокие парни в униформе, не пропускающие посторонние машины. Во дворе  каждый день работали бригады строителей: одни укладывали тротуарную плитку, другие  носили строительные материалы в новый корпус.

В центре институтского двора отражали холодные лучи осеннего солнца золоченые купола церкви. Белая, нарядная, она стояла посреди клинических корпусов, словно невеста в своем свадебном наряде. Напротив нее  расположилось духовное учебное заведение, где проходили подготовку   сестры милосердия.   

Высокие пирамидальные тополя, ветвистые акации и нежные  березки, ровные тенистые аллеи и газоны с яркими  цветами делали двор института больше похожим на парк.

В палате было  светло и чисто. Больные, ожидавшие операции, отдыхали после обеда. Проведать мать пришла Мария, красивая восточной наружности женщина лет тридцати пяти. Чтобы хоть как-то отвлечь больных от мрачных мыслей, она им  читала стихи, рассказывала веселые истории,  и не было более благодарных слушателей. Сначала они лишь улыбались, потом  забывались и лица их светлели. Женщины громко смеялись и на некоторое время тяжелые мысли действительно покидали их.

Сегодня, сидя на кровати матери, Мария  увлеченно читала Джерома К. Джерома, стараясь как можно ярче  передать содержание смешных  ситуаций:

– «Помню, – читала Мария, – я однажды отправился в Британский музей почитать о способах лечения какой-то пустяковой болезни, которой я захворал…   

Я выписал нужную книгу и прочитал все, что мне требовалось; потом, задумавшись, я машинально перевернул несколько страниц и начал изучать всевозможные недуги. Я забыл, как называлась первая болезнь, на которую я наткнулся, – какой-то ужасный бич, насколько помню, – но не успел я и наполовину просмотреть список предварительных симптомов, как у меня возникло убеждение, что я схватил эту болезнь.»

Мария читала, а женщины не могли сдержать улыбок.

– «Я просидел некоторое время, – продолжала чтица, –  застыв от ужаса, потом с равнодушием отчаяния снова начал перелистывать страницы. Я дошел до брюшного тифа, прочитал симптомы  и обнаружил, что я болен брюшным тифом, – болен уже несколько месяцев, сам того не ведая. Мне захотелось узнать, чем я еще болен. Я прочитал о пляске святого Витта и узнал, как и следовало ожидать, что болен этой болезнью. Заинтересовавшись своим состоянием, я решил исследовать его основательно и стал читать в алфавитном порядке. Я прочитал про малярию и узнал, что недавно заболел ею, и что острый период наступит недели через две. Брайтовой болезнью я страдал, к счастью, в легкой форме и, следовательно, мог еще прожить многие годы. У меня была холера с серьезными  осложнениями, а дифтеритом я, по-видимому, болен с раннего детства.   

Я добросовестно проработал все двадцать шесть букв алфавита и убедился, что единственная болезнь, которой у меня нет, – это воспаление коленной чашечки.   

Сначала я почувствовал себя несколько обиженным, – это показалось мне оскорблением. Почему у меня нет воспаления коленной чашечки? Чем объяснить это несправедливое исключение?»

Женщины уже смеялись.  Никто  не заметил, как вошел палатный врач, Артем Михайлович Медведев,  в форменной пижаме салатного цвета и в белом накрахмаленном колпаке, из-под которого выглядывали  черные с проседью волосы. Смуглое лицо с крупным мясистым носом и живые блестящие глаза, смотрящие сквозь очки в тяжелой роговой оправе, источали доброту.  Он стоял у двери, улыбаясь и слушая, как Мария артистично передавала возмущение героя.   

– «Я отправился к своему врачу. Это мой старый товарищ… –  продолжала Мария. – … Он спросил:

– Ну, чем же ты болен?   

Я ответил:   

– Я не стану отнимать у тебя время, милый мой, рассказывая о том, чем я болен. Жизнь коротка, и ты можешь умереть раньше, чем я кончу…»

Громкий смех сотрясал палату. Зарина Вартановна с любовью смотрела на дочь и вытирала выступившие от смеха слезы платком.   

– Ой, Артем Михайлович! – воскликнула одна из больных, молодая женщина, которая лежала лицом к двери. Мария встала с кровати и смущенно посмотрела на палатного врача.   

– Как здорово у вас получается! – сказал Артем Михайлович и улыбнулся. – А я проходил мимо и вдруг слышу смех.   Это так необычно у нас, к сожалению.   

– Мария нас по-своему лечит. Спасибо ей, – сказала пожилая больная.   

– Велика сила слова, оживленного любовью, – совсем как священник проговорил Артем Михайлович. –  Давно  известно, что смех лечит. Так что и от меня примите низкий поклон за помощь, коллега.   

Потом подошел к Зарине Вартановне и пристально посмотрел в глаза:   

– А вам волноваться не следует. Для того чтобы все прошло нормально,  нужно  выспаться, отдохнуть. На ночь я назначил снотворное.   

– Спасибо. Я надеюсь, что все будет хорошо. Во всяком случае, я постараюсь, – улыбнулась больная.   

– Ну, вот и ладушки. Как говорят, если двое согласны, то один из них лишний.   

Артем Михайлович  вышел.   

Медведев был старшим научным сотрудником, хирургом в клинике института, которой руководил муж Зарины Вартановны,  профессор Миронян. Он уважал и чтил Арсена Григорьевича, считал его своим учителем,  образцом высокой нравственности, прекрасным специалистом. Да и  старый профессор выделял Артема Михайловича, считая  его своим талантливым учеником. Потому-то и попросил оперировать  жену именно его. Сам  не мог решиться.   

Артем был хорошо знаком с семьей Миронянов, не раз бывал в их доме,  знал, что их дочь, Мария, недавно защитила кандидатскую диссертацию  и работает в биохимической лаборатории. Но сам  после трагической смерти жены  избегал общества. Чтобы хоть как-то забыться, ушел в работу, оформил, наконец,  докторскую диссертацию, а в редкие свободные вечера любил повозиться с внуком – забавным мальчуганом трех лет. И только сегодня впервые он посмотрел на Марию как на женщину. Увиденное его поразило. Привлекательной наружности, яркая с характерным восточным шармом, она удачно сочетала в себе ум и скромность, женскую интуицию и хороший вкус.

Мария  тоже почувствовала  взгляд Артема. Молния, пролетевшая между ними, наэлектризовала все вокруг. Сначала она смутилась, опустила глаза. Потом смело посмотрела на врача, и в глазах ее было столько  нежности,  что теперь он опустил глаза,  не зная, что сказать.

Марию не смущала разница в возрасте.  Она не хотела признаться даже себе, что часто ходила в клинику к отцу, чтобы хоть мельком  увидеть Артема, услышать что-нибудь о нем.

– Артем Михайлович, – обратилась она к нему в коридоре, – вы мне ничего не хотите сказать?   

– Разве вам отец ничего не говорил? – удивился он.   

– Отец последние дни совсем упал духом. Да и тревожить его я не хочу. Скажите мне ради Бога, что же это: метастаз или  просто новый  опухолевый очаг в другой молочной железе?   

–  Ответ мы получим на операционном столе. К сожалению, специальность у нас широкая, а знания узкие…   

– И все-таки, как вы думаете?   

– Не стоит гадать, Мариша, – ласково сказал Артем, приглашая зайти в ординаторскую.   

В  большой светлой комнате с множеством столов, на которых лежали истории болезней, врачей не было. Все  разошлись: кто в перевязочную, кто в процедурную. Артем  усадил Марию напротив себя и  спросил:   

– Кофе пить будем?   

– Не откажусь.   

Медведев  достал из ящика стола чашки, банку «Nescafe classic», сахар. Потом включил электрочайник, который стоял тут же, на столе, и сказал:   

– Искусство продления жизни состоит в том, чтобы ее не сокращать! Это я хорошо помню. И, кроме того, ваша мать – жена моего учителя.  Я сделаю все от меня зависящее. Технически это не сложная операция…   

– Я вам верю. И очень надеюсь на вас. Вы знаете, многие годы отец для меня был высшим авторитетом. Но в последнее время он очень изменился,  постарел… Мне больно видеть его слабость.  Кажется, и авторитет его подвергается большому испытанию.  Раньше он был совершенно другим.   

– Авторитет – лицо, компетентное в непонятном, –  ответил Артем. – Это огромная внушающая сила. Авторитет может лечить дистиллированной водой! Со временем  дети  подрастают, и часто подвергают авторитет родителей жесткой критике. Но я думаю, что ваш отец легко может выдержать любое испытание. Я ему очень многим обязан, и  не только умением оперировать. Он врач самой высокой пробы. Его нравственный пример, его отношение к больным, наконец, его постоянное стремление к  самосовершенствованию учит больше, чем любые  лекции и советы. Поэтому я его и считаю своим учителем.

Он налил кипяток в чашки и подвинул одну Марии.

– Вам сколько ложечек сахара?   

– Одну. Спасибо.

– Сейчас ему трудно, – продолжал Артем. –  Он онколог и хорошо представляет себе, что если это метастазирование, – прогноз  плохой.   

– Я так боюсь за маму…  за отца, – тихо проговорила Мария.   

– К сожалению, как говорил Афанасий Фет, человек не вечен…   

– Но вечное всегда человечно, – закончила афоризм   Мария. – Именно поэтому я  вам верю.   

В ординаторскую вошла сестра и обратилась к Артему Михайловичу:

– Терентьева в перевязочной. Вы хотели ее посмотреть.   

– Спасибо, Машенька. Иду. – И, повернувшись  к Марии: – Вам еще налить?   

– Нет, пожалуй, пойду к маме…   

Вечером в палату к Зарине Вартановне зашел Арсен Григорьевич. Сел на стул у ее кровати, взял за руку:   

– Все будет хорошо, родная.   

Потом долго  смотрел на  бледное лицо жены. Он понимал, что это метастазы, и думал о том, что теряет верного друга,  жену, любимого человека. Финиш… и ничем он не может ей помочь.

Зарина Вартановна прочла в его глазах страдание и боль.

– Ты успокойся. Все будет хорошо. Поздно уже. Идите домой, – сказала она и улыбнулась. – А я немного посплю…   

Обычно Арсен Григорьевич шел с работы домой пешком. Дорога занимала около сорока минут. Сегодня его спутницей была дочь. По дороге она спросила отца:   

– Скажи, почему ты остановил свой выбор на Артеме Михайловиче?   

– Он талантливый врач, добрый, вдумчивый. Я ему доверяю.   

– Мне он тоже нравится. Я хотела у тебя услышать подтверждение своей оценки.   

– И, кроме того, здесь опасна не операция. Ты же понимаешь: важно, как после операции мы сможем оценить этот процесс: как новую первичную опухоль в другой железе  или как метастаз.

– Но после первой операции уже прошло более двух лет…   

– Это и дает надежду, – сказал Арсен Григорьевич и снова надолго замолчал.   

– А что произошло с женой Артема Михайловича? – спросила Мария.   

– Она умерла у нас в институте. У нее был рак желудка. Опухоль прорастала в головку поджелудочной железы. После операции не справились с кровотечением…  Артем до сих пор не может себе простить, что согласился на операцию. Напрасно он обвиняет Гусева. Тот искренне хотел помочь. Хотя случай  запущенный, и пустая это была затея. Онкология – это  особая  область медицинских знаний…   

– Но она умерла, как я понимаю, не от опухолевого процесса, а от кровотечения. Вот что обидно.

– Это так. Но без операции шансов не было никаких, а так появился хоть и маленький, но шанс. И не использовать его…   

– Я понимаю. Появилась, пусть эфемерная, но надежда…   

– К сожалению, она чаще бывает эфемерной. Трудно видеть мучения людей, которым помочь не могу. Это выше моих сил.   Я ежедневно ухожу с работы больным.   


Придя домой, Арсен Григорьевич не мог найти себе места. Он бродил по комнатам, потом вышел во двор и сел в  беседке. Достал сигареты  и закурил. Мария возилась в доме, а старый профессор вспоминал  некоторые эпизоды из прошлой своей жизни.   

Перед его мысленным взором прошли картины  молодости, голодные послевоенные годы, работа в районной больнице, женитьба,   рождение детей.  Потом аспирантура, защита одна, другая…

Память высветила события в родном Баку. Унижения и страх за близких. Их чудесное спасение. Сердце его снова наполнилось благодарностью к двум отчаянным азербайджанским ребятам, которые, рискуя жизнью, спасли их семью, когда в городе во время печально известного армяно-азербайджанского противостояния стало опасно жить. И здесь, в Ростове, верный его друг подставил плечо, помог, поддержал…  Он все время ощущал признательность этим людям.   

Из дома вышла Мария и села рядом. Они долго еще смотрели на ночное небо. «Отец совсем расклеился, похудел, побледнел… надо бы и его заставить обследоваться», –  с тревогой подумала Мария.

– Идем ужинать, папа. Творог со сметаной, как ты любишь, и чай.   

– Нет, дочка, есть не хочу. Я еще немного посижу. А ты иди, поешь.

Через час Мария снова вышла к отцу. Он все так же сидел в беседке и курил.

– Идем спать, папа, – сказала она. – Завтра у нас тяжелый день…   


Рано утром у постели Зарины Вартановны собрались Арсен Григорьевич и дети. Ашот стоял у изголовья и молча смотрел на бледное лицо матери. Григорий что-то перекладывал в прикроватную тумбочку. Мария, как всегда, сидела в ногах, а  Арсен Григорьевич разместился на стуле. Он наклонился к жене  и что-то тихо говорил по-армянски.   

Без пяти восемь  Миронян пошел проводить  пятиминутку. Все было как всегда. Дежурная смена доложила о тяжелых и послеоперационных больных, кратко обсудили  идущих сегодня на операцию. В восемь пятнадцать врачи клиники отправились на  институтскую планерку. Арсен Григорьевич обычно не пропускал ее, но сегодня решил не идти, лишние полчаса побыть с женой.   

Уже в  кабинете  он  посмотрел на Медведева:

– Артем, мне нечего вам сказать, – произнес Арсен Григорьевич. – Я знаю, что вы сделаете все, что сможете. Я верю…  надеюсь на вас…   

– Вы, шеф, совсем раскисли. Держитесь! Сделаю все, что  в моих силах.   

– Знаю… Человек начинает понимать жизнь с той самой минуты, когда  у него появляются мысли о смерти. Вы только не смейтесь, но  я сейчас подумал о костлявой…   

– Что за разговоры? – возмутился Артем.

– Не осуждайте, а постарайтесь понять, – ответил  старый профессор. – Я жду вас. И не нужно меня щадить. Правда, как нож хирурга, способна на некоторое время причинить боль, но… мне нужно знать все…   

В кабинет вошел директор института Сергей Сергеевич Сергеев. Невысокого роста, худощавый, в отутюженном белом  халате и высокой  шапочке, он чуть склонил голову набок и внимательно посмотрел на Мироняна.   

– Ваш вид мне совсем не нравится, дорогой Арсен Григорьевич. Все должно быть хорошо. В конце концов,  опухоли молочной железы мы научились лечить.  В самом тяжелом случае достанем современные химиопрепараты… Нельзя так расклеиваться…

Потом обратился к Артему Михайловичу:

– У вас все готово?   

– Да, Сергей Сергеевич, все готово.   

– Тогда с Богом! А мы тут с Арсеном Григорьевичем выпьем кофейка с коньяком. Угостите?   

Медведев вышел и попросил старшую сестру занести кофе  в кабинет заведующего.   

Через минуту вошла миловидная девушка с двумя чашками кофе.

– Что за сестричка у вас такая? – спросил Сергей Сергеевич. – Что-то уж очень личико ее мне знакомо.   

– Племянница  Марченко, – Анна.   

– Да?  Очень похожа…

Арсен Григорьевич  достал из ящика стола начатую бутылку дагестанского коньяка,  рюмки.   

– За здоровье Зарины Вартановны! – сказал Сергей Сергеевич и выпил  коньяк.   

Арсен Григорьевич удивился тому, что директор помнит имя  и отчество его жены.   

В кабинет вошел главный врач городского онкологического диспансера Сергей Кириллович Марченко, старый друг Арсена Григорьевича. Поздоровавшись,  спросил:   

– Зарину Вартановну уже взяли в операционную?   

– Да. Только что, – ответил Арсен Григорьевич. –  Почему-то  у меня предчувствия нехорошие. Похоже, что генерализация это, и все вытекающие отсюда последствия.   

– Я думаю, – сказал Сергей Сергеевич, – что рано нам руки опускать. Я вас не узнаю.   

Потом, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил  у  Марченко:

– Что у тебя слышно? Ты так и не сдал тезисы своего доклада. В чем проблема?   

– Совсем закрутился, Сергей Сергеевич, – извиняющимся тоном произнес Сергей Кириллович. – Вдохновения нет… Завтра же передам.   

– Да, уж сделай милость, – холодно сказал Сергеев. – Вдохновение редко приходит к лентяям. Ведь твое сообщение уже заявлено в программе.   

– Завтра передам, – повторил Марченко. –  Трудно…   

– Легко бывает только дуракам, – отрезал директор и снова обратился к Мироняну. – Что-то вы последнее время мне не нравитесь: похудели, побледнели. Вы как себя чувствуете?   

– Вот определится положение с женой, обязательно пойду на обследование.   

– Не тяните с этим. Думается мне, что  химиотерапии нам не избежать, а это не скорое дело.

Потом резко встал.   

– Я, пожалуй, зайду в операционную, посмотрю, что к чему…   

Арсен Григорьевич сидел за столом и молчал. Молчал и Сергей Кириллович. Затем тихо проговорил:

– Сергеев прав. Вам нужно обследоваться.   

– Я  понимаю, – ответил Миронян. – Но пока с Зариной ясности не будет, не могу. Это ее совсем убьет…   

– Но не обязательно об этом рассказывать.   

– Нет, Сережа, нет.  Сейчас решиться на обследование  не могу.  Болею уже давно…   

– А дети знают?   

– По-моему, Мария догадывается.   

– И что вы решили?   

– Все после того, как будет  ясно с женой.   

В кабинет вернулся Сергеев. Глядя на Арсена Григорьевича, сказал:   

– К сожалению, мои предположения подтвердились. Это метастазы. Поражены все группы лимфоузлов. Как только снимем швы, будем проводить  химиотерапию.   

Арсен Григорьевич сидел бледный. Он не проронил ни слова, только ниже опустил свою седую голову.   

– Крепитесь, – продолжал директор. – Зарина Вартановна после наркоза будет спать. Дочь подежурит у матери, а вы езжайте домой. Я свою машину пришлю.   

– Нет, Сергей Сергеевич, я побуду здесь. Отдохну в кабинете. Спасибо вам!   

Сергеев вышел, и только после этого у  старого профессора на глазах выступили слезы. Он посмотрел на Марченко, и такая душевная боль была в его черных армянских глазах, что у Сергея Кирилловича сжалось сердце. Он простить себе не мог, что в последнее время  совсем не видел друга и ничего не знал о его болезни.   

В кабинет зашла медсестра и сказала, что Зарина Вартановна уже в послеоперационной палате.   

Арсен Григорьевич встал, чтобы пройти к жене.   

– Я, пожалуй, пойду. Дел много. Вечером заеду, – сказал Сергей Кириллович.   

Зарина Вартановна лежала, опустив веки. Но, как только в палату вошел Арсен Григорьевич, открыла глаза и посмотрела на мужа.   

– Ну, вот и все, дорогая. Все позади… Теперь тебе нужно отдохнуть. Спи, а я просто посижу возле тебя.   

– А дети где? – тихо спросила больная.   

– Все здесь. Побудут еще немного. Я и Мария будем возле тебя все время.   

– Хорошо! – согласилась Зарина Вартановна и снова закрыла глаза.

Долго еще сидел Арсен Григорьевич у постели больной жены. И только когда в палату  вошла Мария, он встал.   

– Иди отдохни и поешь, пожалуйста, –  тихо сказала она.   

– Хорошо, дочка. А где Гриша и Ашот?   

– Они ушли. Будут завтра утром.   

– Хорошо…

Вечером в кабинет к шефу зашел Артем. Он выглядел уставшим и расстроенным.   

– Человек, который не в состоянии правильно оценить ситуацию, становится рабом обстоятельств. Он не свободен в выборе решений,–  продолжая думать о чем-то своем, проговорил Арсен Григорьевич.   

– Но мы сделали все, что нужно. Даже если бы знали наверняка, что это генерализация, уменьшение массы опухоли позволит надеяться на благоприятный результат последующего лечения, – ответил Артем.   

– Да, но, может быть, предоперационная терапия могла бы предупредить дальнейший разброс опухолевых клеток, – возразил профессор. – Знать бы, как лучше…   

–  Разве можно было все предвидеть, – оправдывался  Артем.   

– Тебе корить себя не в чем, – успокоил его Миронян.   

– Это слабое утешение.   

В кабинет вошел Марченко.   

– Ну что, как Зарина Вартановна?

– Спит, – ответил Артем, пожимая ему руку.   

Сергей Кириллович присел и внимательно посмотрел на друга.

– Знаешь, Сережа, – сказал Арсен Григорьевич,–жизнь до того момента, когда я понял все о себе, и после – это две разные жизни, со своими законами, с иным течением времени, с новым пониманием, что важно, а что не важно.

Артем, не очень хорошо понимал, о чем идет речь.

– Я, пожалуй, пойду… – сказал он.

– Спасибо тебе, Артем. Сегодня  ночевать здесь буду я. В отделении тяжелых больных нет, так что отправляйся домой.   

Когда Артем вышел, Арсен Григорьевич сказал о нем:   

– Редкой души и порядочности человек.   

Выкурили по сигарете.

– Напрасно вы себя казните. Все сделано правильно, – сказал Марченко.   

– Наверное. Быть слишком недовольным собой – слабость, а очень довольным – глупость… Шансов на ее спасение немного… впрочем, как и у меня…

– Что за настроение? Я вас не узнаю…   

– Вы простите меня. Это скоро пройдет.   

Потом, помолчав, продолжал:   

– Вот мы как-то с вами рассуждали о праве человека на суицид. Каюсь, я не оправдывал его в любом состоянии. Теперь думаю иначе. Каждый имеет право выбора…   

– Ну, вот, теперь и такие пошли у нас разговоры!   

– Да нет, это я не применительно к себе. Просто вспомнился тот наш спор. И, конечно же, вы были правы: живым из жизни не уйти! Все как-то пошло наперекосяк. И только сейчас начинаю понимать, что  неровности  жизни сглаживаются лопатой могильщика.   

Чтобы как-то отвлечь друга от мрачных мыслей, Сергей Кириллович переменил тему:

– Вы знаете, раньше я не понимал Сергеева, обвинял его в том, что он развалил онкологическую службу. Мне казалось, что он не прав. Теперь вижу, что не так все однозначно, а во многом  не прав был я.

– Если вы имеете мужество признать свою неправоту, это говорит о вашей силе, а не о слабости. И все противоречия имеют свойство рано или поздно разрешаться. Они не могут сохраняться вечно.   

– Я считал, что он лишь говорит о преемственности, что разрушил онкологическую службу, которую так настойчиво создавал наш учитель. Видел, что Сергеев не заботится об оснащении диспансеров, но почему – не понимал. Тогда было онкологическое общество – школа для онкологов области. Обвинял его в том, что у нас   сплошные марши и гром  литавр, а дело, настоящее дело, гибнет…   

– Но онкологические заболевания редко требуют  скорой помощи, – возразил Миронян. – Его цель – создание онкологического центра. Можно ли распылять  средства? Да и сможет ли  диспансер полностью загрузить современное дорогостоящее оборудование? Нет! Поэтому он концентрирует силы.  Со временем институт сможет взять всех на себя. Это лучше для больных! – Потом спросил: – И что, вы ему высказывали эти свои сомнения?   

– Нет. Барахтался в текучке в то время как он такое дело задумал и упорно претворял в жизнь. Да и не по себе как-то было с ним спорить…   

– Это вы напрасно. Мы с вами  заговорили об этом впервые. Сергеев совсем не глуп. Я бы сказал, он прозорлив, настойчив в достижении цели и, что особенно следует отметить,  – серьезный политик. Все, что делает, даже самую мелочь, –  делает неспроста. Быть его оппонентом, тем более, когда не преследуются никакие личные интересы, не страшно, так как он  умен. Страшнее сделать дурака другом. Умные великодушны, они могут во имя правды подняться над личным. Дураки же злопамятны и мстительны.

Вспомните, Сережа, – продолжал Арсен Григорьевич, – как, хорошо понимая, что стратегические решения теперь нельзя принимать без учета политической ситуации, Сергеев стал депутатом, активным политическим деятелем. Он неделями пропадал в Москве. Выступал в прессе, на телевидении, занимал открытую демократическую позицию и тем самым завоевал симпатии и уважение многих сотрудников.   

– А сегодня? Что осталось от демократа Сергеева?   

– Вы не правы, Сережа. В прошлые времена социалистическая система регулярно насиловала личность. Народ наш без  хозяина жить не привык. Именно поэтому сегодня без диктатуры, к сожалению, создать ничего нельзя. Один будет говорить одно, второй – иное, а третий будет звать вообще в другую сторону.  А «воз»  дела будет стоять на месте. И строить сегодня без нарушений невозможно. Если делать  по закону – все остановится. Понимая, что диктатура – это плохо, следует признать, что сегодня, пожалуй, только она может оказаться продуктивной. Конечно же, возможны и побочные эффекты: есть недовольные, происходит, подчас, принижение других людей.  Но что делать, если хочешь, чтобы дело двигалось?! Вспомните, Сережа, римлян! В критические моменты своей истории они всегда назначали диктатора. Правда, на пол года с последующим отчетом о содеянном. Конечно, сегодня времена не те, да и народы  отличны, но все-таки, думаю, без жесткого единоначалия наши проблемы не решить.

– Обидно, но следует признать, что вы, пожалуй, правы, – согласился Сергей Кириллович. –  Иногда без  принуждения дела не сделаешь.

Потом помолчал и задумчиво произнес:

– Меня всегда поражала его способность работать. Он – трудоголик. На работу приходит к семи. Исключением не являются субботы и выходные дни. Он в курсе  проблем  клиник института. Знает всех тяжелых больных. Часто оперирует, консультирует.  Это не мешает ему  твердой рукой убирать любую оппозицию, считая, что она лишь отвлекает от основного дела. Не до склок и споров. Поэтому я его считал   волюнтаристом и диктатором. Но  знаю, что, во-первых, он все делает для укрепления института, его базы, авторитета. Во-вторых, он никогда никому в личном плане не вредил, всегда готов был помочь попавшему в беду. Говоря откровенно, убрать оппозицию не так-то просто. Ведь любой человек даже семи пядей во лбу может ошибиться и критика тут может помочь. Перманентная диктатура чаще всего приводит к краху.

– Совершенно верно, – поддержал Сергея Кирилловича Миронян. – Так вот, я доскажу: депутат Сергеев в институте  бывал редко, набегами. Приедет, подпишет необходимые документы, определит направление для своих помощников, – и снова в аэропорт. Но события 1993 года, расстрел «Белого дома» надолго отбили у  него охоту заниматься политикой. Он вернулся и на некоторое время сосредоточился только на делах института. И, тем не менее, его короткое пребывание в Москве позволило  лучше понять механизмы принятия решений на самом верху. У него появились новые знакомые среди сильных мира сего. В  кабинет к министру он теперь заходил спокойно, с достоинством, как к коллеге. Все эти связи он направил не на свое частное обогащение, не на «заколачивание» и перевод в зарубежные банки валюты, а на пользу институту, связывая все свое будущее только с ним. Этого нельзя  не видеть.   

Арсен Григорьевич говорил тихо, но убежденно, и Марченко понимал, что друг нисколько не лукавит и говорит то, что чувствует.

– Он  – эстет, – продолжал Миронян.–  Любит и знает живопись, разбирается в антиквариате. Верит, что красота спасет мир. Часто перед сотрудниками приглашает выступать известных артистов. У нас  профессора  консерватории и солисты филармонии исполняли Листа, Брамса, Рахманинова, Чайковского.

– Вы совершенно правы, – задумчиво промолвил Марченко. – Чтобы понять оппонента, нужно проникнуться его ценностями, вжиться в его мир. Я же был погружен в свои аргументы, в свои переживания... и, как теперь вижу, был не прав. Но лучше это признать сегодня, чем продолжать находиться в состоянии…   

–  А сейчас вы, Сережа, – прервал его Арсен Григорьевич, –  совершаете себе харакири, начинаете заниматься самокопанием. К чему? Или вы обиделись на то, что он потребовал сдать тезисы доклада?   

– Ну, что вы! Просто злюсь на себя, как я мог всего этого не понимать?   

– Лучше быть первым усомнившимся, чем последним поверившим! – улыбнулся Арсен Григорьевич. Потом, помолчав, добавил: – Не так сладко жить, как горько умирать.

Затем  встал и прошел к двери:

– Пойду к Зарине, посмотрю, как там она. Вы, Сережа, если можете, посидите еще немного. Я  вернусь.


Прошло несколько дней. Погода портилась. Холодный ветер срывал с деревьев листья, которые застелили двор института мягким разноцветным ковром. Моросил мелкий дождь.

Зарина Вартановна лежала на кровати и тихо беседовала с Ашотом.   

– Я так рада, – говорила она, – что первое введение этих сильных лекарств перенесла хорошо. Больше переживала. –  Она улыбнулась. – А как боялась операции! Понимала, что – не сложная, здесь делают такие часто, но все равно волновалась. А вот сегодня уже второе введение!

– Для меня любая операция сложная. Ты же знаешь, какой я трус, – отвечал Ашот.

– Да, помню, как ты ревел, когда нужно было просто показаться зубному врачу, – улыбнулась Зарина Вартановна.   

Потом ей показалось, что Ашот чем-то встревожен,  и она спросила:   

– Дома все в порядке? Как Русик? Он ко мне каждый день заходит.  Большой, красивый  мальчик. Пусть будет здоров.   

– Все хорошо… Просто я сегодня устал что-то.   

– Ну, иди домой,  сыночек. Я ведь уже давно могу за собой сама ухаживать. После работы ко мне зайдут папа и Мария.  Иди, родной...   

Ашот наклонился над матерью, поцеловал ее и вышел.

Через час Зарина Вартановна встала и прошла в процедурный кабинет, где ей должны были сделать инъекцию. Не успела переступить порог, как вдруг в глазах ее потемнело и она, прислонившись к косяку двери, сползла на пол. Растерявшаяся медсестра позвала  Медведева, но когда тот прибежал,  сердце  уже не билось.   

Опытный врач понимал, что все его попытки  спасти больную обречены. Но он старался что-то делать,  внутрисердечно ввел адреналин, делал искусственное дыхание. Все было напрасным.   

– Эмболия, – сказал он помогавшим ему коллегам. –  Где Арсен Григорьевич?

– Куда-то вышел.   

– Позвоните в биохимическую лабораторию дочери!   

Потом встал.   

– Нет, я сам позвоню…   

Это случилось в одиннадцать часов  тринадцатого октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года.   


На старом Армянском кладбище было много народа. Профессора Мироняна уважали и сопереживали его горю. Могильщики заколотили гроб и на лямках опустили в могилу. Потом  тяжелые комья земли застучали по крышке.  На могильный холмик установили деревянный крест с табличкой, аккуратно уложили венки и цветы и стали расходиться. Не переставая, лил дождь, превращая землю в грязь. Гриша тихо приглашал всех на поминальный обед. Одни укрылись в автобусе, другие, извинившись, что не смогут остаться помянуть, уходили домой.

У могилы стоял Арсен Григорьевич. Лицо его было бледным, губы плотно сжаты. Он опирался на руку старшего сына. Рядом, не замечая дождя, стояли родственники и близкие друзья.   

– Боже мой, как мы без мамы? Что же будет? – тихо сказала Мария сквозь слезы.   

– Будем жить, – ответил ей Артем и взял за руку.
2.
Прошло три месяца.

В биохимической лаборатории встречу Нового года, как всегда, отмечали в католическое рождество, двадцать пятого декабря. Сотрудники лаборатории украсили комнату елочными игрушками, веточками сосны и разноцветными шарами. Освободив стол от колб и пробирок, накрыли его белой, тщательно выглаженной простыней. Расставили одноразовые бумажные тарелки и стаканы,  выложили приготовленные дома яства, – кто что принес.

Руководитель лаборатории Лина Александровна Ангельская,  броская женщина пятидесяти лет, с копной каштановых волос и зелеными, как у кошки, глазами, громко отдавала распоряжения:

– Нина, соленые огурчики забыли. Они  в холодильнике. Принеси, пожалуйста.   

Потом, по-хозяйски осмотрев все, спросила младшего научного сотрудника, Владимира Полякова, инфантильного парня с орлиным носом:   

– Володя,  а где напитки? И кто будет подарки вручать? Нужно, чтобы Новый год был с чудесами!   

– Все в свое время, Лина Александровна. Сначала свечи зажжем,  свет выключим, а уж тогда будут и чудеса. «У нас ведь все к чудесному стремятся, –процитировал он  Гете, – глядят во все глаза и жаждут удивляться!»

Ангельская улыбнулась. Здесь будет все в порядке.

Доктор биологических наук, она  хорошо знала своих сотрудников, была опытным руководителем. Ее работы  появлялись в центральных российских журналах и за рубежом. Ее  приглашали на различные конференции и съезды, но из-за отсутствия в институте денег ездила  не часто. Иногда приглашающая сторона оплачивала проезд, и  тогда Лина Александровна обязательно привозила всем сувениры. Это было особенно приятно тете Наде-санитарке, которая очень гордилась таким к ней  вниманием  заведующей.

Иногда Ангельская в споре  бывала резка, но ее уважали  за справедливость и доброжелательность, за то, что  на работе не имела любимчиков и всегда готова была прийти на помощь. Стараясь избегать интриг в институте, говорила, что есть лишь один способ победить в споре – его избежать. Но если оказывалась в водовороте событий, неизменно занимала принципиальную позицию.

В институте ей многие  завидовали, но спорить боялись: уж  очень остра на язык была Ангельская, могла отбрить в самом неподходящем месте, резала «правду-матку» в глаза, независимо от положения, и только со своими учениками была очень осторожна в выражениях.

Лина Александровна всегда была готова к новому, поддерживала инициативу молодых коллег, часто приходила в лабораторию в неурочное время, если того требовала работа.

Когда-то была замужем, но муж оказался «тряпкой» и, увлекшись своей аспиранткой, так и не смог сделать выбор. Метался, переживал, лгал. Кончилось тем, что Ангельская все решила за него сама.  Сейчас живет с дочерью семнадцати лет в большой трехкомнатной квартире в центре города. Ирина учится в  одиннадцатом классе и уже хорошо знает, чего хочет.   

На пиршество пригласили  двух посторонних. Впрочем, каких посторонних!  Руководитель экспериментального отдела доктор наук Николай Николаевич Борисов и старший ординатор клиники общей онкологии Артем Михайлович Медведев сидели среди сотрудников лаборатории и чувствовали себя вполне комфортно.   

Когда  все  были уже в легком подпитии, Борисов вдруг встал  и  громко произнес:

– Дорогие друзья, мы с вами собрались на симпозиум…   

Раздался смех.

– Да, да, – продолжал Николай Николаевич, – на симпозиум. Это слово буквально означает дружескую пирушку, застольную встречу друзей, имеющих общие интересы. Кто мне возразит? У нас симпозиум. Это  не конференция, где  нужна трибуна…   

– Обойдемся без трибуны…   

– Президиум, –  продолжал Борисов.

– Нет, у нас не конференция!

– Итак, у нас не пьянка, а симпозиум, – продолжал Николай Николаевич. – И хотя президиума у нас нет, но председателем   предлагаю избрать  Лину Александровну.

Ангельская встала и по-матерински оглядела всех.

– Друзья, – сказала   она, –  я  не  буду  утомлять  вас долгой речью. Предлагаю выпить за уходящий год. Это был тяжелый год, и мы прощаемся с ним без сожалений. Пусть уходит с миром.

Ангельская выпила и посмотрела на Марию. Она сидела рядом с Артемом Михайловичем и слезы навернулись у нее на глаза.   

Все выпили, и начались разговоры, которые всегда сопровождают такие застолья. Артем ухаживал за Марией трогательно и нежно. Все знали, что после  трагической смерти ее матери, Артем  не разлучался с  молодой женщиной.

Ангельская очень уважала Марию за ее скромность и порядочность. Она была рада дружбе Артема  с нею  и  сегодня старалась не фиксировать на них внимание.   

Владимир что-то доказывал соседке по столу и так горячился, что его было слышно всем. Он быстро хмелел и тогда становился задиристым и говорливым.   

– Единственную силу, – заявил Поляков, – можно применять  без риска прослыть насильником, – это силу разума! Но, к сожалению, не многие умеют управлять этой силой.   

– Володя, вы кушайте, кушайте, – уговаривала его соседка, красивая русоволосая девушка с круглым лицом. От выпитого вина  румянец на ее щеках стал ярким, как на яблоках, что лежали на столе.   

– Нет, Лидочка, – сопротивлялся Володя, – вы понимаете, что бытие определяет сознание. В этом классик был прав. Но  и сознание определяет бытие… не может не определять… в порядке обратной связи…   

Артем наклонился к Марии  и тихо, чтобы никто не слышал, предложил:   

– Давайте после застолья потеряемся! Погуляем по предновогоднему городу. Согласны?   

Мария посмотрела в его глаза и сказала, улыбнувшись:   

– Давайте потеряемся… так, чтобы нас никто не нашел! И пора нам перейти на «ты».   

– Я с радостью, –  ответил Артем.   

После смерти жены Артем жил один в двухкомнатной квартире. Единственный сын был женат и  имел свое жилье. В выходные дни к нему приводили внука, с которым он любил возиться. Артем таскал его на плечах, водил в парк или в цирк, читал сказки. В будние же дни он старался меньше находиться дома: плохо переносил одиночество. Здесь все напоминало ему о жене. Он стремился дольше быть в клинике  или прямо с работы шел в научную библиотеку, в театр или филармонию, ужинал в соседнем кафе и приходил домой поздно. Теперь подумал, что пора в дом привести хозяйку. Жизнь не останавливается…

А за столом продолжали бушевать страсти.   

– Николай Николаевич, вот вы – эрудит. Мы все это признаем. Но знаете ли вы, почему «Мыслитель» Родена голый? – спросил уже чуть охмелевший Владимир.   

– Мне лестна ваша оценка моей эрудиции, Володя, – ответил Борисов. – Я думаю, что если бы  он был одет, он не был бы мыслителем.   

Лина  Александровна улыбнулась. Ей нравился Борисов, его острый ум,  чувство юмора.   

– Ты доволен ответом, Поляков? – спросила она. – Или ты поддерживаешь голову левой рукой?   

– Не понял, –  сказал Владимир и посмотрел на заведующую  с недоумением.   

– Чего же тут не понимать, – стал объяснять ему Борисов. – Роденовский герой поддерживает голову правой рукой. Тех, кто поддерживает ее левой, называются инакомыслящими!   

– Аа-а… Теперь понял, – сказал Владимир. – Мне всегда говорила мама, что если я хочу сойти за умного, то должен постараться … А вы мне показали, что я просто неглупый парень. А неглупый напоминает неумного…   

Владимир был уже слегка пьян, но очень старался  этого не показывать.   

– Мои мысли путаются… Бог знает с кем, – сказал он и налил себе  вина.   

– Володя, я рекомендую вам больше не пить. Поешьте что-нибудь, или пойдите на воздух, – негромко посоветовала Ангельская.   

Поляков встал и нетвердой походкой вышел из комнаты, всеми силами стараясь не покачнуться, и от этого его еще больше тянуло влево. Но в последний момент он все же справился и попал в проем двери.   

– Разобрало парня, – проговорила Лина Александровна, провожая его взглядом, – проветрится на воздухе и все будет нормально. Устойчивые представления о том, что алкоголиками становятся безвольные люди, есть не что иное, как миф. Володя никогда не станет алкоголиком.

– Я бы не утверждал, что он безволен. Вспомните его защиту кандидатской! А мифы  сопровождают нас повсюду, – сказал Борисов. – Вы знаете, например, что  матрешки появились в России из  Японии, пельмени – из Китая, балалайка – из Персии, даже валенки и самогон – тюркское изобретение!

За столом все притихли, слушая Николая Николаевича.

– Арабские цифры, – продолжал он –  на самом деле индийские,   а русскую народную песню «Во поле березонька стояла» сочинил татарин Нигмат Ибрагимов. Сифилис не привезли из Америки. Это евроазиатская болезнь.

В комнату вернулся Владимир. Он слышал последние слова Борисова и, улыбнувшись, произнес:

– Мифы – весьма распространенное в нашей жизни явление. Сегодня у нас, в России, разве не миф – эта наша так называемая демократия? Ширма для прикрытия безнравственности!

– Может быть, – задумчиво проговорила  Мария, – пребывать в заблуждении – защитная реакция общества, чтобы не задохнуться от зловония  жизни?   

– А разве не миф – наш институт? – воинственно спросил всегда готовый к спору протрезвевший на воздухе Владимир. – Он    медленно деградирует. Ведь что такое институт? Это прежде всего лаборатории, современное оборудование, наука…

Владимир был постоянным оппонентом администрации, искренне считая, что если для достижения прогресса нужны и оптимисты, и пессимисты, – роль пессимиста ему больше подходит.

– Но эти лаборатории, аппараты, приборы, оборудование нужно где-то размещать, устанавливать, – возразил Медведев. –  Конечно, можно  и в полуподвальном помещении. Но правильно ли? Да и знаю я, что  выбить дорогостоящий прибор не так просто. Чтобы нас воспринимали как институт, нужно, наконец, уметь себя представлять. В этом я согласен с Сергеевым.

–  А есть или нет науки… это вопрос спорный, – поддержала Артема  Мария.

– Отличительной чертой интеллигентного человека всегда являлась его оппозиция к власти, – упрямился Владимир. – Какая может быть наука, когда институтская библиотека не получает современные научные издания!

– Вы знаете, что сказал мне Сергеев на аналогичное замечание? – вступила в разговор Лина Александровна. – Москва, говорит, не сразу строилась, и основные журналы  мы все-таки получаем. А очень уж специальные могут выписывать и в отделениях. Хочешь быть на уровне, – что-нибудь сделай для этого и сам! Биохимические журналы, например, мы  выписываем сами.

– Вот-вот. Это, кстати, не позволило нам получить новейшие методики и противоопухолевые препараты, которые  получают другие  институты по международным программам, – заметил Борисов. – У них один аргумент: у вас устаревшее оборудование, некудышние лаборатории, беспородные животные, нет перевивных опухолей. Никого не интересуют мраморные лестницы и церковные постройки!   

– Ну зачем же так зло? – возразил Медведев. –  Разве только мраморные лестницы и церковные постройки у нас в активе?  Вы просто не хотите видеть очевидного. Институт стал институтом, с которым уже не могут не считаться не только на юге России, но и высокомерные москвичи, и  болезненно самолюбивые петербуржцы.   

–  Что до программ, – поддержала его Мария, –  то и это не совсем так. И мы выполняли и выполняем совместные исследования.  Правда, их не столько, сколько хотелось бы. Но здесь  причина другая: эти программы и деньги, соответственно, перехватывают акулы покрепче нас: опять же Москва и Питер.

– Иногда мне кажется, – продолжал задиристо Владимир, – что мы  остановились в своем развитии много лет назад. Мы и сейчас на уровне провинциального института по глубине проникновения в проблемы, по широте взглядов.

–  Ну, ты, пожалуй, хватил лишнего! – сказала Ангельская, сморщившись, как от зубной боли.

– Почему же хватил? –  не унимался Поляков. – Ничего я не хватил. И кого мы хотим обмануть? Суждения наши поверхностны, утверждения  иногда просто нелепы. Над нами смеются не только в Москве и Питере, но и здесь, в родном городе.

Лина Александровна  хотела прекратить    этот бессмысленный спор. Она предложила выпить за Новый год.

– За Новый год, – эхом отозвались сотрудники.

– За Новый год нужно пить шампанское!   

– Володя, шампанское! И когда же будет раздача слонов?

– Открывайте шампанское!   

– За новый, тысяча девятьсот девяносто девятый год! – сказала Ангельская и посмотрела на товарищей.   Глаза ее заблестели, и она  добавила: – Будьте все здоровы и счастливы! С наступающим!   

Потом в лаборатории танцевали под магнитофон, дарили  новогодние сувениры, читали стихи …

Когда, предварительно убрав в комнате, расходились, Лина Александровна сказала Борисову:   

– Николай Николаевич, в понедельник я хотела бы обсудить с вами одну проблему. Когда вы будете свободны?   

– Для вас – в любое время, – ответил Борисов, улыбаясь. –  Я приду к вам сам, если угостите чашечкой кофе.   

– Тогда  жду  часов в одиннадцать. Пирожные у       нас еще остались.   

Высокий, с пышной русой шевелюрой и узким лицом, Борисов больше походил на лаборанта в своем коротком измятом халате, небрежно застегнутом не на все пуговицы. Он был до самозабвения увлечен  своими экспериментами, возился с крысами, ставил все новые и новые серии опытов, писал статьи, докладывал результаты исследований  на конференциях, но всякий раз ощущал, что что-то не успел сделать, что-то нужно было еще выяснить, чтобы результат был  более очевидным, доказательным.   

Ему завидовали, с ним пытались враждовать. Он улыбался и приглашал к сотрудничеству.   

Много лет назад он был увлечен одной девушкой, которая работала в той же лаборатории. Однако, то ли талант  и фонтанирующая энергия ее идей, то ли эгоцентричная натура  полностью подмяли Борисова, но он ощущал себя  возле нее вторым номером, каким-то ущербным, не самостоятельным.

Николай долго мучился, потом освободился от влияния этой демонической личности. И вздохнул свободнее. Да, его научные успехи были не столь впечатляющими, как у его бывшей подруги, но он был свободен! Его никто не унижал, не оскорблял, от него ничего не требовали. Он был свободен!   

После этого опыта  Николай Николаевич долго ни с кем не хотел знакомиться. Потом, уже после защиты докторской,  встретил милую женщину, которая была на пять лет моложе его и работала врачом в детской поликлинике. Борисов и сам не подозревал, что можно так влюбиться. Николай Николаевич  встречал Надю  после работы, дарил цветы, водил ее на концерты  в филармонию,  и ей ничего не оставалось, как согласиться стать его женой. И вот они уже десять лет вместе. У них сынишка, Юра, ученик третьего класса.

В институтские интриги Николай Николаевич был всегда вовлечен, так как  работал с различными клиниками. Но при этом ухитрялся «выходить сухим из воды», не обижать ни одну из враждующих сторон. У него не было врагов. Но и друзей  было не много. Среди них –Ангельская. Ему импонировали ее порядочность, независимость суждений, глубина  знаний и широта взглядов.   

– Хотела посоветоваться с вами, – сказала Лина Александровна, приглашая  гостя присесть, когда Борисов  в понедельник зашел в биохимическую лабораторию. – Директор дал мне на рецензию работу Соловьевой из клиники Николаева. Сергеев ее научный руководитель.   

– И в чем проблема? – спросил Николай Николаевич.   

– Проблема в том, что работа очень сырая.   

– Да, – поморщился Борисов, – действительно, проблема. Отрицательный отзыв сделает вас врагом директора.   

Потом, помолчав, добавил:   

– Стоит ли ссориться с шефом из-за этого?   

– Да не хочу я ссориться! Но методики выбраны устаревшие. Поэтому и результаты могут быть оспорены. Сегодня такими методиками не работают.   

Борисов молчал, напряженно думая над щекотливой ситуацией. Потом проговорил тихо, словно делая над собой усилие:   

– А нельзя не говорить о сомнительности результатов? В замечаниях отметить некоторые недостатки и пожелать, чтобы в дальнейшей работе диссертант  их учла?   

– Наверное, я так и сделаю… но противно… Я должна уподобиться критику, разъясняющему автору смысл его диссертации.  Ну, не  смешно ли?!   

– Только не забудьте отметить и сильные стороны работы.   

– Да, уж я постараюсь соблюсти баланс… – улыбнулась Ангельская. Потом взглянула на Борисова и спросила: – Кофе? Чай? Пирожные есть, как обещала.   

– С удовольствием. Кофе, пожалуйста.   

Лина Александровна наполнила чашки.   

Вспомнила, как пару месяцев назад так же воспользовалась советом Николая Николаевича, и он,  тонкий психолог,   оказался прав.

–  Есть проблема, – сказала тогда  она ему. – Чувствую, что доработать до пенсии мне здесь не дадут.   

–  А вы отбросьте свое мнение, и с вами сразу согласятся, – пошутил Борисов. – Линушка Александровна, вы что, первый раз замужем?   

– Замужем я уже была, и второй раз меня никакими коврижками  не заманят.  Но я хорошо вас поняла: когда нечего терять – теряют принципы…   

– Я не это имел в виду, – сказал Николай Николаевич. – Просто, стоит ли из-за этого так сильно переживать? Переживания портят цвет лица, Хотя ничто не способно сделать вас непривлекательной или некрасивой.  Ваш возраст…   

– Ах, бросьте говорить банальности, – прервала она его. –  Во-первых, в моем возрасте о нем уже  не говорят, а вздыхают, а во-вторых, красота моя наводит лишь грусть…   

– Это почему же?   

– Потому, что быстро проходит. А старость не всем идет, – сказала  она и грустно улыбнулась.   

– Так в чем все-таки дело?

– Есть у меня в лаборатории научный сотрудник. По заданию Сергеева она выполнила  биохимический фрагмент работы. А теперь наотрез отказывается от того, чтобы в списке авторов значилась и ее фамилия.   

– И кто же этот странный научный сотрудник? – удивленно спросил Борисов.   

– В том-то и дело, что человек, в порядочности которого я нисколько не сомневаюсь. Это –  Мария Арсеновна  Миронян.   

– И как она объясняет свой отказ?   

– Считает, что биохимические исследования она выполняла, но анализ данных не проводила, и потому не заслуживает  быть соавтором. Как вам нравится такая щепетильность?   

Лина Александровна хорошо помнила, что была тогда очень  расстроена и действительно не знала, что ответить Сергееву, если он спросит о причине такого поведения ее сотрудницы.   

– Сергей Сергеевич резонно спросит, не липа ли те результаты, что вы ему давали. Почему она боится подписать работу? Что за нелепый протест?   

Борисов тоже с таким сталкивался впервые.   

– Мария болезненно чистоплотна, – ответила она, – из тех, кто поступят себе во вред, но ни за что не согласятся сделать что-то бесчестное, некрасивое…   

– А вы считаете, что подписать работу вместе с директором – это бесчестно?   

– Но она утверждает, что выводы работы не могут быть сделаны из анализа биохимических исследований.   

Лина Александровна была растеряна, понимая, что отказ Миронян подписывать работу вызовет ураган недовольства.   

–  А мне нравится, – улыбнулся Борисов. – Сергеева обвиняют в использовании труда сотрудников, говорят, что он, подписывая чужие работы своей фамилией, выдвинул лозунг: «Сочтемся славою, ведь мы свои же люди!» Но здесь мы видим совершенно другое. Значит, не все так просто.  А он уже знает об отказе Миронян подписать работу?   

– Нет. Директор вызвал ее на завтра.  А то, что Сергеев подписывает работы, в которых не принимал участия, я слышала. Но, во-первых, это нужно доказать! Знаете выражение: гении предлагают теорему, а талантливые ее  доказывают. Кто может объективно судить о степени участия того или другого соавтора? И, кроме того, для того, чтобы статью взяли в центральный журнал, чтобы работа увидела свет – подпись такого ученого, как Сергеев, имеет решающее значение. Неужели это непонятно? Что, у него своих работ мало?  Да и не безучастным наблюдателем  он был при выполнении этих  исследований!

– Это верно, – сказал вдруг потускневший Борисов. – А сколько таких работ опубликовано за его подписью, о содержании которых он имеет очень приблизительное представление?!  Разве это не мошенничество, не воровство?

– Но это общепринятая практика, – возразила она. –  Может быть, его замечания, советы стоят больше, чем  постановка и описание эксперимента или клинического исследования? Это так же голословно, как и утверждение о качестве наших исследований!  Нет, он – весьма  неоднозначный человек, инициативный и организованный, увлекающийся и эмоциональный.  За годы своего «правления» смог сделать, мне кажется, много для института: выстроил несколько клинических корпусов, улучшил условия работы врачей, внедрил новые методы лечения, для чего использовал  и чужие идеи. Там, где можно было,  приписывал заслуги себе. Я  искренне считаю, что для дела важно не столько авторство, сколько  внедрение идеи в практику. Уверена, что с его именем шансов для этого больше, чем если бы автором идеи числился никому не известный Григорьев или Васильев.   

Но мы отвлеклись. Мне-то что делать? Весь гнев Сергеева падет на мою голову.   

Борисов какое-то время помолчал, потом медленно проговорил:   

– Я думаю, что вы должны удар взять на себя. У вас сильная позиция, вы не преследуете личных целей. Нравственность в конечном итоге всегда выгоднее безнравственности. Скажите, что это вы посоветовали Миронян не ставить своей подписи, так как она не принимала участие в анализе полученных материалов. Она была лишь техническим исполнителем.   

– Хорош совет! И что мне скажет на это Сергеев?   

– Не знаю. Но, думаю, поймет. Ему можно инкриминировать все что угодно, но не глупость. Кстати, у вас есть шанс поговорить с ним о делах лаборатории, об отсутствии реактивов, современной аппаратуры. Используйте его. Шанс приходит каждому, но многие об этом даже не догадываются.   

Не в силах сдержать свое недовольство Борисовым, Лина Александровна с упреком сказала:   

– Я думала, что вы посоветуете мне что-то дельное. Но  теперь понимаю, что вопрос мой наивен.   

– Напрасно вы, Линушка Александровна, на меня обижаетесь. Я хорошо знаю, что наивных вопросов не бывает. Наивными бывают лишь ответы.   

Николай Николаевич  стал прощаться.   

– Во всяком случае, я бы поступил именно так, – сказал он, уходя.   

События, которые последовали после этого разговора с Борисовым, показали полную его правоту.

Когда на следующий день они   сидели в кабинете Сергеева  и  Мария попросила не включать ее в список соавторов работы, Сергей Сергеевич пристально посмотрел на нее, словно наткнулся на какое-то препятствие. Обычно он ломал все преграды и добивался поставленной цели, но здесь увидел блестящие черные глаза, уважительно смотрящие на него, и понял, что в ее отказе нет ничего оскорбительного. Он на  минуту замолчал, потом вызвал секретаря и попросил перепечатать титульный лист без фамилии Миронян. Все оказалось значительно проще, чем думалось.

Потом Ангельская что-то говорила о  материальном обеспечении лаборатории, о нехватке реактивов, о том, что клиники как-то зарабатывают деньги, а что делать таким подразделениям, как биохимическая лаборатория? Сергеев внимательно слушал, что-то записывал в блокнот. Потом неожиданно спросил:

– А почему до сих пор не запланирована докторская диссертация Марии Арсеновны? Или она не хочет ее выполнять? Тогда стоит ли работать в научно-исследовательском институте?   

– Мы думали об этом, – ответила она. – Если позволите, мы подробно доложим вам этот вопрос в следующий раз.   

Сергеев понимал, что ни о какой докторской диссертации  она не думала, но согласился:   

– Да, уж,  пожалуйста, подготовьтесь и на первом же Ученом Совете доложите запланированное исследование.  Но предварительно покажите мне.   

Он встал, давая понять, что разговор окончен.


Лина Александровна,  встряхнув головой, отогнала нахлынувшие воспоминания.   

– Извините меня, пожалуйста. Задумалась. Видимо, вы правы. Нечего из-за Соловьевой кровь на воду переводить. Надо избавиться от амбициозных попыток выглядеть истиной в последней инстанции.

Борисов улыбнулся:   

– Я всегда знал, что вы мудрая женщина.   

– Зачем же так грубо намекать на мой возраст? Я еще себя старой не чувствую.   

– Линушка Александровна, мудрой становятся от дел, старой – от безделья! Но мне уже, пожалуй, пора. Вы, дорогая, еще слишком молоды, чтобы по настоящему ценить время, – улыбнулся Николай Николаевич и, поблагодарив за кофе, ушел.
3.
После новогоднего вечера Артем  и Мария долго еще бродили по ночному городу.   

– Только тогда, когда уходят наши близкие, – задумчиво сказал Артем, – мы отчетливо понимаем, как часто их огорчали, причиняли боль…   

– Да, и эта боль, – продолжила его мысль Мария, – не дает покоя, остается с нами…   

– А ты знаешь, о чем я сейчас подумал? У нас много общего и мы, наверное, подходим друг другу.   

– Я тебя просто хорошо чувствую… уже давно.

Артем сжал ее руку.   

– Знаешь, по Фрейду бессознательное и есть жизнь. Между сознанием и бессознательным идет постоянная борьба… Я на тебя впервые посмотрел, как на женщину, когда болела твоя мама. Но сознание меня тормозило: не время, не место. Да и уж очень  большая  разница в возрасте: семнадцать лет!   

– Но, к твоему сведению, по Фрейду побеждает всегда бессознательное! И я рада этому. И разница в возрасте здесь не причем. Я просто люблю тебя…   

Это прозвучало так просто, естественно, что Артем на мгновение остановился, повернул  Марию лицом к себе и поцеловал. Прямо у яркой витрины магазина, на улице.   

– Милый… – только и смогла произнести Мария.   

– И как воспримет все это Арсен Григорьевич? – улыбнулся Артем, представляя реакцию шефа.   

– По доброму воспримет. Он к тебе очень хорошо относится.   

Было около двенадцати ночи, когда они подошли к дому Артема.   

– Зайдешь?– спросил он с надеждой, глядя в черные ее глаза.   

– Если пригласишь…   

Он поцеловал ее и взял за руку.   

– Осторожно! У нас  всякий раз кто-то выкручивает лампочки. На лестнице темно.   

– Ты на каком этаже живешь?   

– На третьем. Вот и пришли.   

Артем открыл ключом дверь и пропустил Марию вперед. Потом  зажег свет в прихожей и помог снять пальто…   


Утром никуда не нужно было торопиться,– было воскресенье. Мария позвонила отцу. Она ничего не скрывала, ничего не придумывала, –  рассказала все и была рада, что может не видеть его взгляда. Отец некоторое время молчал, потом сказал:   

– Я вам желаю счастья, дочка. Мне всегда Артем Михайлович нравился, я тебе уже говорил…   

Потом снова смолк. Мария почувствовала такую жалость к своему постаревшему отцу, что закричала в трубку:   

– Папа, папа, пожалуйста, ты ни о чем плохом не думай. Я тебя очень люблю… и  в двенадцать приду домой. Обедать будем вместе!   

– Хорошо, дочка. Приходите вместе. Я буду ждать.   


Позавтракав, Артем и Мария пошли в город, накупили продуктов, фрукты,  вино и отправились к Арсену Григорьевичу.   

Потом Мария готовила обед, накрывала на стол, а мужчины вели неторопливую беседу.

– Рано вам думать о возрасте, – сказал Артем Арсену Григорьевичу. – Вспомните  Льва Толстого, Менделеева, Эйнштейна…

– Ты мне еще напомни, – возразил старый профессор, –  что Гете создал «Фауста» в восемьдесят, а Микеланджело закончил скульптурную композицию в храме святого Петра, когда ему шел девятый десяток. Тициан лучшие свои работы создал после восьмидесяти. Список этот я мог бы продолжить. Но подобное возможно лишь  тогда,  когда человек не теряет  смысл жизни,  цель. У меня же со смертью жены исчезла и цель,  и смысл. Ты это можешь понять?!

– Любые разговоры о смысле жизни есть не что иное, как верование, – возразил Артем. – Может ли быть смысл в водопаде, дожде, волнах, громе? Это естественные процессы нашего бытия. Размышляя и споря о смысле жизни, неосознанно стремимся поверить в то, что должен же быть какой-то смысл, заложенный Творцом.   

– Вот теперь я верю, что ты готов к защите докторской диссертации, – улыбнулся  Арсен Григорьевич. – Кстати о вере. Недавно я прочел статью из института нейрофизиологии. Автор утверждает, что зафиксировал момент контакта человека с «высшим разумом». Не больше и не меньше! Причем это происходит, по его мнению, только при молитве православных людей! Молитвы верующих других конфессий подобного эффекта не дают! Ну, как вам нравится такой пассаж?

– Религиозный бум,  чего удивляться!

Мария пригласила мужчин к столу. Разливая вино, Артем сказал:   

– Дорогой Арсен Григорьевич! Я люблю вашу дочь, и мы хотим быть вместе.   

– Я искренне рад этому, потому что тоже люблю свою дочь! Если нужно мое благословение, – я вам его даю! Желаю вам счастья и  безоблачного будущего…   

Мария выпила и подошла к отцу.   

– Спасибо, папуля, – сказала она, прижавшись к его щеке. –  Слишком светлое будущее непрактично! Если ты не возражаешь, я пока поживу у тебя. Мне действительно не нравится, как ты выглядишь в последнее время. Пройдут новогодние праздники, и ты обязательно  обследуешься. Хорошо?   

– Чаще всего мы не согласны с тем, о чем нас не спрашивают, – улыбнулся Арсен Григорьевич. – Но жизнь так коротка, что едва успеваешь ее испортить!   

Артем оказался ценителем армянской кухни и обычаев. Он   читал стихи, причем не только из русской классики, но и армянских поэтов в русском переводе.  Когда же наступили сумерки, Мария, перебрав несколько кассет, вставила в магнитофон одну из них. Приятный баритон запел под гитару:
Мой мертвый город, ты меня прости
За то, что я прощаться не приеду.
Мне не найти  обратного пути
К тебе, мой город, и к могиле деда.
Мне не найти средь ночи белый свет
И не подставить под удары спину.
Прости, Баку. Тебя сегодня нет.
И не вини тех, кто тебя покинул…
Мария слушала и вспоминала город своей юности, друзей. Арсен Григорьевич тоже взгрустнул. Песня разбудила воспоминания, которые в последнее время все чаще  бередили его память.

– Слова, что там ни говори, не замысловатые. Гриша купил эту кассету. «Клюнул» на песню о родном городе, – проговорила Мария, точно извиняясь.

– О городе твоего детства… – отозвался Артем с нежностью в голосе. Он почувствовал, как важно для Марии его понимание не только сегодняшних  проблем, но и проникновение в ее прошлое. В Бакинское прошлое…

Пришли Ашот и Гриша с женами и детьми. Сразу стало шумно, весело. Все поздравляли Артема и Марию, желали им счастья.

Вечером, когда  стали собираться, Мария подошла к Артему:

– Может быть, ты останешься? – смущаясь, спросила  она.   

– Оставайтесь, Артем, чего уж там! – сказал Арсен Григорьевич. – Взрослые ведь люди. А я, пожалуй, пойду к себе. Устал что-то…

Артем был смущен не меньше Марии.

Потом, когда в комнате остались только они с Марией, он спросил ее:   

– Дорогая, почему ты все время молчишь? О чем думаешь?

– Как жалко, что  мама так и не увидела моего счастья… Я очень тебя люблю…
4.
Прошла зима. Она была теплой. Снега было мало, и почти незаметно наступила весна. Зазеленела травка на газонах, небо стало голубым и глубоким. В перерывах между  занятиями студенты группками выходили во двор института, вдыхали пьянящие весенние запахи, грелись в теплых лучах солнышка, шутили и влюблялись.   

Галина Васильевна Сорокина, заведующая отделом нетрадиционных методов лечения, полная женщина с красным лицом гипертоника, сидела в своем кабинете и разговаривала с приятельницей. Александра Алексеевна Грачева, доктор медицинских наук из гинекологической клиники института, являя собой полную противоположность хозяйке кабинета, была миниатюрной  женщиной с писклявым голоском. И тем не менее, эти две женщины были единомышленницами и старинными подругами.

Громкая речь Сорокиной с крепкими выражениями проникала, кажется, сквозь стены, неслась по отделению, привлекая внимание больных и посетителей. Но Галина Васильевна не считала нужным скрывать свое настроение. Пусть все знают, что она недовольна этим выскочкой  и сделает все, чтобы  поставить его на место!

– Но ты же понимаешь, какие у этого сопляка будут амбиции после защиты! Он и сейчас ходит по отделению, как самовлюбленный нарцисс.

– А как к его работе относится директор? – спросила  Грачева, недолюбливающая Соколовского за его «всезнайство» и  громадный рост. При разговоре с ним она всегда чувствовала свою ущербность и должна была смотреть на него снизу вверх. А это ее унижало и раздражало.   

– В том-то и дело, что не знаю! Я говорила ему, что данным Соколовского верить нельзя. Он выдает желаемое за действительное. Но ты же знаешь Сергеева. Он ничем не выдал своего отношения.

Сорокина взяла пачку «Marlboro», достала своими длинными ноготками сигарету и прикурила от зажигалки.   

– Да, – задумчиво проговорила приятельница. – Если бы знать точно  мнение директора…   

– Ты, Шура, не права. Это мнение нужно организовать! Если ждать милости от природы…   

– А ты понимаешь, если будет все наоборот, – сказала Грачева. – Что, если он  поддерживает его работу? Тогда тебе мало не покажется…   

– Конечно, ты права, – нехотя согласилась  заведующая. – Но что же делать?   

– Надо внушить директору, что он опасен. Его лучше расхваливать: он незаурядный человек, прекрасный организатор с независимым мышлением… Такие неудобны любым руководителям.   

– И еще: он – атеист! – вдруг заявила  Галина Васильевна.   

– Ну и что? А кто верует?  Ты? Это не тот аргумент, который может настроить Сергеева против Соколовского.   

– Не скажи… Сейчас у нас религиозный бум. Если подбросить ему какие-то иронические высказывания о  заигрывании директора с церковью… это может сработать.

Галина Васильевна на минуту даже растерялась от пришедшей в голову идеи распространить слух, что Соколовский высмеивает директора за его увлечение религией.   

– Смотри, подруга. Ты только не перестарайся, – предупредила ее Александра Алексеевна. –  Знаешь, чем все это может кончиться? Но, во всяком случае, я постараюсь, чтобы легкой защиты у него не было. Дай мне его автореферат.  У меня есть одна мыслишка…   

– Мысли приходят и уходят, а головы летят… – глубокомысленно произнесла  Сорокина. – А ты предохраняйся, если живешь с мыслями! Сама говорила, что для начала надо знать, как к его работе относится Сергеев.  А вот распространить слух о его атеистических издевательствах… это, пожалуй, неплохо…Ты знаешь, Шура, у меня так пакостно на душе…   

– Грех впадать в унынье, когда есть другие грехи, – улыбнулась Грачева и встала. – Пойду, а то засиделась я у тебя.   


После того, как в библиотеке  появился автореферат Леонида Борисовича Соколовского на соискание ученой степени доктора медицинских наук, институт разделился на горячих сторонников и  ярых противников   его идей.    Необычным в этой работе было все. Название работы – «Психотерапия в онкологии», методики, используемые автором, непривычные критерии оценки – все вызывало кривые усмешки. Недруги дразнили его Кашпировским, друзья считали  его работу свежей струей и  считали, что его методы нужно поскорее внедрять в лечебную практику. Кто-то горько  пошутил, сказав, что ничего из этого не получится: достижения института сводят на нет усилия сотрудников!

Соколовский  продолжал работать, не обращая внимания на сплетни за спиной. Ему было некогда откликаться на всю эту закулисную трескотню. Он лечил больных, которых у него всегда было много. Люди тянулись к нему, доверяли. Одним он снимал страх и нормализовал сон, других уговаривал не отказываться от операции, третьим  увеличивал психологическую защиту. И не было ни одного больного, который был бы недоволен доктором Соколовским. Это и раздражало Сорокину.

Леонид Борисович был редкой эрудиции человек. Никогда не уходил от полемики, но всегда старался оппонента сделать своим сторонником. Он объяснял, убеждал, доказывал, приводил примеры, цитировал по памяти целые страницы выдающихся философов и ученых. Его знания были энциклопедическими. Литература и искусство, физика и медицина, вопросы религии и философии – везде  Соколовский чувствовал себя уверенно и спокойно.

Вокруг него часто собирались молодые врачи, и он отвечал на их вопросы, словно не нужно было ему после работы торопиться домой, где его ждали жена, тринадцатилетняя дочь и больная мать. Он  старался не давить эрудицией, а подтягивать слушателя до своего уровня понимания проблемы.   

– Искусством общения овладеть не сложно, – говорил он студентам, окружавшим его после  лекции, – нужно только молча слушать, дать выговориться, каждую секунду подтверждая, что вы слушаете, понимаете, сопереживаете. Это побуждает собеседника к самораскрытию.   

В другой раз он повторил эту мысль, добавив:   

– Надо научиться слушать друг друга, вести дискуссию, спор. Сначала следует определить предмет спора, цель, потом аргументировать свою позицию. Эмоции лишь усиливают впечатление, но само впечатление должно быть от аргументов.   

Молодежь его любила, коллеги относились снисходительно, иные настороженно. Но когда у них вдруг появлялись сложности в общении с больным, – вспоминали о Соколовском, и постепенно проблемы исчезали.

Дружил Леонид Борисович  с сотрудниками клиники общей онкологии.  Именно здесь он находил понимание и поддержку, а профессор Миронян несколько лет назад уговорил его оформить работу в виде докторской диссертации.   

– Результаты у вас неплохие, материал  собран богатый. Почему  же он должен пропадать?   

– К сожалению, у меня нет еще серьезной теории… Есть только наметки… Работы Скворцова, Ромасенко позволяют подойти к пониманию механизмов, если рассматривать проблему как психосоматическую патологию. В свое время академик Блохин благословил работы Герасименко…   

–  Основной критерий правильности теории, – сказал  тогда   Арсен   Григорьевич, –  практика,  возмож-ность предсказать события, но никак не громкие титулы тех, кто эти теории представляет. А практика у вас богатая. Впору и обобщить, что наработали.   

С тех пор Леонид Борисович стал понемногу обобщать научный материал, проводить исследования. Надо было показать влияние структуры личности на  восприятие факта заболевания.  Раскрыть, как опухолевая болезнь  изменяет  психику.  Проанализировать эффективность психотерапии на различных этапах лечения. Наконец, доказать необходимость психологического воздействия после специального  воздействия…   

Работы предстояло много. Нужно было собрать и обработать имеющийся материал,  проанализировать результаты, оформить несколько  статей в печать…   

А через пару лет состоялся разговор с директором института. Узнав о том, что Соколовский готовит докторскую диссертацию, он вызвал его и спросил:   

– Леонид Борисович, вы работаете в институте, которым руковожу я. Почему же директор должен последним узнавать о том, что в нем делается? Это вы считаете нормальным? Расскажите, что вы задумали?   

– Сергей Сергеевич, – ответил Леонид Борисович. – Вы знаете, что психотерапией я занимаюсь уже много лет. Вы визировали мои статьи в центральную печать о различных проблемах психотерапии. По совету профессора Мироняна   я решил оформить работу в докторскую диссертацию. Разве вы против?   

– Что за детский лепет! Тему докторской диссертации надо утвердить на Ученом Совете. Я понимаю, что вам это не нужно. Но нам это очень даже необходимо. Не откажите в любезности на ближайшем же Совете доложить все о своей работе и степени ее готовности к защите. Идите. Ученый Совет  через неделю, во вторник в четырнадцать часов.   

Сергеев записал что-то в календарь и встал, давая понять, что аудиенция окончена.   

Так о работе Соколовского узнали  в институте.

На Ученом Совете при утверждении темы Соколовскому задавали множество вопросов. Он отвечал  убедительно, спокойно:   

– При информационном голоде больные только и говорят о болезни. Им надо давать как можно больше информационной нагрузки, и хорошо бы, чтобы эта информация помогала лечению, – говорил он.   

– Насколько я знаю, вы не психиатр, а собираетесь защищать докторскую диссертацию, – сказал  руководитель клиники торакальной онкологии. – Кроме того, критерии оценки у вас иные, чем у  интернистов. Как же вы можете доказать свою правоту?

– Вы же в психотерапии дилетант, – вторила ему Грачева.   

– Дилетант, – с улыбкой ответил Леонид Борисович, – итальянское слово от «дилетто» – удовольствие, то есть человек, которому процесс работы доставляет удовольствие. Вот Бородин  был химиком и замечательным композитором. Он тоже был дилетантом. Чехов был врачом и гениальным писателем, но тоже дилетантом. Стоит ли уже сегодня заранее отвергать то, чего еще нет? Предлагается тема исследования. Я постараюсь доказать, что методы психотерапии могут помогать в лечении опухолевой болезни.   

– Но мы не компетентны и не можем судить об этом исследовании! – заметила  Галина Васильевна Сорокина.   

– Это почему же, – заступился за Соколовского Сергеев. – Если нужно, пригласим рецензировать работу видных психотерапевтов. Почему в  Москве такие работы проводят, а у нас нет? Думаю, что тему Леонида Борисовича Соколовского следует утвердить. А вот сможет ли он нам доказать полезность этого метода, мы посмотрим. Будут другие предложения?   

Других предложений не было.   


С тех пор прошло три года. На  второе марта была назначена защита Леонида Борисовича Соколовского.   

Высокого роста, с длинными черными волосами, ниспадающими на плечи, и почти бесцветными глазами, он больше походил на музыканта или художника, чем на врача. Тонкими пальцами он держал блестящий хромированный шарик, которым пользовался в своей работе, и, казалось, совершенно не волновался. На самом деле это было не так. Он вращал шарик пальцами, перекладывал из руки в руку, вдруг на мгновенье умолкал и смотрел на собеседника отсутствующим взглядом.

Перед защитой Арсен Григорьевич успокаивал Леонида Борисовича:

– Все будет хорошо, – говорил он. – Вы же знаете: если на предзащите считается хорошим тоном задавать каверзные вопросы, выискивать огрехи, выступать с нелицеприятной критикой, то на защите это же самое рассматривается как дурной тон, если, конечно, замечания не носят принципиальный характер.  Это, скорее, спектакль, где вы должны продемонстрировать свои артистические способности.

Профессор  налил в стакан воду и запил таблетку баралгина.   

–  Вы все обезболивающие пьете? Когда же на обследование? – встревожился  Артем, присутствующий при разговоре.

Не отвечая на  его вопрос, Миронян  сказал Соколовскому:

– Многие положения вашей работы опубликованы в центральной печати, имеют положительные отзывы, и, что особенно важно, – из лечебных учреждений. Вы только не позволяйте себя втянуть в спор. Отвечайте кратко и только по существу. Все будет хорошо!– повторил он.   

В половине второго конференц-зал, где проходили заседания Ученого Совета, стал наполняться людьми. Одни улыбались, говорили соискателю какие-то ободряющие слова. Другие проходили в зал и тихо усаживались, лишь искоса поглядывая на «именинника».  Третьи о чем-то оживленно беседовали, не замечая окружающих. Задние места занимали врачи, аспиранты, которым  еще только предстояло пройти это «чистилище». Работа Соколовского вызвала большой интерес, и зал был забит до отказа. Люди стояли в проходах, примостились на подоконниках.

Пришла Лина Александровна. Она села рядом с Марией и  дружелюбно посоветовала:

– Вы, наконец, оформите свои отношения с Артемом Михайловичем,  закройте вакансию. А то вот и директор у вас по конкурсу не прошел…   

Мария смутилась. Она и сама в последнее время отмечала на себе пристальные взгляды Сергеева.   

– Пройдет папа обследование, а осенью, даст Бог,   защитится Артем, – тогда и оформим бумажки, – ответила она.   

Наконец, быстрым шагом вошел директор. Он посмотрел в зал и, убедившись, что все на месте, начал заседание.

Пока ученый секретарь зачитывала анкету соискателя и отзывы оппонентов, Мария с интересом рассматривала гостей из Москвы.

Заведующий кафедрой психотерапии Центрального института усовершенствования врачей профессор Евгений Вениаминович Рожин, полный пожилой мужчина, то и дело промокал платком лоснящуюся лысину и тяжело дышал. Из онкологического центра приехал профессор Николай Николаевич Галкин, высокий молодящийся мужчина в шикарном черном костюме.  С его работами Мария была знакома. Они всегда вызывали множество споров, и, тем не менее, у него было больше сторонников, чем  противников.

Потом Соколовский кратко и убедительно, уложившись в отведенный регламент, прочел свой доклад.  Оппоненты отметили сильные стороны работы, обратили внимание на отдельные просчеты. Но все  дали положительные отзывы.

Отвечая им, Леонид касался вопросов, смысл которых Мария улавливала с трудом.   

– Сейчас говорят об энергетической сущности материи, – говорил он. – В самом деле: что есть человек? Он состоит из тканей, органов. Органы состоят из клеток, сложных систем химических соединений. В их основе –атом: система ядра и электронов. А что есть ядро? Оно из нуклонов: нейтронов и протонов. Каждый нуклон, в свою очередь, представляет, в конечном счете, систему кварков – сгустков энергии. Где же собственно вещество? Выходит, что материальный мир построен из различных системных организаций энергии. Наиболее изученная их часть, воспринимаемая нашими органами чувств, имеет характер вещества. Те, что мы не видим – трудно воспринимаемая часть.

А что есть энергия? Это «кирпичики»  Вселенной.

Хорошим примером взаимодействия энергии во Вселенной могут быть два шара на бильярдном столе. Чтобы воздействовать на второй шар, нужно приложить определенные усилия, меткость. А если поставить между ними целый ряд? Достаточно легкого толчка – и ваш шар получит переданную ему энергию. При этом первоначальные усилия должны быть меньшими.

Во Вселенной все пронизано частицами энергии. Так возникла современная теория  вакуума, порождающего материю.

Надо признать, что технологическая цивилизация до сих пор делала все «по своему образу и подобию». Машины создавались в помощь мышцам. ЭВМ – в помощь мозгу.

Для овеществления форм энергии на примере, скажем, организма, можно показать усложнение от нуклонов ядра до мыслящего человека. Но при росте сложности снижается «прочность» связей элементов системы. Поэтому так необходима «энергоподпитка».

Человек – элемент высокоорганизованной системы Вселенной, заполненной энергией. По закону всеобщей взаимосвязи материального мира, при изменении состояния, скажем, человека – изменяется состояние элементов системы в целом.

Организм окружают практически все известные формы энергии. Он «подпитывается», черпая недостающую, израсходованную энергию прямо или косвенно из Вселенной.

Эта гипотеза позволяет объяснить многие явления, которые сегодня необъяснимы на основе общепринятой парадигмы…

В зале возникло оживление, когда столичные оппоненты стали вдруг спорить друг с другом.   

– Оптимист удовлетворяется приблизительными расчетами, – заявил профессор Рожин на замечание своего коллеги. – Пессимист, напротив, вечно сомневается по поводу допущенных приближений. В науке побеждает оптимист, потому что приблизительные расчеты дают все же правильный курс. В представленной работе соискатель выступает как оптимист.

– Да, – возражал ему Николай Николаевич, – но то, что допускаете вы, психиатры и психологи, не может восприниматься как доказательство интернистами. Вы говорите: «Больной стал спокойнее, адекватнее, лучше спит». Для вас этого достаточно. Нас же интересует, какие биохимические или гормональные сдвиги подтверждают эти изменения.

Соколовский  внимательно слушал  полемику своих оппонентов. Председатель Ученого Совета Сергеев хотел было прервать заспорившихся ученых мужей, но он сам  явно заинтересовался предметом дискуссии  и готов был высказать свое суждение по затронутому вопросу:

– Работа  у меня вызывает доверие именно потому, что Соколовский рассматривает явление целиком,  не останавливается на очевидных фактах, пусть даже еще не доказанных. К ним он относится как к уже известным и идет дальше. Только так  можно успеть сделать что-то значительное. Хотя, честно признаюсь, и меня не все, о чем говорил здесь соискатель, убеждает в правильности  выводов… Но вернемся к защите, и я попрошу оппонентов придерживаться регламента.

Посыпался шквал вопросов.  Нет, это совсем не было похоже на спектакль с заранее отрепетированными репликами, распределенными ролями. Это была настоящая защита. Сергеев, казалось, поощрял любознательных.

– Мы понимали жизнь как «способ  существования белковых тел», – парировал Леонид  замечание пожилой дамы-физиолога. –  Теперь ее понимают шире, как «способ существования естественных организованных систем». Сегодня известны микроорганизмы, которые живут, не являясь белковыми телами.

– Почему мы признаем, что ДНК и РНК может передавать информацию конституционального, наследственного и другого характера, но не может передавать информацию о событиях, предшествующих зачатию индивида? – заметил он молодому врачу из задних рядов.

На  вопросы о месте психотерапии в комплексе лечебных мер  Соколовский  ответил:

– Переболев Фрейдом, я понял, как легко в суждениях о человеке стать жертвой собственного подсознания и как велика опасность впасть в примитивную игру: все от секса… Содержанием и сознания, и подсознания может быть все что угодно. Как легко и головокружительно трудно проникать и воздействовать на психику больных людей! Но как необходимо! Когда психотерапевт пасует, – он сдается на милость химии, психотропных средств.

– Психотерапевт – такой же человек, как и все. Он с  больными переболел всеми страхами и комплексами и не застрахован от них в дальнейшем. Можно прекрасно понимать людей и не понимать близких, быть хорошим психологом и плохим супругом, хорошим режиссером и плохим актером, душой общества и не иметь друга, не найти общего языка с собственным сыном…

– Психотерапия – не шоу. Слепая вера на уровне шаманства способна облегчить страдания. Но нужно знать, когда этим можно пользоваться.  Многие берутся лечить опухолевую болезнь. Пока больной благодушествует, – болезнь продолжается!

– Люди ждут чудес! Они охотно в них верят. Неверующих обвиняют в ретроградстве, консерватизме. Их аргументация непробиваема: «Еще не все объяснимо наукой. Ведь помогает же!» Помогает вера, сам факт встречи с таким целителем – терапевтическое событие. Но нельзя обольщаться. Это опасно! Рабочее место врача не на экране телевизора и не на сеансе, а у постели больного.

– Раньше, когда врача и пациента разделял высокий культурно-образовательный барьер, считалось вполне этичным полное моральное подчинение и безусловная вера в искусство врачевания. Сегодня больной не тот. Ему сегодня мало знать, чем нужно лечиться, но и почему именно так. Поэтому обязательно надо лечить не болезнь, а больного, личность, внутреннюю картину болезни. Больной не только объект лечения, но и субъект, союзник врача. И для этого необходимо понимать больного, его личность, значащие переживания, уровень психологической защиты…

– Нет ни одного лекарства, которое  вместе со  специальным не оказывало бы и психологического действия. Нужно всемерно усиливать его. Иногда гонорар врачу тоже  благоприятно  влияет на больного!

– Страх, тоска вызываются адреналином, который забирает электроны. Его антагонисты – седативные средства – отдают электроны. Все, что легко отдает свои электроны, действует благоприятно на организм.

– Процессы обработки информации мозгом могут протекать и без участия сознания. Однако подсознательное мышление порождает истинные и ложные выводы. Только сознание их верифицирует, проверяет логикой, практикой.

Казалось, что защита никогда не кончится. Вопросы сыпались из разных концов зала. Их задавали опытные специалисты и молодые врачи. Председатель Ученого Совета  никого не прерывал.

Перед голосованием Сергеев встал и подытожил дискуссию:

– Мы сегодня присутствовали на необычной защите. Но только при столкновении различных мнений высекается та долгожданная искра истины, за которой исследователь, порой, охотится годами.

Увидеть обычное в необычном и необычное в обычном – это дар не только поэта, но и ученого. Поэзия есть везде. Ее нет только в плохих стихах и  научных работах. Настоящая наука, равно как и настоящая поэзия – всегда  открытие, когда мы можем прикоснуться к внутреннему миру другого человека и ощутить его. Сегодня мы увидели проблему в новом свете. Этим стоит заниматься. Несомненно, этот метод может приносить пользу нашим больным.   

Галина Васильевна Сорокина и Александра Алексеевна Грачева сидели во втором ряду, опустив головы, понимая, что на этом этапе сражение ими проиграно.  «Но еще не вечер! Еще есть возможность послать анонимку в ВАК. Настроить Сергеева против этого выскочки. Я так легко не сдамся», – думала Галина Васильевна. «Сергеев явно за него. Вмешиваться в эту мышиную возню смертельно опасно. Нет, без меня… Черт с ним, с этим Паганини!», – прикидывала Александра Алексеевна.

После голосования  председательствующий сообщил, что за присвоение ученой степени доктора медицинских наук соискателю Соколовскому Леониду Борисовичу все члены Ученого Совета проголосовали единогласно.  Было даже как-то странно: выступления на защите были резкими, показывали несогласие с соискателем по принципиальным вопросам, а черных шаров в урне не оказалось.   

К Леониду стали подходить коллеги, пожимать руку, поздравлять. А он искал глазами своих друзей, но их нигде не было. Арсен Григорьевич почувствовал себя плохо, и они  отправились проводить его домой.
5.
По настоянию директора  Арсен Григорьевич пошел в эндоскопическое отделение на обследование. Этому предшествовала бессонная ночь, тяжелые мысли о том, что чудес на свете не бывает… и все же.

На него повлияли аргументы Сергеева: даже если подтвердятся худшие подозрения и лечение не продлит жизнь, все-таки после него  «качество жизни» будет лучше,  – от голода он, по крайней мере,  не будет умирать. И, кроме того, есть вероятность вообще не проснуться! Может быть, именно этот аргумент окончательно убедил старого онколога.

Врач, проводившая обследование, долго не решалась  показать заключение профессору. Она пошла в кабинет заведующей. Потом пригласили зайти и его.   

– Что за тайны мадридского двора? – спросил Арсен Григорьевич. – Вы забыли, коллеги, что я – врач и хорошо знаю все о себе, а к вам пришел только потому, что Сергей Сергеевич настоял на обследовании.   

– Понимаете, – несмело начала говорить обследовавшая его врач, но  профессор прервал ее:

– Послушайте меня, коллега. Человек имеет право знать правду, и прежде всего о себе. Надо только знать, кому и как эту правду говорить, как она будет воспринята. Одних, может быть, лучше оставить при их иллюзиях...  Я понимаю, что вы при этом берете на себя ответственность  как за саму правду, так и за того, кому ее сообщаете. Возможность сказать правду о человеке прямо пропорциональна  состоянию его духовного здоровья. Но, во-первых, я – онколог, во-вторых, я сам вам скажу диагноз, а вы только мне это подтвердите. Согласны?

Эндоскописты с удивлением смотрели на Мироняна и молчали.

– У меня  рак верхнего отдела желудка с переходом на пищевод. Гистологически – это, скорее всего, железистая карцинома. В чем я ошибся?   

Врачи молчали, не зная, что говорить. Заведующая набрала номер телефона директора.   

– Сергей Сергеевич, вы были правы. Так и есть. Нет, он знает все. Хорошо.   

И положила трубку.   

– Вы знаете, Арсен Григорьевич, – сказала заведующая, – те, кто любят резать правду-матку о других, сами часто бывают очень невосприимчивы к такой правде о себе. Я опасалась, что это правило распространяется и на вас. Вы мужественный человек. Вас очень просил зайти Сергеев.   

Арсен Григорьевич поблагодарил и побрел в сторону кабинета директора.

«Так… приехали…– думал он, – теперь нужно, чтобы эта новость не дошла до детей. Хотя Мария, конечно же, будет знать. И все таки… Крепись, Арсен, – стал он себя  подбадривать, – ты жил достойно, нужно и умереть достойно.»   

В приемной директора как всегда толпились люди, но едва вошел Арсен Григорьевич,  секретарь, видимо, предупрежденная Сергеевым, провела его в кабинет.   

– В моей смерти прошу винить мою жизнь, – пошутил Арсен Григорьевич, садясь на предложенный стул.   

– Нет, дорогой Арсен Григорьевич, вы и умереть хотите на халяву?! – в том же тоне ответил Сергеев. – Не выйдет! Придется еще пожить! У нас сегодня есть сильные средства…   

– Дорогой Сергей Сергеевич, – ответил Миронян, – сильные средства – слабое утешение. Не забывайте, что я онколог.   

– Сколько вам лет? – спросил директор.   

– Возраст, – это то, что я могу сказать о себе с уверенностью. Шестьдесят семь было в декабре.   

Сергеев немного помолчал, о чем-то напряженно думая. Потом сказал:   

– Мне кажется, нужно как можно скорее оперироваться. Что вы на это скажете?   

–  Скажу, что мало верю  в успех  предприятия.   

– Вот это напрасно. Не хороните себя раньше времени!   

– Вы знаете, Сергей Сергеевич,  я столько раз умирал… Вы совершенно правы, – жизнь дается один раз, но отнимается каждый день! Я умирал с каждым своим больным.  И ничего не мог с собой поделать.   

– Человек всю жизнь стремится к гармонии, к удовлетворению своих желаний. Но гармония недостижима. На смену одним приходят другие желания. Если они исчезают, – человек перестает быть человеком. Страдания движут нашими поступками. Но когда человек раньше времени сдается, –  он уже умер, хоть еще бьется у него сердце. Вы рано сдаетесь!   

– Но я же онколог! – повторил Арсен Григорьевич. – Я знаком со статистикой!   

– А вы подумайте, дорогой коллега, что будет  очень скоро? Я не знаю, продлим  ли мы вам жизнь, но качество ее будет вполне нормальным. Без операции же что вас ждет, вы сами знаете.   


Уже через несколько дней,  в клинике Гусева, Арсена Григорьевича Мироняна готовили к операции.

Молодой энергичный врач наладил капельницу, анестезиолог ввела пациента в наркоз и следила за показателями давления и дыхания.  Ассистенты смазали операционное поле йодным раствором и накрыли больного стерильными простынями.   

В предоперационной  сосредоточенно мылся Гусев, о чем-то напряженно думая.   

– Наталья Михайловна, – обратился он к анестезиологу, полной женщине неопределенного возраста, – что говорят кардиологи? Как больной?   

– Кардиологи говорят, что с таким сердцем оперировать опасно. Больной три года назад перенес инфаркт, сердечная мышца…   

– Это понятно, – прервал ее Гусев. – Операцию делаем по жизненным показаниям. Я удивляюсь, как он умудрился  до сих пор дотянуть. Вода едва-едва проходит.   

В предоперационную вошел директор. Гусева он любил, считал трудягой, выдающимся хирургом и защищал от нападок как мог.   

– Ну,  что скажешь? – спросил он.   

– На грани фола, – коротко ответил Гусев. Он обычно никому не разрешал отвлекать себя, когда мыл руки: в это время он сосредоточивался, мысленно выверяя все этапы операции. Но директор есть директор. Впрочем, Сергеев не стал докучать ему расспросами. Надел маску и прошел в операционную.

– Давление? – кратко спросил у анестезиолога.   

– Его нормальное, сто шестьдесят на девяносто.   

– Кровь есть?   

– Три флакона.   

– Нужно ли что?   

– Пока все есть, Сергей Сергеевич, – ответила  Наталья Михайловна.   

В операционную вошел Гусев уже облаченный в стерильный халат, стал к столу и коротко бросил:

– Ну, что ж, начали с Божьей помощью!   

Операционная сестра вложила в протянутую руку хирурга скальпель, и  для Гусева с этого момента все, кроме  небольшого операционного поля, освещенного бестеневой лампой,  перестало существовать.   


В ординаторской стояли и сидели родственники  и друзья  Арсена Григорьевича. Сергей Кириллович Марченко нервно   курил, сбрасывая пепел в импровизированную пепельницу.

– Ну, что? – спросил Ашот.   

– Оперируют, – ответил Руслан.   

Все молчали, напряженно прислушиваясь к любому движению в коридоре.   

– Я, пожалуй, пойду. Это дело долгое. Хоть больных своих перевяжу, – сказал Артем Михайлович. – Через час приду. Думаю, мы сможем что-нибудь узнать не раньше чем часа через два.   

– Я с тобой, – проговорила Мария.   

Они вышли.   

Сергей Кириллович снял трубку и набрал  номер своей приемной.   

– Марченко, – сказал он тихо. – Сегодня буду только  к часам  пяти.  Пусть Никитин проследит… Это не спешно. Все.   

Потом посмотрел на Руслана и спросил:   

– Как дела, орел?   

Высокий юноша с  аккуратно подстриженными усиками и большими черными глазами живо откликнулся:

– Нормально.   

– Как там моя племяшка, Аннушка?   

– Хорошо…   

– «Хвостов»  нет?   

– Что вы, она в отличницах у нас.   

– Приятно слышать. Спасибо. Она молодец, сравнительно легко отделалась, когда ее кто-то избил в парке перед институтом. Могло быть и хуже.  Поверь мне, она  хорошая девушка, теплая…   

– Тепла и приветлива, как льдина, – улыбнулся Руслан.   

– А мне казалось, что вы дружите, – сказал Марченко с некоторым недоумением.   

–  Дружим, – ответил Руслан. – Это я так…

– Знаешь, Руслан,  все люди безмерно различны! Любой психолог в каждом из нас увидит разную степень ненормальности. Будь добрее. Дар доброжелательности редок. Не нужно быть скупым на одобрение. Это не исключает критичности… Я хотел бы, чтобы вы дружили.

– Он у нас максималист, – заступился за сына Григорий. – Эмбрион великого хирурга! Предъявляет ко всем очень высокие требования, только не к себе…

Марченко достал из пачки сигарету.   

– Не много ли курите, Сергей Кириллович? – спросил Ашот.   

– Волнуюсь. Положение весьма серьезное. А помочь ничем не могу.   

В ординаторскую зашел врач и пригласил Марченко  в кабинет заведующего. Директор института сидел за столом  и курил.   

– Садись, – пригласил он Сергея Кирилловича.   

– Как там? – спросил Марченко.   

– Плохо. Одиночный метастаз в печень.   

– И что?   

– Попробуют  удалить. Сам понимаешь, как это не просто в его годы да еще  с таким сердцем.   

Сергей Кириллович сел на стул и с надеждой посмотрел на Сергеева.   

– А как  родственники? – спросил директор.   

– Волнуются…

– Да, их можно понять, – задумчиво сказал Сергеев. – Положение, хуже не бывает.   

–  Такой объем операции Миронян не выдержит, – сказал Сергей Кириллович. – По всем правилам нужно было ограничиться паллиативной операцией…   

– И ты туда же, – прервал его Сергеев. – Как вы не поймете, что даже если есть только один шанс из ста, его нужно использовать! Все накинулись на Гусева,  упрекают за  чрезмерную хирургическую активность, кричат, что смертность у него высокая. А я защищал и буду защищать его. Талантище. Хирург от Бога.  Спасает  безнадежных больных, от лечения которых другие врачи отказываются. И, слава Богу, в гораздо  большем проценте случаев. Больному, которого приговорили к смерти, хуже не сделаешь! А что, если спасет?!

– Мне кажется, что оперировать нужно только тогда, когда не оперировать нельзя! – возразил Марченко. – Это тем более справедливо, когда каждая такая операция стоит недешево. Нравственно ли это?

– Ты о нравственности его не волнуйся! Как-то был я свидетелем такого разговора: отец  больного парнишки говорит Гусеву: «Доктор, спасите мне сына! Я знаю, что это стоит много денег, но я продам дом, машину и все расходы оплачу. – Не надо ничего продавать, – отвечает ему Николай Вадимович. – Что бы мы ни делали, парень погибнет. Медицина сегодня не может лечить больных в такой стадии заболевания! Уж очень запущен процесс. Можно достичь временного эффекта, но ненадолго, и мы только продлим его и ваши мучения». Такой разговор более нравственен, чем пообещать помощь, а потом разводить руками и смотреть на горе близких  и к тому же  ограбленных людей…   И работает он так, как мне бы хотелось, чтобы работали все наши сотрудники…   

– Но погибнуть ведь может Арсен Григорьевич…   

– Может. Он бы и так погиб, если его не попытаться спасти. В мучениях… от голода. Ты представляешь себе это?   

Марченко молчал. Он понимал, что Сергеев прав, но смириться с этим не хотел.   Потом проговорил:   

– Ума не приложу, что сказать его детям?   

– Рано еще говорить…

Потом  встал и сказал  уже спокойно:   

– Я пойду к себе. Пусть мне позвонят, как только закончат операцию.   


Когда Мария зашла в ординаторскую, Артем Михайлович разговаривал по телефону. По его виду она сразу поняла: что-то произошло.

– Что с отцом? – спросила она, как только Артем положил трубку.   

– При операции обнаружен одиночный метастаз в печень.   

Мария побледнела. Она хорошо понимала, что это означает.   

Артем молчал. Потом, словно очнувшись, налил в чашку  кофе и подал его Марии.   

Пили молча, думая каждый о своем.   

Потом Артем встал, собираясь прикурить.   

– Дай и мне, пожалуйста, сигарету, – попросила она, подходя к нему.

– Не стоит, Мариша, – как-то по-особому мягко сказал Артем. И здесь что-то прорвалось. Мария  зарыдала. Она уткнулась в плечо Артема, а он молчал и гладил ее по голове.  – Тебе нужно немного расслабиться. Ты же понимаешь, что нам еще предстоит…   

Потом мягко отстранил ее, подошел к столу и достал бутылку с коньяком. Налив в мензурку, сказал:   

– Выпей. Выпей, как лекарство.   

Мария выпила, даже не поморщившись. Вздохнув, вытерла слезы и с благодарностью посмотрела на Артема:   

– Спасибо…   

– Крепись, Мариша. Я такое уже переживал. И ты должна знать, что я всегда, ты слышишь, всегда буду рядом.   

Она посмотрела на Артема и благодарно кивнула в знак согласия.   


Когда  закончилась операция и больного  отвезли в реанимационное отделение, в ординаторскую зашел Гусев. Он был уставший и бледный.

– Сделал все, что мог. Теперь все в руках Бога. Сегодня на ночь останусь сам.

– Как он? Расскажите, пожалуйста, подробнее, доктор, – обратился к Гусеву Ашот.   

–  Операция, как вы понимаете, и без того была очень сложной. Дело осложнялось  состоянием его сердца. Но, кроме того, у больного был  одиночный метастаз в печень. Его удалось убрать. Теперь надежда только на  его организм и на Бога. Что я могу еще сказать?   

Все стояли притихшие.  Мария тихо произнесла:   

– Спасибо вам, Николай Вадимович…   


На дворе цвела  весна. Первые листочки весело шелестели на легком утреннем ветерке, а в клинике Гусева  умирал старый профессор онкологии Арсен Григорьевич Миронян. Он лежал без сознания в реанимационном отделении, и вокруг него суетились врачи и медсестры.  Его сердце не выдерживало. Несколько раз начинался отек легких, который удавалось купировать. И вот сейчас уже несколько часов состояние  не улучшалось. Все клокотало в его груди. Интоксикация нарастала. Гусев электроотсосом через бронхоскоп пытался хоть немного отсосать вязкую желтоватую жидкость, но это нисколько не помогало. Больной умирал. На дисплее появилась аритмия, потом  дыхание вдруг стало слабее  и вскоре совсем прекратилось. Сердце еще продолжало какое-то время сокращаться, но не долго. Дисплей провел прямую линию, словно подвел итог. Не стало Арсена Григорьевича Мироняна.   

Николай Вадимович еще какое-то время постоял у измученного тела коллеги, потом резко повернулся и пошел в свой кабинет. Там он достал из шкафа пузырек со спиртом, налил в  чашку, из которой обычно пил чай, и выпил залпом. Набрал директора:   

– Сергей Сергеевич, умер Арсен Григорьевич. Да, отек легких.   

– Так, – сказал Сергеев. Потом, помолчав, добавил: – Может быть, это и к лучшему.

Когда Гусев положил трубку, в кабинет зашла старшая сестра.   

– Николай Вадимович, кто скажет  сыновьям?   

Гусев налил еще несколько граммов спирта, выпил  и устало произнес:   

– Я не знаю, как им сказать. Недавно в институте умерла  их мать. Теперь  – отец.  Какими словами их можно утешить?!   

Потом собрался с силами и вышел из кабинета.
6.
Первые дни мая  были удивительно теплыми.  Деревья в садах оделись в белый и розовый наряд,  лужайки во дворе института зазеленели,  весенние цветы разноцветным ковром украсили газоны, а птицы радовались долгожданному солнышку. Они весело щебетали, греясь в теплых лучах, и шумно перелетали от дерева к дереву.   

В конференц-зале  директор собрал  совещание. Предстояло обсудить степень готовности к Всероссийской конференции, которая должна была состояться на базе института.   

Сергеев осмотрел присутствующих усталым взглядом и проговорил:

–Все вы хорошо знаете,  сколько сил мы потратили на то, чтобы наш институт на Всероссийском форуме онкологов был представлен достойно. Значение для нас  конференции трудно переоценить. Я надеюсь, что все присутствующие это хорошо понимают.

Сегодня  хотелось бы услышать, какова степень готовности. Начнем с Григория Валериановича. Что сделано по организации встречи и размещения делегатов и гостей?   

Поднялся высокий седой мужчина лет пятидесяти и доложил о том, с кем встречался, какие номера и в каких гостиницах забронированы, как составлен график дежурств в аэропорту и на  железнодорожном вокзале.   

– Вопросы есть? – спросил Сергеев и снова окинул взором сотрудников. – Нет? Тогда у меня вопрос: почему не организовали такое же дежурство на  главном автовокзале?   Наши    гости  из   Ставрополя   и Краснодара могут приехать автобусом. Учтите это, пожалуйста.   

– Будет сделано, Сергей Сергеевич, – сказал Григорий  Валерианович.   

– А кто у нас ответственен за прессу?   

Поднялась Виктория Григорьевна Безродная, невысокая миниатюрная женщина в белом шелковом халате.   

– Сергей Сергеевич,  у нас есть договоренность об освещении конференции в телевизионных программах и  на радио. Кроме того, на открытии будут присутствовать корреспонденты городской и областной газет. Материал  обещают поместить на первых полосах.   

– Это хорошо. Но хорошо бы еще организовать экспресс-фото. Чтобы делегаты уже  в перерывах между заседаниями могли увидеть снимки, и все выступающие  должны быть на этих фотовитринах.   

– Сделаем, Сергей Сергеевич.   

– Что у нас с изданием тезисов докладов?   

– Все готово, – сказала полная черноволосая женщина. – Сегодня мы привезем тираж. Но я думаю организовать  папки для делегатов, в которых кроме тезисов конференции будут блокноты, авторучки…   

– Это хорошо. Не забудьте вложить в папку наши буклеты об институте  и подробную программу конференции.   

– Хорошо, Сергей Сергеевич.   

– Культурная программа?   

– Делаем все, как наметили, – поднялась со своего места яркая девушка с копной рыжих волос, уложенных в замысловатую прическу. – Все расписано по минутам. В последний день – прогулка по Дону, как вы и говорили.   

– Но конференция будет длиться два дня. Чем вы будете занимать гостей после  нее в первый вечер?   

– Сергей Сергеевич, Мажаров говорит о посещении филармонии, а мне кажется, что они у себя в Москве и  Петербурге имеют возможность слушать и не такие коллективы. А вот организовать институтский вечер  с капустником… У нас талантов много…   

– А разве одно другому может помешать? Скажите, часто ли вы ходите в филармонию? Вот и они у себя дома не так часто бывают. Нужно закупить  билеты в филармонию, в театр драмы,  и это не помешает нам и в институте провести свой вечер.   

– Я поняла, – сказала девушка.   

– Людмила Анатольевна, – обратился он к Орловой, властной пожилой женщине, – вы проверили доклады наших сотрудников? Все ли готово для демонстрации?   

– Все в порядке, Сергей Сергеевич, – сказала Людмила Анатольевна.

Обсудив еще некоторые вопросы предстоящей конференции, Сергеев отпустил людей, оставив  руководителей клиник. Директор поставил задачу перед коллегами  подготовить больных  для демонстрации, чтобы все было  в идеальном порядке.   

– Я повторюсь: от того, как мы проведем эту конференцию, очень многое зависит для нашего института. – Потом еще раз посмотрел  в зал и, больше для формы, спросил: –  Вопросы есть?   

Поднялся   доктор наук Борисов.   

– Сергей Сергеевич, будут ли гости ходить по лабораториям экспериментального отдела? Лучше этого не допустить!   

– Это почему же? – насторожился Сергеев.   

– Вы же знаете, в каком состоянии наши лаборатории. Животных чистых линий в институте нет, условия работы ниже всякой критики...  Одна лишь перевивная опухоль…   

– Мне не нужно все это перечислять, – прервал его Сергеев. – Я знаю положение в экспериментальном отделе. Важно, чтобы все, что есть, вы смогли достойно представить. Чтобы ваши сотрудники не ходили в рваных и грязных халатах, чтобы те животные, которые есть, были в нормальных условиях…Речь не идет о том, чтобы показать гостям то, чего нет. Но то, что есть, необходимо показать достойно.   

– Я только хотел сказать… – стал было оправдываться Борисов, но директор его прервал:

–    Знаю, что вы имели в виду. Готовиться должны все, а куда они захотят прийти, что посмотреть, я не могу знать. Еще вопросы? Нет. На сегодня все. Начинаем работу!   

Сергеев резко встал и, чуть склонив набок голову, ни на кого не глядя, быстро вышел из конференц-зала.   

Проходя в кабинет, Сергеев  бросил секретарю:

– Валюша,  организуй мне чашечку кофе с бисквитным печеньем.   

Уже  когда пил кофе, вспомнил, что нужно позвонить отцу Василию. Он  заглянул в кабинет, но не было времени переговорить. Наверное, снова будет просить денег. Откуда  их взять для всех?!   

Не успел взять трубку, как  селектор бесстрастным голосом сообщил:

– Сергей Сергеевич, больная Грищенко в наркозе. Спрашивают, можно начинать?   

– Иду!   

Резко встал, что-то записал на листке календаря для памяти и вышел. Операция не должна была быть  сложной. Уж очень просили из администрации губернатора, чтобы именно он прооперировал  жену какого-то высокого чиновника.  Привыкли, чтобы обязательно первое лицо выполняло их просьбы. А ведь Моисеева все сделала бы не хуже.  Но Бог с ними! С администрацией нужно дружить.   

После операции  попросил соединить его с министерством.

– Верочка, – сказал он в трубку секретарю заместителя министра, – шеф на месте?

– Соединяю, –  проворковала Верочка, зная дружеские отношения Сергеева с шефом.   

Переговорив о предстоящей конференции и уточнив, кто приедет из Москвы, Сергей Сергеевич попросил секретаря его не тревожить. Стал просматривать свой программный доклад. Ему что-то не нравилось, но что, – он так и не мог понять. Выступление должно было быть ярким, доказательным.  Но этих  индюков из Москвы и Петербурга пронять можно только фактами. «Факты – убойная сила, – подумал он. – Может быть, продемонстрировать нескольких больных? Это, пожалуй, факты, с которыми не поспоришь…»   

– Валя, – сказал он по громкоговорящей связи, – пригласи ко мне Гусева.   

Через минуту секретарь сообщила, что Гусев еще в операционной.   

– Как только освободится, пусть обязательно зайдет.   

Было около шести вечера, когда снова раздался голос секретаря:

– Сергей Сергеевич, вас просят в третью операционную.   

– Что там случилось? – недовольно произнес Сергеев. – Соедините меня с операционной.   

Через минуту раздался голос дежурного врача:

– Сергей Сергеевич, здравствуйте. Сегодня Безродная Виктория Григорьевна оперировала больную по поводу  опухоли тела матки.  Примерно час назад мы обнаружили внутриполостное кровотечение. Кровоостанавливающие средства и переливание крови неэффективны. Может быть, вы сможете посмотреть больную?   

– Сейчас буду, – сказал Сергеев и подумал:  «Лигатура… Соскочила лигатура. А эта вертихвостка перевязала, но не прошила кровеносный сосуд».

Больная лежала бледная, напуганная, часто дышала.   

– Кислород! Кровь струйно! –  приказал Сергеев. Потом присел возле больной, осмотрел и вышел из палаты.   

– Больную в операционную! Кровь есть? – спросил он у дежурного врача.   

– Пол-литра, – ответил тот и поспешил в операционную.   

Через полчаса Сергеев нашел кровоточащий сосуд, перевязал и прошил его.

Когда Сергей Сергеевич снова вернулся к себе, в приемной сидело несколько посетителей.   

– Извините, – сказал он видному мужчине в модном костюме. –  Разве мы с вами договаривались о встрече?   

– Да нет! – ответил тот, ничуть не смутившись. – Мне на пару минут.   

– Сегодня я вас не могу принять. Вы по какому поводу? – обратился он к женщине, тихо сидевшей у двери.   

– Вы сказали, чтобы  показалась после лечения. А завтра утром я выписываюсь.   

– А, Курапова, кажется. Зайдите, хочу на вас взглянуть.   

Он внимательно осмотрел больную, что-то записал  в календарь и сказал, улыбаясь:

– Ну, вот и все. Теперь вам нужно показаться своему врачу через три месяца. Страшное позади. Мы сделали все, что могли. Будьте здоровы. – И он проводил больную до дверей.   

Только в двадцать три часа шофер Ашот Карпович на «Волге» отвез  Сергеева домой.

Дома расслабления не наступало. День прошел сравнительно успешно, и вечер обещал быть спокойным.

Немного повозился с часами, –   это всегда успокаивало. Потом придвинул торшер и взялся за журналы. Но что-то тревожило. Явно малозначительное, иначе бы  вспомнил. Память грубых сбоев еще не давала. Но давно заметил, что, так сказать, второй эшелон  ее все чаще вступал в действие. Не определяя проблему конкретно, давал общий сигнал тревоги. Иногда довольно слабый, как вот сейчас. Значит, какая-то не проблема, но проблемка все же есть. Так какая?

Сергей Сергеевич, положив журнал, начал перебирать в памяти события дня.

– Дать или не дать? Вот в чем вопрос, хе-хе, – раздался в глубине сознания знакомый голос.   

Ну конечно! Они снова хотят денег! Что удивляться? Мало им церкви. Хотят еще на что-нибудь.  Обычно  он давал безропотно.   

– Ну, не совсем безропотно. Себе-то чего уж врать? – сказало  его второе   «Я».   

– Я сделал куда больше, чем другие…   

– Так сказать, положил на алтарь возрождения нравственности…   

– Ну, будет тебе. Остановись на господствующей тенденции. Чтобы был нравственный эффект, нужна массовая вера. А у нас все за веру, но не верует почти никто!

– Отсюда и соответствующая эффективность твоих вложений в нравственность. Да и сам-то ты в Бога не очень уж  веришь.   

– Не совсем так. Что-то такое там, пожалуй, есть. Какая-то сила, что-то направляющее, воздающее.   

– Стало быть, есть смысл от этой силы откупиться, чтобы,  в случае чего не воздала! Скажи спасибо, что не воздает сходу. Вот представь себе только сегодняшний день: Грешил? Факт. Грешил, несомненно. Но воздаяния не получил и даже не покаялся. Вместо искреннего раскаяния хочешь откупиться. Ты вообще слишком благополучен. Свои золотые часы  в Дон бросить не хочешь?   

– Да будет тебе насмехаться! Как будто не понимаешь, что бытие определяет поступки. Я что ли за это бытие в ответе?   

– Не юли! В какой-то степени и ты тоже. Врать себе – последнее дело. Ты не потому только колеблешься дать, что денег жалко. Просто просчитываешь, не передать бы сверх необходимого. Да и привыкнут просить!

– Но я-то экономлю для дела. За аппаратуру платить нечем! И вообще, если я начну соблюдать все заповеди, то мне не институтом руководить надо, а в монастырь пора идти. Но кто-то же должен делать и эту грязную работу?! Людей же спасаем!   

– Согласись, плохо совмещается вера с реалиями нашей жизни.   

– Плохо, признаю, но что делать? «Времена не выбирают. В них живут и умирают» – так, кажется. А Бог, если  Он есть, не может этого не понимать. Короче, дать или не дать?   

– Дать, но не сразу. Срочные платежи за аппаратуру… Ну, ты найдешь, что сказать…   

– Значит, дать не веруя. Дать, чтобы откупиться. Но ведь это лицемерие чистой воды, мой милый!   

– Политика! Но мы, кажется, поменялись  ролями.   

– Мы, мы… Я!   

Достал записную книжку и записал для памяти список дел на завтра.   

Потом перед ним пронеслись последние годы борьбы за институт. Спор с  самим собой был  изнуряющим и бескомпромиссным, не позволял расслабиться даже дома.

Включил телевизор  и прилег на диван. Передавали очередные драчки в Государственной Думе. На другом канале шла  «мыльная опера».  Выключил. Стараясь отвлечься, взял в руки тезисы докладов предстоящей конференции.  Пролистал. Раздел организации. Докладчики из Москвы.  Даже заместитель министра будет выступать по этой проблеме.  И снова внутренний голос  ворвался в его мысли:

– Ты так заботишься о больных, даже церковь выстроил на территории института. Не лицемерие ли все это? Говоришь о духовности, а как строилась эта церковь?! На какие деньги? На чьи?! Ты послушай, что говорят сотрудники! Да и больные, когда приезжают в  институт, сразу понимают, что далеко возить их на отпевание не нужно будет. Духовность здесь и не ночевала!

–  Но зачем же отрицать очевидное? И, кроме того, это тоже било в одну цель: в интересах института нужен был резонатор. Таким резонатором стала церковь. А разве  нам помешают сестры милосердия? Верующие же получили  надежду! Разве это плохо? Нравственность в нашем тяжком труде должна быть особой: она служит больным людям. В этом главное!   

– О какой нравственности ты говоришь?! Откуда ты брал деньги? От больных! И это не добровольные пожертвования! Хотя, может быть, были и такие. Но  в основном это  готовые на все, на любые жертвы люди. Ведь они знают, что им поставлен смертельный диагноз. Смертники… А тут еще мы со своими поборами в пользу храма… А куда им, беднягам, деваться? И если раньше эти поборы хоть как-то ограничивались, то теперь любой заведующий отделением стал полновластным хозяином положения. Кроме того, все расходы по ремонту помещений клиник тоже лежат на  больных. И это ты называешь нравственным?

– И что, кто-то отказался  от заведования отделением? Попросился в рядовые сотрудники? Совесть в ком-нибудь взыграла? «Заведующие стонут!» Тоже мне, нашел обиженных. Страдают, как всегда,  больные. Я по мере сил стараюсь, чтобы их меньше обижали. Но ты посмотри, что в стране делается! А мы, кстати, зарплату  вовремя платим! Не менее шести раз в году всем премии выплачиваем. Всем, ты слышишь? И почему ты  не говоришь, что за многие годы в институте появился Ученый Совет, которому дано право принимать к защите кандидатские и докторские диссертации! Могли ли мечтать об этом мои предшественники?! И мне кажется, что в этом тоже есть заслуга той самой церкви, которая так тебя смущает. И вообще, разве можно жить вне общества, его основных тенденций? Пусть даже негативных. Противостоять этому дано весьма и весьма неординарным личностям. Мне  не дано, ты знаешь. Я не герой.   

– Да разве героизм нужен или какая-то особая прозорливость, чтобы видеть, что твой Ученый Совет смотрит тебе в рот? Он трепещет даже  от твоего взгляда. Разве в науке что-то можно решать голосованием? Разве Совет, который боится высказать свое мнение, действительно является Советом?  Я уже говорил: посмотри сотрудникам в глаза. Ты увидишь животный страх. А говоришь о вере!

– Неважно, верю ли лично я в Бога. Я построил церковь не для себя и не для отпевания. Пока еще нет другого источника нравственности, кроме веры в Бога и Его заповеди.

Сергеев резко встал, успев только  подумать: «Говорю сам с собой… Раздвоение личности какое-то…» Прошел в ванную  и, открыв  кран холодной воды, обмыл лицо. Подумал: «Лезет  же всякое в голову! И день вроде, был не очень напряженный…»

Потом мысли потекли по привычному руслу: где достать деньги для осуществления всего задуманного.

– Ты мне мозги не пудри! Не забывай, что я – это тоже ты. От меня не скроешься. Я знаю про тебя все, понимаешь, все!

– Это уж слишком! Для себя  ли стараюсь?

– А антиквариат? А… да что говорить! И удобную ты себе выбрал позицию: какую ни сделаешь мерзость – все во имя института! Разве ты не понимаешь, что мое присутствие хоть как-то спасает от тотального погружения в каждодневное дерьмо, поддерживает в тебе человеческое. Пока я есть в тебе – еще не все потеряно. Шанс остался… По сути, я – твоя последняя надежда. И если там действительно придется давать ответ, то не эта церквушка, не на твои деньги построенная, спасет тебя.


Уже засыпая, Сергей Сергеевич  находил все новые аргументы, формулировал обоснования своих дел. Подумалось: «Работаю как вол, так еще должен оправдываться. Но, может быть, нужно и впрямь что-то изменить? В чем-то он… я… тьфу,  конечно же, я, пожалуй, прав…»
7.
Нестерпимая жара последних дней мая плавила асфальт. Тротуарная плитка и стены построек  обжигали. Деревья стояли, не шелохнувшись. В тени было так же душно, как и везде. Хотелось снять с себя одежды, освежиться холодной водой, не выходить из помещений, где работали кондиционеры.   

Сотрудники института собирались  на последнюю перед конференцией планерку, вяло переговаривались.   

– Меня это пекло доконало. Я не знаю, что еще могу с себя снять.  И так халат на голое тело надела, – говорила  красивая стройная женщина, усаживаясь в кресло и приглашая  подругу сесть рядом.   

– А я, – отвечала та, – уже успела на базаре побывать. Закупала для узкого круга гостей свежую зелень: петрушку, кинзу, укроп…   

– Цены снова прыгнули вверх…На рынке все подорожало. Люди на базаре – народ ушлый, на колебания валютного курса  живо откликаются...   

– Мне одна бабка говорит: доллар же  подскочил! Только никак не могу понять, какая связь между  долларом и петрушкой!..

Зал постепенно заполнялся людьми.   

– Володя! – окликнул  Владимира Полякова мужчина в  белом халате и шапочке, больше похожей на поварской колпак. –  Кого ты высматриваешь так пристально с высоты своего полета?   

– Марию Миронян не видел?   

– Нет, не видел. Садись, сейчас планерка начнется, а ты паришь, как двубровый орел!   

– Умник! Мне она нужна…   

– Эка невидаль: мужику баба нужна! Ты что, телохранитель ее души?   

– Нет, я золотоискатель-бессребреник. Она мне по делу нужна. И, кроме того, если такое услышит Медведев из общей онкологии, он тебе ребра переломает!

– Кто на нас с добром пойдет, от добра и погибнет! – ответил парень, улыбаясь. Потом добавил: – А я и не знал…

Перед залом в фойе, разместившись в удобных мягких креслах, беседовали две пожилые женщины. Увидев входящего  директора института, они быстро встали и, войдя в зал, уселись в первом ряду. Это были руководители лабораторий из экспериментального отдела.

Директор постучал по микрофону, и планерка началась.

Дежурные врачи отчитывались о тяжелых и послеоперационных больных.  Сергеев  никого не перебивал.   

– Вопросы? – спросил  он. – Нет вопросов. Дежурный врач реанимации?

– Ночь прошла спокойно, – следует ответ из зала.

Затем за прошлый рабочий день отчитывались хирурги. Перед директором – список операций. К микрофону из зала подходили врачи и кратко докладывали о том, что сделано.

После этого так же обсудили предстоящий операционный день. Наконец  список  утвержден.

– Начинается заезд делегатов на конференцию, – сказал Сергеев, заканчивая планерку. – Прошу всех учитывать это обстоятельство в работе.  Наши гости могут посетить институт уже сегодня.   

Директор встал, всмотрелся в лица сотрудников и   произнес:   

– За работу! Руководителей клиник и служб прошу задержаться.

После того, как врачи разошлись, сказал, словно отвечая на какие-то свои мысли:

– Ну, что ж… Мы сделали все, что смогли. Теперь… с Богом! Когда первый заезд?   

–  Через час приходит поезд из Питера, – ответил седовласый мужчина. –  Но дежурят на вокзалах со вчерашнего вечера.   

– У вас есть связь с встречающими? – спросил директор. – Вы знаете, кто уже приехал?   

– Связь есть. Каждый час мне докладывают, кто приехал и где размещен. Прибыли онкологи из Новосибирска и Хабаровска. Размещены в гостинице «Интурист». Сейчас отдыхают. Все идет, как наметили, – заверил он Сергеева.

– Хорошо. В два прилетает заместитель министра и директор московского института. Я сам поеду их встречать. Буду на мобильном телефоне. Звонить только в самых  неотложных случаях.   

Когда в два часа самолет, на котором прилетел заместитель министра здравоохранения с делегацией из Москвы, приземлился, у аэропорта их ожидала директорская «Волга» и  институтский микроавтобус.

В машину к директору сел заместитель министра, грузный мужчина лет пятидесяти в светлом костюме и тенниске, и директор Московского онкологического института, седой мужчина в темных очках.  Автобус повез  прилетевших в гостиницу, а директорская «Волга», обгоняя идущий впереди транспорт, помчала в институт, где гостей ждал  обед.   

– Донская земля всегда отличалась особым гостеприимством, – сказал заместитель министра, глядя  на мелькающие в окне машины постройки. – Лет десять назад мы здесь проводили съезд хирургов. Было много интересного как в сообщениях, так и в культурной программе. До сих пор помню поездку в Новочеркасск. Какой там собор! А музей донского казачества!   

– У нас в программе есть тоже кое-что, – улыбнулся Сергеев.

– Самое главное, чтобы мы сегодня согласовали проект решения конференции, – озабоченно проговорил высокий гость. – Проблема в том, чтобы отразить все имеющиеся сегодня тенденции в онкологии.   

– Успешное решение многих проблем сегодня мне видится в объединении теоретических разработок с клиническими исследованиями, – сказал директор Московского онкологического института. – Онкологи не должны замыкаться в своей специальности. Им следует широко использовать достижения смежных наук…   

– Совершенно с вами согласен, – кивнул заместитель министра.   

– Недавно у нас  прошла защита докторской диссертации на тему «Психотерапия в онкологии», – заметил Сергей Сергеевич. – Но мы, кажется, приехали. Прошу!   


На следующее утро Сергеев, как обычно, пришел на работу к семи. Надел халат, мельком взглянул на памятку в календаре, потом поднялся в гинекологическую клинику посмотреть тяжелых больных. Все было как всегда.   

К десяти часам делегаты конференции и гости подъезжали к Дворцу культуры завода «Красный Аксай». Там должны были проходить заседания конференции.   

Красивое здание в центре многолюдной площади было украшено транспарантом с приветствием делегатам Всероссийской конференции. У входа гостей встречали девушки, приглашали к столам регистрации, показывали проход в зал заседаний, улыбками демонстрировали радушие и гостеприимство. При регистрации делегатов им вручали  папки с тезисами  и  программой конференции, буклетами Ростовского онкологического института.

В большом, отделанном красным бархатом зале рассаживались делегаты конференции, онкологи города. На освещенной ярким светом сцене стоял длинный стол, покрытый зеленой  скатертью. На нем  букеты сирени и тюльпанов, бутылки с минеральной водой и  микрофоны. Все было готово к началу торжественного открытия.   

Мария сидела рядом с Артемом и смотрела по сторонам, надеясь увидеть кого-то из знакомых.   

– Петр Николаевич, Петр Николаевич, садитесь сюда, – уговаривала почтенная дама в  синем костюме. – Как вы устроились?   

– Нелля Михайловна, – обрадовано отвечал Петр Николаевич. – Рад вас видеть! Нас поселили в «Интуристе». С нашего девятого этажа Дон виден! Красота! Ростовчане постарались.   

– А Михаил Маркович не приехал?   

– Приехал. Он где-то в фойе задержался.   

Артем посмотрел на Марию и сказал:   

– На первом заседании будут вопросы организации. Дай-ка программу. Наверное, Марченко сегодня будет выступать. Хочу обязательно послушать его доклад.   

Он взял у Марии программу и, протерев очки, пролистал ее.   

– Его доклад в первый день, но после перерыва.   

– Начинают с организации, – заметила Мария. – Обычный порядок…   

– Высокие материи для драпировок… – задумчиво ответил Артем. –   Сплошное вранье… я читал тезисы.   

К ним подошла Лина Александровна.   

– Привет! Возле вас свободно?   

– Садитесь, пожалуйста, – сказала Мария, пропуская Ангельскую, Полякова и Борисова.   

– Все течет туда, где не меняется, – сказал Борисов, по обыкновению подшучивая над всеми. – Все как в старые добрые времена… Оптимистический взгляд на институт рождает пессимизм.   

– Прекращайте скулить, – сказала Ангельская. – Что вам еще не так?   

– Довели  гостеприимство и чувство радости до концентрации сиропа, – ответил Борисов. – Но наше стремление к лучшему не совпадает с принципами хорошего.   

– Перестаньте! Жизнь без упаковки ничего не весит.   

Лина Александровна посмотрела в программу и сказала:   

– Сейчас вопросы организации. Я хотела быть только на открытии. Остальное меня не очень интересует. Постараюсь незаметно исчезнуть до  двух часов, когда запланированы клинические сообщения.   

– Напрасно, – отозвался Поляков. – На этом заседании будет трелями разливаться наш орготдел. Ее послушать стоит,  она вам объяснит, что хочешь –  не хочешь, а хотеть надо!   

– Пошляк! Она, между прочим, совсем не глупа, – прервала его Ангельская.   

– Кто же возражает? – сказал Поляков. – Только мнение свое она имеет, как хочет. Умеет пудрить мозги даже без зеркальца.   

Наконец на сцену за стол президиума прошли заместитель Министра, директора онкологических институтов, представители администрации области.   

– Полубоги – еще не боги, но уже не люди, – ехидно заметил Поляков.   

– Вы прекратите или  я вынуждена буду пересесть? – возмутилась Лина Александровна.   

– Все! Молчу! Они выросли в моих глазах и стали больше весить.   

– Вот пустобрех! Помолчи, пожалуйста. Дай послушать.   

– У вас там местечко найдется? – спросил опоздавший Марченко у Артема.   

Место нашлось, и Сергей Кириллович присоединился к компании.   

– Дорогие коллеги! – сказал хорошо поставленным голосом заместитель министра. – Гостеприимный  Ростов, как всегда, встретил нас ярким солнцем и улыбками друзей. Я надеюсь, что в такой обстановке мы с вами сможем хорошо поработать. Разрешите Всероссийскую конференцию «Актуальные проблемы онкологии» считать открытой. Слово для приветствия имеет губернатор Ростовской области…   

Раздались жидкие аплодисменты.  Из-за стола к трибуне прошел глава администрации области, мужчина с круглым улыбающимся лицом и короткими, ежиком, волосами. Он, не утруждая себя особыми изысками, сказал, что в области онкологическая служба  пользуется авторитетом,  отметил заслуги института  и лично его директора профессора Сергеева, пожелал успеха в работе конференции. Снова раздались хлопки. Все ждали одного: чтобы скорее прошел этот официоз  и началась, наконец, собственно конференция.   

– Волнуетесь? –  сочувственно спросила  Сергея Кирилловича Мария.   

– Есть немного. Дело в том, что мои выводы не во всем совпадают с мнением Сергеева.   

– А нельзя было этого избежать? – спросил Артем. – Конференция – не то место, где следует  переубеждать Сергеева.   

– Посмотрю. Может быть, и не буду об этом говорить. Не стоит дразнить…   

– Конечно, совесть нельзя потрогать, но можно прижать, – задиристо заметил Поляков.   

– Да что с тобой, Поляков? – возмутилась Ангельская.   

– Молчу.  Просто обидно, как все мы боимся нашего вождя в законе!   

– Это просто зубоскальство. Почему бы тебе не выступить? – сказала Мария. – Пока ты злобствуешь,  Сергеев дело делает, и, судя по всему, не так уж плохо. Надо ограничивать свою агрессивность.   

–  Поле деятельности, ограниченное канатами, превращается в ринг, –  парировал Владимир. – Но знаете, дорогие мои коллеги, дремлющая совесть ваша чаще засыпает, чем просыпается…   

– Все, Поляков, моему терпению пришел конец. Еще одно слово, и я  сделаю твою жизнь горькой, – будешь ты у меня ходить в черном теле… Не бери на себя больше, чем могут от тебя выдержать!   

Лина Александровна действительно разозлилась на своего сотрудника.   

– Я же сказал, что умолкаю, – ничуть не смущаясь, продолжал балагурить Поляков. – Моя жизнь и так не сахар, словно я – диабетик. Мне не хватает только ходить в черном теле…   

После  первых докладов зал понемногу успокоился. На трибуну выходили все новые и новые люди. Они демонстрировали  графики, говорили о значении профилактических осмотров, которые в последние годы проводятся не везде. Приводили данные затрат в пересчете на одного выявленного больного. И это при том, что  они не всегда  могут оплатить лечение.

Перед перерывом выступил Сергеев. Его доклад был хорошо проиллюстрирован. Он говорил об «открытых» приемах в поликлинике института, о высокой выявляемости во время их проведения.  Демонстрировал анкеты для первичного отбора лиц с высоким риском заболеть опухолевой болезнью. Рассказывал об организации повышения квалификации онкологов области, о значении экологии  в динамике  онкологических заболеваний. Выступление Сергеева  было ярким и убедительным.

После небольшого перерыва  в зале осталось значительно меньше слушателей.   

– Вечером наши вожди устроят мамаево попоище, – вновь принялся балагурить Поляков, пользуясь тем, что Лина Александровна после перерыва не вернулась в зал.   

– А тебе завидно? – спросил Борисов.   

– Еще как! Для меня даже смена времен года не по средствам. Я измотал  бессоницу своими мыслями: где достать денег? Ограбить Сергеева, что ли? Или взять в заложники?   

– Болтун ты, Володя, –  примирительно сказала Мария. – Помолчи, пожалуйста. Я хочу послушать Сергея Кирилловича.   

– Нет проблем. Но что с тобой в последнее время происходит? Ты цветешь, но аллергии не вызываешь. Я теряюсь в догадках.   

–  Выбрось из головы. Давай лучше слушать.   

– Выбросил бы, да жаль окружающей среды, – проворчал Поляков и прислушался.   

На трибуне стоял Марченко. Он то и дело левой рукой поправлял спадающие волосы и смотрел в зал, стараясь увидеть  друзей.   

– Несмотря на значительные успехи теоретической и практической онкологии, заболеваемость и смертность от злокачественных новообразований молочных желез все еще занимает видное место в онкологической статистике, – звучал его голос, усиленный динамиками.

Сергей Кириллович подробно остановился на выявлении   заболеваний  молочных желез,  лечении предопухолевых процессов.  А закончил так:   

– Больные с дисгормональными заболеваниями молочных желез, впрочем, как и многие больные с различными неврозами, например с истерией, являются золушками медицины. Их выявляют и лечат врачи различных специальностей. Но, как известно, «у семи нянек – дитя без глазу». До сих пор нет четких регламентирующих документов, кто должен наблюдать этих больных, интегрировать усилия разных специалистов. Эффективно решить эту  задачу могут только крупные центры, оснащенные современными технологиями.   

Выступление Марченко вызвало интерес. Несколько человек попросили разрешения поговорить с ним после заседания.   

Сергеев одобрительно покачивал головой. Пока все шло нормально, как и было  задумано.

– Так и не осмелились сказать правду в глаза шефу? – задиристо спросил Поляков Сергея Кирилловича, когда тот садился на свое место.

– Какую правду? – усмехнулся Марченко. – Зачем нам нужны лишние сложности?!   

– Сложности всегда ожидаются там, где пытаются упростить, – возразил Поляков.

– Мне понравилось ваше выступление, – сказала Мария. – Уже так давно говорят о предопухолях, но у тех, кто это должен решать, все руки не доходят.   

– Чаще всего выдумывают действительность, – согласился Сергей Кириллович. – Помнится, недавно для того, чтобы уложиться в куцую смету расходов, решили вообще не проводить профосмотры!

– Какое счастье, что решения дураков воплощают в жизнь глупые! – заметил молчавший до того Артем. – Другое дело – необходимо совершенствовать  форму профилактических осмотров.   

– И при этом, – продолжил его мысль Марченко, – нужно, чтобы онкологическая помощь была доступной.   

–  Это декларация, – сказал Поляков. – Вы же об этом в своем выступлении ни словом не обмолвились! А нынче крокодиловы слезы обесценились, да и кожа подорожала!   

– Владимир, не задирайся, – упрекнула его Мария. – Обрадовался, что нет рядом Ангельской? И что у тебя сегодня за настроение?   

– Я понимаю, что трудно говорить правду, если не знаешь, чего от тебя ждут. Легче с трибуны требовать устранить  недостатки наших достижений.  Но стоит ли склонять совесть к сожительству?!   

– Я бы ответил вам, – ответил спокойно Марченко, – но не время и не место. Если хотите, – приходите ко мне в диспансер, где мы могли бы поспорить, не  мешая другим.   

Владимир что-то пробормотал и отвернулся.   


На обед делегатов автобусами повезли в ресторан. Многие успели уже перезнакомиться, собирались группами, продолжали обсуждать услышанное.

На вечернем заседании зал был наполнен лишь наполовину. Люди  тихо беседовали, почти не слушая выступающих. В президиуме сидел профессор из Ставрополя. Он скучающим взглядом рассматривал  зал  и что-то чертил на листке бумаги.   

Огромный интерес вызвало сообщение Соколовского о психотерапии в онкологии. Было много вопросов, выступлений в прениях. Каждый считал своим долгом выказать свое отношение к проблеме. В прениях выступил даже директор Московского онкологического института.  Он приветствовал работу Леонида Борисовича, сказав, что и в их институте проводятся исследования в том же направлении. Закончил же назидательно:   

– В практическом плане необходимо совершенствовать методологию индивидуального подхода к лечению для достижения оптимальных результатов.   

Сергеев смотрел на коллегу и улыбался. Он явно был доволен первым днем конференции.
8.
Прощаясь, Сергей Кириллович пригласил Марию с Артемом к себе в гости.   

– Приходите, друзья. Посидим. Галя сегодня дома. Обещала пирожков напечь. Чай пить будем…   

И вот они  в уютной, увешанной картинами комнате. На диване, удобно поджав под себя ноги, устроилась Мария. Она чувствовала себя здесь свободно, как дома. Артем  и Сергей Кириллович разместились в креслах. Галина Павловна, категорически отказавшись от помощи Марии,  одна сервировала небольшой круглый столик.   

– Сейчас чай пить будем. Утром яблочный пирог я испекла. Посмотрим, что получилось.   

Галина Павловна разлила ароматный чай и пригласила гостей к столу.   

– Мария, девочка, как  вы устроились? Кто теперь живет в отчем доме? – спросила хозяйка.   

– В доме семья Гриши. Нам с Артемом вполне хватает его двухкомнатной квартиры.

– А как твоя диссертация? – спросил  Сергей Кириллович у Артема. – Я слышал, в ней ты исследуешь влияния магнитных полей.   

Артем не любил распространяться о своей работе, поэтому ответил общими фразами:   

– В магнитном поле процессы кристаллизации идут иначе. Кратковременное воздействие магнитным полем изменяет почти все физико-химические свойства воды: величину поверхностного натяжения, вязкость, электропроводность, плотность… Магнитная обработка, изменяя молекулярную структуру выпадающих в осадок солей, делает их рыхлыми, легко смешивающимися. Намагниченная вода сама растворяет соли накипи. А человек состоит практически весь из воды!

Магнитные поля снижают артериальное давление, уменьшают боль, активизируют лейкоциты, уменьшают потребность в кислороде, снижают уровень газообмена, тормозят рост опухоли. Изменение положения магнита вблизи человека по законам Фарадея рождает токи в нервах.

–  Значит, Месмер был прав, когда говорил о животном магнетизме? – спросил Сергей Кириллович.

– Прав! – ответил Артем. – Но стоит ли об этом говорить? Лучше скажи, как тебе понравился доклад Соколовского?   

– Я с его работами знаком. Талантливый парень, – ответил Марченко.   

– Но трудно ему будет в их гадюшнике, – сказала Мария.   

– Что так? – заинтересовался Артем.   

– Я слышала, что заведующая клиникой, где работает Леонид, распространяет о нем небылицы, старается разыграть национальную карту. Он, видите ли, еврей. Ему чужды христианские ценности. Боится, что как только утвердят его диссертацию, Сергеев может его поставить руководить клиникой.   

– А я думала, что такое бывает только у нас, в мире искусства, – сказала Галина Павловна.   

– К сожалению, не только, – ответила Мария.   

– Христианские ценности… – задумчиво произнес Сергей Кириллович. – Сорокина знает, как больнее укусить…   

– Неужели  это может воздействовать на  вашего директора? – спросила Галина Павловна.   

– Бог его знает, – ответил Артем. – Обращение к Христу начинается с покаяния перед Богом. Но было ли покаяние среди тех, кто так быстро сменил свой воинствующий атеизм на веру? Вера еще и удобный способ считать себя носителем высшей истины…   

– И все же я думаю, что Сергеев не такой, –  сказала Мария.   

– Я тоже так думаю, – поддержал ее Сергей Кириллович. – Ортодоксально верующий человек  сегодня будет выглядеть смешно. Религиозную философию в полной мере не примут строгие представители  как светской науки, так и Церкви.

– А с чего ты взял, что Сергеев – верующий человек? – спросил Артем. – Постройка церкви носит скорее политический характер. Он хорошо понимает, в какой стране живет…   

– И в какое время, – добавила Мария. – Что бы ни говорили о нем, но кто может отрицать, что он – организатор и ученый? Он часто вынужден делать не то, что хочет, а то, что нужно.   

– Я тоже не могу себе представить Сергеева в образе верующего ортодокса, – заметил Артем.  –  От упорного неверия, равно как и от слепой веры, мало прока. Настоящий ученый говорит: не верю, – проверю! И проверяет в  лаборатории, в тиши библиотек, в клинике… А то, что Сергеев – ученый, кто  станет спорить?

– Хватит о Сергееве, – улыбаясь, сказала Галина Павловна. – Лучше скажите, как у меня получился яблочный пирог?

– Я не очень понимаю, о чем идет речь, – смеясь, сказал Сергей Кириллович, отправляя последний кусок  в рот.   

– Ты постеснялся бы… весь пирог сам съел, – укоризненно сказала Галина Павловна.   

Но Артем не мог так легко переключаться на другую тему разговора. Он продолжал:

–  Все это ставит в трудное положение человека, который полностью принимает императив веры и в то же время пытается осмыслить этот императив, отнестись к нему с умственной честностью. Такое отношение можно назвать критическим в смысле осознания взаимных границ разума и сердца, знания и веры, науки и религии.

– У любого честного человека, где бы он ни жил и что бы ни исповедовал, пока он живет среди людей – нет выбора: иметь или не иметь культуру, – согласился с ним Сергей Кириллович. – Я много лет знаю Сергеева. О нем можно  говорить всякое, но отрицать его высокий интеллект, интеллигентность просто нелепо. Поэтому антисемитские поползновения вашей Сорокиной заранее обречены на провал.

Вечер был тихий. Дневная жара спала, и мужчины вышли на балкон покурить.

– Завтра придешь на конференцию? – спросил Артем у Марченко.   

– Обязательно, – ответил тот. – Хочу послушать Гусева. Мне интересно, что он покажет.

– Недавно он демонстрировал больную из Нальчика, – сказал Артем, докуривая сигарету. – Молодая женщина погибала от свищей двенадцатиперстной кишки и желудка. Несколько раз безуспешно оперировалась в разных хирургических клиниках. Гусев сделал  сложнейшую операцию. Хирургическая эквилибристика. Но у нее не было опухоли!

– Сергеев прав, поддерживая этого талантливого хирурга.  Конечно, опасность огромная. Но если есть хоть один шанс, его нельзя не использовать! Стоит того.

– И все-таки, – возразил Артем, – это не чистая хирургия. Если есть генерализация опухоли, стоит ли мучить больного? Не продлеваем ли  муки? Чрезмерная активность, может быть, годится в хирургии, но не в онкологии. Хорошо бы проанализировать, сколько все-таки удалось спасти из числа тех, от которых другие врачи отказались? И надолго ли?

– Я думаю, что и Гусев, и тем более Сергеев все хорошо понимают, и такие наблюдения у них есть.   

– Если бы все это делалось бескорыстно,  еще можно было бы понять, – продолжал Артем. – Но с обреченных больных берут плату, и плату не маленькую. Даря надежду, Гусев редко встречается с колебаниями родственников. Чего не продашь, чтобы помочь близкому человеку! Здесь он  играет честно: предупреждает, что шансов мало.

– Но существует еще и политический резонанс, который Сергеев, директор института, не может не учитывать. Даже один  успешный случай  становится сильным аргументом в споре, когда решаются вопросы во властных структурах. Это – факт, и нельзя так просто отделаться словами: денег нет! Кроме того, это укрепляет репутацию института. Нет,  Гусев молодец.

Они еще немного постояли, вдыхая вечернюю прохладу, и зашли в комнату, откуда раздавалась прекрасная мелодия Свиридова. Это Мария уговорила Галину Павловну сыграть что-нибудь.

Галина Павловна не видела, когда вошли мужчины.  Продолжала играть, а они стояли, зачарованные…   

– Какое чудо, – проговорила Мария, когда Галина Павловна положила скрипку.

– Какая выражена боль! – поддержал ее Артем. – Это музыка самой боли…   

– Но и надежды, – возразил Сергей Кириллович.   

– И надежды, – согласился Артем.   

Галина Павловна стояла у пианино и улыбалась.   

– Мне кажется, что эта музыка – о нашем институте, – вдруг сказала Мария. – Здесь боль и страдания, любовь к людям  и вера в Бога, наконец, робкая надежда на жизнь…   

– Да, только надежда у нас уж очень слабая, – отозвался Артем. – Передо мной до сих пор стоят глаза моей больной, молодой женщины, полные ужаса и страданий. Надежда… нет, скорее это было выражение веры в то, что я смогу ее избавить от  страха и боли…

– И все-таки я думаю, что в нашем институте  много делается для того, чтобы дать такую надежду людям, – продолжала настаивать Мария. – И немалая заслуга в этом Сергея Сергеевича. И не его вина, что не все пока получается. Знаете, как говорят: пусть первая ласточка не делает весны, но она ее предвещает, дает надежду!   

– Согласен, дорогая. Ты – моя ласточка надежды! – сказал Артем и обнял Марию.
9.
На второй день конференции Анна с друзьями убежали со второй пары и расположились в последнем ряду просторного зала Дворца культуры завода «Красный Аксай».

Анна – племянница Сергея Кирилловича Марченко, студентка четвертого курса лечебного факультета, красивая русоволосая девушка с зелеными смеющимися глазами. Вот уже более двух лет она в свободное от учебы  время работала медсестрой в клинике общей онкологии и знала многих сотрудников института.

Ее друзья-сокурсники – Володя и Надежда Титаренко, Василий Коваль и  Руслан Миронян, разглядывали публику и негромко переговаривались.

– Ты вчера тоже здесь была? – спросил Василий у Анны.   

– Конечно, – ответила девушка, – ведь выступал мой дядя.   

– Ах, да! Я и забыл, что он онколог. Интересно было?   

– То, что я смогла понять,  было интересно. Но больше всего мне понравились выступления  директора института и  доктора Соколовского из клиники нетрадиционных методов лечения.   

– Нетрадиционных методов? – переспросил Владимир.   

– Да! Если хочешь знать, наука страдает от догм больше, чем даже  религия. Его  выступление было  очень убедительным.   

– Интересно было бы послушать, – проговорил Василий Коваль. – Аннушка, ты нам его покажи.   

– А вон он сидит!   

И девушка указала на высокого худого мужчину, одиноко сидевшего  в предпоследнем ряду.   

Ребята посмотрели на него, и Надежда заметила:   

– Ничего особенного. Человек как человек. Только волосы красивые. Мне бы такие.   

– Нашла чему завидовать, – сказал Владимир и отвернулся.   

– Знаете, ребята, – вдруг заявила Анна. – Я долго колебалась, не могла никак выбрать специализацию. Теперь твердо решила: буду онкологом!   

Руслан посмотрел на нее внимательно  и тихо произнес:   

– Я для себя давно это решил, еще когда в школе учился.   

– Это здорово, ребята, – защебетала Надя. – А я никак решиться не могу. Мне очень нравится акушерство, но я так всего боюсь… Володе хорошо, он с первого курса увлекся хирургией. А я колеблюсь.   

– Еще два года учебы впереди, – успокоил Надю Василий. – Успеешь привыкнуть к этой мысли.  Но тише! Кажется, заседание начинается.   

К столу президиума конференции вышел председательствующий, как значилось в программе, директор  института из Санкт-Петербурга. Он постучал по микрофону, призывая к тишине, и хорошо поставленным голосом произнес:   

– Дорогие коллеги, мы продолжаем  работу. Наше заседание будет проходить до четырнадцати часов с одним перерывом. Тезисы у вас на руках есть, так что желающие выступить в прениях могут записываться. На прения отводится сорок минут. Каждое выступление  не более пяти  минут.   

Потом на минуту замолчал, осмотрел зал, кивнул какому-то опоздавшему мужчине, усаживающемуся в первом ряду, и объявил  выступающего.

Докладчики сменяли друг друга. Графики, таблицы, фотографии, рентгенограммы, не очень понятные термины, – весь этот калейдоскоп  утомил Анну, и ее внимание переключилось на делегатов.   

Вот, двумя рядами впереди сидят  солидные дамы  и, не обращая внимания на выступающих, о чем-то увлеченно беседуют, обмениваются книгами, обмахиваются газетами, точно веерами.   

В том же ряду, несколько в сторонке, полный седой мужчина что-то усердно пишет в блокноте. Видимо, готовится  участвовать в прениях.

Когда выступал Сергеев, зал притих. Все ожидали его доклада. Речь шла о новом методе введения лекарственных средств на биологических средах. Результаты были настолько ошеломляющими, что многие не верили. Просили повторить методику, хотели посмотреть ее в клинике.   

Сергей Сергеевич улыбался и приглашал желающих посетить институт.   

В перерыве Анна с друзьями увидели, что вокруг  Соколовского  собрался народ. Они  подошли поближе.

Леонид Борисович стоял и доброжелательно улыбался.  Его гладкие смоляные волосы то и дело спадали на лицо, и тогда он красиво вскидывал голову, отбрасывая  их.   

– Вы знаете, коллега, – обратился он к молодому врачу со значком делегата конференции, – еще известный терапевт Лурия выдвинул понятие о «внутренней картине болезни», понимая под  ней все то, что испытывает и переживает больной, все, что связано для него с приходом к врачу.   

– Но она же различна в зависимости от состояния нервной системы, психики, – пытался спорить молодой человек.   

– В психологии это называют уровнем «психологической защиты», – согласился с ним Соколовский.   

– Простите, пожалуйста, – сказала молодая энергичная особа с диктофоном в руках,  протискиваясь поближе к Леониду Борисовичу. – Правильно ли я поняла, что вы предлагаете лечить опухолевую болезнь гипнозом и другими нетрадиционными методами?   

Потом представилась:

–  Газета «Звезда Юга»…   

– Вот пример того, как журналисты все могут напутать, – улыбнулся он. – Ничего подобного я не утверждал. Психотерапия может помочь в лечении. Она должна быть компонентом, добавкой  к специальному лечению.

Потом, не обращая на настойчивую даму внимания, обратился к молодому врачу:   

– Вы откуда, коллега?   

– Из Перми. Заведую хирургическим отделением в онкологическом диспансере.   

– Часто ли у вас бывают отказы от лечения?   

– Скажем так, нередко.   

– Психотерапия позволяет снизить  число отказов до минимума.  Разве не следует использовать ее хотя бы для этого?   В каждый период болезни, – продолжал Соколовский, – перед психотерапевтами могут стоять разные задачи: в начальный – снизить переживания. Именно при первых посещениях онколога нередки попытки самоубийства. Психотерапия может помочь подготовить больного  к лечению. По нашим данным больные, прошедшие такую подготовку, легче переносили операцию…   

– Простите мою настойчивость, – снова прервала Соколовского женщина с диктофоном. – Может ли ваш метод снизить остроту болей и потребление наркотиков?   

– Несомненно. Подсчитано, что количество потребления наркотических средств в группе больных, которым  мы проводили психотерапию, было в три раза меньше, чем в контроле.   

– Извините, пожалуйста, где-нибудь еще применяют этот метод в онкологии? – спросил Руслан Миронян.   

– Конечно! Например, в онкологическом центре в Москве. Но вы меня простите, – начинается заседание. Сегодня должно быть очень интересное сообщение Николая Вадимовича Гусева из нашего института. Рекомендую послушать.   

Соколовский  сел и закинул ногу за ногу, давая понять, что больше не расположен беседовать. Врачи расходились с некоторым сожалением.   

После перерыва зал наполовину опустел, и Анна с друзьями решили переместиться  ближе к трибуне.

– Вот вы где!   

Анна увидела  дядю. Он сидел в соседнем ряду с Артемом Михайловичем и Марией.

– Мы с ребятами здесь с самого начала.   

– Хорошо, Аннушка. Но теперь давай-ка слушать выступление. Это же очень интересно. Откуда эта милая женщина? – обратился Сергей Кириллович к Артему.   

– Судя по программе, – из Новосибирска.   

– Молодец! Светлая головка, – похвалил выступающую Марченко.

Наконец  председательствующий объявил:

– Гусев Николай Вадимович из Ростовского научно-исследовательского онкологического института с сообщением…   

Гусев вышел к трибуне, словно делать этого и не хотел. Он неспешно разложил листки с тезисами выступления, взглянул в зал и спокойно стал излагать содержание работы. В его голосе не было ничего завораживающего, говорил он бесцветно, буднично, но весь зал отчего-то смолк, прислушался.   

Гусев  показывал варианты операций на таблицах, приводил статистические данные своей клиники, наконец, демонстрировал больных. Это было не совсем обычным. Люди в задних рядах приподнялись, чтобы лучше видеть. Зал был наэлектризован. Казалось, он без особых усилий его загипнотизировал. Даже председательствующий сошел со сцены, чтобы лучше видеть.   

– Фантастика, – говорили слушатели. – Но каковы отдаленные результаты? Насколько можно продлить жизнь больного,  которому сделали такую операцию?

Владимир  Титаренко пожирал глазами Гусева, который без особых усилий завладел его сердцем.  Он смотрел на схемы операций, слушал объяснения Николая Вадимовича и, казалось, завидовал больным, которых  тот оперировал.   

После выступления Гусева из разных концов зала посыпались вопросы:   

– Стоит ли оперировать, когда уже до операции обнаружен метастаз?   

– У вас очень высокая смертность. Как ваша тактика соответствует основному правилу: не навреди?   

– Сколько живут больные после таких тяжелых операций?..

Гусев был спокоен, словно объяснял  не маститым онкологам, а студентам, которым читал  лекции:   

– Если есть хоть небольшой шанс спасти больного, мы считаем, что  его нельзя упустить. Смертность высокая. Но  с чем сравнивать? При таком  процессе, если больного не оперировать, смерть наступает в ста процентах случаев. И, кроме того, надо иметь в виду иное качество жизни. Об этом мы тоже не можем не думать…

В конце заседания, когда председательствующий дал слово записавшимся в прениях, многие отмечали интересное сообщение профессора Сергеева, но выражали сожаление, что не изучены механизмы столь разительного повышения эффективности введения лекарственных средств на биологических средах.   

Говоря о докладе Гусева, одни приветствовали его смелость и высокую хирургическую активность, другие за это же упрекали, считая, что  допустимое  в хирургии  – недопустимо в онкологии.   

В заключительном слове, закрывая заседание, председательствующий все же приветствовал опыт ростовчан и сказал, что он найдет свое отражение в резолюции конференции.

– За жизнь больного следует бороться. Это и делают ростовские онкологи, ища и находя новые и новые методы.   

После заседания Володя Титаренко подошел к Николаю Вадимовичу и попросил разрешение поработать в его клинике. Получив  согласие, он был счастлив, и жизнь казалась ему прекрасной и удивительной.   

Анна с друзьями направились в ближайшее кафе что-нибудь перекусить. На вечернее заседание они решили не идти. На нем должны были быть представлены экспериментальные и теоретические работы, что им казалось неинтересным.   

Сергей Кириллович уехал в диспансер.   

Артем с Марией  на обед пошли домой, по дороге продолжая обсуждать прослушанные доклады.

После обеда, удобно расположившись  в  кресле, Артем сказал:

– Вот ты все время защищаешь Сергеева. Но не так все однозначно, дорогая.   

– Конечно, – согласилась Мария. – Он бывает разным. Для одних – хорош, для других – плох. Чтобы объективно оценить, нужен беспристрастный анализ профессионалов.   

– Совершенно верно. А у нас как бывает? От одного названия нашего института у  многих проверяющих наступает психологический шок.   

– И все же  ты не можешь отрицать, что Сергеев серьезный ученый, прекрасный организатор, много делающий для института…   

– А кто спорит? Но при этом твердой рукой подавляет инакомыслие.   

– Дорогой, а ты посмотри, что в стране делается! Раздрай, парад суверенитетов, Чечня, Татарстан, Башкирия… Разве не пора все это прекратить, если мы хотим выжить  как государство Российское?

– То есть ты считаешь, что только сильная власть, диктатура…   

– Не знаю насчет диктатуры, но сильная добрая воля не помешала бы. То же самое, – продолжала Мария, – в институте. Ты же знаешь: не будь этой воли, институт  так и остался бы на уровне областного диспансера.   

Артем, помолчав, согласился:   

– Наверное, ты права. Только от этого почему-то противно.

Помолчали. Мария закончила мыть посуду и  села  на диван.   

– А что, если я не пойду на вечернее заседание? – спросил вдруг Артем.   

– Я думаю, твоего отсутствия никто не заметит. А я не могу не пойти: будет доклад Ангельской. Кроме того, мне бы хотелось послушать сообщение из Нижнего Новгорода. Мы занимаемся близкими проблемами. Ты отдохни.   

Мария принесла из спальной комнаты подушку.

– Приляг, – сказала она. – Что же касается диктатуры, то мне кажется, что в системе управления должна быть иерархия подчинения. Иначе никакого управления вообще не будет.   

– Видимо, ты права. Но при этом должно соблюдаться единство права и ответственности. Когда нет этой ответственности, получается вседозволенность, та самая диктатура…   

Артем прилег на диван.   

– Устал, – сказал он. – Ничего не делал, а будто уголь разгружал… как когда-то в студенческие годы…

– Это тебя после обеда сморило. Поспи, дорогой. А я приду, как только закончится конференция.   


Последнее заседание собрало полный зал. Делегаты и врачи города за это время успели познакомиться друг с другом, собирались группами, обменивались адресами, договаривались о совместных работах.   

Ангельская заметно волновалась. Не то, чтобы она сомневалась в своих данных, но в зале должна была присутствовать биохимик из Петербурга,  дама, которая считала все, что сделано не в ее лаборатории, очень сомнительным. Методики не те, контроль выбран не тот…   

Лина Александровна снова и снова просматривала тезисы доклада, не обращая внимания на колкости Полякова.

– Профессиональные заболевания, – разглагольствовал он, –  это не только силикоз шахтеров или аллергия парфюмеров. Атеросклероз, инфаркты чаще случаются у людей умственного труда! У нас вредное производство, а Лина Александровна со своим характером не может у директора даже молока добиться!

– Вы когда-нибудь угомонитесь? – спросила Ангельская. – Мне, чтобы сохранить свой ангельский характер, нужно дьявольское терпение! Помолчите, ради Бога, дайте сосредоточиться.  Мария, сделайте милость, закройте Полякову рот!   

– Уже замолк. Молчу. – Поляков и не думал прекращать свои выходки. «Остапа понесло», как сказали бы незабвенные Ильф и Петров.  – Но вы только посмотрите на Сергеева! Он, словно удав, подыскивает себе жертву. Не попадайтесь ему на глаза!   

– Поиски жертв тоже бывают творческими, – улыбнулся Борисов. Он тоже должен был выступать и искал кого-то глазами.   

– Вы кого-то потеряли? – спросил Поляков, который не мог  молчать. Его возбуждение передавалось всем, кто был поблизости.   

– Параллельные линии никогда не пересекутся, если не заинтересованы, – ответил Борисов и отвернулся.   

– О чем  это вы? – спросил Поляков.   

– Должен был встретиться с единомышленником из Москвы. Обещал быть, но – нет его.   

– Стоит ли огорчаться? – успокоил его Владимир. – Одинаковые мысли приводят к разным глупостям…   

– Да нет… Хотел попросить у него перевивные опухоли…   

– Теплые отношения быстро остывают от горячих просьб, – философски заметил Поляков и замолчал.

Как и предполагала Лина Александровна, грозная дама-биохимик не преминула отпустить с места пару шпилек, но Ангельская в минуты опасности бывала остроумной и находчивой. Она ответила так, что, несомненно, завоевала симпатию зала, и дама, стушевавшись, прекратила свои нападки.   

Сергеев, председательствующий на последнем заседании, одобрительно улыбнулся Лине Александровне и объявил следующего выступающего.   

Выступление Борисова было феерическим. Мастер эксперимента, он говорил о принципиально новом методе лечения, который заключался в том, что лекарство вводили в спиномозговой канал, рассчитывая, что по спиномозговой жидкости оно будет омывать гипофиз, изменять нарушенную регуляцию и таким образом  воздействовать на опухоль.   

Николай Николаевич  привел не только результаты множества серий экспериментов, но и показал эффективность метода в клинике, особенно при метастазах опухолей молочных желез в кости.   

Сергеев был искренне рад успеху Борисова. Он  смотрел на заместителя министра и директора онкоцентра и видел, как заинтересованно слушали они это сообщение, о чем-то тихо переговариваясь.   

Когда Николай Николаевич закончил, Сергей Сергеевич  успел ему сказать, чтобы после конференции тот зашел.   

– Поговорим о новых  перевивных опухолях и лабораторных животных. Заслужил.   

Когда, наконец, программа конференции была выполнена, а резолюция принята, Сергеев, как гостеприимный хозяин, пригласил всех вечером на  прогулку по Дону на пароходе с «товарищеским ужином». Объявление вызвало гул одобрения.   

– А где Артем Михайлович? Я что-то его в зале не видела, – спросила Лина Александровна.   

– Неважно чувствует себя. Остался дома, – ответила Мария.   

– Так что, вы не пойдете на вечернее шоу?   

– Наверное, нет. Это вам данное мероприятие предписано не пропускать, а  наше отсутствие никто не заметит.   

– Я возьму дочку. Если уж приходится делать, что не очень хочется, то нужно извлечь из этого хоть толику  пользы.   

Потом, повернувшись к Полякову, спросила:   

– А вы, сэр, соизволите принять участие в вечерней  прогулке по Дону?   

– Всенепременно, хотя мне этот коллективный стриптиз не очень нравится. Но боюсь гнева светлоликого. Он и так на меня смотрит, как солдат на вошь!   

– Вы, Володя, – сказала Мария, – очень высокого мнения о себе. Я думаю, что о вашем существовании даже не догадываются! Однако рекомендую все-таки там быть. Во-первых, вы ответственны за нашего шефа. Лине Александровне не будет так одиноко. Во-вторых, вы будете иметь счастливую возможность поухаживать за ее дочерью. И, наконец, сможете посостязаться в остроумии с Николаем Николаевичем уже на свежем воздухе.   

– Навязывание своего мнения и вкусов – признак низкой культуры, Мария-джан. Вас разве в вашем солнечном Баку этому не учили? Мне просто не хочется быть на одном корабле с людьми, которых я не уважаю. Это же не работа, куда мне приходится ходить, хочу я этого или нет. Наконец, у меня молодая красивая жена изнывает от тоски. Не могу себе позволить через три месяца после свадьбы  изменять ей даже  с дочерью нашей шефини! Это аморально!   

– Дорогой Володя, – рассмеялась Лина Александровна, – один философ утверждал, что «есть мудрый смысл в непостоянстве». Другой, – что постоянство – признак ограниченности! Заметьте, что ни тот, ни другой не были ни пошляками, ни развратниками. Впрочем, если вы действительно не хотите, – оставайтесь. Значит, я буду в гордом одиночестве.

– Нет, уж так и быть, я осчастливлю… Понимаю, что смена обстановки стимулирует творческую активность. Я за два дня столько пропустил…  мне теперь нужно ночами сидеть, чтобы снова войти в график.   

– Нет проблем, идите к своей Веруне, вписывайтесь в график.   

– Ну, вот  вы и обиделись! Я сказал же, что буду. Только душ приму. А то я в собственном соку несъедобен.   

Ангельская была несколько обескуражена. Сотрудники по какой-то причине, не сговариваясь, дружно отказывались от «товарищеского ужина» и прогулки по Дону.

Уже на улице Ангельская спросила Борисова, придет ли он на вечернее мероприятие. Борисов, замявшись, что-то промямлил о другом намеченном уже на этот вечер мероприятии, что было совершенно на него не похоже.   

– Да в чем, в конце концов, дело? – прямо спросила Ангельская. – Одна не может, потому что ее любимый плохо себя чувствует. Второй вышел из графика. Что за секрет? Разве вам не хотелось бы встретиться с Никольским, которого вы так обхаживали? Кстати, он так и не пришел на ваш доклад?   

– Так и не пришел. А мне не хочется быть бедным родственником. Если я себя не буду уважать, кто же меня будет уважать?   

– Вы не правы. Хозяин, принимающая сторона, всегда старается, чтобы гостям было весело.   

– А разве, когда мы бывали на съездах, конференциях, кто-нибудь так прыгал перед нами?   

– Меня в музеи водили… У нас на Дону традиционно так гостей принимают…   

– Нет, я, все-таки, пожалуй, приду. Не стоит дразнить гусей. Сергеев снизошел, пригласил после конференции поговорить о делах  отдела.

Вконец расстроившись, Ангельская направилась к автобусной остановке.   

Приятная прохлада майского вечера постепенно успокоила Лину Александровну, и она подумала: «Устали друзья, перегрелись на этой невыносимой жаре. А на воде должно быть прохладнее. Надо будет взять кофточку».
10.
У причала стояло белое прогулочное судно,  украшенное множеством разноцветных флажков. Возле трапа  рослый парень в черных очках беседовал с девушкой. Загорелая, в короткой черной юбке и майке в виде тельняшки, с  крашеными почти фиолетовыми волосами, она стояла на палубе и держала  в руках большой пакет.

– Тебе, Витенька, – говорила девушка, – жена  должна согревать  не только суп, но и твою жизнь.   

– И так жарко, – ответил он, улыбнувшись. – А жена – не подарок, потому что она – от Бога! – Потом достал из яркой пачки сигарету и долго разминал ее пальцами. – И где ты, Валюша, была?   

– Где, где, – передразнила девушка, – вы все одинаковы. Все норовите угнать чужой автомобиль! Вам бы только покататься…   

– Настоящий мужчина в ответе за всех, кого не любил, – ответил  парень, улыбаясь.   

– Значит, ты теперь за меня в ответе? – рассмеялась девушка. –  Да ты между девок совсем ориентацию потерял! И по компасу ко мне  дорогу не найдешь!   

– Что ты, Валюша?! Я – система самонаводящаяся! Сегодня же причалю!   

– Приходи. Интим – дело общее, – сказала Валюша и отправилась в бар на нижней палубе, где работала буфетчицей.

Парень  откровенно скучал на посту. Он с интересом смотрел на  гуляющую публику, курил, насвистывал популярную песенку.   

– Проходите. Через пятнадцать минут отходим, – говорил  он  подходящим делегатам.    

Громко звучала музыка. Солнце уже не так пекло, и никто не торопился  на судно. Женщины в легких пестрых платьях, сарафанах, мужчины в светлых брюках, шортах, теннисках – прогуливались по набережной, фотографировались на память.   

Кто-то из молодежи уже танцевал на палубе, кто-то, прислонившись к борту, смотрел на людей, столпившихся у трапа, продолжая беседу с приятелем.

Анна, удобно устроившись в шезлонге, улыбалась солнцу.

– На воде не так жарко, – сказала она Руслану. – Интересно, будет ли у нас «зеленая стоянка»?   

– «Зеленая стоянка»? – переспросил  тот.   

– Конечно! Недаром же я облачилась в купальный костюм!   

– А я плавок не взял.   

– Будешь плавать голенький. Никто ничего нового не увидит.   

– Тебе смешно, а я, действительно, хотел окунуться. Жарко…   

– На воде будет прохладнее, – успокоила  Анна.   


Несколько в сторонке у накрытой брезентом спасательной шлюпки  стояли  люди. Они облокотились на борт, продолжая разговор.

– Противно, – сказала женщина. – Сегодня больных гоняют, словно мячик. И везде плати…   

– Не пойму, зачем нужны профосмотры, если мы всех взять на лечение не можем. Далеко не каждый в состоянии оплатить лечение! – поддержал ее мужчина.

– А у нас стихийно организуются целые, я бы сказал, преступные сообщества. Наш заведующий хирургическим отделением дошел до того, что недавно настоятельно порекомендовал больной с рожистым воспалением  обратиться к ветеринару!

– К ветеринару?! – эхом откликнулись собеседники.   

– Да. Он убедил несчастную, что это – лучший специалист. Только обследование у него стоит  пятьдесят долларов!   

– Не понимаю логики. Что, этот ветеринар потом делится  с вашим заведующим?   

– Этого я не знаю, но факт имел место.   

– Смутное время, – задумчиво сказала женщина. – У нас гоняют больных из лаборатории в лабораторию. Когда-то нас учили, что диагноз должен быть экономным и хорош тот диагност, который получает максимум сведений при минимуме исследований! А сегодня такая лавина обследований!   

Не дай Бог сегодня заболеть, – обдерут как липку…   

– И при этом мы еще что-то лопочем о нравственности!


Наконец, в восемнадцать часов, судно медленно отчалило от пирса, развернулось и, разрезая носом воду, пошло вверх по течению. Через несколько минут зеленые  рощицы и желтые песочные берега сменили городские постройки.

Стало прохладно.   

Лина Александровна в окружении мужчин сидела за круглым столиком и  любовалась проплывающими пейзажами. Настроение был неважное. Какой-то неприятный осадок остался после разговора с  этой зазнавшейся Красновой из Москвы. Встретившись у трапа, она высокомерно кивнула головой, словно они были едва знакомы. А между тем, когда эта особа защищалась, Ангельская уже давно была авторитетным ученым, доктором наук, профессором.   

– Что ни говори, Москва… – отвечая на свои мысли, вслух проговорила Лина Александровна, прислушиваясь к тому, что говорил  Борисов Полякову.   

– Половину всех открытий делают лишь три процента из огромной армии называющих себя учеными.  Им активно помогают семнадцать процентов    профессионалов. Треть – пассивны. Их нужно толкать, чтобы они что-нибудь делали. Все  достоинство остальных  так называемых ученых лишь в том, что они усидчивы и аккуратны. Кстати, они тоже нужны для прогресса науки.

– Интересно, – протянул Поляков. – Но тогда любой руководитель должен учитывать, кто есть кто. Нельзя просто «закручивать гайки». Одного следует «закрутить», другого, наоборот, «раскрутить». В этом и есть мудрость руководства.   

– Верно. Только все почему-то считают, что именно их следует  «раскрутить».   

– Это так. Но если бы я знал, что  не вхожу в те три процента, – ушел бы без сожаления. Я думаю, что Лина Александровна терпит меня только потому, что продолжает надеяться, что я вот-вот выдам на-гора какую-нибудь идейку, которая прославит нашу лабораторию.   

– Уже не надеюсь, – улыбнулась Ангельская. – Ценю в тебе рутинера!   

– Ой ли?! – воскликнул Поляков. – Уж чего-чего, а усидчивости и аккуратности у меня нет.  Но я где-то читал, что если хочешь продлить свою деловую молодость, следует два-три раза сменить свои научные интересы. Коль скоро меня  ценят лишь как рутинера, нужно менять специальность!   

– Точно. Последуй примеру классика, иди в управдомы!   

– Я подумаю, – сказал Владимир. – Но хочу заметить, что если я такой бесполезный, это не делает чести вам, так как вы, мой шеф,  не способны подобрать себе дельных помощников!   

– Успокойся! Ты дельный помощник. И, кроме того, мы здесь не на совещании, чтобы обсуждать производственные вопросы.  Все претензии ко мне только завтра, и в письменном виде…   

– Совещание – это когда советуются, вместе решают вопрос, – парировал Поляков. – А у нас, как правило, инструктаж, взбучка. Можете ли вы высказать свое мнение без оглядки на светлоликого?  Поэтому на ваших совещаниях в лучшем случае вы осуждаете чужое мнение, но избегаете высказать свое.   

– Линушка Александровна, – сказал Борисов, – что вы наделали? Вы же знаете, что Сергеев для Володи как красная тряпка для быка!   

– Если вы хотите знать, – обиделся Поляков, – все быки – дальтоники, и цвет тряпки не имеет ровно никакого значения. Что касается Сергеева, то меня трудно переубедить. Вера в свою значительность исчерпывает содержание его психики!   

– Такая вера, – задумчиво произнес Борисов, – требует все нового и нового подтверждения. Возникает наркотическая потребность в одобрении. Она растет по мере удовлетворения. Я думаю, – этим объясняется многое, что делается в институте…   

– Я с вами не согласна, – сказала Ангельская. – Сергеев – большой ученый.   

– Но несколько монографий в год, десятки статей – это не вызывает у вас сомнений? – поддержал Борисова Поляков.   

– Не знаю… – сказала Ангельская. – Одно могу утверждать: Сергеев обладает широтой взглядов, высокой культурой, понимает живопись, поэзию, литературу… Без этого невозможно было бы добиться всего того, чего он достиг. Он  удивительно организованный человек и всякий раз, когда я с ним разговариваю, мне кажется, что и в биохимии он разбирается  не хуже меня.   

– Вы еще скажите, – улыбнулся Поляков, – что он не  меркантилен, не имеет счета  за рубежом и всего себя отдает делу возрождения родного института.   

Владимир встал, посмотрел вокруг, потом спросил:   

– Что пить будете?   

За  стойкой жонглировал бутылками и рюмками бармен.   

– Я, пожалуй, выпью стакан сока. Яблочного, если можно.   

– А мне бутылочку холодного пива, – сказал Борисов.   

– О, тут есть пиво? Тогда и мне бутылочку пива, – попросила Лина Александровна Полякова.   

Когда Владимир отошел, Борисов заметил Ангельской:   

– Вы напрасно его дразните Сергеевым. Он многого еще не понимает и, неровен час, голову сломает со своей фрондой. А голова у него светлая, можете мне поверить. Он уж точно входит в те три процента, которые реально движут науку…   


Сергеев прохаживался  по палубе, беседуя с  директором московского института.   

– Сергей Сергеевич, – говорил Валерий Иванович, высокий седой человек в больших темных очках, – я понимаю, что церковь для верующих очень значима. Но во всем мире именно церковь строит больницы, делает что-то для больных. А здесь вы строите церковь, ничего для нее не жалея. Я слышал, что вы даже свои  иконы огромной ценности подарили ей.

– Что ж, – улыбаясь, отвечал Сергей Сергеевич, – у каждого из нас могут быть свои увлечения. Мне кажется, что все, что мы делаем, укрепляет авторитет института, повышает кредит доверия людей к медицине. А в наше время этот самый кредит весьма поистощился. Кто сегодня еще пользуется доверием? Именно церковь!  Я понимаю, что ортодоксально верующий человек  сегодня выглядит смешно, напоминает Дон Кихота.

– Но религиозную философию в полной мере не принимают  представители как светской науки, так и духовенства. При научном подходе к поиску истины нельзя требовать, чтобы найденный путь  вел к Богу или, наоборот, рушил веру в библейские и церковные авторитеты. Не существует никаких гарантий ни в ту, ни в другую сторону

–  У любого честного человека, – возразил Сергеев, –  где бы он ни жил и что бы ни исповедовал, пока он живет среди людей – нет выбора: иметь или не иметь культуру. Человек в качестве человека не может существовать без культуры, и современность приходится принимать как реальность. Психология человека не возникла из пустоты, а обусловлена  причинами, над которыми следует задуматься. Впрочем, дорогой  Валерий Иванович, довольно философии. Посмотрите, какая кругом  красота! Я очень люблю Москву, но только эти степные просторы, спокойная река и зеленеющие рощицы греют мне  душу. Идемте к молодежи!   

На верхней палубе в носовой части судна было много народа. Собирались группами, спорили, рассказывали анекдоты, пели песни…   

Когда судно  подошло к деревянному пирсу, капитан по радио объявил «зеленую стоянку» на сорок минут.  Все вышли на берег, разбрелись по прибрежной рощице. Кто-то, предусмотрительно захвативший с собой купальные костюмы, прыгал в речку, шумно плескаясь,  приглашал друзей последовать его примеру.

Анна, как заправская пловчиха, рассекала крепкими руками  воду, быстро  приближаясь к середине реки. Руслан в ярких трусах вместо плавок  бросился  ее догонять. Но это было не просто. Когда-то  в школе Анна посещала секцию по плаванию, имела первый разряд, и догнать девушку Руслану так и не удалось. И только когда  она, раскинув руки,  легла на спину, Руслан, заметно уставший, подплыл к ней.   

– Ну и плаваешь же ты! – с восхищением сказал он. – Я и не знал.   

– Это все школьная выучка, – ответила Анна. – Отдохни, ложись на спину…   

– Аннушка, я давно тебя хотел спросить, как ты ко мне относишься?   

– Русик, ты что?! Не объясняться ли в любви  решил?   

– А это смешно? – обиделся парень.   

– Совсем нет! Просто, я не стою тебя. Ты же знаешь…   

– Что за глупости, ведь я люблю тебя, – вырвалось у Руслана.   

– Русик! Зачем ты так?!   

– Но я ведь, правда, тебя очень люблю. Уже давно, еще со второго курса!   

– Поплыли, не торопясь, к берегу!   

– И что ты мне на это ответишь?   

– Что я могу ответить? Мне это очень приятно. Ты мне тоже нравишься… но все так неожиданно…   

– А мне легче стало. Я столько времени все никак не мог тебе этого сказать. Боялся.   

– Стоило столько молчать! Ведь  я могла и замуж за кого-нибудь выскочить, так и не узнав о твоей любви!   

– Ты, Аннушка,  не смейся. Я ведь серьезно.   

– А я не смеюсь. Разве над любовью смеются?   

– Тогда ответь мне, как ты к этому относишься?   

– Руслан, влюбленные всегда немножечко глупеют. Как я могу  относиться, когда мне признаются в любви?! Хорошо отношусь! Только ответить на твою любовь я должна тоже  большой любовью. Подожди, если можешь…   


Ангельская сидела на прибрежном камне, опустив ноги в воду, и блаженствовала. Рядом устроился Борисов. Поляков снял тенниску и растянулся на песке, подставив солнцу коричневую от загара спину.

– Владимир, вы уже дымитесь! Повернитесь хотя бы на бок, – говорила ему Лина Александровна и улыбалась. – Вам не скучно так лежать и молчать, оставив нас без своего общества?   

– Умному не скучно, пока он готов на глупости, – сказал Поляков и сел.   

Сослуживцы, как обычно, острили, подкалывая друг друга, комментируя события.   

К ним подсел  Марченко.   

– Вот   негодница, –  сказал   он,   указывая   на Анну,  которая была едва видна на середине реки. – Говорил ей, чтобы не заплывала далеко, но ей же показать себя нужно.   

– Племянница? – спросила Ангельская и посмотрела вдаль. – Красиво плывет. Кстати, она там не одна.   

– Внук Мироняна, Руслан. Они вместе учатся.   

– Самое удобное место, чтобы поговорить без свидетелей, – сказал Поляков. – У нас скоро и слова не скажешь: везде тебя подслушают  и донос настрочат, как в недавнем  прошлом…   

– Что вы о нем знаете? – удивился Марченко. – Мы вот уже десять лет, как развели Россию с социализмом.

–   По  крайней    мере,   пытаемся   это   сделать,  –

поддержал его Борисов.   

– И что взамен? – спросил Поляков. – Рыночные отношения, капитализм? Где  они?   

– Но никакую формацию нельзя ввести декретом, – возразил Марченко. – Она должна созреть.   

– А этот процесс долгий, – проговорил Борисов.   

– Кстати, – продолжал Марченко, – гибель Советского Союза произошла именно по причине искусственности того социального уклада, который всем представлялся, как социализм, и принудительно внедрялся в жизнь.   

Лина Александровна слушала друзей и улыбалась. Ей привычны были эти разглагольствования, и она с интересом слушала, как Марченко и Борисов набросились  на   Полякова.   Она  знала,  что Владимир в

таких спорах – не подарок: начитан, убежден в своей правоте, за словом в карман не полезет. Переспорить его сложно.

– Но в новых условиях необходимы иные способы управления, – сказал он.

– Но демократия, Володя, не мыслима без господства права и закона, – продолжил свою мысль Марченко. – Для этого нужны не только сильные, не коррумпированные силовые структуры, но и определенная правовая культура общества…   

– А у нас нет ни того, ни другого, – заметил Поляков. – И что же это за правильная политика?   

– По-видимому, –  размышлял вслух  Марченко, –  следует идти путем постепенного включения демократических институтов, мирясь с некоторыми недемократическими проявлениями переходного периода… Другого пути нет…   Жесткая вертикаль власти одна только и может спасти.   

– А вы не боитесь, что укоренится эта самая вертикаль, и тогда возникнет очередная «империя зла» с перерождением всех ваших демократических институтов?   

– Конечно, такая опасность есть, – вступил в разговор Борисов. –  Нет гарантий…   

– Вы знаете, – перебил его Поляков, – у меня нет даже уверенности в главном направлении развития нашего общества. И ваша защита Сергеева мне тоже понятна. Но что это оправдывает?   

– Володя, – сказал Борисов, – демократия – это свободолюбие. Но есть и смиренность…   

– Опасный путь. Такая смиренность, действительно, иногда и на ограниченное время может оказаться оптимальной…   

Полякову надоел весь этот спор. Он снова сел на песок и стал бросать камешки в воду.   

Помолчали.   

– Где-то я читал, – задумчиво проговорил Поляков, – что небо и земля – не милосердны! И  человек, облаченный властью, тоже не может быть милосердным. Законы жизни не позволяют ему.  Может быть, в чем-то Сергеев и прав… Но противно…   

Разговор угас так же внезапно, как и начался.   

Сергей Кириллович подошел к реке и  смотрел, как  плыла к берегу Анна. Рядом, стараясь не отставать, плыл Руслан.

– Красиво плывет, негодница, – с гордостью за племянницу проговорил он.  – А почему  Миронян  не поехала?  – спросил он у Ангельской.   

– Артем приболел, – ответила Лина Александровна.   

– Да? А что с ним?   

– Не знаю. Думаю, ничего опасного…


На обратном пути, когда на черном небе замерцали тысячи звезд, а  вода вдруг стала черной, всех пригласили пройти в ресторан. Зал был  освещен множеством ярких лампочек. Тихо звучала музыка. За столиками  сидели делегаты, и возбужденный гул говорил о нетерпении.   Сергеев взял микрофон и сказал:   

– Дорогие друзья!  Программа Всероссийской конференции по проблемам онкологии завершена!   

Все зааплодировали, стали  разливать шампанское. Сергеев между тем продолжал:   

– Каждый из нас унесет с собой не только впечатления от содержания докладов и новых друзей, но и, я надеюсь, – чувство ощущения причастности к трудной, но очень благородной медицинской специальности, – к онкологии. Я предлагаю тост за всех вас, за ваши успехи, за ваше личное счастье, за то, чтобы мы все смогли выстоять в наше непростое время! Будьте счастливы!

– За наше счастье, – эхом повторила Анна, глядя в глаза Руслану и улыбаясь.   


Незаметно пролетело время. Вслед за небывало теплой весной  наступило жаркое  сухое лето.

На левом береге Дона, где раскинулся городской пляж, Анна и Руслан с самого утра занимали место в тени прибрежных посадок, зарывали во влажный песок пару бутылок пива и предавались мечтам. Они говорили о том, как было бы здорово  поехать к морю или пойти в поход по тропам Подмосковья, хорошо бы с друзьями, в каникулы. Все разъехались, и в городе почти никого не осталось…

В последнее время Руслан сопровождал Анну повсюду. Он встречал ее после дежурства. Они гуляли по вечернему Ростову, наслаждаясь прохладой. Анна постепенно выздоравливала после своей неудачной первой любви, когда ее предал человек, которому она так поверила. Тогда все кончилось трагически,  и Анна старалась об этом не вспоминать.

Стояли последние летние деньки. Скоро – снова в институт.  Анна расстелила на песке большое полотенце и улеглась, подставляя солнцу спину.  Руслан лег рядом.

– Ты блуждаешь мыслимым взором по немыслимому, – улыбнулась Анна, когда Руслан вновь заговорил о женитьбе.   

–  Но почему? – горячился Руслан. – Я люблю  и хочу быть вместе с тобой!   

– Русик, остынь, выпей прохладного пива! Я тоже к тебе хорошо отношусь, но не тащи меня в брак, как в кусты! Давай еще немного подождем. Ты же знаешь, что я уже пробовала… и что из этого вышло!   

Анна провела пальцем по его ровному носу и коснулась усов. Он куснул ее палец, потом поцеловал руку.   

– Но почему?   

– Я никуда от тебя не денусь. Только дай мне еще немного времени.   

– Но так долго ждать не хочу! – улыбнулся Руслан, – Я нетерпелив, не могу ждать до конца света! Но знаю, чтобы  тебя переубедить, нужно с  тобой согласиться!

– Вот такой ты мне нравишься! – сказала Анна и насыпала на волосатую грудь друга горсть  песка. – Настоящий мужчина всегда добьется того, чего хочет женщина!

– А чего ты хочешь?   

– Узнай!   

– Давай руку!   

Руслан взял ладошку и стал внимательно рассматривать складки кожи.   

– Линии твоих рук говорят, что их нужно мыть!   

– Мели, Емеля! – засмеялась Анна, отнимая руку. – Наказание должно быть неотвратимо, как преступление! Хочу мороженое!   

– Никаких проблем! На мороженое у меня денег хватит!   

Руслан рывком встал и пошел к ближайшему киоску. Когда он вернулся, Анна лежала на спине с закрытыми глазами  и, казалось, спала. Руслан  сел рядом, и Анна, не открывая глаз, протянула руку.  Руслан подал  вафельный стаканчик. Анна резко села и с благодарностью посмотрела на друга.   

– Ты знаешь, о чем я подумала?

– О чем?   

– В человеке можно ошибиться. Но из этого не следует, что людям верить нельзя!   

– И это правильно, – согласился Руслан.   

– Правду говорят люди, что лучший лекарь – время.   

– И это тоже правильно!   

Анна, улыбнувшись, взглянула на Руслана.   

– Когда со мной сразу соглашаются, я чувствую, что не права.   

– А это не правильно! Я с тобой соглашаюсь, потому что так же чувствую. Я еще на втором курсе обратил внимание, что мы с тобой одинаково понимаем, «что такое хорошо  и что такое плохо».   

– Это правда? Здорово!

Потом они пошли в воду.   

– Ты знаешь, какое несчастье в семье моего дяди?   

– У Сергея Кирилловича?   

– Да. У его приемной дочери родилась девочка – Аннушка. Когда в три годика она заболела, ей безграмотный врач назначил большие дозы антибиотиков. У девочки возникло осложнение – неврит слухового нерва! Теперь у нее резко понижен слух…

– И что этому коновалу было?   

– Ничего. Да и какое это имеет значение? Изуродовал жизнь девчушке.   

– Я представляю горе родителей, – сказал Руслан.   

– Теперь моя тезка вынуждена пользоваться слуховым аппаратом. Врачи говорят, что в будущем слух может чуть-чуть улучшиться…   

–  Болтовня о будущем зачастую лишь способ ухода от ответственности за настоящее.   

Когда солнце склонилось к горизонту, Руслан проводил Анну домой.
11.
Наступила осень, и все вдруг изменилось. Небо  затянуло черным покрывалом, сквозь которое с трудом пробивались лучи солнца. Потом порывы ветра разгоняли тучи, и вновь голубое небо,  освещенное прохладным осенним солнцем, висело над головой. Наконец  серая пелена полностью заволокла небосклон, и пошел нудный мелкий дождь. Улицы быстро опустели. Одинокие машины, шурша шинами и рассекая лужи на асфальте, проезжали мимо, и только черные стаи ворон, прилетевших с ближайшего поля, сидели на ветках деревьев институтского двора, распушив перья и изредка громко каркая.

Заместитель директора по хозяйственной части, мужчина лет пятидесяти, в сером свитере и брюках, заправленных в сапоги, доложил на планерке:

– На прошлой неделе на строительство корпуса отделение химиогормонотерапии привезло одну тонну цемента, отделение общей онкологии – пять тонн песка. Спасибо им за это.

Для завершения строительства нам требуется еще пять тысяч кирпича и  семьдесят железобетонных блоков. Просьба заведующим отделами помочь.

Сергеев посмотрел в зал и увидел Марченко. Нахмурился  и  бросил:   

– Я надеюсь, что все поняли шутку Наума Григорьевича?   

Потом, не фиксируя на этом  внимания, перешел к другому вопросу.   

Сергей Кириллович  пришел к директору, но так как тот был на планерке, решил тоже посидеть, послушать, как ее проводит Сергеев. Оказавшись возле врача, которого хорошо знал с давних пор, тихо спросил:   

– Интересно, как вы оформляете деньги, которые берете от больных?   

– Ты, Сережа, совсем – провинция! Их  оформляют как благотворительную помощь. Это чтобы обойти наши несовершенные законы.

– Но что же говорят больным, которые не могут оказать институту такую помощь?

На планерке обсуждалась работа  ординатора из урологического отделения. Вдруг Сергеев встал  и вышел из зала, бросив сидящему рядом главному врачу:   

– Продолжайте!   

Обсуждение шло в достаточно резкой тональности. Выступающий кое-как отбивался от лавины вопросов, поступающих из зала.

– Кто у вас руководитель? – строго спросил председательствующий.

–  Директор института,   – ответил  парень и улыбнулся.

– Все. Вопросов больше нет, – резюмировал главный врач и строго посмотрел в зал.

Желающих задавать вопросы больше не оказалось.   

Когда Сергей Кириллович спускался по мраморной лестнице к Сергееву, неожиданно встретил Артема. Тот был чем-то сильно расстроен.   

– Что случилось?

– Ничего особенного. Отказался от  предложения Сергеева  и тем вызвал его неудовольствие.   

– Хорошо. Расскажешь в воскресенье. Вы же с Марией зайдете к нам, надеюсь?   

– А как же, день рождения Галины Павловны мы еще не пропускали. Будем обязательно.   

– Я бегу, а то он пойдет на обход или в операционную, а мне нужно с ним обсудить один деликатный вопрос.   

Марченко  стал спускаться, махнув Артему рукой.


В отделении к Артему подошла медсестра:   

– Артем Михайлович, вы идете мыться? Вашу больную взяли.   

– Да, иду.   

У больной Козловой несколько лет назад в городе Шахты была удалена молочная железа по поводу  опухоли. Потом проводили облучение на рентгенотерапевтическом аппарате. После операции у женщины  возник лимфостаз, несколько раз было рожистое воспаление кожи руки. Теперь развилась слоновость. Огромная, тяжелая, она неподвижно висела и постоянно болела. Несчастная тяжко страдала и настаивала на  операции. На консилиуме, наконец,  было принято решение  об  ампутации.   

Когда  через час Артем записывал в историю болезни  протокол операции, он внезапно почувствовал сильную боль в сердце. «Этого еще мне не хватало!» – подумал он и попросил коллегу взять на посту нитроглицерин.   

– Вам плохо? –  взволнованно спросил коллега. – Может быть, полежите?   

– Да нет! Пройдет, – ответил Артем и положил маленькую таблетку под язык.   

Коллега вышел из ординаторской и через минуту вернулся с анестезиологом. Она несла с собой переносной электрокардиограф.   

– Это не к чему, – сказал Артем, но подчинился и прилег на кушетку.   

Электрокардиограмма ничего страшного не показала, но незначительная боль в сердце еще тревожила, и Артему ввели обезболивающие средства.   

Кто-то позвонил Марии, и та прибежала, испуганная.   

– Что за паника? – возмутился Артем. – Боль прошла. Я уже в норме… Расстроился сегодня немного.   

– Что произошло? – спросила Мария.   

– Дома расскажу, – ответил он. Потом обратился к коллеге: – Я, пожалуй, поеду домой.   

– Конечно, Артем Михайлович. Все будет нормально.   

После смерти Арсена Григорьевича исполнение обязанностей заведующего возложили на Михайлова. Сегодня Сергеев пригласил Артема и предложил заведование ему, но тот отказался. Он считал, что не сможет вести хозяйственную работу в клинике, требовать оплату с несчастных, отказывать в лечении. Сергееву он сказал об этом прямо.

– Хотите быть чистеньким? Ну что ж, обойдемся! Была бы честь предложена! Все! Можете идти! –  бросил директор.   

И отвернулся. Артем для него перестал существовать.   

Мария вызвала такси, и они уехали домой.


В воскресенье  Мария и Артем пришли на день рождения Галины Павловны. Здесь они  застали  друзей Марченко. Заведующая первой хирургической клиникой института Людмила Анатольевна Орлова была женщиной лет пятидесяти, с надменным лицом и оценивающим взглядом. Прямая и справедливая, она не стеснялась резких выражений и  нестандартных поступков. Много лет назад она училась в ординатуре вместе с Марченко, и с тех пор сохранила с ним дружеские отношения. Рядом сидел ее супруг, Лев Борисович  Вайсман, главный инженер крупной строительной фирмы. Они сохранили свои добрачные фамилии, чем вводили многих  в заблуждение.   

Увидев входящих Марию и Артема, Орлова не преминула заметить:   

– Как не крутись, – все те же лица!

Потом, поздоровавшись, продолжала:   

– Мария, Артем вам предлагает руку и сердце? Берите и то, и другое! Причем, не раздумывая! А ты, Артем, чего тянешь резину? Разве не видишь, что ее лучистые глаза взывают к дезактивации?!

Артем улыбался и обещал воспользоваться дельным советом.   

День рождения Галины Павловны обычно отмечали в два приема. Всем сразу трудно было разместиться в их небольшой квартире. В первый день собирались многочисленные родственники. Во второй – друзья. Хозяйке приходилось нелегко, но делать нечего.

За столом  уже сидел и старинный друг Сергея Кирилловича Яков Александрович Мазур, красивый пожилой мужчина в коричневом костюме с орденскими планками на пиджаке. Он улыбнулся новым гостям и продолжал что-то говорить Льву Борисовичу, одновременно наполняя его рюмку коньяком.   

– В наши тяжелые времена, – улыбаясь, сказал Яков Александрович, –  опоздавшим не штрафную наливают, а  наоборот, они один тост пропускают!   

– Да ладно тебе! Ты и здесь жмотишься, – поддела Орлова, приглашая Марию и Артема сесть рядом.   

Все давно знали друг друга, обстановка была доброжелательной и непринужденной.   

Когда все гости собрались, Яков Александрович, на правах старшего, поднялся и предложил выпить за именинницу:

– Вы красивая женщина, – сказал он. – Быть красивой – внутренняя потребность вашей внешности! Будьте счастливы и знайте, что когда вам захочется бросить Марченко, – я  буду где-то неподалеку!

–  Донжуан несчастный, ты посмотри на себя! Уже труха сыплется, а все туда же, – улыбаясь, сказала Орлова и выпила коньяк. – А коньяк у тебя, Сережа, хороший!

– Это мне ваша  Безродная показала один магазинчик. Говорит, что в нем подделками не торгуют.   

– Наверное, первый раз в жизни не соврала, – едко заметила Орлова.   

– Женщина никогда не обманывает, даже говоря неправду, – заметил Мазур. – А что есть Безродная?   

– Безродная – и есть Безродная. Известная подхалимка, умеющая превращать свои слабости в силу, – ответила Орлова. – Сергеев ее давно раскусил. Но и такие ему тоже нужны…   

– Окружение пешек, видимо, внушает ему  иллюзию, что он король, – заключил Мазур. – Но хоть хороша собой?   

– Вот, Яша,  ты бабник! – сказала Людмила Анатольевна.   

– И все-таки, я бы на нее взглянул, пожалуй, – продолжал Яков Александрович. – Правда, лицом к лицу – колен не увидать.   

– Вы друг другу не подходите: ты – от обезьяны, а она  – от птички.   

– От птички? А ты от кого? По-моему, все женщины от птички. Недаром же ты – Орлова. Я знаком с такими: щебечут глазками, восклицают коленками.   

– А я считала, Яков Александрович, что вы – однолюб. Вот уже столько лет все один, – заметила  Галина Павловна.   

– Нет, хозяюшка, какой я однолюб?!  Просто время мое прошло. В каждом возрасте свои прелести, а в молодости и чужие…   

– Хватит болтать, давайте выпьем за именинницу! – сказал Лев Борисович.

– Однолюб сделал несчастной лишь одну женщину, – не успокаивалась Людмила Анатольевна, – а ты, Яшенька, несчастными сделал пол-Ростова!

За столом Сергей Кириллович беседовал с Артемом:   

– При всем моем оптимизме, сегодня я настроен весьма мрачно. А в тебе живет любовь к человеческой породе, несмотря на окружающее скотство, – говорил он. – Я могу любить самозабвенно конкретного человека, но человечество – нет! Оно себя недостойно! Ты посмотри, что творится  в России, Чечне, Ираке, Израиле, Америке…  Нет, не о религиозном фанатизме и не о кровавых бойнях я сейчас говорю. Люди отказались от тысячелетней культуры. Формально славят небесного Создателя, но их подлинный бог – доллар!   

– Я совершенно с тобой согласен, – сказал Артем. – И я не могу, не хочу в этом соучаствовать, хотя понимаю, что, наверное, без этого нельзя.   

– Может быть, ты и прав. Только мне бы хотелось, чтобы ты понял, что все, что делает Сергеев, важно всем, каждому из нас…   

– И в первую очередь, ему самому, – добавила Мария.   

Марченко и Артем вопросительно взглянули на нее.   

– Да, да, все это необходимо в первую очередь ему самому для самоутверждения в   жизни. Если бы это было не так, все люди были бы похожи на ангелочков с крылышками. Веками существуют гениальные произведения литературы, музыки, живописи… Известны прекрасные примеры самоотверженности врачей… но люди не перевоспитались под их воздействием. Наоборот, они стали, мне кажется, еще хуже!   

– «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», – заметила Галина Павловна. – Тютчев был прав.   

– Но даже если отзовутся лишь единицы – и то хорошо! – откликнулся Сергей Кириллович.

– С чего весь этот философский спор? – поинтересовалась проницательная  Людмила Анатольевна.   

Сергей Кириллович взглянул на Артема и тот пояснил:   

– Сергеев несколько дней назад предложил мне заведование клиникой. Я  отказался.   

Орлова стала серьезной, внимательно посмотрела на Артема и тихо сказала:   

– Это  глупо.   

– Но… –  не мое. Да и не интересно мне. Мысль коченеет, когда деньги тают. А в роли заведующего я буду постоянно ощущать это.   

– Зато, ты – хозяин!  Был бы свободен во многих вопросах!   

– Дай вам волю, и вы обнесете эту самую свободу проволокой! – заявил Яков Александрович, стараясь отвлечь друзей от серьезных разговоров. – Какая к черту свобода?! Только другой уровень несвободы! Знаете, как говорится: козлу  отпущения козлом отпущения служит коза!   

На шутку легко откликнулась Людмила Анатольевна:

– Яшенька, теперь я знаю, если ты ангел, значит, пришел по мою душу! Но, если серьезно, то мне кажется, что Артем сделал глупость. И не только потому, что перед защитой  испортил отношения с Сергеевым. Но прежде всего потому, что теперь в клинику направят какого-нибудь дурака, и Артему придется ему подчиняться… Такова противозачаточная спираль эволюции!

– И будет тебе свобода мысли без права переписки! – резюмировал  до сих пор молчавший Лев Борисович. – Глоток свободы, которую тебе, Артем, предлагали, можно было и не закусывать!   

– Дорогие гости, – запротестовала Галина Павловна, – вы что, на совещание пришли? Хватит серьезных разговоров.

– Браво, дорогая, – сказала Людмила Анатольевна. – А когда вы нас порадуете своей музыкой? Концерта не предвидится в ближайшее время?   

– Пока у меня затишье, – ответила Галина Павловна. – Кстати, недавно мы получили письмо из Израиля. Возвращаются в Россию Ольга, племянница Сережи с мужем, кстати, моим учеником. Он прекрасный скрипач. Может, с ним что-нибудь подготовим…   

–  Не прижились? – спросил Лев Борисович. – Я всегда был убежден, что взрослые деревья не пересаживают. За счастье нужно бороться там, где родился.

– Брось, Левушка!  – улыбнулась Людмила Анатольевна. – Счастье всегда нас манит пальцем, но отчего-то всегда указательным.   

– Племянница пишет, что там, чтобы  умереть своей смертью, приходится жить чужой жизнью, – сказал Сергей Кириллович. – Намаялись, бедолаги.   

– Смысл жизни скрыт бессмысленностью существования, – философски заметил Лев Борисович.   

Было уже далеко за полночь, когда гости стали расходиться. На улице все так же моросил мелкий дождик и дул холодный ветер.


Ольга  бережно толкала коляску, в которой, раскинувшись, лежала Машенька. Летняя жара тянула в тень, в прохладу. Она шла по тенистой стороне улицы и думала: «А Машенька все-таки очень похожа на Володю. Такие же глаза, лоб… Если бы он ее увидел, уже не смог бы отказаться!»

Ее взаимоотношения с Михаилом стали прохладными. Исчезло  трепетное возбуждение, которое сопровождало их встречи. Михаил оказался  совсем не таким человеком, каким представлялся ей раньше. Он был артистом, любил свою скрипку больше всего на свете, и кроме себя и музыки ничем не интересовался и не любил.

После приезда из Израиля его снова приняли в состав симфонического оркестра. Чтобы больше зарабатывать, он устроился еще и преподавать в училище искусств. Они с друзьями-музыкантами составили квартет и в оставшиеся свободные часы разучивали лучшие произведения современной классической музыки. Квартет получился на славу.

Теперь Михаил приходил домой уставшим, издерганным. Ужинал и ложился спать. Даже  поиграть с дочерью не было сил. И так  все дни недели.

После нескольких выступлений  об их коллективе заговорили. Михаил записал на кассету   концерт  квартета и послал знакомому  в Германию. И вот их пригласили туда на  все лето.

С появлением денег к Михаилу вернулась прежняя вальяжность. Теперь он смотрел на жизнь более уверенно, даже с некоторым цинизмом и высокомерием, старался не вспоминать жизнь в Израиле, меньше говорил о Боге.

Ольга снова почувствовала одиночество, ощутила щемящую тоску по  тому времени, когда и она жила полной жизнью, была нужна кому-то, спешила на работу и не замечала времени.

И вот, гуляя с Марийкой, она оказалась  недалеко от  здания, где размещалась «Джео Коммуникейшенс ЛТД». Оставив коляску у охранника, она взяла ребенка на руки  и поднялась на второй этаж. Все так же на дверях у Владимира висела табличка «Осторожно, злая собака!». Все так же коридор был едва освещен.

Ольга постучала.   

– Открыто! – раздалось из комнаты.   

Открыла дверь… и как будто не было этих лет разлуки. Все так же на стенах висели яркие календари с полуголыми девицами и свисали обои. Все так же в дальнем углу склонился над бумагами Георгий Михайлович, а Ирина, верная подружка, ворковала на компьютере. Только за столом, за которым когда-то сидела Ольга, сейчас расположилась  новая девица. Она, едва взглянув на вошедшую, продолжала работать.

– Смотрите, кто  нас осчастливил! – вскрикнул Михаил и  пошел навстречу Ольге, улыбаясь на все тридцать два зуба. Обнял и поцеловал в щечку.   

– Оленька,–  вскочила из-за стола Ирина.   

– Ольга Андреевна, проходите, – произнес Георгий Михайлович, расчищая стул от кипы папок. – А я слышал, что вы уехали в Израиль! Вот  враки!   

– Да нет, дорогой Георгий Михайлович, не враки. Была я там, да вернулась.   

– Правильно, Оленька, – сказала Ирина. – Если в жизни ничего не меняешь, жди возрастных перемен! А это что за человечек?   

– Это – Машенька!

Все стали рассматривать ребенка. Она, обрадованная таким к себе вниманием, улыбалась.  А Ольга все время думала, зайдет или не зайдет Владимир.

– Как вы здесь? Работа есть? Что у кого изменилось?   

– Мы по-старому, – сказала Ирина,– только Миша женился.   

– Поздравляю! А кто же та счастливица, которая отхватила такого парня?   

– Вот и я говорю, что повезло ей несказанно, –  засмеялся Миша, показывая на новенькую, что сидела за Ольгиным столом.– Прошу любить и жаловать: Вика!   

Девушка оторвалась от работы,  еще раз посмотрела на Ольгу, улыбнулась и снова углубилась в расчеты.   

– Оленька, расскажи, как там? Где ты сейчас? Работаешь ли?  – забросала вопросами Ирина.   

Ольга подробно рассказала о жизни на Святой земле, о том, как они бедствовали, с каким трудом вернулись домой. Говорила и все время смотрела на дверь: не войдет ли? Изменился ли? Как воспримет ее приход? Как отнесется к Машеньке?

Ирина хорошо понимала Ольгу. Она незаметно вышла из комнаты.

– Кто не падал, тот не поднимался, – глубокомысленно заключил  Георгий Михайлович.   

– Оля, ты уже иврит выучила? – улыбался Михаил.

И в это время в комнату, резко открыв дверь, вошел Владимир. Лицо его было бледным, волосы еще больше поседели. На переносице и под глазами появились глубокие морщины. Он посмотрел на Ольгу, потом подошел к ребенку.   

– С приездом! Если будет время, зайди ко мне, пожалуйста, – сказал он и вышел так же быстро, как и вошел.   

На какое-то мгновение возникла неловкая пауза, но в следующую же минуту все снова стали расспрашивать Ольгу. На вопрос Ольги, как в фирме дела, Георгий Михайлович ответил:

– Знаешь, Оленька, жизнь дается в одном месте, но все лезут без очереди! Конкуренция жесткая. Появились  еще две подобные фирмы. У нас опыта работы с иностранными партнерами больше, а у них – денег и нахальства. Было хуже. К нам громилы приходили, требовали дань платить. Еле от них отбились. Теперь понемногу выздоравливаем. Но не стоит выдумывать действительность и путать выздоровление с бессмертием!   

Ольга слушала своих сослуживцев, а сама думала о Владимире. Постарел. Морщинки – тропинки лет – тоже рассказали ей, что не просто ему дались эти годы.   

Наконец, когда ребенок, уставший от впечатлений, уснул, Ольга взяла Машеньку на руки и, попрощавшись со всеми, вышла из комнаты.

В полутемном коридоре она какое-то время постояла перед заветной дверью, потом, глубоко вдохнув, словно на что-то решившись, постучала.   

– Открыто!

Ольга толкнула дверь. За столом,  заваленным папками и книгами, сидел Владимир. Он вскочил, рукой разгоняя дым от сигареты, подошел к Ольге и взял ее за локоть.   

– Здравствуй, Олюшка! – сказал он, внимательно вглядываясь в ее глаза и ища в них прощение.   

– Здравствуй, Володя! – тихо ответила она. – Можно, я Машеньку положу на диван, а то трудно  держать. Тяжелая уже!   

Владимир бросился к дивану, убрал наваленные на нем книги, стулом сделал загородку, чтобы случайно не упала, и помог Ольге уложить девочку.   

– Тяжелая уже, – эхом повторил он, разглядывая спящую Машеньку. – Когда ты приехала? – спросил он.   

– Месяц назад.   

Он попробовал снова взять Ольгу за руки, но она чуть заметно отстранилась.   

– Зачем, Володя? Зачем?!   

– Но я люблю тебя! Ни на секунду не переставал любить!   

– Что ты говоришь?! Любишь, но бросил меня в такой момент!   

– Не бросал я тебя! Хотя поступил не лучшим образом… Прости ты меня, грешного! Я себя наказал гораздо больше, чем ты можешь это сделать.   

– Я не судья тебе. Я, Володенька, ведь тоже тебя люблю. И не переставала любить никогда. Но если бы ты знал, как мне было обидно!   

Владимир, подбодренный последним  признанием Ольги, взял ее руки и стал целовать.   

– Прости, прости меня… Я идиот, осел, но… прости меня, если можешь, – повторял он снова и снова. Он боялся поднять на нее глаза. Голос его стал глухим и он, сильный мужчина, плакал, не стесняясь своих слез.   

– Что же ты наделал, – отвечала Ольга, почти не слушая Владимира. – Что же ты наделал,  – говорила она и тоже плакала.   

Так они стояли друг перед другом и плакали, что-то бормоча и не разбирая слов.

Заплакала Машенька, и Ольга  наклонилась к ребенку и поправила одеяльце.   

– Шшшш! Спи, девонька моя! Спи, родная!   

Пока Ольга укачивала Машеньку, Владимир немного успокоился и пошел к столу.   

– Расскажи о себе, если можешь.   

– Что рассказывать? Была в Израиле. Теперь вернулась. Живем в комнате, которую ты когда-то мне купил. Но если ты скажешь, чтобы я ее освободила…   

– О чем ты говоришь?! Я ведь действительно очень тебя люблю! Ни о чем думать не могу…   

Он все хотел спросить о Михаиле, но не решался. О нем заговорила Ольга:

– Муж мой сейчас на гастролях в Германии. Живем мы сложно. Между нами мало общего, хотя, может быть, если бы была любовь, – было бы все иначе. Я тогда бросилась в замужество, как в прорубь. Хотела, чтобы у Машеньки был отец.   

– Понимаю... Виноват во всем только я. Но что же будет? Смогу ли я тебя видеть?   

– Володя, зачем себя обманывать? Разве ты хочешь только видеть меня? Мы – взрослые уже люди. А что изменилось в твоем семейном положении?   

– Ничего не изменилось. Но этот крест я буду нести до конца! Не поверишь, пару раз  хотел приблизить этот конец, но надеялся все же тебя увидеть…   

– Володя, Володя, что же ты наделал, – прошептала вдруг Ольга, когда он снова подошел к ней. Он, осмелевший, обнял ее и стал  страстно целовать  лицо, глаза, губы, шею… Теперь она не сопротивлялась и, обхватив  его руками, ответила на поцелуи.   

Потом, отстранив его, сказала:   

– Но  не могу так поступить с Михаилом… хоть и понимаю, что я давно ему в тягость. Мне кажется, что все разрешится само собой в самое ближайшее время. Мы давно уже чужие друг другу…   

– Я буду ждать… Я уже так долго тебя ждал…

Они еще немного посидели, потом Ольга взяла Машеньку на руки и направилась к двери.   

– Спасибо тебе за твою любовь. Ты даже не понимаешь, как она была мне нужна! – сказала она.   

– Я тебя провожу!   

Владимир Николаевич снял трубку и позвонил Георгию Михайловичу:   

– Михалыч! Я ухожу. Сегодня меня уже не будет. Да, Олюшку провожу. Спасибо.
12.
Зоя Ивановна Дерягина, невысокая седая женщина лет шестидесяти, всю жизнь отдала школе. Учила ребятишек. Ее муж, Юрий Андреевич, умер рано, дочь вышла замуж и ушла жить  в дом  свекрови.  Зоя Ивановна осталась одна в своей трехкомнатной квартире. Когда наступили смутные времена и зарплату не выплачивали  несколько месяцев, она ушла на пенсию. По крайней мере, на городской транспорт не нужно было тратиться. Все дорожало: коммунальные платежи, продукты питания, вещи. Пенсии не хватало, и тогда Зоя Ивановна, чтобы  не голодать, стала распродавать вещи, которые они с мужем нажили.   

Теперь она не читала газет, – слушала последние известия по радио. Экономила на всем. Дочь, кроме, как участием, ничем помочь ей не могла: у самой двое малышей, парализованная свекровь на руках и муж-офицер, который бьется из последних сил, чтобы прокормить семью.   

В последнее время Зоя Ивановна стала отмечать, что резко похудела, но считала, что от такого питания не мудрено сбросить вес, а  головокружение обусловлено еще и склерозом. Врачи здесь помочь не могут, лишь усугубят положение. Ведь  медицинская помощь только называется у нас бесплатной. На самом деле за все нужно платить. Совсем недавно Зое Ивановне потребовалась справка из  поликлиники для собеса, так за то, чтобы только ее написали, она заплатила три рубля. Кому-нибудь, может быть, это – не деньги. Но для нее это очень даже деньги! Пол-литра молока!   

Как-то она взглянула на себя в зеркало, – испугалась. На нее смотрела тощая бледная и седая старуха. Черты лица заострились, губы потрескались,  под носом появились усы.

Она пыталась устроиться  на  какую-нибудь работу, – нигде  не брали. Уж очень вид у нее был несчастный. Одуванчик – и только.

Иногда ей везло. Это случалось чаще после праздников, когда, прогуливаясь по скверику, который раскинулся перед их домом, находила пустую пивную бутылку. Стыдливо оглянувшись по сторонам, поднимала ее и прятала в кулек: «рубль нашла!» Походив по дворам и близлежащим скверам,  удавалось собрать  с десяток бутылок. Тогда она покупала молоко или крупу и была очень довольна.   

Стоять на базаре и продавать свои вещи Зоя Ивановна  не могла: все боялась, что ее увидят ученики или родители. Поэтому  просила Марусю, что жила в однокомнатной квартире напротив, и та продала почти новый шерстяной костюм мужа, дубленку, брюки… Зоя Ивановна распределяла  выручку на весь месяц.   

Но вот однажды слабость и головокружение оказались настолько сильными, что забежавшая  проведать мать Вера даже испугалась. Она  зашла в поликлинику и  оформила вызов участкового врача на дом.

Потом начались хождения по мукам. Участковый врач направила на анализы. Когда посмотрела результаты, высоко подняв брови, глубокомысленно заявила:   

– У вас, миленькая, сумасшедшая анемия! Да, да, именно сумасшедшая! Хотя,  при таком питании…   

Потом прощупала и послушала больную и, старательно выписав данные страхового полиса, направила Зою Ивановну на консультацию к хирургу.   

Но на следующий день Зоя Ивановна  встать с постели уже не смогла. К резкой слабости и головокружению добавились тошнота и рвота. Сердобольная  соседка Маруся позвонила в поликлинику, и хирург пришел на дом.   

Сначала он выказал недовольство тем, что его потревожили. Но когда взглянул на больную, речь его стала тише, а тон благожелательнее.   

– Вам, Дерягина, в больницу нужно. Лучше в онкологию…   

– В онкологию? – испугалась Зоя Ивановна. – А что у меня?   

– Я не Бог, но думаю, что какое-то образование в толстой кишке.  Нужно рентгеновское обследование, но сейчас пленок нет…   

– Как же быть?   

– Может быть, вам в диспансере сделают снимок?   

Он сел к столу и стал писать направление.   

– Я в онкологический диспансер не пойду! – заявила Зоя Ивановна. – В нем мой муж умирал. Нет, лучше я умру в своей постели!   

– Рано еще о смерти говорить! – успокоил ее хирург.

– А сколько стоит это обследование?   

–   У вас страховой полис есть?

Зоя Ивановна кивнула

– Значит недорого, рублей пятьдесят.   

– Хорошо. Пишите направление на обследование, доктор.   

– Я напишу и на обследование, и в онкологический институт. Там вас быстро подлечат! Профессора…

Потом хирург объяснил, куда и когда прийти на рентген, как  проехать в институт. Попрощался, отказавшись от пяти рублей, которые ему несмело протянула Зоя Ивановна.   

В поликлинике онкологического института  Зою Ивановну осмотрел врач и  попросил подождать за дверью.

Дерягина сидела  в коридоре и слушала разговоры больных. Она не часто бывала в больницах, и потому все ей казалось необычным.   

– Здесь за все платить нужно, – сказала сидящая рядом женщина. – Завели историю – плати! Направили на анализы – плати! За госпитализацию, операцию, медикаменты, – за все плати. Не дай Бог  болеть в наши дни!   

– Ну зачем же так говорить? Мне даже не намекали, чтобы я что-то платила! Да и чем мне платить?!   

– Еще не вечер, – сказал сидящий напротив мужчина. – Скажут!

Через час из клиники Гусева пришел хирург, просмотрел рентгеновские снимки, анализы крови, потом, уложив Зою Ивановну на кушетку, долго мял  живот  и, наконец, произнес:   

– Нужна операция.   

Зоя Ивановна испуганно смотрела на молодого человека в зеленоватой хирургической пижаме и молчала.   

– Чего вы молчите? – спросил хирург. – Вы согласны на операцию?   

– Согласна… только у меня денег нет. Моей пенсии едва на жизнь хватает…   

– Позвольте, но разве я вам что-нибудь говорил об оплате?   

– Нет. Но в очереди рассказывали…   

– Меньше слушайте. Скажите, есть ли у вас родственники?   

– Дочь…   

– Пусть ко мне зайдет. Я скажу ей, что необходимо принести.  А сегодня ложитесь в клинику. Тянуть долго с операцией не стоит. Вы и так обезвожены, истощены. С недельку будем вас готовить к операции.   

– Спасибо, доктор.   

Зою Ивановну положили в палату, где кроме нее уже лежали три женщины.   

Через два часа пришла испуганная  Вера.   

– Что случилось, мама?   

– Ничего особенного. У меня что-то нашли в животе.

– Ты что-нибудь сегодня ела? Я тебе кефир принесла и булочку. Поешь.   

–  Не хочется, Верочка. Я позже поем. Как там дети?   

– Что им сделается? Воюют.   

– А Клавдия Матвеевна?   

– Лежит. Командует. Николай утром уйдет, – вечером придет. Он всего этого кошмара не видит. Намается так, что падает, как мертвый, и спит до утра. Так что я при живом муже, как вдова…   

– Не говори так, дочка. А то ведь можно беду накликать.   

– Чего ее кликать?! Она уже в доме! А что тебе доктора говорят?

–  Нужна операция. Тебя доктор просил зайти к нему.   

– Хорошо. Зайду. Как его зовут?   

– Виктор Егорович. Молодой такой, высокий, лысый и с усами…   

– Хорошо. Я к тебе завтра прибегу, принесу что-нибудь поесть.   

Вера вышла и направилась искать доктора.

В ординаторской, где она нашла палатного врача, было несколько человек. Кто-то писал истории болезни, кто-то пил кофе. Виктор Егорович пригласил Веру сесть  и протянул ей листок.

– Это что? – не поняла Вера.   

– То, что нужно принести, чтобы мы могли сделать вашей матери операцию.   

Вера взглянула на листок, и внутри у нее все сжалось.   

– Простыни, наволочки… это понятно. Но марлю, шприцы… медикаменты… Это же может стоить очень дорого. Где же я возьму столько денег?!   

Доктор сочувственно посмотрел на нее и пожал плечами.   

– Но у нее есть страховой полис! Что же он обеспечивает? От чего страхует?   

– Это не ко мне! Вы можете обратиться к заведующему Гусеву Николаю Вадимовичу, или директору института Сергееву Сергею Сергеевичу… Но, должен вас предупредить: у вашей матери опухоль толстой кишки. Ее нужно  оперировать, иначе она погибнет!   

– Хорошо, доктор. Когда все это нужно?   

– Чем раньше, тем лучше.   


После обхода Гусев остановил палатного врача:   

– Эта Дерягина вряд ли может полностью оплатить лечение.   

– Я и так передал дочери список по самому  минимуму.   

– Ты помнишь, что говорил Сергеев? Богатые должны хотя бы частично оплачивать расходы на тех, кто не может потянуть этот груз. Видимо, здесь именно такой случай.   

– Но я дал список рублей всего на пятьсот.   

Потом стали разбирать другого больного.   


Тоскливо тянулось время в больнице. Долгими вечерами чего только не наслушалась Зоя Ивановна. И о том, что на выделенные администрацией области на покупку медикаментов деньги, три с половиной миллиона рублей действительно закупили дорогостоящие лекарства для онкологических больных. Но…  теперь в каждом отделении их продают этим же больным! И о том, что операция в среднем здесь стоит от двух до пяти тысяч. Это пугало Зою Ивановну. Откуда ей взять такие деньги?! Может быть, квартиру продать? Или перезанять у кого-нибудь?   

Вот уже несколько дней лежала она в отделении. Ей снова делали анализы, осматривали врачи. Дважды  капали внутривенно смесь каких-то лекарств. А однажды на обходе  Виктор Егорович холодно спросил:

– Дерягина, зачем же вы жаловались в министерство здравоохранения? Разве я вынуждал вас дать мне деньги?   

– О чем вы говорите, Виктор Егорович? Я вас не понимаю.   

– Не понимаете? Я просил вашу дочь, если она сможет, помочь. Нам не хватает медикаментов, марли для операции. Она, не долго думая, написала на нас жалобу...   

– Я ничего не знала о ваших с ней разговорах. Но где же она возьмет деньги на все эти лекарства?   

– А как делают другие? Что-нибудь продают. От чего-нибудь отказываются…   

– Нам уже не от чего отказываться, разве что  от жизни! Я не имею денег оплачивать операцию.   

Зоя Ивановна  заплакала. По худому бледному ее лицу скатывались большие, словно хрустальные, слезы, и она не вытирала их.   

– Зачем же нам дают страховой полис?  Я  ничего не понимаю…   

Потом, когда врач уже собирался уходить, сказала:   

– Знаете, доктор: я отказываюсь от операции! У меня нет денег. Зачем мне такая жизнь? Я лучше умру дома! Всю жизнь  работала учительницей, говорила детям о благородной и гуманной профессии врача… Наверное, я говорила неправду…

Она собрала последние силы и села на кровати, стала  доставать из тумбочки свои вещи.   

Виктор Егорович понял, что возможны неприятности,  и попытался потушить скандал:

– Вы меня не так поняли! Я просил помочь, если можете. Зачем же сразу писать в министерство? Нас могут неправильно понять...   Вам операция будет сделана  независимо от того, сможете ли вы нам помочь. Вы сейчас успокойтесь и ложитесь. Вам нельзя так нервничать…   

Он позвал медицинскую сестру и распорядился, чтобы больной ввели успокаивающее.   

После укола Зоя Ивановна заснула и спала несколько часов. У нее было так тяжело на душе, что она всерьез подумывала о том, чтобы освободить всех от своей  ставшей никому не нужной  жизни.

Дочь ежедневно приходила, приносила соки, кефир… но есть не хотелось. Зоя Ивановна больше спала или лежала, отвернувшись лицом к стенке.

А через два дня ее прооперировали, удалили  опухоль толстой кишки и  перевели в реанимационное отделение.

Зоя Ивановна потеряла счет дням. Они тянулись и тянулись, сменяя нескончаемые ночи, когда  персонала не становилось меньше, и только в квадрате окна, возле которого стояла ее кровать, на фоне черного неба вдруг на столбе зажигали яркий фонарь. Свет его падал прямо на лицо, и Зоя Ивановна отодвигала голову в тень от оконной рамы или поворачивалась к стене  и так лежала, боясь пошелохнуться.   

После операции боли в животе исчезли, и как только стало возможно, больная настояла на  выписке из клиники.


– Ты знаешь, Буланов, – сказал Гусев  своему ординатору, – в детстве человек учится говорить, с возрастом – молчать. Ты, как я вижу, еще не вышел из детского возраста!   

– За что такой гнев? – спросил Виктор Егорович.   

– Нашел  у кого деньги требовать! Ты что, совсем не можешь ориентироваться?   

– А что я мог сделать? Не себе же в карман просил!   

– А разве нельзя было ее отправить обратно в онкодиспансер? Твое дело было проконсультировать и сделать заключение!   

– Там несколько лет назад ее муж умирал…   

– Пожалел… а я сегодня должен был отвечать на жалобу ее дочери.  Твоя судьба висела на волоске…   

– Счастье лысых не может висеть на волоске, – проворчал Виктор Егорович.

– Иди, – устало сказал Гусев. – Кстати, как там Воробьева?   

– Неважно.  Выпускники не успеваем менять. Картина  перитонита нарастает.   

– Возьми ее в перевязочную и позови меня, когда все будет готово, – сказал Николай Вадимович и отпустил ординатора.

Когда Буланов вышел, Гусев постарался еще раз восстановить события последних дней с этой Воробьевой. Ее привезли  из района с опухолью, которая спаяла  почти все внутренние органы живота. Это был, вероятно, воспалительный инфильтрат, но цитологи дали заключение: железистый рак. Было решено делать лапаротомию.   

Потом была мучительная операция с множеством резекций, освобождение кишечника из инфильтрата…Развился  перитонит.   

Тщательно промыв органы брюшной полости  и, оставив  трубки для введения антибиотиков  и марлевые выпускники для оттягивания  воспалительной жидкости, Гусев закончил операцию. И вот уже прошло столько дней, вводили такие сильные антибиотики, а  состояние больной не улучшалось.   

Когда его пригласили в перевязочную, Буланов продолжал ворчать после полученного замечания:   

– Работаешь как лошадь, и что в ответ?   

Гусев услышал последнюю фразу Виктора Егоровича и резко ответил:   

– Все мы немножечко лошади, но не породистые!   

Потом помыл руки, надел стерильные перчатки и стал осматривать больную.   

– Температура? – спросил он.   

– Гектическая. Вечером до тридцати девяти, утром тридцать семь.   

– Берите больную в операционную!   

Потом наклонился к больной:   

– Все будет хорошо, миленькая. Нужно, очень нужно еще раз проверить… Там гнойник образовался…   

Больная молчала, с надеждой глядя на заведующего клиникой, о котором в институте ходили легенды.   

Уже в операционной, когда больная была в наркозе, Гусев сказал Виктору Егоровичу:   

– Абсцесс. Если повезет, нужно найти и дренировать его.   

– Если повезет… – неопределенно ответил Буланов.   

– И после операции нужно больше капать… снимать интоксикацию… Ты уже зрелый хирург…   

– Будет сделано, – ответил Виктор Егорович. – Зрелость – это молодость старости! А мне только тридцать два…   


Вечером, уже сидя в своем кабинете, Николай Вадимович прихлебывал горячий кофе с лимоном, как любил, и думал о том, что напрасно набросился на Буланова. Старается парень. Трудяга. Это жизнь такая паскудная, заставляет  черт знает чем заниматься! Обещали фигу с маслом. Но где же масло?!

В шесть вечера позвонил Сергеев. Он всегда звонил в это время. Знал, что целый день в беготне, не тревожил. А вечером можно и поговорить.   

– Что с жалобой? – спросил  директор.   

– Все утрясли, Сергей Сергеевич.   

– Ясно. Начальство падает маслом вверх. Но ты этого Буланова предупреди…   

– Предупредил. Он хотел, как лучше…   

– Ну, да! Жест доброй воли и злого умысла, – недовольно проговорил директор. – Я не хотел бы, чтобы что-нибудь подобное повторилось. Кстати, как твоя задумка с проводником? Я договорился на вертолетном заводе. Его могут сделать там. У них есть нужная марка стали.   

– Сергей Сергеевич, я  в цейтноте. Пока ничего не придумал… не то, чтобы я не думал об этом, но сомнения всякий раз меня останавливают от принятия окончательного решения.   

– В цейтнот попадает обычно не тот, кто много думает, а тот, кто думает не о том, – холодно проговорил Сергеев. – А спотыкаются чаще всего об отброшенные сомнения. Ты не тяни с этим. Нельзя, чтобы нас опередили. А идея витает в воздухе, как ты этого не понимаешь?! Ну,  хорошо, будь здоров.   

И положил трубку.   

Гусев еще некоторое время  держал трубку в руке, потом положил ее на аппарат и взял папку, в которой были чертежи нового хирургического инструмента. «Сергеев как всегда прав, – подумал он. – Эта текучка так засасывает, что ни о чем другом думать  некогда!»
13.
Каким поверхностным стало чувство глубокого удовлетворения! – сказал Борисов, когда  ранней весной двухтысячного года услышал  заместителя губернатора Константина Константиновича Костина, который,  вслед за архиепископом Пантелеимоном, посетившим институтскую достопримечательность, высказывал свое  одобрение.   

– Лавры – это листья, горькие и для того, кто их ищет, и для того, кто ими обладает, – заметил Поляков.   

Они вместе с коллегами стояли на площади перед церквушкой, куда всем сотрудникам было рекомендовано прийти всенепременно,  «создать толпу».   

По окончании короткого молебна, архиепископ уехал, а Костин, в прошлом врач, пошел к Сергееву вместе с сотрудниками, слушая реплики и, стараясь угадать настроение людей.   

– Молитва и вера есть дело глубоко интимное. И чего устраивать такие наезды? – сказал скрипучим голосом сутулый  пожилой мужчина с большой седой шевелюрой.

– Добрая слава – второе имущество! – возразила ему женщина, идущая рядом.   

– Надо быть скромней, – вмешался третий.   

– Скромность, – самый короткий путь к безвестности, – возразил мужчина.

– Знаешь, как говорит Гольдман из экспериментального: места Богу в его исследованиях нет!   

– Чего можно ждать от еврея? Он никогда не сможет понять нашей культуры, наших устремлений… – громко сказала Безродная, которая старалась быть ближе к Сергееву и совсем не скрывала своего настроения. Она была совершенно убеждена, что директор такого же мнения.

– Ну, ты это брось, – сказала идущая рядом женщина. – Не  навязывай свою веру другим и не считай иноверца неполноценным!

– Их никто не считает неполноценными, – парировала Безродная. – Но пусть и они не считают себя самыми умными! Посмотри, сколько их у нас развелось! Выползли на свет, как тараканы!..   

Уже в кабинете директора Костин  сказал Сергееву:   

– Вы знаете, Сергей Сергеевич, как ни странно, а мысли людей совпадают, если не задумываться!   

Они сидели в мягких креслах у небольшого столика, на котором дымился кофе и стояла открытая бутылка коньяка. Все располагало к беседе.

– У меня принцип, – продолжал Константин Константинович, – я терпим к инакомыслящим и стараюсь понять оппонентов! Но спор должен быть аргументированным! Нельзя же отрицать очевидное! Евреи – враги христианской веры!

– Христианство по своим истокам – религия еврейского типа, то есть мессианско-пророческая, – возразил Сергеев. – Евреи внесли этот дух в религиозное мировое сознание. Этот дух был чужд греко-римской духовной культуре, как и культуре индусской. И в этом смысле любой антисемитизм должен рассматриваться как антихристианство!

– Хороший собеседник прежде всего хороший слушатель, – поощрительно улыбнулся Константин Константинович.

–  Еврейский народ  внес в человеческое сознание категорию исторического, и парадокс – история была беспощадна к нему: гонения и отрицания элементарных человеческих прав... Но несмотря на  издевательства, запреты и физическое уничтожение,  народ сохранил себя, свою  самобытность, культуру, язык, религию!

Сергеев говорил,  не замечая снисходительной иронической усмешки заместителя губернатора.

– Как утверждают столпы христианской веры,– продолжал он, – антисемитизм – великий грех. Для нас вопрос не в том, хороши или плохи евреи, а в том, хороши или плохи христиане. Нет нужды отрицать  недостатки евреев. Их много. Есть самомнение. Но оно психологически оправдано. Народ был унижен, и он себя компенсирует сознанием своей избранности и высокой миссии. То же было с немецким народом, побежденным в ходе после первой мировой войны и компенсирующим себя сознанием, что он  – высшая раса. Так пролетариат, самый униженный класс, ощущает свою значимость, представляя себя в роли  освободителя человечества.

О народе следует судить по его лучшим качествам. О немецком народе надо судить по его великим философам, музыкантам, поэтам, а не по фашизму и лавочникам. И  еврейский народ нельзя отождествлять с ростовщиками. Ненависть к целому народу – преступление!

– Я и не предполагал, что вы так глубоко владеете вопросом и он вас так занимает, – сказал Костин. Он был уже не рад, что затеял этот разговор.   

– Добиться чего-нибудь значительного, замыкаясь в рамках своей дисциплины, нельзя. А с возрастом тянет на размышления о вечном, – ответил Сергеев.   

– Лучший способ борьбы с такими настроениями – просвещение, – согласился Костин. – Если суметь вывести несправедливость на поверхность, выставить на дневной свет, она завянет.

– И это особенно важно сегодня, – кивнул Сергеев. – Мы живем в эпоху звериного национализма. Происходит процесс, обратный христианизации и гуманизации человеческих обществ. Именно поэтому любой национализм должен быть осужден христианской церковью.

Христианство провозгласило: нет эллина и нет иудея. Оно обращено ко всему человечеству, независимо от расы, национальности, происхождения, положения в обществе. Именно поэтому с точки зрения христианства расизм неприемлем.

– Да, – задумчиво протянул Костин, – ведь Христос, призывая возлюбить ближнего своего, не велел поинтересоваться его пятой графой!

– Христиане были антисемитами главным образом по религиозным мотивам. Евреи проклинались и поносились не потому, что это низшая раса по крови, а потому, что они отвергли Христа. Для иудаистов принять, что Бог стал человеком, – кощунство, посягательство на величие Бога. По учению иудеев, Бог во всем и везде и никогда не принимает человеческого образа. В этом суть мировой религиозной трагедии. Евреи не приняли Бога-человека, страдающего и униженного, проповедующего царство не от мира сего. Но ведь другие евреи первые Его и признали! Апостолы были евреями. Почему же за это не восхваляют евреев?

– Но они же его распяли!   

– Не они, а римляне. Но история богата примерами, когда народы распинали своих пророков, учителей, великих людей. Греки отравили Сократа. Нужно ли за это проклинать греческий народ? Христиане в течение долгой своей истории своими делами распинают Христа: своим антисемитизмом, инквизицией, ненавистью и насилием, искажением истины Христовой во имя своих интересов.

Сергей Сергеевич поднял рюмку, посмотрел на золотистый напиток сквозь хрусталь и выпил. Не хотелось продолжать спор. «Не время и не место», – подумал он, но чтобы как-то завершить его, грустно сказал:

– Христиане приняли истину о небе, но очень мало делали для торжества правды в социальной жизни людей, не применяли свои истины к обществу. Евреи же стремились к социальной справедливости уже  при земной жизни людей. По мнению иудеев, учение Христа нереализуемо, так как оно не согласуется с человеческой природой. Именно поэтому социальная жизнь христиан, как правило, не соответствует учению Христа.

Антисемитизм неизбежно должен превратиться в антихристианство. Христиане должны защищать только правду, а не силу, которая дает возможность процветать в жизни. Они должны защищать личность, достоинство человека независимо от расы, национальности, класса, положения в обществе. Именно поэтому христианству чужд антисемитизм.

В мире всегда были и есть только две расы: распинающие и распинаемые, угнетающие и угнетенные,  причиняющие страдания и страдающие, гонимые и гонители. И разве нужно доказывать, на чьей стороне должен быть христианин?!

Впрочем, – неожиданно прервав  себя, сказал Сергей Сергеевич, – что это мы затеяли весь этот теологический спор? А настроения  наших  антисемитов я знаю. И продиктовано оно не  каким-то их мировоззрением, а банальной завистью. Бог с ними. Так что вы скажете на мою просьбу?

Недавно Сергеев обратился в администрацию губернатора  с просьбой помочь институту материальными ресурсами.  Нужно было выкупить новые противоопухолевые препараты, закупить партию экспериментальных животных и перевивные опухоли… Денег, которые выделяла Москва, не хватало.   

– Ну откуда у нас столько денег?! У губернатора много проблем. И всем нужно дать! У вас, Сергей Сергеевич, потребности одного института, а у Ивана Ивановича… У вас же большой опыт…   

– Чем больше опыта, тем меньше хочется к нему возвращаться, – прервал его Сергеев. – И не будем больше об этом.

– Ну, вот вы и обиделись! – забеспокоился Костин. Он знал, что губернатор прекрасно относится  к Сергееву, но что же делать, если выделенных на здравоохранение денег не хватит на оплату только этого счета, а нужно еще закончить ремонт  больницы скорой помощи, выкупить препараты для диабетиков и больных туберкулезом… – Каждый норовит взять от жизни то, что нужно другим, – сказал он. Потом твердо добавил: – Не можем выделить вам этих денег, Сергей Сергеевич, но не потому, что не хотим. Не можем!   

– Ну, что ж. Тогда и эту ношу взвалят на себя несчастные наши больные. Им не привыкать! Когда же это кончится?!   

– Что кончится? – не  понял Костин.   

– Нужда наша постоянная. Необходимость искать деньги. Клянчить. Когда же, наконец, закончатся наши временные трудности? Время, конечно, лечит, но подручными средствами. До здоровья общества ох как нам еще далеко!   

– Не смотрите на жизнь мрачнее, чем она смотрит на вас, – пытался шутить Костин, а у самого на душе было тяжело. Понимал, что не для чепухи просил Сергеев эти деньги. – Я попробую озадачить наших бизнесменов. Может быть, всем миром и соберем нужную сумму.   

– Хорошая мысль, – заметил Сергеев.   

– Мысль нельзя придумать. Это называется опытом, черт бы его побрал! Приходится жить так, чтобы было неповадно другим… Поверите ли, ночами не сплю. Все думаю, где достать денег…   

– Лучшие мысли приходят с уходом соображений, – пошутил Сергеев. – А чтобы меньше хотелось спать, нужно, чтобы снилась жизнь.

По громкоговорящей связи раздался голос секретаря:   

– Сергей Сергеевич, звонят из третьей операционной. Спрашивают, Вербову можно брать?   

Костин встал.   

– Я, пожалуй, пойду. Спасибо за коньяк. Мы такой пьем не часто. Будьте здоровы. Не смотрите на жизнь нашу так уж грустно, чаще улыбайтесь!   

– Бросьте, Константин Константинович, ведь вы когда-то врачом были! До смеха ли мне?! Я знаю, что со смехом  можно не только продлить жизнь, но и зародить новую! Но мне сейчас не до смеха. Да и больная ждет.   

Потом нажал кнопку и сказал в микрофон:   

– Пусть берут Вербову в операционную!   

Провожая до двери заместителя губернатора, Сергеев сказал:   

– Чтобы выжить, приходится приносить в жертву себя. Бог с вами!   

– Я же сказал, что попытаюсь потрясти наших бизнесменов…   


Заведующим клиникой общей онкологии был назначен Дмитрий Евгеньевич Тяпкин из клиники Николаева. Высокого роста, худощавый, он ходил по палатам и требовал, чтобы докладывали ему историю болезни у постели больного. Потом  внимательно смотрел на палатного врача и, никак не выражая своего отношения к лечению, глубокомысленно говорил:   

– Ну-ну…   

И переходил к следующему пациенту.   

Иногда упоение собой сопровождалось закусыванием другими. Не соблюдая элементарной медицинской этики, Дмитрий Евгеньевич вдруг поднимал брови и делал нелицеприятное замечание опешившему  ординатору. Потом, не обращая никакого внимания на гул неодобрения, продолжал знакомство с больными.

Артем Михайлович с самого начала невзлюбил Тяпкина. Работая много лет в институте, они были едва знакомы. Коллеги его характеризовали как инициативного и умного хирурга, фантазера и увлекающуюся  натуру.

Артем Михайлович старался меньше общаться с новым начальством, все время проводил в операционной, в перевязочной или в институтской библиотеке.  На сентябрь была назначена защита, и он был занят оформлением диссертации, написанием реферата, переговорами с оппонентами.   

Мария  понимала, что именно сейчас Артем как никогда  нуждается в тепле, добром слове, одобрении и любви. И она старалась, как могла, чтобы  он чувствовал себя дома  комфортно. На замечание, что он никогда еще себя так хорошо  не чувствовал, Мария, улыбаясь, заметила:   

– Потребность одаривать не меньше, чем  потребность испытывать. Просто я очень счастлива, потому что люблю тебя! Грех так думать, но мне кажется, что я и родителей так не любила.   

– Это было другое, – смущенно говорил Артем.   

– Наверное…  Мне кажется, что я тебя знала  еще в прошлой своей жизни… и любила.  И это не обычное бабье чувство к мужику. Это что-то утробное. Нет, этого не объяснить словами. Знаешь, как у Цветаевой:
… Я страсть твоя, воскресный отдых твой,
Твой день седьмой, твое седьмое небо…

Артем прижимал ее к себе. В эту минуту ему было так хорошо и покойно, как, кажется, никогда прежде.
14.
Лето было жарким. В биохимической лаборатории сотрудники то и дело бегали в душ, надевали на мокрое тело свои халаты, которые прилипали, вырисовывая  фигурки девушек. Но и это не спасало.

Лина Александровна сидела в своем  кабинете под вентилятором, бесшумно гоняющим  горячий воздух, и думала невеселую думу. В кабинет заглянул Поляков.   

– Шеф, я больше не могу. Мозги плавятся! Уже три. Можно, я сегодня слиняю раньше? Пойду на Дон остывать.   

– Вы  анализы  для работы Соловьевой сделали?   

– Как было приказано. Хотя не понимаю вашей мягкотелости.  Своя работа стоит, а я должен делать докторскую любимице светлоликого. Это результат вашей беспринципности, когда писали отзыв на ее кандидатскую!   

– Вы говорите, да не заговаривайтесь! А то я вам покажу беспринципность! Почувствуете мою твердую руку…   

–  Твердая рука – признак окоченения.   

– В последнее время вы совсем разболтались. Возомнили из себя гения?   

– Что вы, шеф! Ничто так не компрометирует, как знакомство с собой!  Какой я гений, я скорее – одноклеточный, раз соглашаюсь на такую работу. Светлоликому со мной комфортно: с одноклеточными проще! Так я пойду?   

– Идите! Нет, постойте! По дороге зайдите в экспериментальный отдел, разыщите Борисова и скажите ему, что я хочу его  видеть.   

– А зачем изобрели телефон?   

– Звонила. Не отвечает. Где-то в бегах.   

Поляков вышел, оставив неприятный осадок на душе. «Понимают сотрудники, – подумала Лина Александровна. – Боже, как стыдно-то!»   

Минут через пятнадцать зашел Борисов в измятом коротком халате, цвет которого было трудно определить.  Подал Лине Александровне бутылку «Колы»:

– Линушка Александровна, суньте ее в морозилку! Пить спирт с охлажденной «Колой» – признак хорошего вкуса!   

– Дача взятки без умысла – оскорбление! – улыбнулась Ангельская и, открыв холодильник, выполнила просьбу Николая Николаевича.   

– Что случилось? Поляков сказал, что вам нужна скорая помощь. А я к своей радости вижу вас живой и здоровой, хоть немного и растаявшей.   

– Садитесь, пожалуйста. Мне действительно нужна скорая помощь! Я наделала глупостей, а теперь не знаю, как быть.   

– Да, что стряслось? – спросил Борисов, садясь на предложенный стул.   

– Вы помните диссертацию Соловьевой из клиники Николаева? Я была ее оппонентом. Простить себе не могу, что не отказалась. А могла бы: дочь у меня тогда тяжело болела.   

– Милая Линушка Александровна, – с улыбкой ответил Борисов, не очень понимая, в чем проблема. – Уронив свое достоинство, сделайте вид, что это не ваше!   

– Нет, я серьезно! Месяц назад меня вызвал Сергеев и предложил, чтобы я сделала  биохимический раздел ее теперь уже докторской диссертации! Причем, чтобы учла те замечания, которые высказала на защите ее кандидатской! Как вам это нравится?!   

Теперь Борисов стал понимать щекотливость положения Ангельской. Он помнил тот разговор, когда  посоветовал ей дать положительный отзыв этой пигалице, чтобы не ссориться с директором. Поэтому он справедливо считал и себя виновным в том, что Ангельская попала в такое дурацкое положение.   

– Да-а, – протянул он, – если вычеркнуть из моей жизни ошибки, останется одна подпись… Что, так и сказал?   

– Так и сказал… Видимо, неяркие личности его больше греют. Но второй раз я на такую сделку со своей совестью не пойду!   

– Не горячитесь! Умнеть нужно незаметно. Вы представляете, что будет?   

Борисов серьезно расстроился. Он понимал нависшую над Ангельской опасность. Надо было что-то придумать. Но что?!   

– Если бы не представляла, не вызывала бы скорую помощь! На душе так пакостно, что хочется дать объявление: «Меняю внутренний мир на внешний со всеми удобствами!»   

– А  кто и что  эта Соловьева?   

– Смазливая пустышка. Жертвует своей жизнью ради выгоды…   

– Да, – задумчиво согласился Борисов. – Любительница легкой жизни, ставшая профессионалом… Обычное дело.   

–  У нее высокая концентрация фермента пролазы, – грустно заметила Лина Александровна, – но мне от этого не легче.   

– Проблема… – сказал Борисов. – Я бы сейчас, несмотря на жару, принял бы на грудь…   

Ангельская встала из-за стола, подошла к холодильнику и достала колбу со спиртом.   

– Я тоже…   

Она разлила в мензурки спирт, разбавила его «Колой» и протянула Борисову. Выпили молча.   

– Сегодня Поляков взбунтовался. Справедливо упрекает меня в мягкотелости.   

– Бунт на корабле?   

– Вы же знаете этого парня. Честный и бескомпромиссный, он может наговорить Сергееву такое, что мало не покажется.   

– Да, дела… – сказал Борисов, о чем-то напряженно думая. Потом, словно придя к какому-то решению, продолжал. – Я думаю, что вам от откровенного разговора с Сергеевым не отвертеться. Вопрос стоит так:  делать докторскую за Соловьеву и потерять свое лицо, или  идти на конфликт и… я не знаю, что тогда будет. Вы не Поляков. На него Сергеев может не обратить внимание. Вас он в порошок сотрет.   

– Утешил. Понятно, что работа палача виднее со стороны…   

– Нет, Линушка Александровна. Я буду с вами вместе, а не рядом.   

– Это как же понимать?   

– Если дело  примет такой оборот, я открыто заявлю о своей позиции.   

– Николай Николаевич, вы же не мальчик. Знаете, как Орлова  отреагировала бы на ваше заявление? Она бы сказала, что пошлый лозунг: «Гениталии всех стран, объединяйтесь!» здесь неуместен. Вы лучше подскажите, что сделать, чтобы не доводить дело до скандала?   

– Если бы я знал…   

Борисов был явно расстроен. Он некоторое время молчал, рассеянно глядя на стоящую  бутылку «Колы», потом наполнил свой стакан, выпил и тихо проговорил:   

– Я все-таки думаю, что с Сергеевым следует поговорить. Сенека, кажется, говорил, что когда не знаешь, к какой пристани держишь путь, ни один ветер не будет попутным. Я думаю, что самое верное – иметь принципиальную позицию. Другое дело – форма. Как это сказать Сергееву? Может быть, его чем-нибудь заинтересовать?   

– Сергеева?   

– Не меня же! Совместной монографией, где он – первый автор. Работа будет требовать вашей полной отдачи. Вам не до диссертации для его Соловьевой!   

– Мало ли у него таких предложений?! И все-таки уже теплее. Напрягите свои извилины! Что еще?   

– Вы прямо, как в  Клубе знатоков!  А когда вы хотели все это сказать шефу?   

– Затягивать нельзя. Если отказываться, то сразу, чтобы у  них не было никаких иллюзий. Сейчас я чувствую время не так, как раньше.

– Да, в этом вы правы. А нельзя поговорить с красоткой? Может быть, она сама откажется?   

– Думаю, что это будет напрасный труд. У нее головка лысая изнутри, но честолюбива чрезмерно! Понимает, что это ее шанс.   

– А если предсказать ей скандал?   

– Но она и не подозревает, что все, что делается вокруг ее диссертации, – аморально.  Она считает, что все так и должно быть, коль скоро она в фаворе у директора.   

– Значит, надо говорить с Сергеевым.  Ну, я должен идти, Линушка Александровна. Вечером буду еще думать. Если что-нибудь придумаю, утром скажу.   

Борисов встал, виновато посмотрел в грустные глаза Ангельской  и сказал:   

– Домой нужно приходить или вовремя, или каждый день. У меня в последнее время не получается…

Потом, уже у двери, добавил:

– Жизнь дается с трудом, как порядочная!   

Лина Александровна еще некоторое время сидела за письменным столом и бесцельно рисовала узоры на листе. Затем  собралась и, выходя из лаборатории, предупредила Марию, что завтра  задержится и будет не раньше одиннадцати.


На следующее утро Борисов позвонил в лабораторию, но ему сказали, что Ангельская будет к одиннадцати. Попросил, чтобы, как только она придет, сообщили ему. Он будет ждать звонка. Николаю Николаевичу казалось, что он нашел выход, не сказать, что достойный, но в известной степени все же оправдывающий заведующую лабораторией. Нужно под эту чертову  птичку запросить у директора  современное оборудование и дорогостоящие реактивы. Если даст, по крайней мере, не даром все это будет делаться. Не даст – исследование невозможно выполнить!   

Но Лины Александровны  на работе не было.  Домашний телефон не отвечал. Куда она могла пропасть? Это было так на нее не похоже!

Борисов пытался что-то писать. Потом вызвал старшего лаборанта, высокого чернявого студента шестого курса, мечтающего после института  великие свершить открытия в онкологии.

– Жора, как ведут себя крысы из тридцать восьмой серии?   

– Что им сделается? Живут…   

– Ничем не отличаются от контрольных?   

– Да нет, вроде бы чуть веселее.   

– Будь человеком, пожалуйста, фиксируй все отличия в их поведении.

– Чтобы стать человеком, мне в детстве должны были больше читать о животных! А я все больше в войну играл, читал мало…

– Вот и догоняй!   

– Не-е, – улыбнулся Жора. – Я теперь все больше телевизор смотрю!   

– Ну и ну! Тебе давно жениться пора!   

– Даже самая яркая женщина проигрывает в сравнении с телевизором, – сказал Жора и вышел.   


Ангельская не спеша, ни на кого не глядя, шла по институтскому двору. Она успела переговорить  с друзьями из университета, позвонила в Москву и, наконец, приняла решение. Бессонная ночь все-таки отразилась на ее внешности. Под глазами отеки, макияж оставлял желать лучшего. У нее было тяжело на душе, и она не хотела этой встречи с Сергеевым. Все-таки они проработали вместе не один год, и было за это время много и хорошего…

– Сам у себя? – спросила она у Валечки-секретаря. Та, мельком взглянув на вошедшую Ангельскую, продолжала читать новый детектив Корецкого.

– Занят, – ответила она, не поднимая головы.   

– Передайте ему мое заявление.   

– Положите его на стол…   

Лина Александровна какое-то мгновение помедлила, словно раздумывала. Потом решительно, словно прыгая в холодную воду, положила на край стола заявление об уходе по собственному желанию в связи с переездом в Москву.   

– Угу, – буркнула Валечка.   

Ангельская вышла из приемной и вздохнула спокойно полной грудью. «Боже, как легко стало!» – подумала она и пошла в лабораторию.

В кабинете, словно ничего не произошло, она стала перебирать свои бумаги, отбирать то, что нужно было передать сотрудникам. Попросила, чтобы ее не тревожили, кто бы ни звонил.   

Через час пришел Борисов.   

– Идея посетила меня ночью и ушла вся разбитая, – пошутил он. – Я, кажется, придумал!   

– Не к чему теперь это, дорогой Николай Николаевич. Я ухожу из института!   

Резкая боль пронзила сердце  и, словно заноза, задержалась в груди. Николай Николаевич побледнел и присел на диван.   

– Что с вами? – воскликнула Лина Александровна, подбегая к Борисову.   

– Сердце… Сейчас пройдет…О, Боже! Уже подали заявление? А как же я?  Я ведь люблю вас!

Для Ангельской признание Борисова было неожиданным. Она чувствовала его внимание, его ухаживание, но не представляла себе, что это нечто большее, чем любезность друга.

– Вы были правы, – продолжал Николай Николаевич. – Жизнь уходит так быстро, когда нечем ее заинтересовать. Как же вы… Не поговорив со мной...   

Он едва говорил. Ангельская растерялась, позвала сотрудников, дала Николаю Николаевичу нитроглицерин. Прибежавшая врач-кардиолог уложила больного на диван, связалась с отделением. Через полчаса Борисова с обширным инфарктом со всеми предосторожностями отвезли в отделение.

Когда, наконец, коллектив лаборатории успокоился, Поляков подошел к Ангельской:

– Звонили от светлоликого. Я сказал, что вас в лаборатории нет.   

– Правильно сделал, – серьезно сказала Лина Александровна. – Пригласи, пожалуйста, всех  сотрудников лаборатории ко мне.   

– Сейчас?   

– Через пол часа.   

– Будет сделано, – ответил Владимир, понимая, что что-то произошло.

В назначенное время, когда  собрались сотрудники, Ангельская оглядела всех печальным взором и тихо сказала:

– Дорогие мои! Обстоятельства сложились так, что я подала заявление об уходе.   

Все были поражены ее словами и молчали. Было слышно, как из крана капает вода. Поляков начал понимать, что  решение Ангельской принято, может быть, не без его участия. Он проклинал себя за это.

Мария была растеряна, хотела о чем-то спросить Лину Александровну, но промолчала. Не при всех же. Ей хотелось быстрее рассказать Артему о событиях, которые лавиной обрушились в этот день.   

– Мы не будем спрашивать об этих обстоятельствах и уважаем ваше решение, – сказал Поляков, – но я хочу, чтобы вы знали: вы прекрасный руководитель лаборатории… и, хоть и не хочется сейчас говорить громких слов, но  скажу. Я считаю  вас своим учителем и мне будет больно, если в причинах этого  ухода есть хоть толика моей вины. Я при всех заранее прошу вас меня простить.   

–  Ну что вы запричитали?! Я что, умерла? Учитель имеет право учить, пока учится сам. И мне приятно, что такой умница, как Владимир Поляков, назвал меня учителем. У Эйнштейна, Менделеева, Лобачевского учеников не было!   

До сотрудников понемногу стал доходить смысл сказанного. Они стояли, растерянные, не зная, что сказать.   

– А причиной послужило то, что однажды я поступила беспринципно, и это привело к таким результатам. Но об этом мне не хочется говорить… Я считала своим долгом сказать вам первым об этом. Не судите меня строго и…   

– Куда же вы теперь? – спросила Мария.   

– Не знаю. Скорее всего, в Москву. Там предлагают интересную работу. Подожду, когда дочка окончит школу, а поступать будем уже там.   Кстати, Мария, если в процессе выполнения твоей работы будет нужна моя помощь, знай, что я всегда буду рада. Я тебя тоже считаю своей ученицей. У меня ты кандидатскую делала… так что не отвергай предложенной помощи.   

– Да что вы такое говорите! Разве я дала повод подозревать меня в предательстве?!   

– Все! Поговорили. Идите работать. Меня могут задержать на работе еще две недели. Не хотелось, чтобы причиной моего увольнения была какая-нибудь  другая статья, кроме как «по собственному желанию»!   

Все разошлись по своим местам.   

Лина Александровна позвонила в кардиологию, справилась о состоянии Борисова, просила передать, что обязательно к нему зайдет. Потом стала снова перебирать бумаги.   


Когда, после ухода Ангельской, Валечка взглянула на заявление, которое лежало на краю стола, она от удивления даже встала. Прочла и  вошла в кабинет к Сергееву. Тот вопросительно взглянул на секретаря.   

– В чем дело? – спросил он недовольно.   

– Ангельская заявление передала.   

– И что за срочность? Положи в папку и дашь с бумагами на подпись…   

– Но заявление об уходе!   

– Что?!   

Сергеев протянул руку и взял заявление. Внимательно прочитал, потом минуту подумал, и недовольно сказал:   

– Почему такое заявление  она  не отдала мне лично?   

– Вы были заняты. Я же не знала, что за заявление.   

– Соедини меня с Ангельской!   

Валечка вышла, но через минуту доложила:   

– Ее в лаборатории нет!   

– Пусть свяжется со мной, когда придет!   

– Хорошо.

День начинался с очередной неприятности. Когда же это кончится? И чего не хватало этой Ангельской? Своя лаборатория, полная автономность в работе, сама подбирала себе сотрудников… Но человеку всегда мало… Нет, прав был Миронян: жизнь дается один раз, а отнимается каждый день!   

Должны были быть причины, и очень веские, чтобы Ангельская решила уйти вот так. Но что за причины?  И скажет ли она теперь, когда решение принято? А может быть, дело совершенно не в институтских проблемах? Дочь оканчивает школу... Куда-нибудь пригласили… Или мужика, наконец, нашла себе… Да что гадать! Подождем, что она скажет.   

В кабинет быстро вошла секретарь.   

– Сергей Сергеевич, у Борисова инфаркт!   

–  Что за новости ты мне сегодня приносишь?! Где он? Кто поставил диагноз?   

– Сейчас он в кардиологии. Диагноз подтвержден на электрокардиограмме. Смотрела его Мамедова. Говорит: обширный инфаркт  задней стенки левого желудочка.

– Соедините меня с кардиологией! Нет, я, пожалуй, туда пройду. Позвонит Ангельская, попроси ее ко мне зайти.   

Сергеев встал и решительно вышел из кабинета.   


Мария пришла в клинику общей онкологии, но Артем  перевязывал больную, и она решила  подождать в ординаторской. В последнее время у него сложились непростые отношения с Тяпкиным. Артем  старался с ним меньше контактировать, но это не всегда удавалось, и тогда между ними происходил короткий разговор, который не оставлял иллюзий новому заведующему. Дмитрий Евгеньевич понимал, что в клинике есть неформальный лидер, и решил просить директора перевести его в любую другую клинику. Попытки как-то сблизиться с Медведевым не привели ни к чему.

Когда Артем зашел, Мария рассказала  ему об уходе Лины Александровны и об инфаркте у Борисова. Артем помрачнел. Он понимал, что теряет друзей. Сказал, что сейчас сходит в кардиологию, узнает подробности, а потом зайдет в лабораторию, благо всех больных уже перевязал.   

– Ты знаешь, Мариша, и я на пороге серьезного решения. Но о нем поговорим дома.


Борисов  лежал в одноместной палате.  Бледное лицо и глаза, выражающие огромную тоску и внутреннюю боль, поразили Артема. Возле него суетилась медсестра и врач-кардиолог. Капельница,  монитор, на котором шла кардиограмма. Лечащий врач не рекомендовала Артему долго беспокоить больного.   

– Знаете, – тихо сказал Николай Николаевич, увидев Артема, –  поэзия – это то, что остается в нас после того, как забыты слова.   

Артем не очень понял, к чему это он?   

– Вы молчите! – попросил Артем. – Вы скоро поправитесь, и все будет нормально.   

– Нормально уже никогда не будет… Вы знаете, что Лина Александровна уходит из института?   

–  Знаю. Но не на тот же свет она уходит!   

– Вы ничего не знаете! Я ее уже очень давно люблю… только она даже не догадывалась…   

Артем помолчал, потом, подчиняясь настоятельной просьбе лечащего врача, собрался уходить.   

– Вы выздоравливайте, дорогой   Николай Николаевич! Увидите, что все будет хорошо! Ведь и она вас любит! Разве вы этого не знали?

Борисов как-то жалко улыбнулся и закрыл глаза. Видимо, устал.   


Обычно Мария и Артем возвращались домой вместе. По дороге они заходили в магазины, покупали что-нибудь из продуктов, делились новостями. Так было и сегодня. Выйдя из троллейбуса, они  пошли по Большой Садовой, потом свернули на Кировский и продолжали путь по Пушкинской.  Здесь движение транспорта запрещено, нет загазованности. Они медленно шли по теневой стороне улицы и обменивались впечатлениями.   

– У Николая Николаевича обширный инфаркт. Это надолго, –  сказал Артем, о чем-то напряженно думая.   

– Лишь бы все было хорошо…   

– Так все-таки,  что же заставило Ангельскую подать заявление?   

– Точно не знаю, но думаю, что у нее возникли сложности с Сергеевым, – ответила Мария.   

– Из-за сложностей не бросают институт, – возразил Артем.

– Может быть… – согласилась Мария. – Не представляю, как мы будем без нее, и кого  нам Сергеев назначит?   

– Не исключено, что пригласит из медицинского института? Ты же знаешь своих биохимиков. Кого можно пригласить?   

– В том-то и дело, что таких нет! – воскликнула Мария. – Я боюсь, что директор остановит свой выбор на мне.   

– Это почему? – настороженно спросил Артем.   

– Чувствует мое сердце! Но мне этого совсем не хочется. Я совершенно далека от административных дел. Они мне не нравятся. И, кроме того, я боюсь, что элементарно не смогу справиться…   

– А Поляков?   

– Очень энергичный, толковый, но – мальчишка еще. Не представляю, как он сможет ужиться с Сергеевым.  Он его постоянный оппонент.   

– Да-а, ситуация…   

Дома после ужина Мария спросила:   

– Милый, а ты что хотел мне рассказать?   

– У меня тоже не лучшим образом складываются отношения с этим Тяпкиным-Ляпкиным. Не знаю, прав ли я, но все время сравниваю его с Арсеном Григорьевичем и… не могу.   

– Но ты же сам отказался от заведования! Кстати, я думаю, напрасно.  Кроме того, смог бы продолжить  традиции…   

– Я думал об этом. Но не  сумею я вести хозяйство, как сегодня требует Сергеев. Этот Тяпкин, например, уже отказал нескольким больным в помощи из-за того, что у тех не было чем оплатить лечение! А недавно произошел вообще чудовищный случай, который настроил против него весь коллектив.   

– Еще  двух месяцев не прошло! И что же?

– С желудочным кровотечением  пришла в клинику наша бывшая процедурная сестра. Бледная, гемоглобин низкий…Просила помощи, но сразу заявила: денег нет.  Так знаешь, что ответил этот Тяпкин Ляпкин? Отказал в помощи! Случайно  слышал разговор наш эндоскопист. Он вызвал «Скорую» и организовал ее госпитализацию в больницу. Кстати, там, узнав, что пациентка  медработник, не взяли с нее ни копейки!   

Артем был возбужден. Он то и дело снимал очки и протирал их платком. Потом сел в кресло и посмотрел на Марию.

– Ничего себе, фрукт! И что дальше?– спросила она.   

– Дальше? Мне не хочется работать с ним. Хочу поговорить с Сергеевым о своем переводе.

– Куда? К Гусеву?   

– Нет. Поговорю с Орловой. Может быть к ней?   

– А если Сергеев откажет?   

– Не думаю. Он должен понимать, что мы с Тяпкиным не уживемся.   

– И все-таки?   

– Если откажет, уйду из института!   

– А твоя докторская? В сентябре защита! – удивилась Мария.   

– А зачем она мне? Сделаю несколько статей…   

Помолчали.   

– Не могу я, – с болью сказал Артем. – Думаю, что найду где-нибудь место хирурга.   

– Ты, Артем, только не горячись. Что, собственно, произошло? Ты разве не знал, что у нас лечение оплачивают? Нет, дорогой, ты просто ревнуешь. Конечно, он, может быть, никчемный человек, но стоит ли из-за него портить себе жизнь? А Сергееву совсем не к чему терять такого хирурга.   Думаю, все будет хорошо.   


На следующий день, предварительно переговорив с Орловой, Артем попросил Сергеева принять его.   

Директор сидел за своим столом и что-то писал. Когда секретарь доложила, что пришел Медведев, Сергеев, взглянув на входящего Артема Михайловича,  предложил присесть.   

– Одну минуту. Сейчас докончу…   

Он еще некоторое время что-то правил, потом подписал бумагу и вызвал секретаря.

– Отпечатай в двух экземплярах, – сказал он Валечке, передавая листки, и внимательно посмотрел на  Медведева. – Что, не уживаетесь?   

Артем удивился интуиции директора.   

– Не получается, – сказал он.   

– И куда  надумали уходить?   

– Хочу проситься к Орловой, если вы не будете возражать.   

Сергеев задумался. Молчание затягивалось. Наконец, словно отогнав какие-то нахлынувшие на него мысли, директор спросил:

– С Людмилой Анатольевной вы говорили?   

– Говорил. Она согласна. Все зависит от вашего решения.   

Сергеев снова замолчал, размышляя над возникшей ситуацией. Потом проговорил:

– Напрасно вы тогда отказались от заведования. Но  поезд ушел. Я не буду возражать против вашего перехода к Орловой. Но у нее в клинике уже есть два доктора наук. Ваша защита запланирована на сентябрь. А потом что?   

– Но я ни на что не претендую. Буду работать хирургом, старшим научным сотрудником.   

– Это я понимаю. Но тогда эту ставку  мы должны будем забрать у Тяпкина. Справедливо ли?   

Артем молчал. Он понимал, что тем самым резко ослабляется отделение общей онкологии. Если же ставку сохранить, то на нее можно взять опытного хирурга в помощь Тяпкину. С другой стороны, у Орловой свободных ставок нет.   

– Хорошо, – сказал Сергеев. – Вашу просьбу я понял. Подумаю. А пока, чем можете, помогите Дмитрию Евгеньевичу. Через неделю я скажу вам свое решение.   

Но прошла неделя, другая, а  директор словно забыл о Медведеве.  И Медведев ему не напоминал о своей просьбе. Ждал.   


Через несколько дней после ухода Ангельской из института директор вызвал Марию. Она была готова к разговору. Дома с Артемом они уже не один раз рассматривали возможные варианты  беседы с  Сергеевым.  Но все произошло совершенно иначе.   

Сергей Сергеевич вышел из-за стола и пошел навстречу Марии.   

– Здравствуйте, Мария Арсеновна, – сказал он, улыбаясь. – Я пригласил вас, чтобы посоветоваться.   

– Со мной? – удивилась Мария.   

– С вами. Но сначала расскажите, как вы живете?   

–  Что вы имеете в виду?   

– Все! Мне интересно все. Вы садитесь. Беседа у нас будет долгая.   

– Я не знаю, что вам и сказать! Вы, конечно же, знаете, что мы вместе с Медведевым надеемся создать семью. Мы любим друг друга, – сказала Мария, чтобы сразу предупредить всякую неловкость.   

– Об этом наслышан. Артем Михайлович достойный человек, и я рад за вас, – сказал Сергей Сергеевич, внимательно глядя в глаза Марии.   

– Спасибо. Что касается меня, то живу больше работой. Практически целый день здесь. Я же по вашей рекомендации занялась докторской. Работы много. Реактивов нет. Приходится доставать где придется. Потом сижу  до  ночи  в  библиотеке.  Так и проходит мой день.   

– Это понятно. А  что произошло с Линой Александровной? Почему вдруг она подала заявление?– спросил директор.   

– Для всех в лаборатории это загадка. Могу только утверждать, что  решение  было  принято  внезапно.   За несколько  дней  до  этого  мы  с  Линой Александровной обсуждали некоторые фрагменты моей работы. Строили планы на будущее. А через пару дней как гром среди ясного неба...   

– Это тоже понятно. А скажите мне, не хотели  бы вы возглавить лабораторию?  Вы только не торопитесь с ответом.   

– Я не уверена, справлюсь ли. У Ангельской огромный опыт, авторитет. Она  в условиях нашего скудного финансирования могла как-то изворачиваться, чтобы обеспечить бесперебойную работу. У меня всего этого нет. Одного желания мало.   

Сергеев тепло посмотрел на Марию и продолжал:

– Я прошу вас, Мария Арсеновна, подумать над моим предложением. Ответ я хотел бы получить, скажем, через неделю. Подумайте, взвесьте все за и против. Посоветуйтесь. Кстати, подготовьте список оборудования и реактивов, необходимых для работ, которые выполняются в лаборатории. А в понедельник, нет, понедельник – тяжелый день, во вторник я вас жду. Договорились?

– Хорошо,   Сергей    Сергеевич.  Но   независимо  от  того,  соглашусь  я    или    нет,  благодарю  вас  за  это предложение.

– А  говорите,  что  у  вас  не  получится!  Все  получится! Вы – дипломат! – сказал Сергеев, вставая и провожая Марию до двери. – Кстати, от вашего решения во многом будет зависеть решение вопроса Артема Михайловича.

Мария вышла из кабинета, сопровождаемая взглядами посетителей приемной. Последнее замечание директора ей не понравилось. Сергеев ставит условие: примешь лабораторию, переведу Артема в клинику к Орловой, не примешь – не взыщите!

Дома она подробно рассказала о разговоре с директором, только умолчала о последней его фразе.   

– И что ты решила? – спросил Артем.   

– Пока не знаю. Буду думать.


По  распоряжению    директора    Борисову    была выделена отдельная палата. В первые дни никого к нему не пускали. Но когда острый период миновал, посетителей было много. Жена приносила  свежий кефир, соки, фрукты, вкусную еду, которую готовила дома. По выходным приходил сын, и тогда Николай Николаевич бодрился и старался не показывать своего плохого настроения. Они подолгу разговаривали о делах в школе, о его  товарищах, об их любимице – Ладочке, маленькой веселой собачонке редкой породы. Ей было только десять месяцев. Энергия ее была неистощима. Она прыгала, бегала по комнатам, грызла свою резиновую игрушку  и очень любила, когда ее брали на руки. Николай Николаевич просил сына выгуливать ее на поводке, так как недолго и под машину угодить.

Прошли недели, месяц, и все чаще Борисов оставался один, читал  журналы, что-то писал, удобно положив большую подушку под голову.

Жара спала, и вечерами приятная прохлада делала пребывание в  клинике вполне сносным. Жена принесла плейер, несколько его любимых кассет: Моцарт, Верди, Чайковский… и  он   долгими  вечерами  слушал  музыку, смотрел в потолок, о чем-то напряженно думая.   

Однажды проведать его пришла Лина Александровна. Она набросила на плечи белый халат и внимательно смотрела на похудевшее, бледное, заросшее рыжей щетиной лицо Борисова.

– Я рада, дорогой Николай Николаевич, видеть вас бодрым, и надеюсь, что скоро вы будете дома.   

– Обидно, Линушка Александровна. Ведь никогда у меня сердце не болело. Я считал себя здоровым мужиком.   

– Я тоже считала, что шансов на инфаркт  меньше у худых  людей. Но вы – то самое исключение, которое лишь подтверждает правило.   

– Нет, у худых все это легче протекает, и, говорят, прогноз лучше! Так что я верю, что будет все нормально, ведь я так люблю жизнь, что не могу без нее обойтись!

– Ну, если вы уже шутите, то, несомненно,  идете на поправку.   

– А как вы, Линушка Александровна? Я знаю, что  все-таки ушли. Куда?   

– Пока дома. На днях поеду в Москву. Приглашают в онкологический центр. Посмотрю. Думаю, что без дела не останусь.   

–  А я ведь тогда придумал интересный ход. Не стоило так торопиться.   

– Теперь я знаю, что склонять совесть к сожительству – последнее дело. Но не будем об этом.   

– Не будем. Чаще всего  мы не согласны с тем, о чем нас не спрашивают…   

– Что говорят врачи?   

– Ничего. Я и не спрашиваю. Кстати,  вчера заходил Сергеев. Сама любезность. Обещал, что, как только вернусь к работе, выделит деньги на существенную реконструкцию экспериментального отдела. Поживем, – увидим.   

– И выделит. Он же умный человек, понимает, что к чему.   

– А я здесь, в кои-то веки, имею возможность читать не только научные журналы. И знаете, Линушка Александровна, какую поэтессу  недавно для себя открыл? Наша, ростовчанка, драматическая актриса в прошлом, Тамара Бауло. Хотите, почитаю?   

– Почитайте.   

Николай Николаевич  открыл журнал «Южная звезда» и стал читать:
Когда в аду души настанет вечный холод
И ты поймешь, что далеко не молод, –
Иди к источнику, где серая вода
Так жаждет обернуться в ночь колодцем,
Могилой звезд, луны и даже солнца,
И загляни в него. И поклянись тогда
Не размышлять лениво и устало
Над тем, что было, и над тем, что стало,
А просто жить, и каждый миг ценить:
Звонок нежданный, верный взгляд собаки,
Страницу, над которой можно плакать,
Возможность видеть, слышать, говорить…
– Это настоящая поэзия, – задумчиво проговорила Ангельская. –  «Не размышлять… над тем, что было  и что стало!» – Потом, словно очнувшись, сказала: – Мне, пожалуй, пора. Выздоравливайте, пожалуйста. Я счастлива, что имею такого друга. Если все сложится нормально,  обязательно позвоню, оставлю свои координаты.   

Лина Александровна вышла, и еще долго в палате стоял аромат ее духов.


Вот уже месяц Артем работал  в клинике у Орловой. Его там хорошо знали и отнеслись доброжелательно к новому сотруднику. Людмила Анатольевна на планерке сказала, что Артем Михайлович  временно освобождается от всех дел в клинике: у него в этом месяце защита. Потом впряжется в общую лямку.   

На планерке, распекая молодого врача, Орлова обычно не выбирала выражений.

– Что ты мне антимонии разводишь? – прерывала Людмила Анатольевна оправдывающегося ординатора. –  Авторитет врача нужен в первую очередь для успешного лечения!   

– Да я…   

– Все! Прекрати! Добрый делает больше, чем просят, умный – раньше, чем просят! А ты и не добрый, и не умный! Пенсионерка же, не девица! Запросил с нее больше, чем она тебе могла дать в свои молодые годы! Совесть нужно иметь!  И вообще, я уже говорила, что сама буду решать с больными финансовые вопросы. Предупреждаю всех! Вы – орлята, а не воронята! Все!

После работы Артем  до позднего вечера занимался, что-то выписывал из  зарубежных журналов, читал, правил доклад. Готовился к защите. Мария, как могла,  помогала: ходила в типографию, рассылала отпечатанный автореферат,  готовила слайды.

Когда, наконец, наступил этот день, все  было как всегда: ученый секретарь зачитала документы соискателя, оппоненты огласили свои отзывы, Артем глухим голосом изложил свой доклад. Проблема влияния магнитных полей при лечении опухолевых больных была сложной, в ней мало кто разбирался. Поэтому вопросов было не много, и Артем на них спокойно и уверенно ответил.

Директор поддержал работу Медведева, и это, по сути, предопределило результаты голосования.

Артема поздравляли коллеги. Директор пожал руку и пожелал успешной работы.   

– Теперь по материалам вашей диссертации нужно написать монографию. Вы на днях зайдите ко мне, – сказал Сергеев, – мы обговорим основные ее разделы. Надо будет расширить обзор литературы и уделить больше внимания  раскрытию механизмов действия…   

Артем улыбался, счастливый. Не слишком прислушиваясь к тому, о чем говорят коллеги, он мечтал скорее оказаться дома.   

– Боже! Больше всего я счастлив от того, – воскликнул Артем, сидя, наконец,  в своем кресле, – что все уже закончилось!

– Как бы я хотела, чтобы ты был  счастливым! – сказала Мария. – Но покой нам только снится!   

– Увы! – согласился Артем. – Сергеев теперь хочет, чтобы из этого материала я сделал монографию.   

– Он молодец! И я думаю, что тебе ее нужно написать. Только после отдыха.  Ты и в отпуске еще не был!

– Нам  многое предстоит.  Пора оформить наши отношения, – сказал Артем, улыбаясь, – а потом и в свадебное путешествие поехать!   

– Размечтался. Нет, под венец я хотела бы, чего уж скрывать! – ответила Мария. – Только без свадьбы. Посидим с близкими друзьями в ресторане. А свадебное путешествие нужно будет отложить до лучших времен. Кто меня сейчас отпустит?  Да и сама понимаю, что пока нельзя  уезжать.   

– Что ж, – вздохнул Артем. – Уметь ограничивать свои потребности –  значит быть почти счастливым.


И вот в ближайшее воскресенье Артем  пригласил  Сергея Кирилловича и Галину Павловну в ресторан отметить успешную защиту. Они сидели в полумраке зала и, стараясь перекричать громкую музыку, говорили о последних событиях.   

– Место врача у постели больного, – продолжал свою мысль Сергей Кириллович. – У нас же происходит подмена самого понятия врачевания. Все словно забыли об основной задаче: лечить людей! Сейчас  многие запрограммированы только на получение денег, забывая, что это лишь суета, шелуха, мишура… и по большому счету  безнравственно.

– Сережа, – прервала мужа Галина Павловна, – но ты не забывай, что люди не могут питаться святым духом! Они, между прочим, должны есть, пить, содержать семью. А если врач хочет быть на уровне, он еще должен и читать медицинскую литературу, думать.  А  он  вынужден решать неразрешимую проблему: как прокормить свою семью, и при этом остаться квалифицированным врачом и нравственным человеком!   

– Вы знаете, – сказала Мария, – Володя Поляков, мой сотрудник, считает Сергеева пижоном от нравственности, наполеончиком, всерьез возомнившим, что он может все…   

– Пожалуй, – согласилась Галина Павловна, – помните, как мальчишка в «Щелкунчике»,  играя в солдатики, впадал в экстаз от своей мнимой всевластности. ..   

– Да, и Поляков утверждает, – продолжала Мария, –  что Сергеев, захлебываясь в упоении собой, пытается править  своими сотрудниками и больными, а те подыгрывают ему, кто с радостью, кто с омерзением.

– И что же, ты думаешь, Сергеев этого не видит? Он совсем не глуп! – сказал Артем.   

– Во-первых, я сказала, что это мнение Полякова. Ты же знаешь, как он ожесточается, когда говорит о Сергееве. И, кроме того, расставаться с иллюзиями всегда трудно. Что касается моего мнения, то убеждена, что Сергеев – личность! Он  целеустремлен и организован, трудолюбив и несомненно обладает пассионарной самоотверженностью. Он может уничтожить все, что мешает претворить его цель в жизнь. Конечно, он не однозначен, но и на солнце есть пятна…   

– Вот, вот. И Поляков твой его называет солнцеликим! – улыбнулся Артем. – Но хватит о Сергееве! Мы по какому поводу здесь собрались?!

– Правильно, – поддержала Артема Галина Павловна. – Давайте выпьем за ваше счастье! Я так рада за вас, мои дорогие!   

– Спасибо! – сказал Артем. – Вы знаете,  у меня так легко стало на душе! Теперь я смогу больше внимания уделить Марийке, а то за это время мы так и не удосужились ни в театр пойти, ни к морю съездить. Я чувствую себя ее должником.   

– И это правильно, – засмеялась Мария. – Но мне бы хотелось, чтобы ты поехал куда-нибудь отдохнуть.   

– Нет, дорогая, я лучше буду валяться дома, читать… Надо отремонтировать  книжные полки…   

– Поехали бы вы в Подмосковье! – сказал Сергей Кириллович. – Мы были. Там чудесно!   

– Но не в сентябре, – заметила Галина Павловна.   

– Да, наверное, не в сентябре. На следующий год поезжайте!   

– До следующего года дожить нужно, – заметил Артем.   

Когда приступили к десерту,  Сергей Кириллович сказал с некоторым колебанием:

– Хотел с вами посоветоваться. Не знаю, как и быть. Понимаю, что не время, и не место…

– Что за вступление такое? – испытующе глянула на него  Мария. – Что стряслось?

– Понимаете, друзья, на душе у меня так пакостно, что не знаю, как и быть. В последнее время возникли сложности с начальством. Все открыто, без стеснения ждут, что главные врачи им ежемесячно будут приносить дань. И аппетиты такие, что вы даже не представляете! Кто не хочет жить по их правилам, – становится белой вороной. Его  изгоняют из стаи или делают  жизнь невыносимой, подводя  к увольнению.   

– И как же ты? Давал?   

– Пока не давал. Но чувствую, что или я буду как все, или нужно уходить!   

– Да,  проблема, – протянул Артем.   

– Понимаешь, – с болью говорил Сергей Кириллович, – я не  чистоплюй. Знаю, что времена нынче безнравственные. И у нас больные нередко тоже оплачивают лечение, отсутствующие противоопухолевые препараты. Иногда мы нагружаем более состоятельных, чтобы осталось тем, кто не может ничем помочь диспансеру. Но откуда мне взять несколько тысяч для клерков из департамента?!

– А разве ты не знаешь, что твои заведующие отделениями творят? Твой Виктор Викторович говорит о Боге, а сам просто грабит больных!   

– Наслышан. Когда-то он был  весьма многообещающим врачом. От больных не отходил, не считался со временем. В первое время после назначения – все было нормально. Потом его словно подменили. Даже на похороны своего учителя не пришел. Кстати, вот вы говорите о Сергееве. Как бы ни конфликтовал он с кем-то, но если  с тем случилось горе и он нуждается в помощи, – не было случая, чтобы Сергеев не откликнулся на беду, не помог.  Теперь этот Виктор Викторович – маленький деспотичный  царек.   

– Вот потому, зная это,  твое начальство требует с тебя дань, понимая, что в свою очередь такую дань ты можешь потребовать со своих подчиненных. Старо, как мир…   

– Так что, ты считаешь, что я должен давать?  А как же тогда я смогу что-то спросить с этого Виктора Викторовича?   

– Я этого не говорил. С другой стороны, не будешь подчиняться общим правилам, жить станет очень не просто.   

– И что же делать? – с надеждой посмотрел на друга Сергей Кириллович.   

– Пока ничего придумать не могу, – ответил Артем. – Задача не из простых. С одной стороны,  не хочется замараться, с другой – без этого жизни не дадут. Только ты не раскисай! Я тебя не узнаю.   

– Согласен. Раскис. Но это пройдет.   

Закурили. Потом, после долгого молчания Сергей Кириллович тихо произнес:   

– И все-таки я пошлю их к чертовой матери! Не хочу и не могу! Они говорят: делись! Могу поделиться заботами. Пусть решат какую-нибудь проблему диспансера. Я готов хорошо оплатить услуги. А просто так давать не буду! Будь что будет! Пусть найдут себе  еще такого дурака, который будет каждый день извиваться как уж на сковородке, чтобы диспансер работал.   

– Я думаю, что ничего они с тобой не сделают. Просто не будешь в стае. Но, как мне кажется, вы летите в разные стороны.
15.
Вечером Сергей Сергеевич почувствовал себя плохо. Тело «ломило», голова раскалывалась от боли. Хотелось лечь в теплую постель и закутаться в одеяло. «Не заболеваю ли я? – подумал он и принял таблетку аспирина. – «Не вовремя! Впрочем, а когда вовремя?»

Укутавшись в теплый халат, пошел на кухню и подогрел молоко. Выпил, но легче не становилось. Ощущение было такое, будто его изрядно поколотили: все мышцы болели. Измерил температуру – тридцать семь и пять. Поняв, что действительно заболел, позвонил Васильеву.

– Я приболел, но День памяти должен пройти, как обычно. Проследите, чтобы все было нормально. Нет, пока ничего не нужно.   

И положил трубку.

Уже стало традицией в третье воскресенье октября проводить День  памяти. Заранее приводились в порядок места  захоронения бывших сотрудников института. Потом на автобусах ехали на кладбище, обходили могилы, клали цветы. Заканчивалось все у памятника Учителю. Поминали…

Ночью температура поднялась до тридцати девяти. Появился сухой кашель. Заснуть не удавалось. По выработанной многими годами привычке попытался вспомнить в подробностях прошедший день, но не смог сосредоточиться. Мозг, угнетенный температурой, выдавал из подсознания отдельные фрагменты прожитого дня без всякой связи. Это было непривычно и неприятно. Он почувствовал, что теряет управление памятью, и это нарушение внутренней дисциплины угнетало. Почему-то и совсем не к месту возникла мысль, что памяти свойственно забывать плохое, неприятное, тягостное. «А причем здесь это? День, в общем-то, был обычный, с чередованием плохого и хорошего… Ладно, – подумал Сергей Сергеевич, – позже вспомню. Ведь и забывать – великое благо!»

Голова продолжала болеть. Пенталгин не помог. Воспаленный разум плел свои кружева воспоминаний, а Сергей Сергеевич пытался упорядочить этот поток сознания и направить его в нужное русло.   

«Завтра День памяти… Будем поминать своих близких. Культура народа начинается с уважения к усопшим. Но, судя по состоянию наших замусоренных кладбищ с их разбитыми памятниками, мы на очень низком уровне этой самой культуры…  Гибель живого возведена природой в закон. Старение человека начинается с момента его рождения. Смерть неотвратима и это закон природы. Это только поэты  и философы могут говорить о бессмертии, имея в виду, что мы себя передаем своим потомкам…»

Вспомнились картины кладбищ, виденные им  на Западной Украине. Когда он попадал на кладбища и бродил среди могил, приходили мысли о вечности, о смысле жизни, о тщетности  усилий, которые всегда заканчиваются вот таким печальным образом. Печальные мысли эти были непродуктивными, и он старался отогнать их. Смысл жизни  в том, чтобы жить и всячески этой жизни содействовать. А для этого нужно работать, работать, работать. Конечно, смерть неотвратима – это закон природы. Бессмертие сегодняшнего дня в лучшем случае – это бессмертие дела, значимого  для людей, а стало быть, опять работа и только работа.

Со временем он все чаще узнавал на надгробьях знакомые имена и лица на фотографиях. Что ж, одни уходят, приходят другие. Естественная смена поколений. Печально, но неизбежно.   

У могилы Учителя он любил постоять один. И тогда возникала магия духовного общения. Вспоминал его простоватую усмешку и добрые глаза, житейскую мудрость и их бесконечные споры о том, как сделать лучше, чтобы раньше выявлять заболевание, как спасать людей. Собственно, в этом и была их работа, ее конечная цель. И жил, и умер Учитель красиво, в день своего юбилея, никого не обременяя…   

Внезапно мысль сделала скачок, и он вспомнил неприятный спор с Орловой. Она настаивала, чтобы он издал  карающий приказ, запрещающий… Вчера Сергей Сергеевич прервал спор, ссылаясь на занятость. Да! У него есть право издавать такие приказы, и он этим правом порой пользуется. Но приказ, принуждение – это  не всегда действенное и далеко не универсальное средство решения проблем. Право у него есть, но порой мудрость управления требует, чтобы им не пользовались. И это как раз такой случай. Приказ целесообразен прежде всего тогда, когда он выполним, когда исчерпаны другие средства, а обстановка не позволяет  канителиться,  обстоятельства не оставляют времени на вразумление. Он понимал, что такие аргументы Орлову не убедят. Чтобы успешно руководить, нужно быть и психологом. Она хороший онколог, честна, никогда не юлит, не подличает, но, будучи человеком старого воспитания, привыкла к приказному стилю руководства. Спорить с ней бесполезно, а как раз в этом случае результатов следует добиваться без надрыва, без приказов.

А как мы, люди старшего поколения, привыкли к твердой руке власти! Мы и сегодня ждем этой самой крепкой руки, ждем вождя. Тоталитаризм сидит в нас самих, и до торжества истинной демократии в нашей стране еще очень далеко. Если это вообще у нас возможно…   

Пробило полночь. Спать по-прежнему не хотелось. Мысль совершила очередной скачок, и он начал думать о церкви, о Боге, о вере. Все это по сути своей представлялось ему туманным и недоказуемым. «Конечно, до сегодняшнего дня неясно, как это бессознательная и инертная материя вдруг стала осознавать себя и окружающий мир? Сознание – продукт мозга? А может быть, оно привнесено Богом? Мы порождаем мысли  или транслируем  их? Модные нынче идеи. Всемирное поле разума и его приемники в каждой голове. Господи, что только не лезет в голову! Как бы то ни было, но церковь, веру нужно сегодня поддерживать. Других источников нравственности для широких масс пока нет. Особенно у нас  сегодня…»

Он подумал, что всегда, когда не может заснуть, терзает свой мозг неподъемными вопросами. Кажется, они называются вечными. Кто-то сказал, что человек живет не ответами, а поисками ответов. Но кто знает, есть ли вообще ответы на некоторые вопросы?    А завтра День памяти. И впервые без него. Это случайность, или… Додумывать ему не хотелось. Впервые быть не со всеми как-то неприятно. Даже если причина всего лишь случайность.

Сергеев уже давно заметил колоссальную разницу между коллективным посещением кладбища и тем, что он ощущал, когда приходил сюда один. Групповое посещение непроизвольно маскировало грусть предстоящего каждому  небытия  общением с окружающими, отвлекающим и заглушающим тот естественный ужас еще живого перед  смертью. Конечно, что творилось в душе у каждого, оставалось загадкой, и не всегда следовало принимать на веру   видимую  оживленность общающихся между собой сотрудников. Чувство тщетности и быстротечности жизни, ничтожности отдельной личности в пространстве веков и тысячелетий оказывалось порой сильней жизнелюбия еще живущих. Он нередко наблюдал, как первоначальная оживленность постепенно стихала под напором этих мыслей о вечности, о бессмысленности суетности и ничтожности всех наших дел. Подозревая окружающих в не меньшей, чем у него, проницательности, он предпочел бы ходить на кладбище один. Тем более что ему было известно: одним из мотивов посещения этих мест являлось покаяние. Но покаяние – дело личное и не терпит  лишних свидетелей.

В коллективных посещениях кладбища он стремился ориентировать сотрудников на то, что представлялось ему главным и, уж несомненно, благородным: на плоды трудов людских, на преемственность непрерывного потока жизни. Вызвать в людях чувство уважения и благодарности к ушедшим за их труд и его результаты, которыми и сегодня еще пользовались, за то, что самим своим существованием они не только содействовали ходу жизни, но порой и украшали ее.

Да, нигде, как на кладбище, человек столь предметно не ощущает грядущего итога, завершения своей судьбы, кем бы он ни был и какое бы положение ни занимал сегодня. Этого не избежать. Но пригасить  эмоции, примером уважения к ушедшим побудить людей, еще живущих, к более продуктивной деятельности в надежде заслужить  такое же уважение следующих поколений, – в этом он видел главную цель.

Сергей Сергеевич измерил температуру. Тридцать семь и семь. «Жить буду», – удовлетворенно подумал он.

В борьбе эмоций в человеческих душах трудно предвидеть итоговый результат. Но все же  надеялся, что позитивное возобладает и послужит делу, ради которого он жил.

Но эти довольно тревожные мысли не исчерпывали, к сожалению, всей психологической сложности вопроса. Сергеев вспомнил, как однажды, бродя по знакомым местам,  подумал, что мертвые были людьми разными. И если о человеке вообще, а о покойном в особенности мы судим по какому-то обобщенному ощущению, то ведь оно иной раз бывает и негативным. «Дрянь человечишко», – говорим мы порой про  живущего. Вслух ругать покойных не принято, и это справедливо: они беззащитны и оправдаться уже не могут. А в душе-то мы приговор вынесли!  Но даже у хороших людей разве мало  недостойного? Вот этот, например, хороший был хирург, спас немало людей, но ведь жуткий до неприличия был бабник!   А этот брал с больных без всякого зазрения совести. Ну, нынче все берут! Но есть же какие-то неписаные правила? Тем более в его время правило было одно: не брать! А он брал. У него даже своя теория была: государство ему недоплачивает, поэтому он просто восстанавливает справедливость…   

А не получится ли так, что кроме чувства уважения и благодарности к ушедшим будет оправдана и эта, часто негативная составляющая жизни покойных? Ведь, что ни говори, а получается какая-то уравниловка. Смерть всех примирила, всех подравняла. Подумалось, что он мог  бы о многих чего порассказать. Тут и зависть, и карьеризм, и доносительство. И тем не менее… Не послужит ли посещение их могил  неким оправданием и всего этого негатива жизни? С извечной надеждой когда-нибудь его начисто искоренить, исправить. Или это невозможно?.. Старая история, впрочем, – всех под одну молитву хороним: «Со святыми упокой…» А память о многих у многих. И о плохом, и о хорошем. Трудный вопрос.   

У нас сейчас вообще сплошь трудные вопросы.

И почему у нас, в России, все так поставлено с ног на голову? На Западе чем умнее человек, тем лучше всем. А у нас – наоборот!

Наши культуры похожи и не похожи. Они собраны из одних и тех же кирпичиков – принципов общечеловеческой морали, как любой текст собран из одних и тех же букв. Буквы одни, а тексты разные!

Вот времена настали! Словно гнойник прорвался, и выплеснулась наружу некая совокупная мерзость человеческая. Повальное воровство сверху донизу, бандиты, рэкетиры, дикое пьянство… Хотели рынка – получили базар. Хотели свободы – получили анархию. Очень специфическая страна, но что поделаешь – Родина. Впрочем, для многих это звук пустой. Иногда кажется, имей люди возможность – почти все бы уехали, и через поколение исчезла бы Россия. А жаль. Какая ни на что не похожая культура! Какие мыслители, ученые, поэты… Но  рано хоронить! Еще воспрянем!   

В свое время Учитель сделал все, что мог. Тогда вряд ли можно было сделать больше. Сегодня – другие условия, другие возможности! И не использовать их – преступление перед людьми. А недовольные? Их всегда будет достаточно. И советчиков у нас всегда хватало. Только нести ответственность за эти самые советы никто не хотел… А Учитель всегда просчитывал на несколько ходов вперед. Умел держать удары, защищать онкологов, где можно…

Потом его мысли   перебросилась на себя. А он сам? Когда-нибудь и он окажется там. И мимо него прошествуют его нынешние сотрудники. Какой итог они подведут всей его деятельности? Ведь уже сегодня для кого-то он спрут, пугало. И все ли понимают, что его поступки продиктованы необходимостью? Пусть даже неприятной. Или он ошибается? «Ну, конечно. Кое в чем, наверное, ошибаюсь. Без этого не бывает, но... Стоп! – сказал он себе. – Самобичевание откладывается. Сегодня другие задачи, и надо их решать. Работать надо. Только в этом и есть смысл, только в этом спасение России.  А пока спать, спать! Сон –  лучшее лекарство!»