Эвтаназия

Нет ни сна, ни пробужденья –
только шорохи вокруг,
только жжет прикосновенье
бледных пальцев нервных рук.
Бейте в бубен, рвите струны,
громче, музыка, играй!
…А кто слышал эти песни,
попадает прямо в рай.

«Пикник – Мы, как трепетные птицы»


1.
Сегодня я вернулся домой. После долгого отсутствия в этих краях я, признаться, уже соскучился по рельефу до боли знакомой местности, которая взлелеяла меня своими изгибами, ямами и поворотами. Я живу… Впрочем, это совсем не важно, где я живу. Достаточно будет просто сказать «я живу». Этого хватит с головой.
Город, в котором я родился, всегда встречал меня серостью зданий. Казалось бы, я провел там все свое детство, и он мог бы быть потеплее ко мне, понежнее, но каждый раз, когда я возвращался домой, мой глаз видел только кавалькаду блеклых строений, не отличавшихся особой приветливостью. Я давно понял, что города, во-первых, различаются по своей ментальности (да-да, именно ментальности) и, во-вторых, у каждого города есть своя отличительная черта. Постараюсь сейчас объяснить.
Маленький город, например, - это нудистский пляж. Здесь очень сложно хранить секреты и быть незаметным: все друг друга знают, и твоя жизнь – это не личное, а общественное достояние. Жители все время судачат о том, чьего ребенка в этот раз носит под сердцем Элизабет, кого вчера ударил Джошуа и изменяет ли своей жене Джереми (причем жена Джереми принимает в этом обсуждении самое активное участие – это в порядке вещей). Но есть и неоценимый плюс: в таком маленьком городе ты что-то значишь и никогда не останешься брошенным.
Большой же город, наоборот, - это царство равнодушия. Всем плевать на то, кто ты такой и что здесь делаешь. Ты всего лишь один из, песчинка на городской щеке, шестеренка в механизме, которая движет весь «организм» вперед. Но эту шестеренку, в случае необходимости, так легко заменить, что никто и не заметит потери бойца. Словом, ты – никто. И постепенно ты действительно приспосабливаешься к тому, что городу наплевать на тебя, но отчего-то ты продолжаешь жить по его законам и двигаться в его бешеном ритме.
Это я к чему говорю: я из тех людей, которые покинули маленький город ради его большого собрата и необычайно рады вернуться домой, чтобы вдохнуть родной воздух. Но города не прощают предательства, поэтому серость зданий и блеклость городских щек – это меньшее, чем он мог мне отомстить за такой безжалостный удар в спину. В тот день я, уставший с долгой дороги, забежал в придорожный бар, чтобы пропустить стаканчик чего-нибудь крепкого.
Заказав себе виски, я уселся за столик в сторонке и ощутил на себе неприятный взгляд. Сверлящий. Как будто кто-то наблюдал за мной, впиваясь в меня глазами. «Вздор, просто дорожная усталость», - подумал я, успокаивая себя. Но ничуть не удивился, когда ко мне хромая подошел мужчина в черном свитере, воротник которого полностью закрывал его шею. Обычно я не примечаю таких подробностей, но свитер в июле показался мне, мягко говоря, необычным, так что эту деталь я запомнил.
Молодой человек – на вид ему было не больше тридцати семи лет – присел рядом – без приглашения, что было, конечно, диковато – и отсутствующим взглядом посмотрел на меня. Я невольно вздрогнул: в его глазах я видел только холод, пустоту и темноту, которая отталкивала, сверкая своей чернотой. Мужчина криво ухмыльнулся.
-Это все линзы, - подметил он и закрыл глаза, - никогда не думал, что будет именно такой эффект, - молодой человек рассмеялся и протянул перебинтованную руку, - Эрик. Эрик Томпсон, - он потряс ладонью.
Я неуверенно протянул руку, чуя подвох. «Никогда не разговаривай с незнакомцами», - вспомнил я слова своей матери, но потом задумался: что плохого он может мне сделать? Рука его повреждена, а я, при случае, смогу быстро убежать (благо, город я знаю назубок, как свои пять пальцев; когда я был подростком, то необычайно гордился этим, убегая от местных гангстеров дворами и переулками). Воодушевленно я тряхнул его руку и улыбнулся в ответ.
-Сэм, Сэм Уорингтон, - представился я, и рука незнакомца (точнее, конечно, Эрика) сжалась сильнее. «Еще минута», - подумал я, - «и он сломает мне пальцы, превратит их в кашу». Но он вдруг ослабил хватку и отдернул руку.
-Простите, - виновато прохрипел Эрик и заказал еще пиво, - у меня был брат Сэм. Его звали Сэм, точно как вас, - он неумело усмехнулся и помрачнел.
-Был? – спросил я и тут же осекся. Ясно же, что с братом связана какая-то история. И точно не из приятных, иначе с моим новым знакомым не произошло бы такой разительной перемены.
-Да, он… Я не знаю, что с ним случилось. Он был болен, а потом… Потом мы потеряли связь, - холодно ответил мужчина.
Я понял, что он был не расположен обсуждать эту щекотливую тему, и замолчал. Мой стакан был почти пуст, и я собрался уходить, как вдруг мой визави мрачно просипел:
-Знаете, тогда у меня жутко болела голова…
-Что? – повернулся я к нему.
-У вас есть время? – Эрик посмотрел на меня умоляющим взглядом, и я – против своей воли – снова опустился на стул.
-Да, - неожиданно для себя промямлил я, - я никуда не тороплюсь. 
-В таком случае я хотел бы рассказать вам свою историю, - он хохотнул и замахал руками, - представляю, что вы обо мне думаете! Какой-то странный человек подошел и начал рассказывать что-то о себе, желая выплеснуть на вас свои проблемы. Но я смею вас уверить – в любой момент вы можете просто встать и уйти, - он указал глазами на дверь, которая была открыта, - я не буду вас задерживать. Психологи доказали, что чаще всего нам легче открыться незнакомцам, нежели нашим близким, - он скривился, - особенно когда близких нет – закончил он шепотом, но я услышал, и мне стало, честно говоря, неудобно. Что я потеряю с того, что послушаю историю этого парня? Помогу ему облегчить душу. Ему это необходимо. А я и действительно никуда не тороплюсь.
-Да, я готов вас выслушать, - проговорил я и кивнул головой, удобнее устраиваясь на стуле, - повторите! – крикнул я бармену.
Эрик дождался когда мне принесут заказ и начал:
-Знаете, Сэм, тогда у меня жутко болела голова…


2.
Знаете, Сэм, тогда у меня жутко болела голова. Не покидало ощущение, будто кто-то очень хитрый и доселе мне неизвестный устроился внутри нее и начал стучать своим свинцовым молотком. Так тихо: тук-тук-тук, трам-бам-рам, тук! Поистине ужасающий ритм. Я снова через силу запихнул в себя три таблетки аспирина и запил всю эту самоубийственную смесь двойным виски. Не знаю, как меня угораздило выжить тогда. Впрочем, по части «выжить» я профессионал. Но сейчас не об этом. Был ли мой поступок безрассудным? Не спорю, был. Но больше всего на свете мне хотелось умереть вот так – перепить виски и наглотаться таблеток до упора, пока я не захлебнусь в собственной рвоте. Странные желания, не правда ли? Но не торопитесь меня осуждать, потому что любое действие имеет повод и причину.
Мой младший брат, Сэмми, умирал – это повод, внешняя сторона. Я не мог ему помочь – это причина, скрытый мотив, который почему-то злил меня больше, нежели смерть самого близкого мне человека. Поверьте, я любил его. Но осознание собственного бессилия в борьбе со смертью за его жизнь бесило и угнетало меня больше.
Он уже неделю как мучился нестерпимыми болями: вены вздувались, казалось, кровь выплеснется из него, и он лопнет. Но он не умирал. Это лишь причиняло ему нечеловеческие страдания. Смерть была для него вожделенным спасением, которое почему-то не спешило приходить.
Но он у меня сильный малый! Жил и дышал, но уже, правда, не улыбался – лишь пытался растянуть уголки своих тонких и посиневших губ в чем-то, отдаленно напоминающем мне улыбку моего младшего братишки.
Я пил уже два дня без перерыва – день тому назад мне сказали, что мой Сэм попросил отключить его от аппаратов жизнеобеспечения.
Захотел умереть спокойно. Уснуть и не проснуться.
Позвонили мне, и я сказал твердое братское «нет». А что вы еще ждали?
А следующим утром я проснулся от пронзительного крика Сэма. Он кричал от боли, потому что его голова чуть не лопнула: лицо было красным, вены вздулись, выступая тонкими, но внушительными ало-бордовыми бороздами на его теле, и даже невооруженным глазом было заметно, как в них пульсирует кровь. После укола ему полегчало. Но он вновь попросил дать ему спокойно умереть.
Я, конечно, не согласился, считая, что все это – испытание, которое Сэм должен пройти. Знаете, что он ответил? Он пообещал, что если это не сделаю я, то он найдет способ покончить с собой.
Будучи человеком старой закалки, я посетил своего старого друга, отца Джеймса, который не раз своим мудрым советом наставлял меня в трудные дни. Но услышал то, что и ожидал услышать от служителя Божьего: мол, «держитесь, Эрик, с вашим братом все будет хорошо, ибо Иисус проверяет его, посылая ему испытание; а вы знаете, что Бог никому не посылает сверх его сил».
А на что еще я мог рассчитывать от викария Христа? «Убивайте брата, и будет вам счастье? Дайте брату убить себя, ибо смерть эта будет во спасение?» Я, помню, тогда истерично рассмеялся, ощущая всю безвыходность своего положения.
С братоубийством у меня всегда ассоциировалась пара имен: Каин и Авель. Помнится, это были сыновья первых людей, Адама и Евы, один из которых прирезал второго из чувства зависти. А я не хотел быть таким, истинно говорю, не хотел.
Но что-то нечеловеческое, то, что приходило ко мне тогда ежедневно, постепенно сводило меня с ума, и грань между нормальностью и ненормальностью, реальностью и ирреальностью стиралась. Казалось, что вскоре история Каина и Авеля станет для меня более чем историей. И мой проштампованный насквозь мозг воспримет все это, как действительность, и я сам стану Каином, убив своего Авеля. Не из зависти, а из жалости. Просто он просит этого.
«Просите, и дано вам будет», - говорил Иисус (не кажется ли вам это двусмысленным?); я настолько запутался в лабиринте событий, что совершенно по-новому принимал и трактовал священные библейские истины.
Что-то нелюдимое приходило ко мне в голову и завлекало в свой мир: огромный ветвистый лабиринт в черно-белых тонах, где в некоторых местах проблескивал ложный свет надежды, к которому я вначале – по ошибке и незнанию – стремился, пытаясь найти выход. Предо мною было три двери, но мне нужно было выбрать только одну, и я понимал, что от моего выбора зависит как моя жизнь, так и жизнь моего брата. Но что делать с его жизнью? Или его смертью?
Я терялся, беспомощно тыкался в преграды и стены лабиринта, как месячный, еще слепой котенок. В таких ситуациях мне было невыносимо сложно сделать выбор. Я любил своего брата слишком сильно, чтобы видеть его страдания, чтобы заставить его терпеть боль. Но я также слишком любил его для того, чтобы отпустить и убить.
Раз за разом, ломая и вновь собирая себя по кусочкам, я не мог решить, что же мне делать: оставить умирать Сэма или все-таки принять волевое решение и убить его через посредников?
И знаете, что делал я, чтобы отложить этот нелегкий выбор?
Правильно, напивался до умопомрачения рассудка и просыпался ограбленным на грязных улицах родного города. И так день за днем. До того рокового вечера.


3.
Уже как пять дней я мучился постоянными сомнениями, которые одолевали меня среди глубокой ночи и даже во сне – я просыпался в холодном поту и не сразу понимал, где я и что со мной происходит. Мой распорядок был все так же недвижим: крик брата – укол – спокойствие и сон – просьбы о смерти – угроза самоубийства – укол. Жизнь шла своим чередом, как бы абсурдно это ни звучало.
А я все не мог решить, так как это было слишком тяжело для моего воспаленного болью мозга, который уже, увы, слабо реагировал на внешний мир.
Голова постоянно болела – раскалывалась на кусочки – и только запихнув в себя аспирин, я мог вздохнуть свободно. Но это продолжалось недолго. После «дозы» ко мне возвращались сомнения и терзания, и я не мог уснуть: в голову забирался безумный барабанщик, долбящий свинцовым молотом по моей черепной коробке. Изнутри, конечно.
Вначале он являлся ко мне в одиночку – приходил с грустным и потерянным видом, прижимая к себе обтянутый человеческой кожей барабан. Но весь вид его говорил о предстоящем веселье. Поверьте мне, Сэм, все было именно так! Барабанщик доставал палочки, сделанные из человеческих костей, (молот, видимо, его уже утомил) и медленно начинал играть, раз за разом набирая обороты и увеличивая громкость.
Он постепенно разыгрывался, и я узнавал в нем джокера – того самого шута и скомороха, которого изображают на картах: огромные глаза красного цвета, засасывающие и опустошающие тебя, искореженное лицо (все в вековых шрамах и с обожженными участками), а его руки были полностью стерты (кожа кое-где просто свисала оборванными кусками, кое-где была стерта до дыр, а кое-где просто-напросто отсутствовала). Он внушал мне страх, который потом, как ни странно, редуцировался в наслаждение: в пустом и непонятном лабиринте, где надежда была лишь ложным светом, музыка джокера-барабанщика казалась мне усладой и непомерной помощью.
Отпугивающий и страшный барабанный монстр постепенно становился для меня отдушиной в тени собственного безумия потерянной души, которая бродила по бесконечному лабиринту времени, сходя с ума и изнывающей от нечеловеческой боли, продирающей меня каждый раз, когда я слышал крик брата.
Я пойму вас, Сэм, если сейчас вы встанете и уйдете от меня. Убежите, куда глаза глядят. Но, пожалуйста, поверьте в это, потому что я не сумасшедший. Это кажется бредом, но все было действительно так. Иногда самое невероятное, по уверению известного детектива, и есть правда, какой бы странной она не казалась. Вы останетесь?
Так о чем это я?.. Ах да. Я все глубже и глубже заходил прямо в центр этого лабиринта, теряя и не узнавая свет в конце, что был для меня путеводной нитью Ариадны (или кого-то другого?) среди всей этой бесовской силы.
Она пугала меня и успокаивала, заставляла убегать и снова возвращаться. Что-то в ней было такое, на что я надеялся и рассчитывал, удаляя из коры головного мозга знания прошлого – теперь он стал вместилищем безумного барабанщика, играющего на своем бесподобном заводном инструменте, который мешал мне рассуждать и думать; играл все громче и громче, сопровождая это оглушительным смехом, расшатывающим мой обеспокоенный разум. И я не мог от этого уйти: каждый день он посещал меня, а я пытался прогнать его зарядом аспирина и виски. Мы, кажется, спорили, кто кого быстрее убьет, не умерев при этом сам. И я однозначно проигрывал.
Так было каждый день, и я даже как-то привык к безумной личности, живущей в моей голове. Он был со мной везде: когда я утешал брата, когда я посещал отца Джеймса, - и пропадал только тогда, когда я выстреливал в него алкогольно-лекарственным оружием. Он, конечно, исчезал, но появлялся уже на следующий день, и я чувствовал, что своими красными глазенками он смотрит на меня с укором.
Так было каждый день, и я даже как-то привык к безумной личности, живущей в моей голове. Он был со мной везде: когда я утешал брата, когда я посещал отца Джеймса, - и пропадал только тогда, когда я выстреливал в него алкогольно-лекарственным оружием. Он, конечно, исчезал, но появлялся уже на следующий день, и я чувствовал, что своими красными глазенками он смотрит на меня с укором.
И вот я снова терялся в череде непонятных событий: врачи прочат моему Сэмми пару дней жизни, и говорят, что он вскоре буквально «лопнет». «Подпишите согласие», - советовал мне седобородый сердобольный старик в белом халате и, улыбаясь, подсовывал белый лист и ручку. Я отрицательно мотал головой и отстранял его руку. «Вы хоть понимаете, как ему больно?» - он смотрел на меня с состраданием, и я даже невольно вздрогнул тогда. «Вы, как видно, доктор, не понимаете, как больно мне», - бурчал я под нос и уходил в палату к брату, закрывая дверь на замок. Такой диалог повторялся раз за разом, и никто из нас – ни доктор, ни я – не уступали позиций.
Вам, наверное, интересно, что было с моими родителями, Сэм? Отец погиб на охоте пару лет назад, а мама умерла через три месяца после этого. От сердечного приступа. Они прожили с отцом около двадцати пяти лет, и после того, как его не стало, она попросту начала зачахать: мне казалось, что отец незримо тянул её за собой. И ему это удалось. Кроме Сэмми у меня никого не было. Теперь вы, наверное, понимаете, почему мне было трудно его отпустить. Ибо если он уйдет, то ради кого мне жить? Многие, наверное, сочтут это эгоизмом: не хочу отпускать, потому что мне будет хуже. Но, поверьте, я сам был готов умереть только ради того, чтобы ему стало лучше.
И тут я понял, что сам – подсознательно – отгоняю от себя мысль о самоубийстве, ведь я только и хотел, что умереть, покончить с собой, отказавшись от выбора, переложив убийство брата на кого-нибудь другого. «Я сам готов умереть, если ему станет лучше», - убеждал себя и смотрел на спокойного Сэма, а в голове уже крутился план, как убить себя, если я не смогу решить. Но ведь не будет ничего хорошего в моей смерти: брат возьмет с меня пример и сам перережет себе горло первым попавшимся ножом.
Я был бессилен перед страшной фигурой Смерти, перед её воинственным силуэтом страха, который теперь часто посещал меня вместе с безумным барабанщиком. Я подолгу засиживался с ними обоими в номере мотеля, под рукой у меня была бутылка виски и пачка аспирина, и когда эти гости слишком долго проводили у меня в голове, докучая, то я прогонял их молниеносным зарядом.
Они нехотя уходили, но обещали прийти завтра, и послезавтра, и… Я понимал, что такими темпами я скоро сойду с ума, окончательно заблудившись в лабиринте своего безумия, но другого выхода, увы, не видел. Мне было не с кем больше поговорить. Все чаще и чаще я доходил до центра огромной воронки, засасывающей меня внутрь.
Внизу меня ждал уже привычный силуэт Смерти и искаженное гримасой боли и радости лицо барабанщика; они оба встречали меня по-хозяйски и заводили в гигантский лабиринт, в котором бросали одного, постепенно растворяясь в воздухе и сливаясь с цветом окружных стен. Я должен был выбраться из него, прийти к выходу, но часто тишину пустоты разрывал крик брата, и я рвался на помощь, с ужасом осознавая, что не могу выскользнуть из этого мрачного помещения.
Но день за днем, час за часом я понимал, что теряю нить жизни и здравого смысла; словом, недолго мне осталось. Я, жалкий и грязный, беспомощный и ничтожный, зависаю день и ночь в засаленном мглой лабиринте, который отчего-то влечет меня то ли неразгаданной тайной жизни и смерти, то ли очаровательным слиянием музыки и тишины. Именно тогда ко мне в голову закралась мысль, что предсмертный клич барабанщика является маяком для Всадника: Смерть являлась именно тогда, когда этот монстр настукивал своими палочками первые звуки боевой бесовской песни.
Пытаясь вытеснить эти образы из своей головы, я все больше и больше бродил по лабиринту, ощупывая его стены: я искал способ пройти сквозь них, чтобы обрести желанное спасение.


4.
Моему брату становилось все хуже и хуже. Говорили, что у него куча тромбов в голове, и он скоро умрет. Неутешительное известие для нас обоих. Впрочем, он только был бы рад избавиться от этого: каждый день давался ему труднее и труднее, он совсем не улыбался, а только вымученно умолял меня отключить его, приплетая сюда мою былую веру в Бога. Почему былую?.. Знаете, как-то раз меня спросили: что дает вам ваша религия? Точнее, какую надежду она вам дарит? И я ответил.
Раньше, когда я боялся просто сгнить в земле-матушке, религия давала мне надежду на вечную жизнь: мол, смерть - это не конец, а начало; после нее либо все зашибись: рай, райский сад, Бог и другие хорошие люди, - либо все плохо: адское пекло, черти в котлах, спицы под кожу и все такое.
Потом я перестал бояться смерти и начал, наоборот, бояться вечной жизни, в которой, скорее всего, я буду лишен всех радостей ("в раю климат лучше, а в аду - компания", как говорится). Словом, я перестал любить вечную жизнь и начал остерегаться того, что она будет, что она вообще возможна. В аду ли, в раю - мне плевать. Я хочу умереть раз и навсегда. Никогда не подниматься из могилы. Уснуть вечным сном, а там - поминай, как звали.
Потом я начал надеяться на то, что Бог – Он ведь добрый и хороший – поможет мне во всем. Но и этого я не дождался. Я прочитал кучу притч про бедняжек, которые роптали на Господа, а Он поучал их моралью, которая заставляла плакать. И мне становилось так хорошо и благостно на душе, что я был уверен - со мной происходит то же самое, просто я этого не понимаю, просто я очень глуп, чтобы понять замысел Отца.
Но раз за разом, когда моя жизнь разрушалась, распадалась, рушилась, когда я мечтал только о том, чтобы задохнуться и умереть, сдохнуть от боли и отчаяния, которые раздирали меня на части, лишая сна, никакой Бог – и даже ангелы Его – не приходил мне на помощь. А я ведь никогда не говорил Ему ничего плохого. Я реже просил за себя, чем за тех, кто меня окружает. Я всегда благодарил Его и подчас даже не смел вставить в свои обращения "я прошу", "дай мне, пожалуйста", "я умоляю Тебя дать мне" и прочее.
Но стоило мне заикнуться о том, чего хочется мне (человеческого, слишком человеческого)... Словом, мне казалось, что я говорю сам с собой. Что я стучусь в закрытые двери, и мне никогда не отворят. Грешен ли я? Несомненно. Но разве не за грешниками Он пришел?
Я не помню, когда я в последний раз был в храме. Я не помню, когда я в последний раз молился. Я даже не помню, когда я в последний раз вспоминал о Боге с той толикой покорности, которая присуща верующему человеку.
Так что моя религия, насколько я понял, не дает мне никакой надежды. Но я продолжаю верить в то, что где-то там, возможно, с какой-то ничтожно мелкой вероятностью существует Бог, Которому я вроде как не безразличен. И Который время от времени любит посылать людям испытания.
Но, конечно, ничего такого Сэму я не говорил. «Ты должен бороться», - бормотал я, успокаивая его. «Жаль только, что я могу и не дожить до того момента, когда ты выкарабкаешься», - добавлял я, но, конечно, не озвучивал это вслух.
Мои полуночные гости стали приходить ко мне все чаще и чаще, расписывая муки моего брата в аду: Сэм никогда не верил в Бога и называл веру орудием и тропой слабых духом, которые сами не могут себя защитить, бесполезным костылем, пятым колесом, только осложняющим движение по жизни.
После этих слов я понял, что из Сэмми вышел бы неплохой лидер сильных и правых, отличный пастырь бесстрашных и безбашенных: он всегда был резок в выражениях, не обращал ни на кого внимания, был в центре событий и диктовал свою волю. Только сам он довольствовался малым, приравнивал свои успехи к нулю и не гордился ими. «Образец христианской кротости», - часто подшучивал над ним я, на что он, смеясь, лениво отмахивался.
Смерть все чаще и чаще приходила ко мне по ночам: она точила свою косу и оттирала её от уже пролитой крови. Говорила, что скоро и мой брат падет её жертвой. А барабанщик теперь посещал меня исключительно по утрам (наверное, ночью он донимал еще кого-то своим загробным стуком).
Сэм кричал все пронзительнее, сопровождая каждое свое пробуждение кашлем с кровью. От безысходности я снова начал посещать отца Джеймса, прося у него совета. «Молитесь, Эрик, не падайте духом», - говорил он снова и снова, и я, скрипя сердце, вынужден был вспомнить то, что когда-то знал назубок. Молился, а потом встречался с моим ночным гостем, впуская его (а, точнее, её) в свою голову.
Отец Джеймс поддерживал меня практически всегда: когда я начинал сомневаться в существовании Бога, когда начинал страдать маловерием, когда отчаяние накатывало на меня комом и придавливало к земле. Но однажды я вырвался из его объятий и ушел в самостоятельное плавание. Увы, я не сумел сохранить в своей груди тот огонь, что он разжигал во мне на протяжении стольких лет.
Истинная причина, по которой я посещал церковь (кроме желания увидеть уже ставшее родным лицо отца Джеймса), была в надежде, что мой гость исчезнет в здании церкви. Но барабанщик лишь выпрыгивал из моей головы, оставаясь со мной и обретая физическое тело: то мне чудился молодой парень, то камерарий Папы в сутане, то какая-то бледная женщина-нищенка в оборванном черном платье.
Он, конечно, переставал играть, но… Теперь он просто смотрел на меня своими красными огненными глазами (прямо из закромов ада!); они прожигали меня насквозь, и я чувствовал запах тлеющей плоти. Подрываясь, я уходил от отца Джеймса, ничего ему не объясняя: мой истрепанный и разворошенный мозг был занят барабанщиком и его бесовской музыкой, которая донимала меня ежеминутно.
И, знаете, Сэм, мне стало совсем тошно: я медленно сходил с ума и терялся среди аркадий реальности. Мой брат уже пытался покончить с собой, но его подвела досадная поспешность: он пытался резануть себя скальпелем, думая, что я уже сплю и не замечу. Я отобрал его, но от этого никому лучше не стало. «Я рядом, Сэм», - говорил я и держал его за тощую руку.
И буду рядом всегда. И когда Смерть со своим преданным псом пришла бы за моим братом, я клянусь, что нашел бы способ их убить. И убью.
Это я и сказал брату, а он посмеялся, ответив, что это было бы чистой воды безрассудство и глупость. «Ты устал от этого, Эрик», - говорил он, - «это все бред, несущийся из твоих уст. Тебе надоело бояться и бороться. Ты должен опустить руки», - заканчивал он и смотрел на меня отсутствующим взглядом.
Втайне я был согласен. Но вслух всегда говорил, что никогда его не покину.


5.
К тому моменту ко мне все чаще и чаще заглядывала госпожа Смерть. Вначале она представлялась мне тощей бесформенной старухой в черном балахоне – это был стереотип прожитых лет. Но потом я разглядел под ворохом бесконечных мифов довольно-таки приятного мужчину, который путешествовал исключительно на бледном коне – мерседесе красного цвета.
Он был похож на современного успешного адвоката: черный смокинг, галстук, чисто вычищенные туфли и приятный баритон. Его выдавала только рука: левая кисть была оголена, то есть были видны только лишь кости, не обтянутые кожей (в этой руке Смерть и носил свою косу). Несмотря на стереотипы, которыми нас «кормят» с детских лет, я никак не представлял себе огромного всадника на коне, от которого становилось бы жарко – это было уж очень старо и несовременно.
После Смерть приходила ко мне в виде обольстительницы – красивой молодой девушки в черном облегающем платье, в туфлях на высоком каблуке; её вид невыразимо возбуждал меня, однако, завидев её левую руку, я постепенно охлаждался и успокаивался. Каждую ночь, ровно в три часа, эта дама нарушала мой покой и приходила ко мне в лабиринт, доставая из этих непроходимых дебрей.
Кажется, я в неё даже ненароком влюбился. Ровно в три часа дня стены лабиринта на пару секунд рушились, и она подплывала ко мне, проходя по руинам. Сэм, а вы знаете, почему именно в это время? Потом я понял: в три час дня Христа пригвоздили к кресту, обрекли Его на смерть, забив последний гвоздь и пронзив Его плоть. В ответ на это силы ада стали приходить в это же время ночью, являя полную противоположность крестной муке: подсовывали искушения, насылали страдания и муки.
Так получилось, что я заключил сделку со Смертью, условия которой не так сложно отгадать: моя жизнь в обмен на жизнь Сэма. Вера в Бога постепенно улетучивалась, и я хватался за любую возможность, чтобы спасти брата.
Коса её была наточена до блеска, она рассекала литым куском железа облака и завесы моих нелепых безумных снов, игривый барабанщик долбил в своей железный инструмент руками, а я держался за голову и качался на кресло, невнятно что-то бормоча. Привело это к тому, что я разбил окно палаты: мои руки непроизвольно раскинулись, и я со всей силы ударил в него. Осколки разлетелись вокруг, а Смерть, гладя меня по спутанным волосам, пообещала, что скоро придет за мной.
Я начал нести какую-то ерунду: что-то про Апокалипсис, Бога и Судный день, когда Иисус спустится к нам, чтобы судить; говорил о том, что раньше этого попаду в ад и не увижу Христа в белых одеждах, что придет меня спасти. В таком состоянии, кажется, меня и обнаружили парамедики, вколовшие мне лошадиную дозу успокоительного, оправдывая свои действия суровой необходимостью. «У него… стресс… Пережил… Надо было… Бедный…» - слышал я сквозь сон обрывки их разговоров. Моя голова безумно болела, и, пока Сэмми спал, я, очухавшись, соскочил с кресла и отправился в больничный кафетерий, где и купил себе стаканчик кофе. После этого я вернулся в палату и предался воспоминаниям о прошедшем дне.
Более того, мало-помалу я начал приходить в себя и осознавать, что у меня не все в порядке с головой. Я понял это уже давно, но теперь это перешло все мыслимые и немыслимые границы. Нельзя было говорить Сэму. Нельзя его расстраивать, понимаете?
Днем, после его очередных просьб о смерти я отвесил ему оплеуху, но, увидев, как струя крови вырвалась из него, прижал брата к себе и заплакал. Кроме него у меня никого нет, и я не могу убить Сэма. Так мы и провели оставшийся мне день: я прижимал его к себе, гладил по вихрастым волосам и утешал, а он только сопел носом, пытаясь умерить мой беспокойный пыл.
Я знал, что Смерть и барабанщик ищут ко мне подступы. Я, держа в своей руке скальпель, который недавно отобрал у брата, спешно ретировался из палаты. Больница была пуста, санитары спали в ординаторской, пациенты уже давно успокоились и размышляли о своем выздоровлении, лежа в своих удобных койках.
А я, как сумасшедший путник, аккуратно шел по коридору. Справа от меня промчался барабанщик, который смеялся и пил палочками по своему барабану. Он рыдал от смеха, тыча в меня пальцем, выводил меня из себя. Не выдержав этого, я полоснул его ножом, а он, ощупав новую свежую рану, засмеялся еще громче, усиливая стук палочками. Я побежал что есть силы и наткнулся прямо на Смерть: она держала косу в руках, поигрывая косточками. Я мгновенно испугался: она была прямо передо мною, и это совсем не походило на сон. Сзади меня появился безумный музыкант, и я, уронив скальпель, начал смеяться громче, чем мой адский товарищ. После Смерть ласково наклонилась ко мне, проведя свободной рукой по моей щеке, и промолвила: «Мой мальчик, ты мне так нравишься. Ты ведь смелый? Так перережь себе глотку. И после мы будем с тобой вместе. Разве тебе страшно? Я выполню свою часть договора, Эрик, но и ты должен заплатить по счетам». Она прильнула ко мне и улыбнулась, словно намекая на то, что он желанного меня отделяют всего пара мгновений.
Слабо осознавая, что самоубийство – это столь вожделенный мною грех, я, смеясь, поднял скальпель и вогнал этот предмет себе в шею, проведя им от одного конца до другого, полностью располосовав себя. Начиная терять сознание, я видел, как фонтан алой крови хлынул из моей шеи, а Смерть и барабанщик сдержанно хлопали в ладоши. Я посмотрел наверх и, что было для меня совершенно неожиданно, увидел Его лицо (что впоследствии, как я помнил, оказалось всего лишь репродукцией известной картины) – Он плакал. Я засмеялся, хотя это стоило мне немалых усилий и вызывало ужаснейшую боль.
Вид Смерти и музыканта вызывал у меня непреодолимый смех, я смеялся все больше и больше, громче и громче, я сходил с ума – жизнь уходила из меня, а я, захлебываясь собственной кипящей кровью, смеялся от горя. Последним, что я помню, был нежный и убаюкивающий шепот Смерти: «Ну, вот и все. Спи».
Смерть подхватила меня и водрузила меня на свои плечи, а безумный барабанщик играл на своем железном инструменте, оповещая бессмертные адские силы о вновь прибывшем грешнике из мира наверху.


6.
Эрик закончил свой рассказ и замолчал. Я, покрывшись холодным потом, уже собрался звать охрану (конечно же, обычных вышибал), потому что подумал, что передо мной сидит сумасшедший, сбежавший из областной психиатрической клиники.
-Даже не думайте, Сэм. Вы следующий, - пропел он.
-Что, простите? – я не мог поверить своим ушам и впился руками в стул.
-Иду по следу я, - повторил мой новый знакомый, и я облегченно вздохнул, - хочу найти своего брата, - прохрипел он и вылил остатки пива себе в рот.
-Но вы… Вы только что сказали, что были в аду, а теперь утверждаете, что выжили и собираетесь найти своего брата? – я рассмеялся ему в лицо.
Но он ничуть не смутился и кивнул головой.
-Да. Я, кажется, говорил, что по части выживания профессионал, - он приблизился ко мне и своей рукой потянул вниз воротник свитера. От представленного мне зрелища я задрожал (задрожали мои колени, но дрожь передалась всему телу): шею Эрика украшал внушительных размеров пунцовый шрам, растянувшийся от одного её конца до другого.
-Этого достаточно, - он улыбнулся, - чтобы вы мне поверили?
Я замер и не мог ничего сказать. «Кажется, я сошел с ума», - проносилось в моей голове, и я уже думал, что стены сейчас начнут надвигаться на меня, а все люди вокруг превратятся в чертей. Но этого не произошло.
-Вы не сошли с ума, Сэм. Просто в этом мире есть что-то…
-Чего не выпить, не съесть, - проронил я и вновь замолчал.
-…есть что-то, о чем никто не подозревает. Или никто не верит, - Эрик рассмеялся, - но, поверьте, я сам был там. Я сам это видел.
-А ваши глаза?
-Потери при транспортировке, - хохотнул он.
Эрик осмотрелся по сторонам и, спрятав свою шею под шерстяной воротник, резко привстал со стула, чуть не опрокинув последний.
-Впрочем, мне пора идти. Я должен, - сказал он и на прощание пожал мне руку.
-Вы найдете его? – зачем-то спросил я.
-Ради этого я и выбрался из ада, - холодно ответил Эрик и, не проронив более ни слова, отправился к выходу. Через минуту его и след простыл.
«Что это было?» - подумал я и, бросив на стол деньги, выбежал за ним. «Я не должен его отпускать, я не должен!» - мысли бегали в моей голове, как мыши.
Но улица была пуста, и я слышал, как завывает ветер, бегая между зданиями. Никого. Ни-ко-го. Я пожал плечами и тряхнул головой, пообещав себе, что никогда больше не буду пить. Кто знает, быть может это всего лишь галлюцинация? «Мало ли чего могло привидеться с дороги уставшему путнику», - подумал я и зашагал вниз по улице, отправляясь к себе домой. В конце концов, я даже не уверен, что эта забавная история действительно имела место быть: она могла мне попросту присниться или явиться результатом незапланированного алкогольного трипа, который, вполне возможно, застал меня в баре. Но отчего-то мне казалось, что все произошедшее было на самом деле. Ведь этот Эрик был как живой, и я отправлялся домой, чувствуя, что все происходит именно сейчас: усталость от многочасовой дороги разливалась по моим ногам, а голова все еще гудела от принятого виски.
Город, что был прежде враждебен ко мне, тая в своем механическом сердце обиду, вдруг подобрел и зажег огни придорожных мотелей, кафе и баров, освещая мой путь в этой теплой июльской ночи. Солнце уже давно закатилось за горизонт, и только звезды, которые кое-где складывались в причудливые созвездия, напоминали, что где-то там, далеко, за пределами этого мира есть свет, который невозможно погасить. Алкоголь гулял в моей крови и, кажется, уже чувствовал себя хозяином: я слабо различал, что происходит вокруг, и только нелепо улыбался, потому что, кажется, потерял способность думать.
Мимо меня пролетела роскошная красная машина. Всегда мечтал о машине, стоит сказать. Рассекать по бескрайним пустыням, наслаждаться дорогой, забывать о своих проблемах, подпевая ветру прерий… Что может быть лучше?
Машина остановилась в паре метров от меня, и из нее вышла красивая молодая девушка, сверкавшая, как Полярная звезда, в этой тихой ночи.
-Прокатимся? – вызывающе проговорила она и прильнула ко мне своим телом, проведя рукой по щеке; несмотря на жару в эту ночь, на её руках красовались кожаные перчатки. «Где-то я её видел… Или слышал о ней», - подумал я: мозг, еще не справившийся с виски, смутно пытался мне что-то подсказать, отговорить меня от самонадеянного поступка, от прыжка в неизвестность.
-Конечно, - я кивнул головой и взял её за холодную руку.
Она жестом пригласила меня в машину, пообещав ночь, полную незабываемых приключений, любви и эмоций… Я представил все это, и мое сердце забилось в сотни раз быстрее, а ноги понесли прямиком к автомобилю.
-Согласен? – она лукаво подмигнула мне.
И я, не раздумывая ни минуты, согласился.