Ассириец

     Возле моста через железную дорогу стояла некогда деревянная ветхая пивная аспидного цвета; именовалась в народе сия забегаловка «Колхидой». Название такое появилось после того, как грузовик марки «Колхида», съезжая с моста, врезался в пивную; были увечные и переполох. Через пару дней пивная уже работала, выполняя план по кассовой выручке; дыру в деревянной стене шустро заделали  обломками кирпичей и булыжниками.
     Если от пивной перейти через дорогу и свернуть направо, то через дюжину шагов явится место, где некогда был уютный тихий парк с густыми тенями, скамейками, беседками и павильоном с шахматами. В глубине парка желтела облупленная читальня… Теперь же на месте разорённого парка построены коттеджи…
     Вспомнились мне задиры-спорщики в читальне этого парка в пору моей беззаботности и начала экономических реформ. И спор их в моей памяти запечатлелся хорошо…
     Первый спорщик был тороватым и юрким ассирийцем, одетым в серое, с вихрами, усами и бородою. Второй же оказался пузатым благодушным увальнем в сиреневой сорочке и просторных белых штанах; у него были чёрные косматые брови, алый рот, горбатый нос и дряблые щёки. Толстяк потрясал кудлами и был похож на грека.
     В читальне я спрятался от летнего дождя, и меня не удостоили они вниманьем; привольно расположились они на обшарпанных стульях у овального стола в центре; в дальнем углу дремала в кресле старуха в лиловом: она и ведала читальней. Я уселся в углу за столик с газетами.
     Ассириец сказал:
     - Любая верность – не иное, как личина покорности. Низменную покорность облагородили словечком «верность», но ведь сущность прежней остаётся. На верность присягают мне не клятвой, а поступком, после которого начинают себя ненавидеть. Всякий волен в своих поступках, пока себя любит. А коли себя возненавидишь, то волю свою подменяешь волею того, кто тебя довёл до этого состояния. И такое – будто гипноз. Заворожённый гипнотизёром только ему и покорен. И я поработил их, заворожил их, ибо принудил их к такому мерзкому поступку против их страны, что уже не могут они оправдать себя, и поэтому утрачена ими любовь к себе.   
     Собеседник после краткого раздумья молвил:       
     - А знаете: вполне я понимаю вас. Но разве вы сами не вредили своей стране? Однако, волю свою, чую, не утратили. А ведь не должны и вы себя уважать и любить. 
     Ассириец возразил:
     - Но ведь я – не русский я, и Россия – не моя страна. Ведь я – из кондовых ассирийцев. Я корпел над нашими древними текстами. Ассирийцы – всем чужаки, и стране вашей могу я вредить без стыда и угрызений совести, сохраняя уважение и любовь к себе. А прочие – иное дело: им колыбельные мать пела на русском языке. Врагов губить – и храбрость, и геройство, своих же – предательство. Любовь и уважение к себе напрочь предатели утрачивают…   
     Толстяк вытер свои щёки, лоб и шею пёстрым платком.
     Ливень прекратился, и оба покинули поспешно читальню, а я задумался вдруг о сути власти…