Начало текста

Косвенным последствием командировки, когда мы сопровождали допущенных в запретную область стало, как оказалось в дальнейшем, что мы и сами вступили с ней в эмоциональный контакт. Задачей было сопровождать двух персонажей из текста "Аврора проснулась и улыбнулась." Нужны были свидетели их поведения и в случае необходимости подстраховать. Но нам ни разу себя проявить не потребовалось. Все складывалось настолько гладко, они там освоились так легко, что нам не пришлось опасаться за них, а разве что любоваться ими. Потом они там и остались. Хотя, не припомню, чтобы оттуда кто-нибудь возвращался.

А вот для нас, свободных свидетелей этих событий, для нас, защищенных статусом и качеством наших оценок закончилось тем, что у нас временами сжималось сердце, как будто что-то утраченное хочет припомниться, и если вспомнить, что именно, мы станем совершенно счастливы. Но вспомнить не удавалось.

Мы  - это Миша, он мало того, что широкоплечий, они настолько массивные, что кажутся помехой движению. При этом он ниже среднего роста. И это Лена: красивые светлые волосы, на ней сапоги с отворотами (мушкетерские), и узкие джинсы. И я, без особых внешних примет.

Мы созвонились, решили встретиться. Место выбрала Лена. Это был прокат прогулочных лодок, среди опустевших пляжей. Ей так захотелось. Лодки наполовину уже были вытащены на берег.  Рядом в воде множество мелких опавших листьев с прибрежных деревьев толклось между ними. Миша сразу пошел на корму, под которой плескалась вода. Лена села в носок, который стоял на суше. Я перешагнул через борт и боком сел между ними.

- Да... - Миша покрутил головой. - И, главное, не отпускает. - С одной стороны, - я говорю, - у нас поручение, нельзя было не откликнуться... "За это можно все отдать," - ты помнишь, как Иртеньев сказал... Много ли здесь таких, у кого есть право появляться и там, и здесь? А у нас оно есть. - Не право, а поручение, - Миша сказал. - Ну да, - я сказал, - кто бы не отозвался, когда окликают оттуда! Но ты можешь представить себе пожилую Лену? Я отказываюсь. Или себя самого, белого, как одуванчик? Вот-вот облетит? Представьте себе, что старение, растянутое на годы ускорено до минут. У нас упали головы, обвисли щеки, повисли носы. Понадобились очки. И что же, мы, приняв этот облик, продолжим нести экспертную службу, и право свое принимать решения и говорить последнее слово за собой сохраним? Нет, это вызывает у меня отвращение. - А там, у них, между прочим, - Лена вздохнула, - время идет по кругу! - Да дело даже не в этом! - Миша опять напрягся, - ведь что придает нашей жизни осмысленность, какое стремление? Ведь мы каждый день здесь сдаем экзамен сами себе! Я каждый день себе должен доказывать, что я не верблюд! Без этого кто тебя тут оценит? Мне даже плевать - оценят меня, не оценят, себе самому угодить - задача номер один! И это - мы все согласимся, работа и даже борьба! И вдруг узнаешь, что все уже было, достигнутое безо всяких усилий, мы там уже были, да только забыли дорогу туда, и нам все равно, мгновение это продлится, или же вечно, мы не задумываясь бы шагнули туда. Ну что это с нами, а? - Наверное, Миша, он действительно был - потерянный рай, - я сказал. - Я только хочу понять, ты восстаешь или соглашаешься, Миша, а? - Лена сказала. - Да, факты не отменяются от того, мы их принимаем или не принимаем. Но это не значит, что мы должны соглашаться и принимать, хотя мы их признаем, вот она не принимает того, что с возрастом мы должны изменить свою внешность, принять новый облик. - Не этого. Я против того, чтобы кто-то приняв эту внешность, которая там предвидится, выполнял нашу миссию. - Ага, значит надо таких, как мы гнать на пенсию в 30 лет – Миша, Миша, я все-таки знать хочу: ты благодарен запретной области, или ты отклоняешь то, что она нам подсказывает? Уж нас-то молиться на факты никто не обязывает, поскольку это уже сросшееся и в этом смысле тупое, а отвергаем по куда более высоким мотивам, ты знаешь не хуже меня...

Лодку толкало в борт короткой волной. Даже носок, на котором сидела Лена, покачивался. Вспомнилось, как на моих глазах щенка впервые сажали на цепь. Он сначала дергал короткую цепь, не понимая. А потом заплакал. Борта скрипели, под днищем плескалась вода. Высокое небо пронзительно голубело. Всю осень светило солнце. А осень давно была поздней. С воды летел ледяной ветерок и мы скоро ушли.

Шины съезжали с дороги и ездили по ушам, промокли носки, сковородка шипит, утирать бесполезно, щеку забрызгала из темноты и летит. Я никода не думаю, а потом делаю, потом, когда уже все задвигалось, я начинаю вникать, вот я и отличить не умею это я что ли с такой скоростью, что огни пролетают или они мне навстречу, но мириться со мной она и не думает, нет, огни, водяная пыль, неприязненно, мимо, не останавливаясь, - Людка, не скреби ногами, - я успел ей сказать, и мы уже оказались метров на 30 с ней впереди, для меня нечувствительно, и я ее потерял. А впереди тускло тлеющие без окон и без дверей ночные киоски, а перед ними как будто меня дожидается стриж порядка прохаживается, уже изготовился заговорить. Но не проходит номер: над зимним коротким бушлатом него нет головы. А тут я и за угол повернул. По не успевшей промерзнуть земле газона пошел вдоль домов. Пошли под ногами прямоугольники окон, а в темноту между ними я ступал нерешительно, а вдруг это яма, такой непроглядной была темнота. Вдруг вижу - она стоит.

Она меня обнимала не дожидаясь взаимности, а я не то, что одергивал, но не спешил ей навстречу, я даже однажды сказал: - Держи себя в руках, не забывай, что ты баба!

Но я отступаю и содрогаюсь увидев, что стою я  перед сосной, на зеленых торчащих в стороны лапах подобно толстому слою налипшего снега чернобурых и рыжих лисиц уложены шкуры и гирляндами белый бинт, и что-то еще. Перелетая черные промежутки между горящих окон я бросился наугад вдоль стены.

Все! Все! А вот здесь и отдышаться и успокоиться я получал приглашения отовсюду! Негромкая монотонная музыка плелась доверчиво следом. Два телеэкрана с которых текла неразличимая речь видны были сразу от входа. На разных направлениях взгляда и разные передачи. Претерпевал непрерывные изменения дистиллированый радужный цвет. "- Ох, наконец-то!" - я судорожно вздохнул, - "я дома, я дома!" Я произнес это вслух. Хотя, я понятия не имел, кто мог бы здесь появиться, и сам в помещении с множеством комнат и длинными коридорами нахожусь в первый раз. И я со вздохом притихшего плаксы уверенно направился в просторную светлую туалетную комнату.

Возможно, теперь уже незначительно, но улица продолжала сидеть на ушах и там, где я задержался осматривался, и после, когда проходил коридор. Но вот где ждала настоящая тишина! А может быть, сработало то, что я повернул машинально никелированную щеколду и заперся. Зеркало начиналось по грудь.  Я посмотрел на себя внимательно. Лоб, надбровные дуги, нос торчком, глазницы в мягкой тени. И верхняя губа дугой лежала в тени. Под зеркалом была раковина, два крана. Я отошел к унитазу, над ним постоял. Здесь тоже телеэкран о чем-то вещал. И радио, независимо от него, вещало напротив. Я вернулся к зеркалу, открыл воду. Затем отыскал в карманах какую-то репрессированную расческу и тщательно причесался. Потом я почувствовал, что нет сил бороться со сном, но выходить мне ни в коем случае хотелось. Главное, как обойтись без дополнительных действий, но как, но как? Значит, мне предстояло уснуть здесь стоя при свете. Кажется, я так и сделал.

- Энцо! Энцо! Кто-то меня давно уже звал. Но первое, что я сделал, придя в себя - подивился пейзажу. Да, это было дневное небо, и дело не в приближении ночи. Оно мне казалось покрытым копотью, настолько оно было черным. Место действия - небольшой котлован, не больше, скажем, волейбольной площадки, отвесные стены сыпучей земли и ровное дно, а высота этих стен - нормальной комнаты. И голос, давно уже потерявший терпение: - Энцо! Энцо, а я убегаю по краю этого котлована, успел уже две стороны его обежать, причем убегаю от девушки. - Ах, так! - она мне вдогонку кричит, - сейчас ты узнаешь, что значит, цыганская жена догоняет мужа! И, думая, что срезает путь по дну и диагонали она кувырком скатилась по земляной отвесной стене.

- Все, все! - все дальше мы уходили от этого места по редко застроенной улице и я говорил теперь непрерывно, ее успокаивал, а она мне не отвечала. - Нельзя это делать так, как ты делаешь, ты пойми! Ну, может быть, может быть! Откуда я знаю, может мы будем не в силах расстаться! Когда-нибудь! Но дай мне промерить до этого каждый шаг! Нельзя же хватать за шиворот с криком: "-Сейчас я скажу, и ты будешь знать все, что будет!" Ну кто согласится?

- Лиза, знаешь что? - я сказал. - Пожалуй, оставь телефон. Не знаю пока, зачем. Там увидим.

Она не ответила. В лице ее сохранялось выражение гнева. Прямые светлые волосы, немигающие глаза. Она пошла впереди, ко мне развернув ладонь и я на ладони прочел ее номер.

Звонок.  А он и в самом деле звонит. Наверное, долго звонил. Я для начала уяснил себе положение тела. Придя в себя я справился за 2 секунды. Телефон звонил рядом. Уж очень низко сползла голова. Я вытянулся по диагонали. Подушка, конечно же, на полу. Лена заговорила скороговоркой, я сразу представил, как движутся бесцветные губы, маленький правильный рот: - Нашелся! Ты же с собой трубу даже в ванну берешь, как это так, полдня не могла к тебе дозвониться, ну, наконец-то нашелся! - Да нет, углубился я, можно сказать работал - То есть? - Ну это же написано уже! Сама посмотришь. Так что там? - Мы с Мишей собрались уже. Короче, собирайся. - Что? Экспедиция? Уже? Так перерыва ведь, не было,  не было! - А что? А ты собирался разве в сообщество частных лиц возвращаться? Будешь на сочной полянке как кролик сидеть и волноваться лишь, чтобы травы на всю жизнь хватило? И совершенно напрасно волнуются: потом начнутся болезни, травы уже надо меньше, а там и срок жизни истек, и травы хватило. Ну, значит, все хорошо. - Слушай, ты можешь фигню по другому адресу? Зачем мне все это слушать, скажи? Ну ладно... заботиться, чтобы все там срослось все равно не кому-то, а мне. Ну, кто теперь перед нами и сколько их? - Он один. - Во как! У нас когда было двое, с ними и то для нас не нашлось работы, мы только присматривали. А вот и один. Надо же. - А ты бы порадовался, что кто-то нашелся еще, кого поселяют в запретную область, вместо того, чтоб ворчать.

- Да вон он, я его уже вижу! - Ну-ну-ну! Дайте-ка мне! - На остановке! Вон он, нахохлился!

Мы передавали друг другу оптическое приспособление, заглядывали по очереди, без оптики город был бы смазан в серую кашу идущим с утра дождем, необъяснимым среди зимы. Не то что автобусную остановку, а улицу, где она находилась без этого не разыскать. Надо было хоть внешнее получить представление о том, кого будем сопровождать. Мы вели наблюдение с Мишинного балкона. Какой только можно испытывать неуют от такой погоды у парня было в лице. А может все списывать на погоду еще и окажется мало. Болезненное выражение на нем проступало невольно. Так выглядит домосед которого вынудили на разлуку с домашними и привычными обстоятельствами, от этого его пробирает не меньше, чем сырость и слякоть. Ему было лет 25-27.

На шее голубой свитерок, как видно, жесткая и плохо греющая синтетика, на нем утепленный плащ и черная меховая кепка. Остановка была того типа, где над головой нелепо тяжелый навес, а две бетонные стенки облицованы плиткой и, там примитивный орнамент. Если здесь присесть на скамейку, голова под навесом, а колени торчат на дождь. Вот старик к нему обратился, скорее всего что-то о транспорте, у старика две сумки связаны через плечо, он ждет, парень поспешно свой внешний вид приводит в порядок, ага, понимает, что нельзя никому откликаться, оставаясь на дне уныния что-то ему отвечает с уверенным нейтральным лицом. Но надо еще понять какая картинка была нам доступна. Она была подобна немому кино. А звуки оттуда - шипение подъезжающих шин, и дробь неприятных капель, разговоры и кашель - мы можем только вообразить. Еще бы. Ведь стоит от глаз отвести окуляр, не только, ту остановку теряешь даже и улицу.

И вот наконец нам удается продвинуться. Его подобрал междугородный автобус, который как раз проезжал это место. Спустя два часа возник населенный пункт, дорога пошла под тупым углом и тут же опять спрямила движение, и здесь как раз разместился фасад, трехэтажный, облицованный плиткой. Сначала могло показаться, что это и есть в поселке единственное строение, потом замечаешь, что есть еще множество мелких домишек, до окон потонувших в грязи, а прямоугольник, облицованный плиткой была поселковая администрация. Автобус остановился напротив. И молодой человек нашаривая что-то в пакете побрел через грязь. За входом был короткий лестничный марш, и лестница на площадке раздваивалась, подъем продолжался слева и справа. А над площадкой висел портрет Ленина. Уже из хозяйственного пакета достал молодой человек казенную папку, готовясь идти наверх, но тут он посмотрел на портрет. Уверенно на него смотрел пролетарский вождь, над галстуком цвета разрезанной свеклы подняв подбородок. Уже по посадке головы нетрудно было понять что это мужчина значительно выше среднего роста. И тут у парня в глазах появились слезы, которые он размазал, лицо исказилось гримасой. Он вспомнил, что пролетарский вождь был, ростом с большого пингвина. Тогда молодой человек попятился к выходу и выбросил папку нужных бумаг в аккуратную урну за дверью.

Последовательно на сыром ветру ожидание дальнерейсового автобуса, который шел следом. Когда попали в райцентр, учреждения успели закрыться. Пришлось ночевать в гостинице. Только он в шкаф повесил кепку и плащ, в гостинице погас свет. Горничная вошла почти сразу. Пришла извиняться. Оставила свечку. - Линия повреждена.

- Не хочу дальше, - я вдруг сказал. Миша с Леной переключились - конечно, не с тем интересом, когда смотрели на парня, смотрели теперь на меня. Они меня не понимали. - Что - дальше? Чего ты не хочешь? - Я знаю прекрасно, что с ним будет завтра, но я не хочу его сопровождать. Я не хочу больше им заниматься. Парень не торопился ложиться, уселся смотреть на свечку. На дверце шкафа крепилось зеркало. Я подошел и сунул голову в зеркало. - Не свинствуй, - Миша сказал.