Моя целина

Я возвращался к родителям на каникулы из Омска после четвертого курса института. Была середина августа 1957 года. Каникулы предполагались короткими, недели две, не более, так как всем институтом нам уже пришлось поработать на уборке урожая на целинных землях северного Казахстана. Сельхозработы были обычным делом все годы учебы в институте, но в этот сельскохозяйственный сезон они очень затянулись и могли закончиться для меня крайне плачевно. Дело в том, что группу, в которой меня назначили старшим, отправили работать на полевой стан к немцам-спецпереселенцам в километрах десяти от основной массы студентов нашего и других институтов, работавших в этом совхозе. Отправили и забыли. Забыли, что нам нужно что-то есть и пить, забыли, что нам нужно на чем-то спать после работы, хотя при отправке обещали на следующий день все привезти и обустроить. Но прошла неделя, а из дирекции совхоза ни слуха, ни духа. Немцы, на иждивении которых мы все это время жили, намекнули нам, что пора бы и честь знать, что нам необходимо пойти в правление совхоза и потребовать привезти нам необходимую провизию с учетом тех затрат, которые уже были ими сделаны на наше содержание. На следующее утро я, как старший группы, отправился на основной стан, в поселок, где жила основная масса студентов нашего вуза, и размещалась дирекция совхоза. Поговорив с нашими ребятами, я узнал, что кормят их из рук вон плохо, но все-таки кормят, что они возмущены такой кормежкой и будут требовать улучшения питания. Представитель нашего института удивился, узнав, что нашей группе так ничего и не привезли за прошедшую неделю и вместе со мной пошел к секретарю парткома совхоза, отвечающему за содержание студентов. В кабинете секретаря шло совещание. Время от времени возникала громкая перебранка, при которой слышался изысканный мат, доселе не слыханный мною ни в студенческой среде, ни в среде грузчиков Иртышского речного пароходства, где мне регулярно приходилось подрабатывать на разгрузке барж. Дождавшись окончания совещания, мы вошли в кабинет секретаря, не спрашивая на то разрешения. Во главе длинного стола для совещаний с рядами стульев с обеих сторон сидел растерянный, как мне показалось, человек лет сорока пяти.  Холеное, но уставшее интеллигентное лицо, воспаленные от усталости, или бессонницы глаза, руки, не знавшие физического труда, одежда выдавали в нем чужака. Первое, что мне подумалось - не по Сеньке шапка, не такого человека я предполагал увидеть за этим столом. Но его глухой барский окрик: «Чего Вам?!» выветрил все мысли. Сев без спросу за стол, я успел только сказать, кто я, как на представителя нашего института, севшего рядом со мной, посыпались брань и оскорбления.
- Что, вы опять сюда пришли по вопросу питания, не нравится, как вас кормят?! Так запомните, вы не на курорт приехали, а на работы по уборке урожая. Вы подбиваете народ к бунту, к бунту среди студентов и спец -переселенцев, а в конечном счете к срыву уборки урожая. Именно так это будет расцениваться компетентными органами. Представитель института сидел бледный, не в состоянии вымолвить и слова. Я понял, что должен вмешаться и перебил секретаря парткома на полуслове
-Извините,- сказал я,- речь идет о том, что, проработав неделю, мы не получили ни грамма продуктов питания, и это действительно может привести к бунту среди спецпереселенцев, так как мы их объедаем, не компенсируя им ничего. А нам обещали, отправляя на полевой стан, что на следующий день привезут все необходимое, но, как говорится, «а воз и ныне там». Мое заявление произвело на секретаря шокирующее впечатление. Он на какое-то время задумался, а потом перешел на меня в атаку
-Кто Вам разрешил жить и питаться со спецпереселенцами? Это, по меньшей мере, политическая близорукость. Вам сегодня же привезут продукты питания с учетом занятого Вами у немцев и собственный вагончик для проживания. Все, до свидания!
Довольный я покинул кабинет секретаря парткома. Прощаясь со мной, представитель института высказал сомнение, что нам вообще что – либо привезут в обозримом будущем.
- У них нет ничего за душой, ни продуктов питания, ни вагончиков. Они вообще не были готовы принимать людей. Я уже говорил с директором института, что нужно срочно решать вопрос с питанием и бытом наших людей, либо же отзывать их.
Через два с половиной часа я был уже на нашем полевом стане. Ни в этот день, ни через три дня никто ничего нам не привез. Мы продолжали жить и питаться вместе с немцами, и они больше не поднимали вопроса о продуктах. Но роптать стали наши ребята. Они стали обвинять меня в неспособности решить элементарный, по их мнению, вопрос и настаивали, на том, чтобы я пошел в партком совхоза вторично и пригрозил, что если не обеспечат нас питанием, то мы покинем совхоз. Пришлось подчиниться. Прихватив с собой еще одного нашего товарища, отец которого работал в обкоме партии, я вновь отправился в дирекцию совхоза. В поселке творилось что-то невообразимое – он был запружен бурлящими студентами, не вышедшими сегодня на работы в знак протеста против плохого питания. Из их разговоров можно было понять ,что сегодня на завтрак им предложили лишь чай с хлебом. Представители руководства институтов находились на совещании в парткоме совхоза. Мы тоже отправились туда. Это было моей главной ошибкой. Совещание проводило съехавшееся в связи с чрезвычайным происшествием высокое начальство. Пока шло совещание, нам в здание дирекции зайти не разрешили, и лишь после того, как закончилось совещание, представители институтов разошлись, а начальство разъехалось, мы зашли к секретарю парткома. В большом кабинете сидел небритый, беспредельно уставший пожилой человек. За прошедшие четыре дня после нашей встречи он, казалось, постарел лет на двадцать. Он не среагировал на наш приход, не ответил на наше приветствие – он ушел в себя, он отсутствовал. Мы не успели повторить наше «здравствуйте» вторично, как в кабинет вбежал молодой мужчина лет тридцати крепкого телосложения в сером костюме и соломенной шляпе с требованием, чтобы мы немедленно покинули кабинет.
-Николай Сергеевич сегодня больше никого не принимает (Я только тогда узнал, как зовут секретаря парткома). Приходите завтра.
-Мы с полевого стана «Загонное», - сказал мой спутник,- нам в третий раз шагать по десять километров туда и назад, две недели не евши, не сподручно. Николай Сергеевич четыре дня тому обещал, что все привезут, вот мы пришли узнать , где оно, обещанное.
-И Вы про жратву, мать Вашу,- вскричал вошедший,- работать нужно, а не жрать. Валите отсюда, пока целы!
- А вы кто будете?- спросил я - назовите, пожалуйста, Вашу фамилию
- Я.., я спецпредставитель,- уже спокойнее произнес мужчина, а фамилия моя Вам не к чему.
-Так вот, спецпредставитель, или еще кто, под шляпой,- передайте Николаю Сергеевичу, что, так как нам в течение двух недель не привезли на полевой стан ни крошки хлеба, не говоря уже о других продуктах, мы покидаем стан и уезжаем домой, - сказал мой сопровождающий, поспешно покидая кабинет секретаря парткома. Я последовал за ним, удивляясь, почему он почти бегом удаляется от здания дирекции. Догонять его я не стал – ни куда он не денется, а пошел к  нашим ребятам, проживавшим на краю села в длинной кошаре, переоборудованной, насколько это возможно, в общежитие. Еще издалека я заметил большую группу митингующих студентов. Туда все время подходили новые ребята, многих из которых я никогда не видел в нашем институте. Подойдя ближе, я увидел представителя нашего института в центре бушующей толпы. Он уже не был тем властным с непререкаемым авторитетом руководителем студентов, доктором технических наук, молодым руководителем кафедры. В центре толпы стоял растерянный человек, твердивший одно и то же на требование студентов немедленно покинуть совхоз:  «Вы все говорите правильно, но я не могу разрешить Вам уехать домой без указаний на это руководства института. Я разговаривал только что с директором института, и он обещал завтра позвонить мне по этому вопросу, после совещания в обкоме партии. Пожалуйста, успокойтесь. Увидев меня, он, мне показалось, обрадовался возможности покинуть толпу, и, положив руку мне на плечо, повел прочь от кошары.
-Ну, что ,-сказал он,- можно предположить, что ничего Вам так и не привезли, не правда ли? У них просто нет продуктов, они не были готовы к приему такого количества людей. Вас хоть спецпереселенцы кормят из своих запасов, а основная масса живет впроголодь.
-Да, но немцы не очень – то довольны таким положением, да и ребята ропщут. Они послали меня сюда решить вопрос с питанием, угрожая, что в противном случае уедут домой, и я ничего не смогу сделать. Я рассказал ему все о событиях текущего дня, о посещении секретаря парткома, о беседе со «спецпредставителем». Он задумался на короткое время, а потом произнес:
А знаете что, езжайте домой! Я думаю, что Вас отпустить я имею право, так как за все время пребывания в совхозе вы не получили и крошки хлеба. Я сегодня говорил об этом на совещании представителей институтов с партийным руководством и секретарь парткома ничего возразить не смог. Это возмутило всех. Я еще сегодня позвоню директору института и скажу, что Вас отпустил. Поблагодарив, я отправился в кошару искать своего спутника, полагая,  что он там. Не найдя его пошел на полевой стан.
 Часам к шести вечера я уже был на месте. Бригадир немцев высказал мне свое не удовольствие нашим (моим и моего спутника) отсутствием, так как ему вместо меня нужно было поставить на прицепной копнитель, где обычно работал я, своего человека, оторвав его от другой работы. К тому же отсутствие моего спутника, Константина Нарышкина, сорвало ему ремонт комбайна. Костя - прекрасный механик и никто его заменить не может. Я извинился, сказал, что был в дирекции совхоза по вопросу снабжения нас продуктами, так как неудобно нам быть у них иждивенцами, да  и он сам, бригадир, неоднократно говорил нам об этом. Я спросил его, не видел ли он Костю Нарышкина.
- Видел, как часа два тому он приехал на попутке, а где он сейчас не знаю. Его бы разыскать, чтобы комбайн закончил ремонтировать, я ему еще двух помощников пришлю, чтобы завтра комбайн мог работать. А насчет продуктов ты правильно поступаешь, что требуешь. Не будешь требовать - ничего не дадут. У нас же харчи собственные, и народ негодует, сколько, мол, можно Вас кормить. Так что с харчами, когда привезут?
- Продукты даже не обещали привезти, - ответил я, их просто нет в наличии, я думаю, но Вы не беспокойтесь, мы больше объедать Вас не будем, мы сегодня уезжаем домой.
- Как домой,- вскричал бригадир,- это не возможно, Вы сорвете всю работу здесь, а крайними будем мы, спецпереселенцы. Вы знаете, что за срыв уборки урожая посадят и Вас и нас. Вы хотя бы еще один день поработайте, я сейчас же поеду в дирекцию и попрошу замену Вам. Предупреждать о таких делах нужно заранее.
-А мы по Вашему совету предупредили дирекцию, что  уедем, если не пришлют продукты еще неделю тому назад, это же Вы нам посоветовали так сказать, не так ли? И с институтским руководством согласовали этот вопрос. И вот сейчас я Вас предупреждаю. У меня просто нет возможности удержать ребят, они меня не послушают. Но я попытаюсь, приходите к нам, когда ребята придут с работы, поговорим вместе.
 Грязные, голодные и уставшие ребята подъехали на машине к длинному корытообразному желобу с сосками умывальников к  девяти часам вечера. Раздевшись догола, они начали окатывать друг друга водой из ведер и, уже потом, умылись под умывальником. Но вопреки обыкновению они не пошли в комнату-кухню, где их ждал ужин, приготовленный спецпереселенцами, а направились в нашу комнату. Я с бригадиром уже был там, когда они вошли.
-Почему Вы ужинать не пошли, ребята,- спросил бригадир,- ужин сегодня у нас замечательный, сходите поужинать и возвращайтесь, есть разговор.
-А вы спросите у нашего старшего, он Вам все объяснит,- перебивая друг друга, с нецензурной бранью в адрес руководства совхоза зашумели ребята.- За две недели нам и крошки хлеба не привезли. Да и Ваши ребята смотрят на нас со злобой, мол, нахлебники мы. И не только смотрят, но и говорят это открыто. Сегодня грозили, что кормить нас больше не будут, если свою долю не внесем в общий котел. Не понятно нам , Вы действительно не понимаете, или прикидываетесь. Нам же за работу не платят, весь наш труд пойдет Вам в оплату, Вы молиться на нас должны, а не попрекать куском хлеба. Так что мы уезжаем немедленно. Костя Нарышкин заезжал к нам на попутной машине, когда ехал на вокзал, и рассказал, что ждать нам нечего. Он уже, наверное, дома. Если бы Вы машину дали на вокзал нас подбросить, мы были бы Вам очень благодарны.
-Я все понимаю, ребята, простите, если что не так, но машину я Вам дать не могу, получится, что я Вас сам отправил. За это могут срок впаять. Думаю, неприятности будут у Вас большие,- сказал бригадир и поспешно покинул нашу комнату. А через пятнадцать минут он на ремонтной машине-летучке покидал полевой стан.
На следующий день в девять часов утра я докладывал директору института о наших злоключениях. Внимательно выслушав, он сказал, что все это он знает от Михаила Ефимовича (так звали представителя института в совхозе, заведующего кафедрой строительных материалов).
-Михаил Ефимович мне звонил вчера вечером и сказал, что в связи со сложившимися обстоятельствами  он разрешил Вам покинуть совхоз и вернуться в институт. Я одобрил это его решение. Иногородние ребята могут завтра подойти к часам десяти в институт за стипендией и уехать на каникулы домой. Остальные получат стипендию вместе со всеми по завершении сельхозработ. Иногородних среди нас было четыре человека.
На следующий день в половине одиннадцатого утра я вошел в вестибюль института. Было непривычно тихо и пусто в огромном зале. Лишь трое не знакомых мне мужчин рассматривали стенды, установленные вдоль стен. Я не успел еще подойти к лестничной клетке, чтобы подняться на второй этаж, где располагались касса и бухгалтерия института, как меня окликнули:
- Самуил Котляр!- Я оглянулся, ко мне направлялся один из рассматривавших стенды.
-Да, я Вас слушаю, - ответил я, удивленно глядя на незнакомца.
- Можно Вас не минуточку, нужно поговорить
- Пожалуйста, я слушаю Вас
-Лучше бы нам выйти во двор института, там нам никто не помешает
- Идемте, - ответил я, направляясь к двери, ведущей во двор, не обращая внимание на то, что двое других мужчин тоже направились за нами.
Во дворе, метрах в пяти от входа в институт, стояла ремонтная летучка Сельхозтехники с зарешеченными маленькими окошками вверху. Я ничего не успел сообразить, как очутился внутри машины на руках трех моих друзей по несчастью, как и я пришедших за получением стипендии. Дверца захлопнулась
- Все, у нас комплект,- послышалось снаружи,- Вы в машину, а я позвоню по поводу дальнейших распоряжений. Дверца машины открылась, и двое уже знакомых мне мужчин вошли внутрь и сели у двери на откидные сидения.
-За что нас арестовали,- спросил Леня Русинов, самый старший в нашей группе по возрасту. Мы знали, что в четырнадцать лет он стал «сыном полка», воевал, имеет награды.
-Запомните правило первое: разговаривать запрещается, вы должны только отвечать на наши вопросы,- сказал один из наших охранников.
Мы сидели на крышках длинных ларей, расположенных с обеих сторон вдоль кузова машины и молчали. Минут через пятнадцать появился третий мужчина, он сел в кабину, постучал в заднее окошко, улыбнулся нам, прокричав: «Чего приуныли, саботажники?»- И машина поехала.
В течение получаса ехали молча. Я полагал, что нас повезут в милицейский участок, или тюрьму, а для этого хватило бы и пятнадцати минут езды, но машина продолжала на большой скорости двигаться по дороге, мы наверняка покидали город. И я в нарушение «правила первого» задал вопрос:
- Куда Вы нас везете, товарищи сотрудники?
- На расстрел, граждане саботажники, ничего другого Вы не заслуживаете. Ни совести, ни долга у Вас нет. Государство учит Вас бесплатно, платит Вам стипендию, обеспечивает общежитием, а Вы, вместо того, чтобы честно выполнить свой долг перед Родиной и в страду, когда день год кормит, когда вся страна мобилизована на уборку урожая, саботируете работы и призываете к саботажу других.
В заднем окошке кабины, выходящем в будку, появилось лицо третьего охранника, очевидно, старшего по званию
- Попридержи язык, Копейкин,- обратился он к говорящему охраннику,- а Вы не слушайте его,- сказал он,- нам нужно выяснить некоторые вопросы, после чего мы отвезем Вас туда, где взяли. Правда, это займет время - дня два, не менее.
Вскоре мы въехали в какое-то село и остановились у правления колхоза. Старший охранник разрешил выйти нам из машины размяться и оправиться, а сам вошел в помещение правления. Через несколько минут он вышел в сопровождении двух женщин, указавших ему дом, где проживает руководитель работающих у них студентов.
- Она дома сейчас,- говорили женщины,- мы видели, как она возвращалась с тока, где в основном работают ее девушки. Мы сели в машину и подъехали к дому. Как только машина остановилась у дома, из ворот вышла красивая, ухоженная, хорошо одетая, явно городская женщина лет сорока пяти, удивленно глядя на направляющегося к ней старшего охранника. Наши охранники, и мы тоже вышли из машины размять затекшее тело и подышать свежим воздухом, благо никто этому не препятствовал.
Предъявляя женщине свое удостоверение, старший охранник сказал, что он следователь, ведущий дела о саботажах на сельскохозяйственных работах в среде студентов, направляемых на уборку урожая.
- Да что Вы,- взмолилась женщина,- какой саботаж? Нас неделю кормили протухшим мясом, даже черви в супе плавали. Вот девочки наши и возмутились, один раз после обеда не вышли на работу. Председатель колхоза позвонил в райком партии. Приехали оттуда представители, ну, а девочки, современная молодежь, народ горячий, заявили им, что есть гниль отказываются и устроят бунт, как на броненосце «Потемкин». После этого инцидента кормить нас стали нормально и никакого саботажа не было. Я не хотела бы, чтобы этот случай бросил тень на наш институт иностранных языков.
-Да нет, не беспокойтесь, вопрос в другом,- сказал следователь, указывая на нас,- посмотрите, пожалуйста, на этих ребят, может кто-нибудь из них Вам знаком, или видели кого-нибудь из них здесь? Женщина внимательно посмотрела на каждого из нас и сказала, что никогда нас не видела, но следует поехать на ток и спросить у девочек, может быть кто – то знает, или видел нас.
На току нас тоже никто не опознал. Развернувшись, мы поехали обратно в деревню, пообедали в колхозной столовой, искупались в пруду вместе со своими охранниками, отношения с которыми у нас наладились, даже стали дружескими, как мне показалось. Леня Русинов высказал мнение, что неплохо бы заночевать в этом селе, отдохнуть после пережитых мытарств, особенно учитывая, что здесь трудятся студентки института иностранных языков - залог прекрасного времяпрепровождения. Наши охранники тут же приняли предложение, согласовали его по телефону со своим начальством, с руководством колхоза согласовали место ночевки - заброшенный кирпичный сарай недалеко от пруда,- и мы принялись убирать его, как будто нам предстояло прожить в нем немало времени. Наши тюремщики, очевидно, предполагали, что нам придется ночевать в пути, так как в ларях машины мы нашли матрасы, подушки, одеяла – чем не роскошный отдых на природе.
Заканчивая обустраивать свой быт на ночь, я вдруг заметил, что в нашей ночлежке остался только я и Ромка Фельдман – студент четвертого (нет, уже пятого!) курса факультета строительных машин нашего института. Остальные куда-то исчезли. Не было и охранников. Не было никого ни у машины, ни у пруда. 
- Не стоит их искать,- сказал Рома,- ясно, где они, к завтрашнему утру сами отыщутся. За прудом огромное колхозное картофельное поле. Если ты никуда не идешь, предлагаю разжечь у пруда костер и напечь картошки. Только не у нашего сарая, а на противоположной стороне пруда, там деревья не так близко подступают к берегу, и берег значительно положе, и не глубоко, как здесь и ключ есть - я уже все разведал.
Очищая сарай для ночлега, мы выбросили наружу большое количество разбитых деревянных ящиков, которые сейчас мы решили использовать для костра. Обойдя пруд и выбрав удобное место для отдыха, мы перенесли туда все, что могло гореть. Я, прихватив один из ящиков, пошел подкапывать картошку, а Ромка остался разжигать костер. Накопав пол-ящика картошки и помыв ее в пруду, я довольный возвращался к Роме  думая, что костер горит, что неплохо бы купить у местных немного самогонки, или бражки, достать соли, неплохо было бы расширить нашу компанию…И вдруг я обратил внимание на то, что костра не видно и запаха дыма не ощущается, хотя Ромка уже где-то здесь рядом, в метрах ста за деревьями. Ускорив шаг, я через несколько минут вышел к выбранному нами месту. Ромки не было. Дощечки от разобранного ящика уложены шатром для розжига костра, бумага внутри, кучка дощечек рядом – осталось только спичку поднести. Вначале я не придал этому значение - отошел по нужде, наверное, сейчас появится, но взгляд мой неожиданно упал на одежду у берега: ботинки, брюки, рубашка Ромы, но его в пруде нет, что случилось? Решил искупаться и утонул? Но он прекрасный пловец, я сам видел, как он плыл на спор к острову, что посреди Иртыша и доплыл, и назад вернулся, а  этот пруд для него не более, чем корыто. Но на воде всякое бывает-может, плохо ему стало, судорога, или еще что-то подобное. Я метнулся в деревню, надо позвать людей, нужно его искать, может, воду спустить из пруда. Мысли роились в голове… И вдруг я его увидел. Вернее, вдалеке, у правления колхоза я увидел парня голого по пояс, в трусах, но сомнения у меня не было - это Ромка. Напряжение исчезло, наступила какая-то усталость, апатия, я понимал, что что-то случилось, но меня уже это не интересовало. Я вернулся и поднес пламя зажигалки к бумаге под шатром из дощечек.
 Начало сереть, солнце медленно катилось к закату, костер трещал, стреляя пучками искр, как петарды. Раздевшись, я вошел в воду, лег на спину и поплыл по пруду, глядя в темнеющее небо, багряный закат на горизонте, одинокое белое облачко, плывущее неведомо куда. «Тучки небесные – вечные странники степью лазурною цепью жемчужною мчитесь вы будто как я же, изгнанники, с милого севера в сторону южную…»,- повторял я в уме многократно - этот прием частенько помогал мне прийти в душевное равновесие. Он и сейчас помог. Повернувшись на грудь, я поплыл к ярко пылающему в темноте костру.
- Привет, Сема, - услышал я Ромкин голос из темноты,- мы уже полчаса наблюдаем, как ты купаешься, одевайся, и иди к нам. Вглядевшись, я увидел у костра трех человек: Рому и двух девушек. Быстро одевшись, чтобы не заели комары, я, спасаясь от них, поспешил к костру. За импровизированным столом из ящиков, накрытых полотенцем, на ящиках же сидели Рома и две симпатичные девушки. На постеленных поверх полотенца газетах стояла трехлитровая банка с какой-то жидкостью, два стакана, нарезанный хлеб, кусочки сала, тряпочка с солью и несколько печеных картофелин.
- Мы тебя ждем,- продолжил Рома, -  у нас гости. Знакомься - это Оля (он указал на девушку, что повыше), а это Лена. Они студентки института иностранных языков. А это Самуил,  (он  указал на меня) Сема, то есть, мы с ним студенты строительного института, правда, разных факультетов. А сейчас я предлагаю тост за наше знакомство, неплохо бы еще пару стаканов достать, если можно,- обратился он к Оле. Оля вскочила, сказала: «Минуточку!» и исчезла в темноте. Лена тоже поднялась, подошла к костру, дощечкой выкатила из жара почерневшие картофелины, подбросила дров и повернулась ко мне
- Ваш друг, Сема, настоящий герой, полчаса тому он спас жизнь нашей студентке, моей однокурснице, вытащив ее из омута. Мы после работы купаемся, обычно, здесь, на этой стороне пруда, но сегодня мы увидели, что наше место занято Вами и решили помыться на противоположной стороне. Кто мог знать, что буквально в метре от берега глубокая яма и берег наклонный и скользкий. Вот Наташа и соскользнула в эту яму, не умея плавать, и пошла ко дну. А девочки испугались и растерялись, одним словом, не сумели помочь. Хорошо, что Рома вовремя приплыл и вытащил ее, опоздай он на минуту, и спасти ее было бы уже не возможно. Он ее и откачал: и воду из нее выливал, и искусственное дыхание делал, и сердце массажировал. Мы ведь все только теоретически знаем, а на деле только голосить умеем, да и фельдшерица сельская тоже бегала как неприкаянная и Роме только советы давала. А когда Наташа рвать и кашлять стала, она ей какой- то укол сделала и на машине увезла в больницу. Подружки Наташи тоже поехали с ней.
- Рома действительно парень замечательный и пловец отменный,- сказал я, любуясь тонкой девичьей фигурой и лицом восточной красавицы.(«Сибирская татарка»,-мелькнуло у меня в голове).- Но Вы сибирячка и наверняка тоже хорошо плаваете, не так ли?
- Нет, я калмычка,- сказала девушка, плаваю, к сожалению, плохо, но обязательно научусь плавать хорошо, чтобы со мной не произошло такого, хотя от всего застраховаться не возможно. Русская пословица говорит, что «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Кстати, что вы такое сделали, что Вас на показ возят? Говорят, что Вы саботажники, что Вы натворили?
- Мы работали в совхозе на полевом стане вместе с немцами-переселенцами, в течение двух недель работы нам не привезли никаких продуктов, ни крошки хлеба. Мы неоднократно обращались по этому вопросу к руководству совхоза, но кроме обещаний не получили ничего, поэтому мы,  с разрешения руководства института, уехали домой.  Беда в том, что наш отъезд совпал по времени с отказом студентов разных вузов, находящихся в этом совхозе, от работы из-за плохого питания, а так как мы в этот день поругались с руководством совхоза, нас решили сделать «козлами отпущения» за срыв работ, обвинив в организации «саботажа». А то, что нас возят «на показ» говорит о том, что ищут «наш след» в других подобных инцидентах. Это мои предположения,- сказал я.
- Да, «от тюрьмы и от сумы не зарекайся» - правильная пословица, ни за что посадить могут, но я думаю, что все обойдется и справедливость восторжествует. Времена меняются, говорят, что скоро и мы, калмыки, вернемся на свою родину. Отдельные семьи уже возвращаются.
- Я тоже думаю, что все обойдется – нет на нас вины, но по комсомольской линии накажут строгим выговором, это как минимум, за ненадлежащее выполнение долга.
- Долг…Не кажется ли Вам, что это слово лепят всюду, куда ни попало? Меня оно уже стало раздражать. Долг, как я его понимаю, предполагает безусловное возвращение полученного на условиях дающего. При этом у дающего нет никаких обязательств перед получающим. Получающий -  проситель! Такое у нас бывает очень редко. У нас сплошь и рядом «обязанность» заменяют словом «долг». Но обязанность, как правило, предполагает и права обязываемого. Военнообязанный имеет массу прав, гражданин обязан отдавать часть своего труда в виде налогов на содержание здравоохранения, учебных заведений, правоохранительных органов и так далее, что дает гражданину права на медицинское обслуживание, учебу, охрану от преступников. Здесь нет ничего общего с долгом. Нас обязали трудиться на уборке урожая, на благо общества, и мы имеем право на заботу общества о нас.
Я  с удивлением смотрел на эту красивую девушку. И предположить не мог, что она может интересоваться такими понятиями, как «долг», «обязанность», «право». Лично я не задумывался над ними, меня это не интересовало.
- А вот и Оля, - услышал я,- голос Ромы, который до того внимательно прислушивался к нашему разговору,- хватит заниматься философией, приглашаю всех к столу. Оля достала из принесенной ею авоськи недостающие стаканы, несколько тарелок, ложки, вилки,  литровую банку квашеной капусты, такую же банку соленых огурцов и принялась хлопотать у стола, одновременно рассказывая о том, как все восхищаются подвигом Ромы
- Сельчане говорят, что в этом месте много людей утонуло, никого там ранее не удавалось спасти – яма очень глубокая. Это, говорят, провидение Божие, что ты, Рома, оказался там в это время
- Глупости, никакого Бога нет, это все бредни дикарей,- голос Лены звучал зло и глухо,- если бы ребята не вздумали разжигать костер на этом месте никто не пошел бы купаться на противоположную сторону пруда. Бог! Да если бы он был, разве допустил бы он, чтобы почти все наше село замерзло в степи в одну ночь, когда нас выгрузили из вагонов и привезли туда в чисто поле в сорокаградусный мороз и сильный ветер. Привезли женщин, стариков, детей и бросили. Обустройтесь, мол, как можете. Меня мамин брат взял на руки и пошел искать жилье, а там, в радиусе двадцати километров ни одного жилого строения нет. Его и меня, обмороженных ,  подобрали уже под утро у какого-то хутора. Так что кроме его у меня ни одной родной души нет. Нет Бога! А долг у меня есть! Долг только перед маминым братом.
- Успокойся, Лена, - Оля обняла подругу за плечи,- садись-ка за стол. Разлив по стаканам мутной жидкости из банки, она предложила тост за скорейшее выздоровление Наташи.
Жидкость оказалась бражкой не самого лучшего изготовления. Я мог пить спирт, но от браги меня мутило до тошноты, до рвоты. Пригубив, я сказал, что пить брагу не могу, меня тошнит от ее запаха и, чтобы не портить им вечер, я пойду спать. Никто меня удерживать не стал, тем более, что на наш огонек уже спешили Леня Русинов и Коля Овечкин – наши друзья по несчастью.
- Проснулся я рано. Багрянец еще не коснулся горизонта, было серо и сыро. В сарае я был один. Выбежав на улицу оправиться, я сделал по привычке несколько упражнений, прыгнул в пруд и  поплыл брасом, вкладывая в каждый рывок максимум сил. Покружившись по пруду, я переплыл его и вышел на берег в том месте, где был костер. Костер был аккуратно залит, все, что могло гореть, было сожжено, остальное унесено или где-то захоронено. Вернувшись вплавь на противоположный берег пруда, я сел у сарая и начал думать, что мне делать со своим лицом, заросшим жесткой черной щетиной: то ли отращивать бороду, чего очень не хотелось делать, или же попросить бритву у сельчан, что тоже было не очень приятно. В этом состоянии и застал меня Леня Русинов, вышедший из нашего сарая свежевыбритый и пахнущий неведомыми мне духами.
-  Зря ты не остался с нами у костра, мы прекрасно провели там время, к нам еще пара девочек присоединилась вскоре после того, как ты ушел, со спиртным нормальным и хорошей закуской. Девочки пришли поблагодарить Рому   за спасение подруги – причина веская,- и мы ему беспредельно благодарны за девочек. Мы часок посидели у костра, а потом пошли провожать девчонок, я минут десять, как вернулся.
- Леня, где ты побрился, или, может, у тебя бритва есть, - спросил я,- мне тоже крайне необходимо побриться
- Так там же и побрился, у девочки, которую провожал, многие из них по квартирам размещены. Очень удобно, никто не мешает.
- А бритву где взял?
- Да у нее и взял, у многих есть бритвы, по опыту говорю, хотя, по правде сказать, не знаю, что они бреют.
- Может, возьмешь у нее бритву для меня, минут на пять, не более?
- Нет, не могу, ты лучше сбегай в клуб, там Лена, с которой ты беседовал у костра, проживает с группой девочек из ее курса, у нее попроси, она достанет, она очень переживала вчера, что ты ушел, да поспеши, а то они на работу уезжают рано.
Около клуба стояло несколько девочек, направлявшихся, как я понял в столовую. Я попросил позвать Лену, знакомую Ромы. Она выбежала тут же и, как мне показалось, обрадовалась, увидев меня.
- Я тоже ушла спать сразу за тобой, сказала она, перейдя на «ты», хорошо, что ты пришел. Я хочу извиниться, если я своей болтовней испортила тебе настроение, вечер
- Да не думай об этом,- сказал я, обнимая ее за плечи,- у меня к тебе две просьбы - дай мне, если не возражаешь, свой домашний адрес в Омске, и попутно, вторя просьба – узнай, может,  у кого-нибудь из девочек есть, случайно, бритва мне на пять минут, чтобы побриться. Она исчезла за дверями клуба и вскоре появилась с бумажкой со своим домашним адресом и безопасной бритвой.
- Бритву вернешь в Омске, - прокричала она, убегая с девочками в столовую.
Лишь к девяти часам утра все наши ребята собрались у сарая. К этому времени по одному подтянулись и охранники, и мы гурьбой, как добрые друзья, пошли в столовую. Нас там, очевидно, ждали, видимо, заранее было оговорено, что мы у них будем завтракать, так как без каких-либо переговоров мы подошли к окошку раздачи и получили комплексный обед. И вновь, как вчера, наша «тюрьма на колесах», повезла нас по пыльным проселочным дорогам невесть куда. Время от времени она останавливалась то на полевом стане у комбайнов, то на току, то у складов каких-то, кошар, коровников, ремонтных мастерских – везде, где работали люди, - и нас им демонстрировали с неизменным вопросом: «Посмотрите внимательно, знакомы ли Вам эти люди, были ли они здесь, видели ли Вы их когда-либо?» И неизменно следовал ответ: не знакомы, не были, не видели. И мы ехали дальше. Часам к четырем мы подъехали к не большому, но ухоженному, с добротными домами, надворными постройками, садиками селу. Остановив машину, следователь велел нам выйти из будки и сделал следующее объявление:
- Мы въезжаем в бандеровское село. Недавно здесь имел место бунт, драка между местной молодежью и студентами сельскохозяйственного института с применением огнестрельного оружия со стороны местного населения, саботаж работ по уборке урожая. Возможно, что мы здесь заночуем. Предупреждаю: не вступать в контакт с местным населением, никаких пьянок - гулянок чтобы не было.
 Мы вернулись в машину, въехали в село и остановились у здания сельсовета. Следователь вошел в здание и через несколько минут вышел в сопровождении пожилого мужчины. Они сели в машину ГАЗ-69, припаркованную около сельсовета, и поехали. Наша машина поехала за ними. И вновь, как прежде, смотрины, вздохи «за что же это вы их», не узнавание и опять вздохи. При последнем показе нас предъявили сельчанам, и их эмоции высказывались на украинском, родном для меня языке, так как до института я жил в небольшом украинском поселке, райцентре, учился в украинской школе, где русский язык, конечно же, преподавался, но не использовался в обиходе. Мне очень захотелось сказать им пару слов по-украински, тем более, что у нас совпадали диалекты – мы были земляками. И я сказал им, что рад слышать родную мне украинскую речь – речь земляков, что мы не бунтовщики и не саботажники, что задержали нас по недоразумению и скоро все прояснится. Я не ожидал такой реакции. Народ качнулся к машине, люди наперебой спрашивали, откуда я, из какой местности, некоторые сами и отвечали друг другу, мол, не видишь, что он «западенец». (Мою еврейскую внешность они принимали как примесь турецкой крови, которой в Западной Украине немало). Но когда они услышали, что я из райцентра Кабановка, отношение изменилось сразу, и тон этому задал представитель (а, может, председатель) сельсовета.
- А не родня ли ты бандиту Ландеру,- спросил он у меня, - не сынок ли его, очень похож на него и по возрасту соответствуешь
- Нет, я не родственник командира партизанского отряда Ландера, воевавшего с немцами-фашистами и их помощниками - полицаями и карателями различных мастей. Я слышал, что отряд Ландера расстреливал предателей, доносивших на советских людей, полицаев, принимавших участие в акциях по уничтожению мирного населения и прочую нечисть, помогавшую немцам. Я не понимаю, почему Вы его называете бандитом, хотя догадываюсь.
- Ничего ты не догадываешься. Мы не жертвы Ландерского бандитизма. Он свои жертвы живыми не оставлял – такой порядок царил в его банде. Но скажи, чей ты, Кабановских я знаю.
- Моя фамилия Котляр, не думаю, что она Вам о чем-либо говорит
- Котляр…Фамилия Котляр говорит нам об очень многом. Не сын ли ты доктора Котляра, Моисея Самойловича?
- Да, он мой отец,- ответил я
- Твой отец – замечательный человек, спасший множество жизней, в Кабановке не найдется человека, который не поклонился бы ему. Мы слышали, что твоему отцу пришлось пережить трудные времена, но во всем районе не нашли ни одного человека, который сказал бы о нем плохое слово. (Действительно, во время «дела врачей» райком партии искал на отца компромат). И это потому, что он - человек долга, передай своему отцу наше уважение,- сказал представитель сельсовета и поклонился.  Потом он обратился к следователю и попросил, чтобы тот разрешил мне быть его гостем.
- Не положено,- сказал следователь,- неприятности у меня будут, да и ему это не к чему. Нам бы покушать сейчас в столовой и устроиться отдохнуть, переночевать, то есть. Следователь с работником сельсовета сели в ГАЗик и поехали. Мы двинулись следом за ними.
Разместили нас в пристройке к школе - чистом, светлом, просторном помещении, правда, с решетками на окнах. Обустроившись, мы направились в столовую. К нашему удивлению в столовую пришел и знакомый наш работник сельсовета с еще несколькими сельчанами. Мы сдвинули столы, на которых появилось несколько бутылок водки и всевозможная закуска от солений, варений и печений до украинского сала и жареных кур. Наш знакомый произнес тост за «здоровье земляка и его батьки», а потом начались расспросы о событиях, происходивших в Кабановке после тысяча девятьсот пятидесятого года. Не знаю, как другие, но я изрядно захмелел. Помню лишь, что сельчане много говорили о моем отце, о том, что он прекрасный хирурги человек редчайших в наше время душевных человеческих качеств. Помню, что на вопрос следователя, в чем выражаются эти качества, кто-то из сельчан ответил, что он человек долга. Следователя этот ответ не удовлетворил, и он начал выяснять, что они понимают под словом долг. Тогда работник сельсовета спросил его, слышал ли он что - либо о заповедях,  данных Господом людям
- Я атеист,- сказал следователь,- в Бога не верю, и, разумеется, о заповедях не знаю
- Очень жаль, молодой человек, Вы можете быть атеистом, но заповеди Божии должны знать, это основа основ человеческой цивилизации, без десяти заповедей нет человека, человек превращается в зверя. Бог создал человека по образу и подобию своему и повелел ему, как долг Богу, соблюдать заповеди его. Доктор Котляр следовал этим заповедям.
Проснулся я в огромной пристройке один – все опять где – то весело проводили время, включая и наших стражей. Во дворе школы был надворный туалет, а поодаль стоял ряд умывальников. Приведя себя в порядок, я пошел бродить по окрестностям. Было пять часов утра. Вернулся я примерно через час. К этому времени все наши ребята были на месте и обменивались впечатлениями о проведенном времени. Оказывается, кроме студентов сельхозинститута, здесь трудились и студенты медики, с женской половиной которых веселились наши ребята. Поболтав, они тут же завалились спать. Я тоже последовал их примеру. Разбудили нас охранники в половине десятого утра, сказали, что велено отвезти нас на старое наше место работы, где мы и позавтракаем. К двенадцати часам дня мы подъехали к хорошо знакомой мне дирекции совхоза, вскоре туда пришел Михаил Ефимович, представитель нашего института и забрал нас. А через неделю наш институт завершил сельскохозяйственные работы.
Итак, я возвращался к родителям на каникулы после четвертого курса института. Небольшое украинское местечко, в котором  в  настоящее время проживали мои родители, находилось в километрах пятнадцати - двадцати от железнодорожной станции, на которой я сошел с поезда. Дальше добираться надо было автобусом, время прибытия которого даже приблизительно никто не знал. Рядом с остановкой автобуса находилась столовая, где я решил перекусить. Было около часа дня, кончался, очевидно, обеденный перерыв у рабочего люда, который группами покидал столовую, беседуя между собой. Я бы не придал этому внимания, если бы не услышал еврейскую речь – двое рабочих явно славянской внешности разговаривали на идиш. Взяв себе на раздаче котлету с макаронами и кисель, я стоял с подносом и чемоданом посреди обеденного зала, ища место, где бы пристроится, пока обедающие за рядом стоящим столиком не предложили мне примоститься около них – одно место было свободно, надо было только убрать посуду.
- Откуда ты, парень,- спросил меня на украинском языке один из сидящих за столиком мужчин
- Из далёка, из - за гор высоких и долин широких, - ответил я ему
- Ясно,- сказал, мужчина,- «западенец». Я не стал его переубеждать.
Тем временем мужчины, было, продолжили начатый до моего вторжения разговор, но вдруг один из них прервал его и, к моему неописуемому удивлению, перешел на идиш. Он рассказывал, что к их другу, Василию Ковалю, который сейчас работает председателем райисполкома в райцентре Поляны, приехала из Израиля дочь, которую, после смерти матери в эвакуации, удочерила семья польских евреев и вывезла вначале в Польшу, а потом в Израиль.  Мне очень хотелось узнать, откуда у них знание этого языка, но получилось бы тогда, что я их подслушивал, ведь они перешли на этот язык, чтобы я не понимал их, будучи уверенными, что я из Западной Украины, тем не менее, я набрался нахальства и спросил их об этом.
- У меня была мысль, что ты не «западенец», а еврей, но говоришь ты больно хорошо по-нашему,- сказал говоривший на идиш,- ну, а насчет нашего еврейского языка, то мы, я думаю, тебе фору дадим. Здесь до войны все на идиш говорить умели. Мы в начальную школу еврейскую пошли, другой тогда здесь не было, а сейчас и евреев здесь нет и нас, почти, не осталось. А куда ты едешь, если не секрет?
- К родителям в Поляны, на каникулы, они недавно туда переехали.
- А кто твои родители?
- Отец главврач больницы, хирург, мать домохозяйка
- А ты где учишься?
- В Омске, кончаю строительный институт в будущем году
- Понятно. Мы тебя можем подвести туда, если в кузове поедешь, автобус долго ждать придется
- Поеду, конечно.
А через час я уже входил в родительский дом.
Вечером, по возвращении отца с работы, за праздничным столом в честь моего приезда, я рассказал родителям о злоключениях, которые происходили со мной в последнее время и о том, как я был удивлен, услышав еврейскую речь в привокзальной столовой из уст лиц явно не еврейского происхождения.
- Нечего удивляться,- сказал отец,- до войны в здешних местечках евреев было больше, чем украинцев. Наш председатель райисполкома говорит на идиш, умеет писать и читать. Говорят, что его жена была еврейкой, она умерла в эвакуации, он же вернулся с войны инвалидом. Сейчас у него новая семья.
- А ты знаешь, что к нему дочь из Израиля приехала? - спросил я у отца
- Нет, конечно, да и не может этого быть,- ответил отец,- как его дочь могла оказаться в Израиле? А если бы и оказалась, то никто бы ее сюда не выпустил и не впустил. Пришлось рассказать отцу подслушанный разговор, на что он ответил, что это чушь, что меня просто разыгрывали, или проверяли спецслужбы, в свете последних моих институтских похождений.
А на следующий день, ближе к вечеру, к нам в гости пришел Василий Николаевич Коваль, пришел, чтобы сватать меня за свою дочь. Пришел один, как говорится, для предварительной пристрелки. Этот приход был неожиданностью для нашей семьи. Родители не были с ним знакомы на том уровне, чтобы ходить друг к другу в гости. Он рассказал краткую историю того, как дочь оказалась в Израиле, как он ее в течение многих лет искал, сколько сил он потратил, чтобы она, наконец, приехала к нему в гости. Он говорил,  как надеялся, что на ее родине, в этой прекрасной стране, рядом с отцом, который ее безмерно любит, ей понравится, и она останется здесь жить навсегда. Ведь она - единственный его родной ребенок, и он ничего не пожалеет, чтобы ей было хорошо. Он был навеселе и говорил сумбурно.
То он хвалил свою дочь, ее красоту, ум, хозяйственность, знание английского языка при этом, что ей всего семнадцать лет, то ругал ее за неуважение к людям. Она, говорил он, считает всех украинцев алкоголиками потому, что, куда бы они ни пришли, везде их встречали выпивкой. А недавно она заявила, что собирается уезжать, так как здесь ей скучно – с украинскими ребятами она встречаться не хочет, а еврейских ребят ее возраста здесь нет. Но, слава Богу, ты приехал, говорил он мне, может быть, тебе удастся уговорить ее остаться.
Мне было жалко этого усталого и нездорового, с землистым цветом лица, пожилого человека, который был готов на все, лишь бы его дочь была рядом с ним.
- Если ты уговоришь ее остаться,- говорил он мне,- я сделаю так, что по окончании института ты получишь направление на работу в Киев, получишь квартиру, и вы будете жить, горя не зная. У меня большие связи там, ты думаешь, мне легко было вызвать дочь из Израиля сюда? Нет, очень трудно, через Москву все делалось, но я добился.
Что я мог ответить этому человеку? Я сказал ему, что обязательно приду познакомиться с его дочерью, но больше ничего обещать не могу. На вопрос, когда приду, я ответил, что в ближайшее время. Попрощавшись за руку со всеми и уходя, он остановился у двери и, обращаясь ко мне, сказал:
«Приходи завтра, завтра воскресенье, приходи к обеду».
-Ты правильно поступил,- сказал отец,- что подарил ему надежду,- жаль человека, хотя я думал, что ты откажешься от этого сватовства, это, ведь, по сути, сватовство.
- А почему ты решил, что он должен отказаться,- вступила в разговор мама,- очень может быть, что его дочь - хорошая пара для него, может быть, она именно та еврейская девочка, которая ему нужна. Ты ведь не будешь сомневаться, что она еврейка, раз у нее мама еврейка.
- Безусловно,- сказал отец так, что было трудно понять, что он имеет в виду, - но хватит об этом, покорми меня и я пойду на дежурство.
После ухода отца я тоже вышел из дома погулять по местечку. Я был здесь впервые, и мне было интересно посмотреть на городок, где некогда евреи были большинством населения, а сейчас остались считанные семьи, в которых молодых людей не было, молодые жили в больших городах. Было около девяти часов вечера, но в большинстве домов было темно – люди, очевидно, уже спали. За околицей, где к местечку примыкало село с одноименным названием, играла гармонь, и слышалось пение девичьих голосов. Я вспомнил, что у нас ( я имел ввиду, Кабановку, где прошли мои школьные годы ) в селах не спрашивали сколько девушке лет, а задавали вопрос, как давно она поет, и улыбнулся в душе. Как близок был мне этот край!  Я направился к поющим голосам, но вдруг передумал.  «Почему бы мне, не попытаться познакомиться с дочерью председателя райисполкома сегодня,- подумал я.- Неудобно? Нет, удобно, если ему было удобно прийти ко мне неожиданно со своим сватовством, то мне тем более удобно прийти к нему сегодня со своим знакомством, если, разумеется, они еще не спят». Увидав у калитки одного из домов милующуюся парочку, я направился к ним.
- Простите, пожалуйста, не подскажете ли, где живет Василий Николаевич Коваль,- спросил я
- Здесь и живет,- ответил молодой парень, указывая на дом, около которого они стояли.- А ты тоже пришел на день рождения Насти?
Окна в доме светились, оттуда слышалась легкая музыка и гомон голосов
- Разве у Насти сегодня день рождения, - спросил я,- не знал
- Ну, как же, шестнадцать ей исполнилось, всем классом отмечаем
- Может, не туда я попал, я имею в виду председателя райисполкома?
- Он самый и есть, ты правильно пришел.
- А у него еще одна дочь есть?
- Ты спрашиваешь о  еврейке? Да, есть, ее зовут Софа. Настя – приемная дочь. Софа по - нашему толком и говорить - то не может, сплошная тарабарщина.
Я поблагодарил и направился к двери. Постучав, я толкнул дверь и вошел в переднюю. Дверь в большой ярко освещенный зал была открыта. За длинным, уставленным столовыми приборами столом сидела молодежь лет шестнадцати-семнадцати, тихо играл магнитофон какой-то заезженный джаз, в узком проходе между столом и стеной, у окон танцевало несколько молодых пар. Виновницу торжества я узнал сразу. Она сидела во главе стола, в окружении ребят и девочек, раскрасневшаяся, веселая с рюмкой в руке и пела про «Гуцулку Ксеню». Эта задушевная украинская песня о коварстве и любви была очень модной на Украине. В нерешительности я остановился, но, очевидно, уже был замечен. Из зала вышла красивая чернявая украинка лет сорока, очень похожая на именинницу и уставилась на меня в ожидании вопроса.
- Добрый день, - сказал я,- примите мои поздравления с днем рождения Вашей дочери. Я хотел бы, если можно, побеседовать с девушкой, приехавшей к Вам из Израиля. Женщина подозрительно посмотрела на меня, сказала «минуточку» и исчезла в боковой комнате. А через некоторое время оттуда, еле держась на ногах, заспанный и хмельной появился Василий Николаевич. Увидав меня, он бросился меня обнимать и потащил в зал выпить «за встречу».
- Что, теперь еще и сынок объявился? - с издёвкой спросила его жена
- Да, объявился! Прочь с дороги! – хрипел Василий Николаевич,- всех гони прочь, я с Семой гулять буду!  Жена Василия Николаевича с укором посмотрела на меня и спросила, не думаю ли я,  что пришел не вовремя. Я извинился и сказал, что действительно поступил бестактно, придя без предупреждения, но я не знал об их торжестве, и  просто хотел познакомиться с дочерью Василия Николаевича, приехавшей из Израиля. О ее приезде я узнал сегодня от него, он же меня и пригласил в любое удобное для меня время.
- Не слушай никого, я здесь хозяин, а ты мой дорогой гость,- твердил обмякший и повисший на мне и жене Василий Николаевич. Мы довели его до постели, и он мгновенно отключился.
Я вначале не заметил высокой стройной голубоглазой  брюнетки с красивыми чертами лица, вобравшего в себя изящество запада и благородство востока, наблюдающей за нами в передней, у двери в боковую комнату. Лишь выходя из спальни, я увидел ее.
- Знакомьтесь,- сказала мне жена Василия Николаевича,- это Соня, София, то - есть, дочь Василия Николаевича, приехавшая из Израиля. А Вы представьтесь сами, если она Вас поймет. Василий Николаевич говорит с ней на еврейском языке. Знает она и английский, если Вам это поможет. По-нашему она говорит на гремучей смеси польско – украинско – русского языков, гремучей, потому, что обхохочешься. Я представился девушке на идиш, и увидел, как заискрились радостью ее глаза. Я сказал ей, что лишь вчера приехал в этот городок на каникулы к родителям, которые сами тоже недавно сюда переехали, и, если она не возражает, можно было бы вместе сейчас пойти прогуляться, ознакомиться с ним, благо погода сегодня замечательная.
 Был теплый августовский вечер. С темного небосвода нам улыбалась белолицая луна и, пылая жаром, подмигивали звезды. Мы шли по тротуару вдоль домов, время от времени нарушая идиллию влюбленных пар, которые, как вспугнутые птицы, вспорхнув, мгновенно куда-то исчезали.
- Здесь хорошо, - говорила Софа,- не так душно, как у нас и зелени много, и люди, наверное, неплохие, но почему они все время пьют алкоголь, все пьют - и старики, и молодежь, и дети смотрят на них и берут пример. У нас говорят, что все здесь алкоголики, и это, похоже, правда. Наверное, поэтому они такие бедные: покосившиеся дома, поломанные заборы, соломенные крыши, грунтовые улицы пылят так, что дышать нечем, когда машина проедет, а вместо тротуара золу насыпали и ходят по ней – разве это не смешно? А может, они просто ленивые, ведь все можно отремонтировать, покрасить, замостить. У нас такого нет и быть не может. У нас нет в поселках грунтовых дорог и тротуаров, нет покосившихся домов и соломенных крыш. И люди у нас работают не до четырех – пяти часов дня, а весь день, пока светло. А алкоголь пьют только по большим праздникам и не стаканами, а маленькими рюмочками и не до опьянения. Мой папа хочет, чтобы я осталась жить здесь. С кем, с алкоголиками? Он сам алкоголик, но не понимает этого. К тому же я иудейка, а еврейских ребят в этом местечке нет.
- Ты во многом права,- сказал я,- но здесь прошла страшная война. Когда-то большинство населения в этом местечке было еврейским, немцы их уничтожили. Еврейская молодежь из таких местечек уезжает жить в большие города. Учти также, что  здесь не найдется ни одной украинской семьи, которая не потеряла бы на войне родных и близких людей, возможно, поэтому они пьют, заливают водкой свое горе. Отец твой пришел с войны инвалидом, потерял на войне брата, потерял жену, твою мать, практически тебя потерял тоже. Он любит тебя и хочет вернуть, но не знает, как это сделать, видит, как веселится в кругу друзей его приемная дочь, а ты где-то спряталась и скучаешь, ему это больно, возможно, поэтому он выпил. Дома же здесь покорежены от старости, чтобы их отремонтировать, нужны материалы, но купить их на  рынке невозможно, материалы получают по разнарядке, для этого местечка материалов пака не дают. Как видишь, все объясняется просто, а сейчас я предлагаю пойти за околицу, в деревню  и послушать, как девушки поют.
- Нет, - сказала Софа,- не стоит никуда далеко уходить, уже достаточно поздно, давай лучше посидим вон на той скамейке, - она указала рукой на лавочку у ближайшего дома, - и ты расскажешь мне о себе. Мы подошли к лавочке, она достала носовой платок, протерла ее и села. Я остался стоять, восхищенно глядя на эту красивую и, как мне показалось, умную девушку.
- Чего же ты молчишь,- подтолкнула она меня,- я слушаю.
Я начал свой рассказ о моей бабашке Хае, жившей в местечке Полонное и том времени, когда я жил у нее, о жизни нашей семьи в Польше на границе с Германией, когда Польшу разделили. Отец тогда уже был военным врачом и принимал участие в той и всех предыдущих войнах. О том, как за месяц до нападения немцев семьи военнослужащих были удалены от границы, и моя мама с тремя детьми уехала в Киев к дедушке. О случайной встрече с отцом на войне, который на последней военной машине вывез нас оттуда и этим спас нас. О жизни в Балашове, где у мамы украли сумочку с документами и деньгами, об ее аресте, как шпионки, когда никто не мог помочь, так как папа пропал без вести на фронте (был в окружении), и только письмо, полученное дедушкой от дочери, спасло нашу семью.  О жизни в маленьком уральском поселке и смерти дедушки. О возвращении на Украину, о Коростышеве, Житомире, о школьных годах, поступлении в институт и, наконец, последних события при уборке урожая на целине.
Она слушала очень внимательно, не переспрашивая, хотя по лицу было заметно, что она многого не понимает. Лишь когда я закончил свой рассказ, она вздохнула и сказала: «Все в руках божиих», а потом неожиданно спросила: «Что означает слово «целина». Я объяснил ей, что это никогда не паханое поле.
- Ты, Самуил, очень хороший рассказчик, слушать тебя интересно, но уже очень поздно, пора идти домой,- сказала она, и поднялась со скамейки. Была половина первого ночи. Я проводил её, сказав, что завтра приду часам к одиннадцати.
На следующий день Анна Степановна, жена Василия Николаевича, встретила меня как родного человека, однако задерживаться там в мои планы не входило. К моему приходу Софа была готова к прогулке на природе: легкая обувь, сарафан, сквозь который проглядывал купальник,  косынка.
- На речку?- спросил я ее
- Да, неплохо бы поплавать немного
- Тогда зайдем ко мне, я возьму плавки.
Мама просила меня привести ее к нам, она хотела с ней познакомиться, расспросить о житье – бытье в Израиле, так что поход на речку оказался кстати. Встретила ее мама очень тепло, они уединились в папином кабинете, пили чай с маминым вареньем-печеньем и разговаривали, разговаривали, разговаривали…Прошло не менее часа, пока мне удалось увести Софу на речку. Мы там облюбовали место на берегу под плакучею ивой и приходили туда ежедневно все дни моего пребывания на каникулах. Там я получил свои первые уроки еврейской истории, традиций (то, что соблюдалось в нашей семье, было каплей в море), иудаизма, еврейского самосознания, сионизма.  С тех пор и всю свою жизнь я пытался усовершенствоваться в этом. За день до отъезда я сказал ей, что мне пора в институт, что менее, чем через год я получу диплом инженера и направление на работу, что тогда мы вновь встретимся, чтобы больше никогда не расставаться. Она рассмеялась и сказала, что тоже через неделю уезжает
 - Как уезжаешь, куда?- воскликнул я
- К себе домой,- ответила она, - мне исполняется восемнадцать лет, и я призываюсь в армию
- Никуда ты не можешь призываться, женщины не должны призываться
- У нас призываются и это мой долг
- Ты ни у кого ничего не брала взаймы, у тебя нет, и не может быть долга, или ты говоришь о десяти заповедях? Так там ничего о службе в армии не говорится.
- Заповедей, если уже говорить о них, шестьсот тринадцать. Там есть все, на все случаи жизни. – Она улыбнулась.- Ты в этом вопросе «целина», не паханое поле.
Я писал ей в Израиль, но ответа не получал, возможно, письма не доходили. Писал ее отцу, но он мне тоже не отвечал. Отца моего вскоре перевели на работу в другой город, в крупную больницу, я же после института уехал работать в областной центр недалеко от Москвы, и Поляны выпали из моей жизни. А Софа? У меня растет красавица внучка София, и это имя, я думаю, уже всегда будет жить в нашей семье.
 














-