Допроклиналась

   Белоруссия, Минск, субботний день конца лета 1989 года. Комаровский рынок полон людей. Мы только что распродали огромную спортивную сумку, полную юбок "солнцеклеш", сшитых нами из коттона. На черном фоне крупный белый горох, эластичный черный пояс с махровой серебрянной тесьмой вместо пряжки. Материалов  на пятнадцать рублей, а продавалась за пятьдесят. Полюбилась она минчанкам. Такая же в модном западногерманском журнале Отто. Двадцатую последнюю купили прямо с жены. Переоделась в раздевалке в платье, купленное только что у польских туристов и отдала счастливой покупательнице юбку. Наступило время не жить от зарплаты до зарплаты. Улыбаясь друг другу идем уже по соседнему рынку, покупая фрукты, овощи, большой арбуз. Такси кооперативных множество. За пятнадцать рублей будут возить тебя час. Сумка тяжела. Но почему-то в этот день домой в район Зеленый Луг на Карбышева мы поехали на трамвае. Наверное, для разнообразия, Бог знает.
   Одноместное сиденье свободно. На нем и поместились. Для того, чтобы поместиться на одном сиденье вдвоем, много ли надо? Быть молодыми и любить друг друга? Полостановки не проехали, как такое же сиденье, спереди, освободилось. На это сиденье села, обернувшись на нас с ненавистью, старуха в черном с головы до пят, черные глазки которой безостановочно метались. И забормотала. Остановка. Людей в трамвае значительно поубавилось. Свободных сидений полно.
- Пересядем?
Пересели на освободившееся справа двойное сиденье. Наглючая старуха, перескочила следом, уселась на сиденье спереди. Обернулась, вцепилась костлявыми пальцами в спинку сиденья, сыплет проклятиями, уверенная в полной своей безнаказанности.   
Рука Наташи, легла на мое запястье. Руки ее произведение искусства; работает много, шьет на любой машине, а пальцы изящные, холеные. На работу в ювелирторг из-за них когда-то приняли.
- Молча скажи "Отче Наш" и скрути незаметно дулю.
    Сказано-сделано. Колдунью словно огрело. Она смотрит мгновение и перепуганная насмерть, бежит к переднему выходу, испуганно оглядываясь. Что ее досмерти напугало? Явно, что не мы, потому что смотрела она поверх нас. Оглядывалась, трепеща и вобравши голову в плечи, стояла перед закрытой дверью. И едва дверь открылась, выскочила и помчалась прочь, как хромая ворона, мотыляя черными одеждами, спотыкаясь на ровной дорожке и продолжая оглядываться еще и еще, пока не скрылась из виду за многоэтажными домами.
- Вот, это да! Откуда ты это знаешь?
- От моей бабушки Надежды Пожарской. Она много чего знала. И лечила. Помню, соседку, что еле приползла к ней, от радикулита вылечила топором, веником и молитвою. Я в детстве была вредной. Сейчас бы, всему у нее выучилась, а тогда только обижала ее. У нее была древняя икона. И она молилась в маленькой кладовке с бельем, где ей никто не мог помешать.
Боже! как я люблю эту женщину!
Дома нас радостно встретили дети.
- Мама пришла! Мама пришла!
Овчарка колли, по кличке Юкс, принесенный в квартиру год назад в обувной коробке биатлонистом Колей, вторил за ними нараспев,
- Ма-ма! Ма-ма!      
- Эй, ты! Когда скажешь папа?! 
Через год вместе с братом жены я сидел на диване в гостиной и ел шоколад. Юкс пришел и сел в метре от нас, даже не глядя на шоколад, но в такой идеальной позе "сидеть", за которую, пес знал, полагалось вознаграждение. Никогда Юкс не получал сладкого, оно портит зубы. Я продолжал есть, словно не замечая того, что происходит, но уже решив дать, уж больно хорош! Пес продолжал ждать. Когда оставался последний квадратик от плитки, я протянул его Юксу прямо в зубы. Он прикусил осторожно, положил перед собой у правой лапы, вернулся в позицию безупречно и сказал на выдохе,
- Па-па.
Потом взял свой кусочек и ушел.
- Ну, ничего себе! Ты слышал?!
- Слышал.
Это было раз всего. Шоколад я больше перед ним не ел, заботясь о его зубах. А "ма-ма!" он говорил и без шоколада.