Цыганка Малярка и цыган Василько

                Тэ Малярка гыя эдромэса,
                Ах Василько гыя вэшурэса.

                Ай, мэрава, ай, мыём, Васьколэ!
                Хасия тро шэро, Маляркалэ!

   На краю обрыва, на самом высоком его месте, рос густой куст боярышника; когда-то цыганские дети, брат с сестрой, ловко пробирались по заросшему крутому склону обрыва, чтоб полакомиться спелыми оранжевыми ягодами. Осторожно обгрызая сочную мякоть, дети любовались на ленту уходящей на запад реки и на широкую пойму, где остановился их родной табор. Вдоль обрыва пылила дорога, дорога вела к большому селу, почти городку, когда дети замечали, что по ней что-то движется, они, на всякий случай, прятались в мелком кустарнике склона.

   Когда Малярке пошел четвертый год, ее отец, взбешенный возмутительным поведением жены, ушел из семьи к какой-то мужиковатой вдове, прельстившись именно на ее мужиковатость. Нет, он очень любил свою Малярку, да и жена – стройная, видная, преданная семье женщина, но… Но у Малярки к этому времени имелась сестричка на год ее младше. И еще одна сестричка, младше на два года. И появилась третья…

   В те далекие времена темный народ не заморачивался проблемами икс-игрек-хромосом: кто рожает детей? Баба? Баба! Так кто виноват, что она наградила мужа четвертой девкой подряд?! А где сын?!!

   Над отцом Малярки подсмеивались (за мужиковатость вдовы), на мать заглядывались и (несмотря на ее девчачий выводок) пробовали подсвататься, но на все попытки воздыхателей она лишь презрительно улыбалась.

   Через год вдова родила… Ну, конечно же, конечно: девчонку! Не помогла и мужиковатость. А ей тоже хотелось сына. Едва оправившись после родов, она набросилась на горе-отца с площадной бранью и даже, как утверждали злые языки, была задействована кочерга. Блудный сын… извините – отец! вернулся в покинутое семейство и еще через год у Малярки появилась пятая сестричка если, конечно, не считать сводную – у вдовы.

   Смешная история, не правда ли? Но для кого как… Для чистого сердечка и тонкой души маленькой Малярки это не смех – трагедия, жестокая травма. И корнем всех бед, как она считала, являлось отсутствие у нее братика. Родись братик – и перестанет хмуриться отец, и чаще станет улыбаться мама, но не было, не было братика и девочка страдала едва ли не больше своего отца.
   Однажды (Малярке исполнилось шесть лет) отец по какой-то надобности отправился к кузнецу, товарищу по несчастью, и взял с собой дочь. «Несчастье» кузнеца имело характер противоположного свойства: кузнец ухитрился наковать полудюжину сорванцов, Василько в этой шайке числился под номером три и был на четыре года старше Малярки. Он уже неплохо помогал в кузнечной работе и отец Малярки с завистью глазел, как ловко управляются кузнец и его наследник. Покосился на дочь и вздохнул.

   –Малярка! Возьми себе Василько. Пусть будет твоим братиком.
Кузнец опустил молоток:
   –А сестричка-то хороша. Василько, не зевай!

   Прочитать задние мыслишки двух отцов семейств труда не составляет: «Хороший мальчишка, работящий будет муж у Малярки!» «Девочка в маму – пятерых родила, а все как тополек! Такой красивой жены, как Малярка, Василько не сыскать!»

   А перед Маляркой словно молния сверкнула. Она шагнула к мальчику:
   –Ты будешь моим братиком?.. Василько, ты будешь моим братиком?!.
   Отчаянно вдруг расплакалась, обняла юного кузнеца, привстала на цыпочки и поцеловала. Перепуганные слезами Малярки отцы забегали, засуетились, не зная, что предпринять, на шум и слезы примчалась мать Василько, быстро разобралась, что к чему, подхватила Малярку на руки, прижала к груди, высушила губами все слезы на личике девочки. Ей, бедной, так хотелось ну хоть бы одну дочку!..

   Через пару дней Василько с отцом нанесли визит семейству Малярки и, пока дети играли, усатые их родители вдумчиво выпили, закусили и подружились. Затем Малярка с матерью отправились в гости и, опять таки, пока дети бегали вокруг шатра, их мамочки от души нажаловались друг дружке на свои горькие судьбины и всласть перемыли косточки своим благоверным. А что, разве женщины не имеют права иметь собственное мнение по извечному вопросу «кто виноват?» Да, детей рожают бабы, но кто, извините, детей делает?!

   Скоро «брат» и «сестра» сделались живой легендой табора и даже самые отъявленные болтуны остерегались отпускать шуточки о дружбе двух детей. «Родство» свое Василько и Малярка оберегали чрезвычайно ревниво: Малярка быстро отучила сестренок пищать об их «братике» Василько, а Василько даже несколько раз бросался в драку со своими законными братьями за выражения типа «наша сестричка». «Мой братик!» «Моя сестричка!» Все! Чтоб больше никто не встревал! На них махнули рукой и не встревали.

   Первые четыре года (до своих четырнадцати) Василько терпеть не мог, когда их поддразнивали «жених и невеста», следующие четыре (до восемнадцати) Василько…

   Ах, Малярка и Василько!... Вы – дети души моей, останьтесь, останьтесь же навсегда детьми, а я выброшу свое гусиное перо, и выплесну за окно склянку чернил, и окажется передо мной святочная сказка о двух добрых детях!.. Но не властен повествователь в своих героях, он – их раб, а иначе быть и не может.

   …Василько вдруг перестал называть свою подружку сестричкой, только – по имени, а на «дразнилки» больше не сердился, казалось, они ему даже нравились.

   И вот Малярке исполнилось четырнадцать лет, Василько – восемнадцать и они в который раз уже забрались на макушку обрыва и азартно обирают пышный куст боярышника. Впрочем, обирает ягоду Малярка, а Василько катает большим и указательным пальцами крошечное оранжевое веретёнышко. Он давно уже со взрослой снисходительностью всего лишь потакал детским забавам черноглазой подружки. А у Василько глаза – как его имя, говорили, что бабушка Василько – некогда украденная цыганами русская девочка. Малярка насобирала ягод и крутнулась перед Василько, так, что ее длинная, широкая, пестрая юбка изобразила тугой колокол.

   –Малярка, – сказал Василько, – я тебя люблю!
   Засияли черные глаза:
   –И я тебя люблю! Больше всех на свете!
   Быстро, по старой детской привычке, чуть привстала на цыпочки и поцеловала юношу в уголок губ.
   –Я приду тебя сватать! – прошептал счастливый Василько. – Ты будешь моей женой!
   –Как?.. Женой?.. А… Нет, брату нельзя жениться на сестре.
   –Малярка! Какой я тебе брат?! У меня отец и мать, у тебя отец и мать. Я люблю тебя!
   –Я не хочу… Нет… нет… Я не хочу, чтоб у меня не было братика!! И отец и мать называют тебя сыном!
   –Конечно. Ты же выйдешь за меня замуж, а зять все равно что сын.

   Что-то рушилось, что-то ломалось в детском еще сердце Малярки, она не понимала, что с ней происходит, испуганно оглянулась и вдруг заплакала.
   –Василько… Василько…

   А у Василько опустились руки, он не знал, что подумать, не знал, что сказать. Но Малярку вдруг осенила счастливейшая, как ей показалось, мысль, она даже плакать перестала:
   –Василько! Ты возьми в жены мою сестру, тогда ты всегда будешь моим братом, а… раз-два… а твои дети будут два раза моими племянниками!

   Вот так, бедный ты мой Василько… Любить, как любят раз в жизни, любить, как любит один из тысячи, открыть свое сердце и услышать в ответ «возьми в жены мою сестру»!..         

   На следующее утро Василько в таборе не оказалось. Ну, мало ли что, парень взрослый. Но он не появился ни к вечеру, ни к следующему утру. Тут вдруг заметили, что вместе с молодым кузнецом исчез кое-какой его инструмент и смена одежды. Крыльями черного ворона распласталась над табором тревога, догадались расспросить плачущую девушку, расспросили и ахнули. Не думайте, Малярку никто не ругал и не осуждал, не до того было: приходилось день и ночь караулить, чтоб бедняжка не бросилась в реку. Вдребезги разлетелось ее детство и над осколками поднялась женщина с яростными черными глазами: «Что ты наделала, глупая девчонка?!»

   Время не лечит раны, оно их затягивает. С поверхности. Чуть-чуть. Затянулась душевная рана и у Малярки. Замуж она вышла позже всех своих сверстниц. Не потому, что никто не заглядывался на красивую девушку или сомневался в ее целомудрии, просто всякому, кто на нее смотрел, чудился рядом призрачный образ Василько. И мужа она нашла в другом таборе. Муж попался хороший и в детях она была счастлива, но рана-то всего лишь затянулась!.. С поверхности!.. Чуть-чуть!..

   А что же ее Василько, которого она любила как женщина, но по несчастному детскому капризу думала, что любит как брата? А как в старой цыганской песне, тоже о цыганке Малярке и цыгане Василько:

                «Малярка шла дорожкой,
                А Василько шел лесочком.

                Ай, умру, ай, пропаду, Василько!
                Сгубит твою голову Малярка!»

   Но кто знает: может эту песню о них тогда и сложили?..

   Василько шел долго. Наконец, измученный и голодный, остановился у кузницы большого села. Попросил работы. Хозяин критически и подозрительно осмотрел путника с ног до головы. Цыган. Одинокий. Пропыленный. Молодой, молокосос, можно сказать.
–Иди-ка ты, добрый человек, своей дорогой. Нет у меня для тебя работы.

   И ушел бы тот, да любопытная жена хозяина заглянула в нецыганские глаза, они ей понравились:
   –Цыгане хорошие кузнецы! Чего ты так, сразу-то?
   Хозяин хмыкнул, потер подбородок.
   –Пошли в кузню.
   И Василько остался. Хозяин затеял было выспрашивать кто он, да что он, да откуда, куда и зачем идет, но Василько ответил лишь:
   –Я ничего не украл и я никого не убил.

   Василько понимал, что он один в этом чужом холодном мире, что надо быть осторожным и, как огня, сторонился сельских девчат. Да вот девчата не сторонились его: и то – статный, всегда выдержанный и трезвый, мастер милостью Божией, да еще с васильковыми очами под черными бровями! Обиженные вниманием своих кралей к чужаку, да еще цыгану, сельские парни принимались выживать его и Василько покидал село. Ему бы жениться и дело с концом (он и сам подумывал об этом), да вот все ждал, когда сотрется с сердца выжженное на нем имя цыганской девушки. Не дождался.

   В безликой городской суете было легче затеряться и Василько долго жил в городе, даже имел там небольшую кузницу, в которой никогда не утихал звон железа. Потом голос крови взял свое: обзавелся парой лошадок и добротной кибиткой, колесил по дорогам и проселкам, в городе только зимовал.

   …Ну, что там еще видится не то в воображении, не то наяву? Обрыв? Обрыв. И дорога вдоль него. И крыши далекого села. И на дороге – путник. Вот он поравнялся с кустом боярышника: куст поредел, много сухих, давно обломанных веток. Остановился против куста, долго на него смотрел, перевел взгляд на край обрыва, там, свесив ноги, покрытые широкой пестрой юбкой, сидела женщина. Подошел к ней. Роскошная волна черных волос, то здесь, то там расчерченная серебряными нитями.

   Поздоровался по-цыгански, женщина с минуту молчала, словно во что-то вслушиваясь, ответила на приветствие тоже по-цыгански, тихо и не оборачиваясь. Путник взглянул на запад, на широкую пойму, где, как растревоженный муравейник, шумел табор: доносились гортанные возгласы и ржание лошадей.

   –Что в таборе? Неспокойно?
   –Уходим.
   –Что так? Стояли бы до осени. Здесь хорошо.
   –Жандармы приходили. Велели до захода солнца убраться. Там кто-то что-то украл, – женщина кивнула в сторону села, – а кто виноват? Цыган виноват.
   Помолчали.
   –Погадай мне! – вдруг попросил он. Женщина фыркнула:
   –Я – цыганка и буду гадать тебе – цыгану?
   –Какой я цыган. Русским стал. По-цыгански уже и говорить разучился.
   –Да говоришь ведь.
   –Погадай!
   –О чем гадать то? Будущее – темно, настоящее – «шляйнэланэ, бродяга», прошлое – ты сам знаешь.
   –Погадай… О прошлом…

   Женщина, все не поднимая лица, небрежно разбросала карты, смотрела на них, но едва ли видела. Тихим, изменившимся голосом заговорила:
   –Ты любил девушку и она тебя любила, только ты был уже мужчиной, а она, сердцем, маленьким ребенком, ей так хотелось, чтоб у нее был братик!.. А ты – гордый, не захотел подождать год-другой, ушел…
   Женщина встала и с непостижимой легкостью побежала вниз по крутому опасному склону.

   Путник остался стоять на краю обрыва и переводил взгляд с красного, раскаленного диска солнца на шумный табор. Вот огромный диск коснулся краем неровной линии горизонта, в таборе заскрипели колеса кибиток, он сдвинулся с места и неспешно потек, словно намереваясь влиться в багровое жерло гаснущего светила.

   Женщина шла рядом с повозкой и, время от времени, украдкой, чтоб не заметил муж, оглядывалась на еле заметную фигурку на макушке обрыва. Небо быстро темнело и скоро растворило в себе крошечный силуэт, она оглянулась в последний раз и увидела чуть мерцающий огонек костра. Потом растворился и он.

   Путник сидел у огонька, перебирал в руках брошенные цыганкой карты и еле слышно напевал старинную цыганскую песню: «ЗЭЛЭНЭ ДУБА». Но, может, это он ее тогда и сложил?..

                «У костра прикорнул бродяга,
                Грустную песню поет:
                «Ты утешь меня, дубравушка,
                Завтра снова в дальний путь
                Я пойду один…
                Мой табор ушел
                И не вернется за мной…»»