Кэт

Походка.  Я даже про дырку на колене забыл и поскорее бумажный мешок поставил на землю, чтобы дышать и смотреть. Смотреть не дыша как она идет. Дышать и смотреть ей вслед.

Я стал ей вдогонку сочинять ее имя, но, кажется, ничего не добился. Кэт? А что за спиной? Мальчишки сразу додумались  как их применить. Там в несколько штабелей стояли пыльные ящики, а в них пустые бутылки. Они их бросали на невысокую крышу складского барака. Такая игра: если разбилась об шифер, осталась там, проиграл. Если скатилась, осталась целая – выиграл. Я оглянулся: между съехавших с мест обломками шифера множество осколков блестят. Я посмотрел над собой, на девятиэтажку, под самой стеной  которой стоял. Сквозь прутья балконной решетки за мной замерев наблюдала девочка. Балкон был на  5-м или 4-м. Я видел ее худые коленки и немигающие глаза. И я мучился, думая: «- Она ведь мимо пройдет!» - а больше я делать ничего не хотел и не мог, а только смотреть, любое усилие может ослабить внимание, и все-таки я не выдержал, позвал ее: - Кэт! Она остановилась, на меня посмотрела. Она на меня посмотрела а я успел подумать, - о боже, какой, наверно, древней была стена, где она проходила, если красный кирпич выглядел как покрытый копотью, а над стеной было что-то, названия чего я не знал, и сгрудились портовые краны. А через два дня мы сидели на мохнатом ковре в ее комнате, она одернула платье и тоже рукой упиралась в пол, заканчивалась игра и мы начинали заново, мы заняты были детской игрой, которую извлекли из коробки. Мне было 27 лет, ей 24.

- Вообще-то это не моя территория, - она мне сказала, - но если здесь кто-то появится, снаружи или изнутри, никто не смеет тебе задавать вопросы, поскольку ты мой… гость. Мы с ней в полутемном застенке квартиры стояли вдвоем перед зеркалом. – Ты, главное, говори им: «- Здравствуйте!» и улыбайся, как парикмахер клиенту. Я жил в Советской России, она – в Англии.

А перед этим она мне сказала: «- Снимай», махнула рукой на диван, где мы никогда не сидели и на меня, пока я сидел без штанов, не взглянула ни разу. Она зашила мне дырку.

Когда мы подолгу  вдвоем колесили по улицам, мы уже знали, зачем идем: мы будем ходить, смотреть вокруг и молчать, и это будет наверняка хорошо. Когда-то я машинально попробовал взять ее за руку, но тут же ее уронил: наверное, было бы как – сидя в раю на живой траве просить принести подушку. И мы это вместе почувствовали. Наверное, по той же причине мне трудно было ее окликнуть. Она проходила мимо, и я ее видел впервые, и не могло совершиться большего.

Это был двор захудалого кустарного  предприятия, по виду, а на деле – так называемого государственного. Здесь была небольшая фабрика. Утром я шел по двору глядя под ноги и подумал, что если б он не был усеян крупной щебенкой и где-то обитой со стен чешуей штукатуркой, пришлось бы мне шлепать по лужам. Россыпь бесцветных обломков покрывалась мелкими каплями. У меня за спиной покрытая битумным лаком, черная из невысокой постройки выходила труба диаметром метра три с половиной, затем изгибалась и под прямым углом и входила в стену соседней постройки двумя этажами выше. Я не знал, чему служит это чудовищное колено, и не собирался вникать. Надо было вдвойне быть внимательным к жизни. Я вынужден был уйти на работу невыспавшимся и теперь понимал, насколько мне важно избежать нервных встрясок каких бы то ни было. И, к счастью, фабричный двор был пуст (я подумал – «тюремный», а написал – «фабричный»). Я ночью не спал от счастья. Мы лежали на сером мохнатом ковре на полу в ее комнате смотрели на гаснущее окно. Мы тихо поговорили и незаметно уснули. Но я проснулся минут через десять, а Кэт спала. На Кэт то самое платье, которое мы вместе любили. Оно было цвета того почерневшего векового красного кирпича, какой была стена позади, когда я ее увидел. Оно было клетчатое. И вот я почувствовал, что пора взглянуть на часы, хотя темнота за осенним окном стояла незыблемо и тишина продолжалась. И часы подтвердили: пора. Я наклонился над Кэт. Она спокойно дышала. Белеющее в темноте лицо меня взволновало и это дало мне силы и я собрался бесшумно, а пока я добрался до фабрики уже вполне рассвело. Моя трудовая деятельность могла только с первого взгляда казаться бесхитростной. Мне кое-что приходилось скрывать. Нельзя было, например, говорить о том, что для меня было главным условием там пребывания. Все сразу наверняка бы обрушилось. Я принимался к ним на работу с условием освобождаться в 2 часа дня, ну, как подросток. Я им тогда наплел что некому больше ухаживать, просил принять на полставки. И вот они все трубили там до 5-ти, а я уже в 2 был свободен. Но я на самом деле не мог примириться, что мне от целого дня останется только вечер. Неважно, чем я смогу наполнять свое время. Я выбрал то, что важнее. Уже к 30-ти годам пора это различать. Конечно, поэтому я был беднее. И вот меня кто-то уже окликал по фамилии. Я не успел пересечь на такой уж просторный двор. Вслед мне смотрел сменный мастер Матвеич. Матвеич смотрел враждебно. – Ты это что, на работу только явился? – Чего это, во-время я пришел. Мне надо со склада взять, как это, я забыл, называется это говно. В цех принести. Но я как увижу, я вспомню.  В смысле запомнил коробки. Возникла пауза. Матвеич совсем уж неизлечимо злобно смотрел, потом он сказал: - Ты не выделывайся, ты уважай! Не знаю, что у него было с ногой. Матвеич хромал. Во время ходьбы он так волочил ногу, как будто тащил за собой капкан. Возможно, она была деревянной. –  Матвеич я возразил: - да пошел ты на ***! Нас разделял покрытый строительным мусором двор. Я точно знал, что столкнись я с ним в цеховом пространстве нос к носу, он никогда не возобновит разговора на тему в котором у нас, как он помнит, мнения разошлись.

Я жил в Советской России, она жила в Англии. Туман, когда неожиданно похолодало, продолжил жить в инее. По-моему, не такой уж был поздний час, но стоило солнцу исчезнуть за горизонтом, и небо сразу остыло. Мы, я и Кэт стояли под деревом, немногие уцелевшие листья и голые ветки которого забелил неожиданный иней. Сам не понимаю, почему я вдруг захотел ей сказать: - Тебе, наверно, на этот счет какие-то мысли приходят… Так у нас вообще когда-нибудь будет? Чтобы мы захотели все друг другу отдать без остатка? И ложась спать разделись? Я поднял глаза, Кэт весело на меня смотрела. – Ну, конечно же будет! Пусть это случится само собой! Зачем, когда и так хорошо? Не надо стараться потратить, израсходовать свое счастье, правда же? Разве нужно лучше, когда хорошо? Ты это см говорил! - Да, да.

Может быть, даже афиши были расклеены, а то, что по местному радио в новостях, это уж точно, я все равно ничего не слышал и Кэт мне об этом сказала. В акции в том числе несколько известных современных художников принимали участие. Их имена ничего мне не говорили, а все равно интересно. Наверное, сам грузовой порт это и заказал, короче, под той же стеной, где я встретил впервые Кэт, только с другой стороны расположились с этюдниками, холстами полтора десятка художников и они там изображали то, что видели перед собой, - портовые краны, какие-то фермы со скользящими между на тросах грузами, горизонтально, и т.д. Допускались на это глазеть все желающие. Для этого надо было только немного пройти вдоль стены, а решетчатые входные ворота сегодня открыты. Я пришел туда с двумя ящиками, на одном я сидел, на другом разместил небольшую картонку на фанерном планшетике и дешевые краски. Этюдника у меня не было. Время от времени я поглядывал, что происходит во всей этой группе. Особенно привлекали двое, наверно, это и были те, знаменитые. Они держались как патеры в париках во время игры на органе, ни с кем не вступали в контакты. Я много времени там провел, косясь влево. Мне очень понравилось то, что возникало у них на холстах. Я раньше не знал, что живопись требует столько физической силы. И я удивлялся, что можно расходовать столько краски. Еще там присутствовал человек, он  то и дело дружески обращался к каждому, но с кистью в руках участия не принимал. Это был человек с рокочущим сочным голосом, в замшевом пиджаке, с ухоженной бородой и гривой мэстро. Из касты арбитров, экспертов, кураторов, как я понимаю. Небо уже полиняло, но оставалось наполнено светом, а я на этюде немного перетемнил, но мне так понравилось, и я сохранил, и между черных конструкций кранов поставил точку первой звезды. Куратор ко мне подошел и что-то сказал ободряюще, а я обернулся и неподвижно смотрел, и глупо ему улыбался, наверное, так это выглядело. «- У этого молодого человека душа подростка» - так он сказал. Кэт потом меня перевела.

В моем жилище первоначально предполагалась, я в этом уверен, никак не жилая комната, могла быть и комната школьника, куда детей приводили в какие-нибудь кружки, могли быть и мастерские. Она была угловая не то, что в полуподвале, но все-таки вниз вели две ступеньки. Имелось две двери, одна смотрела в торец, другая, рядом с окном, смотрела во двор. Я пользовался только дверью в торец. То, что вошло в мою жизнь после пленэра в порту можно назвать серьезными изменениями. Теперь не только стоял стол под настольной лампой и узкая кровать у стены, со мной поселились планшеты нормальных размеров,  картона и красок запас.  Я хорошо на потом запомнил тогда написанный первый лист. Это пока все еще казалось что кожа стянута на щеках от вечернего заморозка. Формат содержал непроглядную черную бесконечную тьму, вертясь, в нее улетали листочки обыкновенной почтовой бумаги. Затем формат, на котором стадом толпилсь трапецеевидные крыши одноэтажных домов. Земля не видна была, только небо. Над ними остывшее небо. Пора зажигаться первой звезде. И т.д. Когда накопилось их больше десятка, я стал подумывать, где бы их показать.

Сколько раз уже в этом году зима все вокруг наряжала в белое! И каждый раз одежда сползала, каплями стекала со стволов и веток. По тонкому слою снега через усеянный черепками двор опять шел по нему, но в этот раз уже в направлении к корпусу. У входа цех поджидал Матвеич. Я к нему приближался в обнимку с коробками. Я дружелюбно спросил у него: - Нога не болит? Он посмотрел на меня с ненавистью.

А вскоре я уехал из этого города.