Письма дошли

           «А что ты сейчас читаешь»? – пишет мне Лаура.
           А читаю я сейчас твое письмо. То есть, буквально «сейчас» свой ответ тебе. А если еще точнее, то – «А если еще точнее, то».
           «А что ты сейчас пьешь»? – спрашивает она далее.
           А пью я сейчас кофе, даже не кофе, а цикорий. Получилось немного неловко. Дело было так. Налил я чашку цикория, взял книжку «Теория крыла» и уселся в кресло в одних трусах, по причине адской июньской жары. И опрокинул чашку на себя. По причине общей рассеянности организма и частичной умственной отсталости. И вот какое дело. Пока раскаленный цикорий в виде только что вскипевшей воды, в которой растворен порошок, еще пребывал на моих трусах, не просочившись сквозь ткань, – мозг опасность не воспринимал. А когда цикорий преодолел препятствие ткани и, прямо на моих глазах, самым волшебным образом, просочился внутрь и на, я заорал от боли. И вскочил, роняя одновременно чашку и книжку, испуская вопли и на ходу стаскивая трусы. В которых запутался, споткнулся и упал на пол. Вот такая незадача, а Коля Кубиков, мой искренний друг, узнав об этом, сказал:
           -- Но-но. Не переживай. Бывает.
           -- Что-что бывает, – уточнил я – ожог?
           -- Просто-просто, бывает – заверил Коля.
           «А что ты сейчас думаешь»? – снова интересуется Лаура эпистолярным образом.
           А что я могу думать кроме. Кроме чего? Кроме того. Кроме чего «того»? кроме того, что любовь – венец всего. Венец? – переспрашивает она. Венец-венец. Ты же знаешь, мы скользим в безвоздушном пространстве ненависти, и только любовь, как кислород (воздух) дает нам возможность выжить и улететь. Сколько ты можешь не дышать? Задерживать дыхание? Я помню, ты тренировалась сидя в ванной, считала про себя и выныривала на… сколько там было? Двадцать шесть? Ого! Двадцать шесть секунд в обстановке окружающей ненависти, а потом нужен глоток любви. Кислорода. Да. Нет, я не спускал воду из ванной, это сделал санитар Петрович. Что? Они все Петровичи. Хорошо, не санитар, а воспитатель. Хорошо.
           «А что ты сейчас делаешь»? – продолжает допытываться Лаура.
           Детей, хочется скаламбурить мне самым пошлым образом. Детей, улыбается она, это прекрасно. Делать детей, что может быть лучше. Только их не делать, добавляет Коля Кубиков, мой искренний друг. И прячет за спиной свою парадную искренность. Спасибо, Коля, за подсказку и всегдашнее желание приходить на помощь, когда зовут и особенно когда не зовут. Я тронут. Чем? Рукой, холодной и твердой рукой рока.
           «А кто сейчас губернатор»? – вдруг задает она официальный вопрос.
           Как кто? Маркиз Антон Протасьевич де Санглот, кто же еще. А Семен Константинович, кавалер и статский советник? Что Семен Константинович? Что? Умер Семен Константинович, сразу после твоего исчезновения. Своей смертью. Да.
           «А что ты сейчас носишь»?
           Двое очков. Почему двое? Потому что, одни в даль, а другие в близь. У меня дальнозоркость и близорукость. Почему не бывает? Вот же, у меня есть. Ничего не значит, просто, когда я смотрю в даль, я вижу то, что вблизи, а когда в близь, то, что на горизонте и за. Не «иза», а и за. За ним. За горизонтом. Нет, не сложно, это оборот. Не наоборот, а оборот. Пожалуйста. Я пишу? Это Лаура, мы с ней знакомы с детства. Дети? У нас не может быть детей. Коля, да. Коля Кубиков – нынешний губернатор флигеля. Тряпка? Это бархотка, которой я протираю очки. Те, что в даль. И те, что в близь.
           Еще письма есть?
           Пусть она спросит: «Еще письма есть»?
           Лаура спросит, Лаура, а не ты.