Ханойский альбом

Я воображал голубые моря, ясное небо, серебристый поток
и смуглых женщин с огненным взглядом
Г. Флобер. «Мемуары безумца»

1.
Вьетнамцы, еще в самолете: улыбчивые, доверчивые, хитроватые. И ужасно красивые. Чистые, четкие линии лиц. Бывают – с ликом Будды. И все они как-то заодно. Что сказать о Ханое – непонятно. Первое впечатление любого нормального человека – шум, грязь и бардак, но это же только внешнее. Свобода у них где-то внутри и много. У американцев снаружи, у вьетнамцев внутри. Поэтому условия жизни относительно неудобны, и ладно. Да и грязь здесь другая – как в лесу. Не гадкая. Торгуют все, кто во что горазд. Кто покупает – загадка. Ну как… бы описать… Ну вот улочка, дома в два этажа, нижние – как дыры гаражей, в дырах товар: тапки, креветки, солома, картины (очень неплохие, кстати!), рис с овощами, мебель, волосы (стоп, это парикмахерская), лапша дымная, манго и личжи, украшения, запчасти для машин, инструменты муз., рис с курицей, майки, шапки, бульон вот так подряд, с повторениями. Кидаются, как москиты: такси, купи, съешь. Шум стоит небывалый. Привлекает внимание дед с длинной седой гривой – величественная припухлость век говорит о сложной судьбе. Хозяин лавки с лаконичным названием «алкоголь». Перед ним ряды пластиковых нечистых бутылочек, разливают тут же, кружкой из бочки. Рядом с ним два собутыльника. В их осанке поэтическое благородство, полное презрение к окружающей суете. Молчат. Улочки узкие, как запястья вьетнамки, по ним катят на мотороллерах люди, виляя, притормаживая с пронзительными гудками. Тут же ловко шарахаются пешеходы, тротуары почти отсутствуют. Порою влезет автобус – как медведь в псарню, растолкает всех, обдаст дымом. Гвалт, запахи, тявканье голосов. Если бы птицы умели лаять – получилось бы по-вьетнамски. И это центральные улицы города, самый центр столицы. Ощущение антиутопии. Но при этом тепло, лениво. Лица у всех с такой глубокой внутренней тишиной, что смотришь и не веришь. Сон. Мечутся в полном спокойствии. Среди вьетнамских местечковых вывесок изредка встретится международный логотип. Самсунг. Возвышается в каменном доме, как царь над рынком, никому не нужный, одинокий… Спускается на город тьма. Желтый свет из лавок, мусорные мешки вдоль дороги, липкий горячий воздух – кисель. Люди собираются в шумные кучки на обочинах, на маленьких детских стульчиках балансируют и с криком смеются, машут руками, играют в мадзянг, напиваются чаем. Вдруг – рыбаки. Море вывернулось наизнанку на улице Донг Бо. Она кишит морскими гадами, живой и копченой рыбой. Довольно, довольно для начала. Спать.

2.
Никуда я не переехал, остался на постоялом дворе с ванной. Утро. Завтрак: манго с остатками чудом сохранившегося черного хлеба и личжи. Проливной дождь. Вьеты мчатся по улочке в целлофановых обертках, как худо запакованные новогодние зайцы. Заметно, что под накидками они мокры насквозь. Некоторые едут, держа в одной руке зонт. Лица безмятежны. Наконец, солнце. С опаской вышел из дверей с намерением подкрепиться. Зонты, матрацы, специи, не то, не то. Поворот, еще метров сто, поворот. Вот. Старушка жарит какие-то в кипящем масле белые брусочки. Не мясо. Здравствуйте, говорю. Мне бы вот этих штук парочку, риса и овощей. Дыок? Бао Ниеу? Семь тыщ? Отлично (12 руб). Положила она мне огромную чашку риса, гору вареной капусты, и нарезала ножницами (!) белых обжаренных сырных колбасок. Уселся за единственный низенький столик, колени подмышками, ем. Протягивает стакан. Ну-ка… Тьфу, самогон! Хочется. Преодолеваю себя: не, спасибо! Не пью! Кхонг уонг зиеу! Тут я зарыдал сквозь улыбку. Стружка красного перца попала в рис вместе с соусом. Рот заполыхал, как печь. Караул. Как доел, не помню… Весь в слезах, иду в гостиницу, а ее, конечно, нет. Была вот здесь. Или не здесь. Улицы все одинаковые. Лица одинаковые. Лавки одна к одной. Ханой…
 
3.
Родители ***н Ти, семья Чыоннг. Вьетнамская интеллигенция – настоящие люди. Уютный дом, набитый книгами, два алтаря – Будде и предкам. Скромная и вкусная трапеза. Прохладная комната-кабинет. Живи, будь как дома. Все в точности по-довлатовски: старинный товарищ оставил меня на произвол судьбы в незнакомой стране, а люди, дочь которых я видел однажды на конференции 7 лет назад (!) предлагают «дружбу и чулан», точнее заботу, стол и комнату с балконом. Дружба прилагается. В то же время, уверен, что с товарищем мы будем славно общаться и выпивать, сердится не на что, ведь у каждого свои обстоятельства (забегая вперед: было именно так, и выпивали с удовольствием, и помогал он мне, когда вернулся)…
Довершают картину величественные тараканы. Размером со столовую ложку, разумные, как зверьки. Ходят в одиночку. Люди их не бьют, вежливо подталкивают их к ближайшему выходу. Здесь принято уважать даже тараканов.

4.
Самые правдивые книги – об одиночестве. Или так: самое ценное в любой книге – все, что касается одиночества. Это единственная тема, которую можно развить с полной ответственностью. Все сопутствующие темы ограничиваются истеричными догадками. В сущности, книга нужна только для того, чтобы показать: вот, кто-то в мире одинок по-твоему. Не важно, присутствует ли там любовь, погоня или убийство. Не обязательно. То, что вчера было любовью, сегодня становится одиночеством и наоборот, но исходная точка неизменна. Человек рождается в собственной коже и умирает в ней же. Точный симптом глубокого одиночества – различимое бытие вещей, их наглядная отдельность. Старые вещи сильнее, они накапливают одинокий опыт прошлых поколений, правду спокойной жизни, видят смерти хозяев. Старая вещь завораживает и несет в душу волны прохладного покоя. Вот и весь секрет антиквариата – накопленное одиночество предков. То же с умершими поэтами. Умерший знает всю правду одиночества, которая недоступна живым. И голоса, звучащие сквозь строки из могил, говорят совсем по-другому – точнее, глубже. Бродский с молодости замуровал себя в «монастыре собственного духа». Критерий хорошего писателя – если о нем при жизни спрашивают: «как, он еще жив?!».
Непонятно, при чем тут Ханой? А впрочем, понятно. Наверное, здесь пик обособленности от привычного мира, который теперь висит на тебе липкими клочьями в виде писем друзьям, этих беспомощных записок, телефонных номеров и воспоминаний. Зачем он туда поехал, спрашивают тебя, а ты отвечаешь: отдать себе долг молодости. Дорогая страна, постоянный предмет воспеванья. Не любовь ли она? Нет, она не имеет названья. Долг был отсчитан щедро: месяц во Вьетнаме. Чтобы уехать, поставив в сознании галочку «Вьетнам, 2007. Было».

12
Дорожные треволнения, пот ручьями, наконец – Ха Лонг. Уютный постоялый двор, балкон выходит на улицу, где кипит неспешная жизнь.
Вчера вдруг заглянула девочка-уборщица с кувшином кипятка. Робко протянула записку: «Как вас зовут, сколько вам лет?».
- О! Английский учишь? Заходи! – бодро сказал я, присел к столику и написал ей ответы.
Она посидела, написала что-то о себе и ушла.
Сегодня обнаружил в номере записку (по-китайски!) «Я вас очень люблю. Извините».
Вот так брат, подумал я. В тебя уже влюбляются коридорные… Причем сообщают об этом по-китайски.

13
Неодолимое желание поговорить не по-вьетнамски. При виде европейских лиц (сегодня встретил 4) ощущаю внутреннее ликование! Хочется броситься к ним и сказать: друзья, друг, сэр, откуда ты? Куда едешь? Давно ли во Вьетнаме? Но неловко… Трезвый…
Зато все чаще возникают беседы с торговками. Только не подумайте, что торговка – это такая огромная баба в грязном халате. Нет. Торговка – это наоборот, миниатюрная молодая вьетнамка, любопытная, как сорока.
Например, Ханг из сувенирной лавки. Костлявое красивое лицо, 29 лет, не замужем. Стеллажи уставлены изящными резными статуэтками. Никто не покупает, но смотрится хорошо.
Захожу к ней сегодня, а она вместе с подругой сидит на полу и ест рис с мясом.
- Ел?
- Ага, только что.
- Ну, садись так. Вон, бери дыньку.
Сел, ем дыньку. Девушки сосредоточенно чавкают, и это не раздражает. Едут мотоциклы, сигналят редкие авто. За дорогой виднеется полоса залива, множество черных голов подпрыгивает на волнах. Вдали громоздятся древние скалы бухты Ха Лонг. На них лежит ослепшее от жары небо.
- Давай, что у тебя сегодня?
- Вот, это место и это, - протягиваю ей книжку.
В глубине лавки играют в догонялки две крысы, периодически исчезая за стопками резных деревянных драконов и пузатых божеств. Слышно, как их брюшки мягко шлепают по прохладной плитке пола. Не какие-нибудь белые декоративные крысы, а самые обычные, серые, с голыми хвостами. Иногда ранним утром можно увидеть их у кромки моря – погибших, с жалкими растопыренными лапами и откинутыми головами.
- «***» - это такая болезнь, если, например, на пальцах, то они отваливаются, понимаешь? – лопочет торговка.
Что такое?!! Боже мой, какие х…? Почему отваливаются?! О чем это она? Ах, перевод.  Смотрю, и правда, «***». И означает проказу. Черт знает, о чем эти вьетнамцы пишут…
Опять опускается на город липкий горячий вечер. А день – куда он исчез? Что было сегодня? Харчевня, рынок, пожилая женщина чистит для меня ананас, душ, работа, вид с балкона на вымершую полуденную улицу, короткий сон, душ, столовка, работа, дынька. Длинные темные вечера, как зимой в России, с 6 до 11. Там люди изнывают от холода, здесь – от жары.
- Не те времена, - сетует вьетнамка, нарезает кусочками какую-то репу, – Попробуй-ка. Представляешь, девушки стали до свадьбы с мужчинами жить. Проституция сплошная. Многое, конечно, от родителей зависит.
- Да, -  киваю я, поперхнувшись репой, – дурные нравы… Завтра за мост поеду. В Хон Гай.
- Мотоцикл есть?
- Какой там! Найму сеома…
- Даже не думай! Сеом 20 тыс. запросит! Автобус ходит, вот остановка через дорогу. За 5 тыс. доедешь. Скажи, что тебе до рынка. Там разберешься.
- Спасибо, милая Ханг.
Стою на балконе и наблюдаю за сеомами на перекрестке. Каждый бормочет «ди се» (проехаться) «бом-бом» (потрахаться). Вот они, позевывая, разъезжаются. Полночь. Никто с ними не поехал ни туда, ни туда.

14
Ах, досада! 9 утра! Жара уже навалилась. Может, не ехать? Никаких! Окатить душем эту тюленью тушу. Деньги в карман. Рюкзак на спину.
Сидел в любимой столовке и давился соевым творогом. Есть не хотелось. Желудок скулил. Кажется, все-таки случилось расстройство. Но надо было поесть – дорога через мост не близкая. Минут 15…
И как там – за мостом? Не известно. Другая жизнь.
Итак, впрыгиваю в полупустой автобус. Фантастическая панорама залива Ха Лонг и устья Красной реки. На плоской зеленой воде расставлены застывшие фигурки барж, траулеров, прогулочных лодок. Детская флотилия на фоне гигантских остроконечных скал. Рядом икает вьетнамка, прижав платок к бледному лицу. Все женщины в транспорте держат у лица платки. Их укачивает и тошнит. То ли они все постоянно беременны, то ли просто слабы. Первое вероятнее…
Рынок. Под темным навесом – маленький укромный мир, размером с квадратный километр. Горы перца, орехов, каких-то неизвестных плодов, цветов, зелени. Меж столбами, словно куколки спят в узких сетчатых гамаках торговки. Медленно проплывают под конусами соломенных шляп разносчицы с коромыслами – они похожи на аптекарские весы. Тихий гул голосов. Мухи, как ни странно, отсутствуют. Бесшумно бродят остромордые кошки на поводках. Только спусти – твой же сосед тут же поймает и съест. Кто-то наливает чай гостю. Кто-то тихо поет. Журчит беседа. На рынке можно потеряться и жить вечно – так было здесь триста лет назад и так же будет (дай Бог) еще лет через триста.
Бим-бом. Чудеса мобильной связи. «Как вы поживаете? Добрались ли до Хон Гая? Я постелила вам постель особым способом, надеюсь, вам понравится спать!»
Помните коридорную? Вот. Как приятно, неожиданная бескорыстная забота.
Праздник! В темном закутке рынка нашелся, наконец-то, черный чай.
Скорее, по улице прямо к Дворцу культуры. Хочется культуры. Голову мне все-таки напекло. Что это за дерево? Дуб? Нет, это дуп. А это, скажем, ифа. Медленная ифария. Ну и жара. Вот, книжный, там должно быть прохладно. Так и есть. Рай.
- Девушка, сколько эта карта стоит?
- 20 тыс.
- Девушка, а написано 12!
- Ну, значит 12…
Жулики кругом. Держу хвост пистолетом. А голову напекло… Плыву сквозь зной, в глазах звездочки. Не хватало только грохнуться сейчас с солнечным ударом. Идиот, на рынке тысяча и одна панамка. Джинсы примерял битый час, лучше бы шапку купил.
Бим-бом. «Вы уже пообедали (формула вежливости вроде «как дела?»)? Жарко ли в Хон Гае? Попейте чаю в тени, пожалуйста»
Опять я «вовремя». Самый полдень, чудовищное пекло. Город вымер. Неожиданная лазейка между домами, пустырь и за ним – сосновый склон с пагодой. Синий навес, под ним не спят. Видимо, это телепатия. Гостиничный ангел-хранитель привел меня сюда.
- Парень, откуда ты?
- Мать была из Польши…
- А, далеко. Садись-ка выпей чаю со льдом, освежись.
- Благодарю!
И начинается. Сколько лет? Женат ли? Откуда седина? Надолго ли в наши края?
- Дайте воды.
С улыбками смотрят, как я лью ледяную воду на голову, мочу макушку. Блаженство. Чай леденит изнутри.
Наконец, дворец культуры. Пустая огромная площадь с фонтаном. Советская учрежденческая архитектура 70-х. Стеклянные двери заперты. Пустынно и тихо. Стою в оцепенении, перед глазами начинается карусель. Словно призрак, появляется вьетнамец средних лет. Равнодушно смотрит мимо меня, делает шаг сквозь стеклянную дверь.
- Господин! – в ужасе говорю я ему в спину. – Кто тут научит меня играть на вьетнамской флейте?
Удивленно отвечает:
- Никто.
- Такой большой дворец культуры, и никто не играет на флейте?!
Улыбается.
- А ну-ка, зайди.
Сидим у него в кабинете, пьем чай. Карусель прекратилась. Визитка: «Член союза художников Вьетнама, Хоанг Ким Туйен».
- Здесь такие пейзажи, удивительные. Вот море – и прямо из моря горы. В Ханое шум и грязь. Чего их всех туда тянет? Здесь у нас хорошо. Оставайся. Женишься…
Знакомая песня. Отвечаю в истоме, чувствуя, как под дыханием кондиционера высыхает майка на спине:
- Вообще-то мне нравится у вас. Девушки такие скромные. 
- А флейтиста я тебе найду. – подмигивает. – Или флейтистку. Оставь телефон. (Никого он, конечно, не нашел и даже – я уверен – не искал, но это не важно).
Обратный автобус – с ветерком. Добыча: фильм о приведениях, пачка черного чая, визитка художника. Совсем неплохо. Однако, будто чего-то не хватает… Бим-бом «Если вы приедете до 6, то я зайду посмотреть фотографии вашего города»
Отлично, теперь все на местах. Я понемногу включаюсь в реальность Вьетнама. Сегодня будет вечер, мне будут улыбаться в любимой столовой, зайдет Бим-бом и будет краснеть, а когда стемнеет, я сяду на балконе с арбузом и буду слушать, как городок готовится ко сну. Теперь же, первым делом – в душ.

15
Поверить не могу. Первый по-настоящему пасмурный день. Тучи заволокли небо и висят низко, если ткнуть тростниковым шестом – из дырочки ударит струя.
Воздух липкий, от этого люди теснее друг к другу. Когда я в детстве жил у бабушки, она работала дворничихой в детском саду. В такие дни мы садились с ней под навесом и часами дулись в карты. И было на душе спокойно и надежно. Судя по лицам, вьетнамцы сейчас собрались под своими навесами и ощущают то же самое. Вот ползают карапузы, вот мамы перебирают овощи, вот папы и дяди курят толстые трубки. Как мячики изредка прыгают от одного к другому отрывистые словечки. Кипит на огне большая кастрюля, семейный обед.
И только ханойские туристы снуют, озабоченные, как стаи соек. За два дня им надо успеть выкупаться, накупить сувениров, выпить и пошуметь.
Ничего не хочется. Короткий сон – как будто нырнул в тихую темную заводь и вдруг снова – солнце, звуки улицы.
Привычной дорогой я пошел к морю. Заглянул в мутные волны как в зеркало. Я ждал, что оно скажет мне, кто я, откуда иду и куда. Я ждал, что молчащие скалы защитят меня от западного ветра. Кажется, дождался.
Я шел мимо сувенирных рядов, посматривая и прицениваясь.
- Сколько шапка стоит?
- 40 тыс.
- Дороговато…
Вдруг дорогу мне преградила пожилая дама. Крепко схватила за руку. А был уже вообще-то вечер, кругом безлюдно. Я заволновался. Она подтащила меня к прилавку и сказала на ухо хриплым шепотом:
- Купи за 35!
- Да я пока просто смотрю, надо подумать!
- Купи за 33! – прохрипела женщина, и глаза ее сделались недобрыми.
Рука ее сжалась сильнее на моем запястье. В принципе, это было похоже почти на грабеж. Тут меня осенило, и я буквально завопил:
- Ба ый (Госпожа)! У меня денег нет!
- А в карманах что?
Я ходил на пляж и деньги, действительно, выложил в номере. Это меня спасло. Я гордо вывернул карманы. Глаза ее потухли, рука разжалась.
- Завтра приду, за 30 куплю! – заверил я ее и внимательно огляделся, чтобы этой дорогой больше не ходить. От греха подальше…
В комнате, лишь только я зашел, бухнула балконная дверь. Бешеный ветер завертел занавеску. И хлынул ливень. Вода падала отвесно – как из ведра. По щиколотку в бурлящем потоке бодро шагали полуголые люди с пляжа и потирали себя под мышками. Вьетнамцы практичны. Они принимали душ прямо на улице.

16
Действительность такова: дождь идет прямо в комнате. Из тяжелых войлочных туч хлынуло сегодня мощно, и крыша не выдержала. Вода льется с потолка ровно по линии стыка, по середине соседней кровати. Я подставляю чайник и две чашки. Но этого явно мало. Кричу вниз:
- Госпожа Лиен! Крыша протекла! Тряпки не найдется?
Приходит девочка-коридорная, сосредоточенно моет пол. Стучу по клавишам, украдкой наблюдаю за ней. Она стреляет глазками, вдруг говорит:
- Вы не могли бы оставить мне свою фотографию?
Пальцы застывают над клавишами.
- Кгм!.. Хорошо, завтра распечатаю…
Вот бежит, прикрываясь ладонями, новая Ева. Ярко-красный Адам появляется в каменных арках. Невский ветер гудит заунывно в призрачных арфах.
Трудно почувствовать себя здесь целиком, до конца. Надо для этого забыть огромную жизнь, прошедшую сумбурно в далеком северном городе. Попрощаться с прошлым, сложить его в узелок и оставить на случайной станции. А потом разбежаться и изо всех сил удариться головой о бетонную стену крепкого вьетнамского дома. Чтобы померкло сознание, а когда вернулось, то лежал бы у стены в окружении узкоглазых лиц неизвестный человек неопределенной национальности и рода занятий, не помнящий родного языка, собственного имени и возраста.
Вот тогда, может, перестанет тревожить меня по ночам влажное марево над крышами каменного города. Не будут шуметь сливные бачки в коммунальных коридорах, навсегда растворится во мраке парадной родное лицо, затихнет метель в подворотне и, позвякивая, уплывут за горизонт на ржавой барже тысячи выпитых бутылок. И останется только солнце, гомон чужих голосов, запахи кухни и резкие гудки мотоциклов. Многоликий Вьетнам.

17
Брел я поздним вечером в далекой части побережья, где строят новый пляж. Впереди шагала одинокая барышня под зонтом. Впервые видел я такое. Они обычно стайками ходят. Поравнялся и сказал:
- А дождик кончился.
Она невесело глянула на меня и ответила:
- Скоро опять начнется.
Возразить было нечего. Оставался банальный вопрос, который меня искренне интересовал:
- Почему вы гуляете одна?
- Потому что грустно.
- От чего?
- Жизнь такая…
Далее мы балансировали на грани того, чтобы раскланяться. Она говорила с диковинным сельским акцентом. Понимание было призрачным.
Оказалось, что у нее нет телефона. Нет в принципе. Дом – в деревне, семья бедная, выращивают рис, мама болеет. Школа закончена, но на вуз нет денег. Приехала в Ха Лонг с подругами искать работу, поселилась в какой-то ночлежке без электричества. Работу не нашла, от этого и грустно. Надо возвращаться в деревню и работать на рисовом поле по колено в воде с 6 утра до 5 вечера.
Я был уверен, что все это осталось в позапрошлом веке. Ничего подобного.
Вот он, многоликий Вьетнам: три четверти населения выращивает рис и живет за чертой бедности. А десяток миллионеров снабжает этим рисом весь мир. Но я отвлекся.
Она – прекрасное двадцатилетнее дитя с горящими глазами. Задорный смех, полный карман семечек. Как только мы сели на пляже в бамбуковые кресла, обрушился страшный ливень. Сероватое море слилось с небом. Навес оказался дырявым. Мы тесно укрылись двумя зонтами. Остальное хотелось бы утаить…
Впрочем, истины ради, надо сказать, что ничего особенного не было. Дождь лил всю ночь и весь следующий день. Наутро она зашла в гости, завернутая в зеленый пластиковый дождевик. Когда она сняла его, в комнате запахло свежестью. Она терпеливо говорила со мной по-вьетнамски. Лил дождь. В комнате моей стало вдруг уютно... Однако ничего не было. Мы грызли арбузные семечки. Подрались подушками. Вздремнули. Потом она потребовала, чтобы я работал, а сама села рядом и с изумлением наблюдала. Двенадцать раз спросила, собираюсь ли я жениться на вьетнамке. Я обнял ее. Она опять заснула. Ушла она ранним вечером. Повторяю, ничего не было.
Я воспринимал себя, как прокаженного. Мне были противны собственные желания. Самое досадное то, что я не смогу ее найти даже если захочу. В их деревню не доходят письма. Она не пользуется электронной почтой. Телефона нет…
Расставаясь, я спросил:
- Хочешь, устрою тебя работать в гостиницу?
- Нет. Я хочу переводить книги, как ты, - заявила она. – Знаешь, мне очень нравится одна старая цепочка в ювелирной лавке.
Вот тебе раз, думаю. Весь этот веселый маскарад был ради того, чтобы попросить цепочку?!
- А если я не подарю ее тебе, то что?
- И не нужно! Я просто сказала, что она мне нравится!
Радостная улыбка.
Как же… верь вам…

18
Грустное утро. Последний взгляд на оживленный перекресток, последний завтрак в любимой харчевне, последние улыбки. Мне позволили напоследок подержать черноглазого малыша. Предстояла морская поездка, новые места…
Однако уже на пристани пришлось сильно сосредоточиться. Я увидел на хитрых вьетнамских лицах знакомое жульническое выражение. Доедешь ли ты при этом до места – твои проблемы. На суше это одно дело. А на море – извините… Началось с того, что билет на корабль за 190 тыс стал покупать мне юноша-помощник к которому меня направила знакомая знакомых, и на моих глазах все деньги положил в карман и купил мне в кассе билетик «Экскурсия по заливу» за 30 тыс. Пункт моего назначения Кат Ба в билете не значился.
- Эй, друг, - сказал я, начиная свирепеть. – Что это за билет? Почему 30 тыс?
- Все в порядке, доедешь до Кат Ба вот с этим парнем.
Подошел другой (выяснилось – гид). Юноша быстро выписал мне какую-то квитанцию, показал меня подошедшему и они перемигнулись. Понимая, что ребята работают мимо кассы, я все-таки был озабочен собственной судьбой.
- Давай-ка впиши сюда слово Кат Ба и цену. И я очень надеюсь, что я доеду, и мне не придется звонить тетушке Бинь.
- Конечно, конечно!
Оба они оскалились улыбками.
С этого момента поездка была испорчена. Потому что я понимал, что никаких гарантий нет, я могу оказаться на любом из островов перед фактом: надо платить еще, чтобы доплыть хоть куда-нибудь. И тут я меланхолично подумал: если выйдет такая петрушка, я выбью зубы этому гиду и отберу у него все, что найду в карманах. Довольно играть в идиотов. Я поднялся на корабль, мрачнее тучи. Понятное дело, такими мыслями человек портит жизнь только себе самому. Вокруг все улыбались. Вы пробовали когда-нибудь стукнуть по физиономии улыбающегося человека?
Неприятным сюрпризом был обед. Точнее известие о том, что для меня он не предусмотрен. Под сочувственные взгляды пассажиров, я был перемещен из-за накрытого стола за пустой. 
- Сколько стоит обед? – спросил я капитана.
- 50 000.
- Хорошо, 40 000 и я обедаю. Что там у вас есть?
Мы договорились с ним о тушеных кальмарах, рисе и овощах. Мальчишка-официант разговора не слышал и накрыл мне полный стол с рыбой и мясом, тремя салатами, соевым творогом, кальмарами, колбасками нем, даже арбузом. Наелся я до отвала, икнул и заплатил, как договаривались. Минут двадцать доносилось с кухни рычание гида – продешевили! Но уговор есть уговор (тут все-таки действует одно правило – если заранее договориться о цене, то баста, она окончательная). Объел я их тысяч на 80, как минимум. Стыдно признаться, но меня после этого немного отпустило. Вот так, милые аборигены. И на старуху. Не я эту игру затеял.
Причаливаем рядом с десятком других кораблей. Пункт программы – сталактитовые пещеры. Зрелище само по себе величественное. Изо всех сил пытаюсь абстрагироваться от безвкусной зелено-сине-красной подсветки, вспышек камер, гомона туристов, и рассмотреть эту красоту. И вдруг – экскурсия! На каждых десяти метрах группки галдящих туристов, гиды, перекрикивая друг друга, на чудовищном английском рассказывают, в каком году было открыто «это уникальное природное достояние Вьетнама», как называется какой грот (что-то вроде «Ложа Небесного дракона» и прочей пошлости), какие великие люди здесь побывали. С потолка капает. Узкие дорожки между сталактитами выложены кафелем. Гул голосов. Полное ощущение общественной бани или вокзального туалета. За всем этим едва угадывается прекрасный когда-то ландшафт. Жаль, что не сделали здесь просто незаметную мягкую подсветку и не запретили разговоры, фотовспышки и вообще любые звуки. Все это я высказал моему спутнику, англичанину Мэтью. Он грустно согласился, заметив, что в одном из Австралийских каньонов именно так – полная тишина и на 5 минут все перестают двигаться. Впечатление незабываемое.
Впрочем, чего-то подобного я и ожидал, поэтому ехать в пещеру совершенно не хотелось. Я жалел, что связался с этим кораблем через знакомых. Ведь можно было в 7.30 утра сесть на ракету с за 1,5 часа домчаться до места. Теперь же потерян день (уже 3.30) и на душе паршиво.
Следующий сюрприз: после пещеры капитан вдруг закричал: кто на Кат Ба – на другой корабль! Пересели мы с еще парой таких же растерянных одиночных туристов. И через полчаса нас высадили на Кат Ба. Разумеется, на другом конце острова. Пустынном и диком. До побережья – своим ходом 20 км. Туристы пытались ругаться по-английски. Им с улыбкой указывали на такси. Бить нового капитана было бы глупо. Да и вообще глупо. Вместо этого я незаметно пристал к группе немцев с другого корабля, проник в их автобус и бесплатно доехал до другой оконечности острова. Выбрал гостиницу, умылся и вздохнул… Кажется, я начинаю понимать местные правила. 
Пляж. Сильная морская волна. В ней с визгом бултыхаются вьетнамцы. 18.30, раздается свисток – пляж закрыт. В мгновение ока вьетнамцы исчезают, и открывается прекрасный вид на пенистый прибой, далекий дождливый горизонт, лесистые скалы. Вечереет. Очарованные этой картиной, на пляже остаются 3 человека – молодая испанская чета и я. Аборигены сплоченно спешат по лесенке вверх, к гостиницам и сувенирным лавкам. Их не интересуют всякие там морские пейзажи.
А меня, признаться, все меньше интересуют они. Несмотря на то, что торгуют здесь кишащими в тазах скорпионами, ящерами и морскими коньками. Несмотря на то, что пашут на буйволах и живут на деревянных лодках, вон, прямо под окнами, на заливе. Несмотря на то, что победили американцев. Белорусы тоже пашут плугами на лошадях, победили немцев и живут в деревянных избах. Однако они не стараются обмануть за копейку своих и чужих.

18.5
Я не понимал, какого черта, когда я прихожу в столовую, там все спят. Либо все закончилось. Оказалось, что прихожу не вовремя. Вьетнамец за день проживает два дня. Жизнь начинается в 5 утра. Шумят магистрали, открываются лавки, женщины метут листья. Кипит в котлах похлебка фо. Отличный завтрак. Лучший в мире.
С 12 до 3 наступает раскаленная пауза. Вылинявшая ночь. Кстати, многие назначают любовные встречи именно с часу до 3 дня.

19
А может быть, никто и не побеждает в этой жизни. Просто каждый проживает ее… по-своему, что ли. Одна по имени Лиен в 20 лет блестяще говорит по-английски и живет с родителями-художниками в Ханое, другая с таким же именем и в те же годы не видела в жизни ничего, кроме рисового поля и своей покосившейся хижины. Третья, Хыонг, откинувшись на подушку, посмотрела на мой крестик и сказала: забавно, я тоже христианка. Встретить сестру во Христе во вьетнамском борделе – это надо было умудриться…
Вернулся домой растерянный, ощущая что-то вроде влюбленности. Собрался спать, вдруг звонок Хыонг:
- Выйди на улицу, я сейчас приду!
Отлично, думаю. Прогуляемся. Вышел. Тут же, как стая голодных псов набросились сеомы. Такой навязчивости можно позавидовать.
- Я тебе три раза сказал, не нужно ничего, отвали!
Скалит зубы:
- Ну а потрахаться!? Садись, поехали.
Слава Богу, я был трезв. Иначе случился бы конфликт. А так я просто очень громко послал его на х… по-русски. Удивительно, но после этого он уехал.
Прибежала куколка Хыонг. И тут выяснилось… Оказывается, хозяйка… Ну, прошу тебя…
- Да нет у меня денег, чтобы приглашать тебя на всю ночь!!!
- Ну пожалуйста, это не очень дорого! Ты говоришь по-вьетнамски, она уступит.
Чертовка, она обхитрила меня, да? Сыграла на чувствах. Нет, никому здесь нельзя верить, никому. Всем нужны только деньги.
Когда мы шли ко мне сквозь звенящую цикадами ночь, я сказал:
- Пойми, милая, я, конечно, вдвое сбил цену, но… 300 тысяч… у меня осталось совсем немного, эти расходы были не запланированы.
- Прости меня, - она остановилась, и мне показалось, что цикады зашуршали сильнее. – Прости. Мне так хотелось провести с тобой всю ночь. Но ведь хозяйка не отпускает меня. Только так…
В темноте блеснула слезинка.
- Ничего, я тоже рад, что мы побудем вместе. Все в порядке. Переживем!
Ужас, еще целая неделя до отъезда. Как мне все это надоело…
Мы пробрались в гостиницу через черный ход, мимо кухни, где похрапавал под соломенной шляпой друг хозяина – седой капитан. Лунный свет плыл над зарослями баньяна. На цементном барьере беседовали усами два таракана…
В номере она быстро разделась, юркнула под простыню и по-детски приказала: «не будем спать! Будем разговаривать!» Это был самый долгий урок вьетнамского языка за всю поездку.

20
Улица, торговцы, водители… Хуже слепней, хуже навозных мух.
Ведут себя как попрошайки. Если спросил цену и не купил – изображают личное оскорбление. Один выход: не отвечать ничего – не отказываться, не интересоваться, вообще не обращать внимания. Никому тут не нужна твоя вежливость. Открыто игнорировать. Только это действует.
Хыонг написала: «Вы уже поели? Как идет работа?»
Я грубо ответил: «Извини, у меня больше нет денег, чтобы встречаться с тобой».
Потом пошел и в сердцах купил на столике у входа в гостиницу бутылку пива. Потом еще одну. И еще. Дальнейшее не представляет собой ничего оригинального. Бутылка рисовой водки (45 градусов) за доллар, быстрое и сильное опьянение, и – полный позор. Я стоял на набережной и вопил в темноту залива, где покачивались, мигая фонариками, лодки-хижины: «Варвары! Стадо! Попса!!!». Горланил песни про ворона, мороз и шотландских самогонщиков. Размахивал бутылкой. Гуляющие переходили на другую сторону дороги. Мне не давало покоя какое-то приятное чувство. Вдруг я осознал: я стою посреди улицы вечером, и мне никто ничего не пытается продать, никто не кричит идиотское «хело». Ведь это счастье! Полицейские вежливо волокли меня в гостиницу. Я юродствовал: «Сколько стоит эта услуга, друзья?» Они скалились в улыбках и кивали…

21
Проститутки оказались двойняшками, красивый ужас. Мы видимся каждый день – просто на улице, и мне уже немного жаль уезжать.
Буря. Ливень со страшным ветром. С корабля сдуло груз, по бушующему заливу плавают пьяные матросы, собирают.
Завтра в Ханой. Если суда не откажутся ходить в такую погоду…
Нет, не будут они ходить. Прогноз – буря. Вот, дьявол. Придется остаться в гостинице. Свет отключили еще днем, сижу при свечке.
Хыонг звонит, спрашивает, как дела.
- Кажется, придется мне остаться еще на день. Корабли не ходят в бурю… 
В ответ я услышал:
- Как ты будешь платить за гостиницу? Зайди, я дам, сколько нужно. У меня немного отложено…
Я едва не выронил телефон. Мне показалось, что одна из сверкающих за окном молний ударила прямо в мозг. Что я мог ответить? Это не укладывалось в голове. Неужели я до сих пор не понял чего-то самого важного?
Мгновенно пронеслись перед глазами улыбающиеся лица гида и торговцев, моих ханойских хозяев – семьи Чыонг, мужчины, который помог мне найти гостиницу, девушки, которая каждый день вскакивала и радушно кормила меня обедом в самое неурочное время – в 2 часа дня, когда все спят, лопотание ребенка, улыбающихся кошек…
Вьетнам послал мне делегата в лице заботливой Хыонг.
С глаз вдруг упала вуаль. Я слепой идиот. Сколько еще таких вуалей упадет? Вернусь – открою лавку вуалей. Если вернусь.
Стыдно и гадко, но зато теперь я весь здесь. Весь, целиком, без остатка.

24
Возвращение из Ха Лонга случилось незаметно. Морской пейзаж и провинциальные улыбки сменились старыми кварталами столицы, привычной толкотней ханойского лабиринта.
Тихие и теплые улицы ночного Ханоя, уже родного. Изредка проносятся на мотоциклах молодые гонщики, завывая моторами. И снова тишина. Вот прямо на улице у стены дома стоит раскладушка. На ней, уютно свернувшись калачиком, спит человек. Рядом стоит миска с недоеденным рисом. Он что, живет здесь? Или сторожит что-нибудь? Или он просто чудак?
На обочинах в темной тени навесов сидят пожилые женщины, торгуют холодным чаем, тут же можно и трубку выкурить. Например, с табаком.
Садишься и растворяешься в пейзаже. Не нужно прятаться за окна, стены, двери. Европеец, мечтая о свободе, старается отгородить себе личное пространство и живет в постоянном страхе, что его нарушат. А здесь человек об этом не беспокоится, и получает совсем другую свободу. Странная диалектика. Живи открыто и не заботься ни о чем. Пусть проплывают медленно мысли – вдаль, за пагоду Нгок Шон, за Озеро Тэй, к далеким морским бухтам. Тебе не нужны лишние вещи и мысли. Все необходимое помещается в этом маленьком рюкзаке и упругом сердце, размером с кулак.
Я допил чай и сказал торговке:
- Ладно, поеду домой.
- Никуда ты не уедешь, – ответила она, с улыбкой качая головой и глядя в другую сторону. – Твой дом стоит заброшенный, там давно уже поселились духи.
В теплом воздухе вдруг повеяло холодком. Такие дома не редкость во Вьетнаме. Они стоят пустые, мрачно глядя пустыми глазницами окон, и люди обходят их стороной. Считается, что в таких домах обитают духи. Но я-то тут при чем? Может, чего-то не расслышал? Не так понял?
- Что вы говорите такое? Откуда вы знаете?
Она ничего не ответила, продолжая протирать стакан и улыбаться.
Утром позвонил мой товарищ (не разбудил, теперь я встаю рано, вместе с солнцем).
- Слушай, мы тебе сделаем визу на полгода. Завтра на работу пойдешь устраиваться, я договорился. Все реально! Оставайся!
- Спасибо! Надо же…
Сообщение от Хыонг: «Я по тебе скучаю. Ты уже пообедал? Как идет работа?»
Разве можно уехать? Прохладная дымка над озером.

46256
Сегодня мне исполнилось 89 лет. Я обнаружил эти записки, которым более полувека. Как бы мне хотелось сейчас познакомиться с тем собой, который был когда-то их автором. Как смешно он удивлялся простым вещам. Как искренне злился и пугался пустяков. Когда у человека есть силы, он не видит, что прошлое, будущее и настоящее нераздельны. А когда он это видит, у него уже нет сил и желания, чтобы изменять их. Странная мудрость у этого мира. После большого пожара мы с женой поселились у моря, в рыбацком поселке недалеко от Хайфона. Приезжайте в гости, места всем хватит. У меня к вам маленькая просьба. Если встретите автора этого дневника, передайте ему, что я благодарю его за смелость быть слепым и продолжать идти, не видя дороги. И объясните ему, что в любом доме рано или поздно поселяется дух. А любая дорога в конце концов приводит к морю. Так что бояться нечего, пусть идет. Я его жду.

Глоссарий:

Еда. Где питаться? На улице. Конечно, на улице. Улица в привычном понимании – это Невский проспект. Возможно, Моховая. В крайнем случае – Свечной переулок. Вообразить можно также выносные веранды кафе с пластиковой травкой и сетчатым забором, загромождающие тротуары наших улиц в летнее время. То есть, нечто обособленное от окружающего мира. Во Вьетнаме отгораживаться не принято. Здесь всем наплевать на личное пространство, оно тут одно на всех. Маленькие пластиковые столики как бы из детского сада (и стульчики оттуда же) стоят прямо на тротуаре рядом с заведением. Заведение находится в первом этаже дома. Состоит оно из кипящей кастрюли, которая тоже практически на тротуаре, столика с пятью ингредиентами, вывески «куриный суп» и вьетнамцев разного пола и возраста (от 3 до 90 лет). Кто из них здесь работает, кто зашел в гости, а кто проходил мимо и сел поесть (остался пожить, стал другом или женихом) определить трудно. В послеобеденное время большинство из них спит навзничь тут же – среди столиков, либо чуть в глубине лавки, за которой угадывается проход в иной мир.

Водители. Водители – прекрасны и опасны. Они сидят на краешках мотоциклов вдоль дорог, у перекрестков. Каждый вьетнамский знакомый считает своим долгом вежливо научить:
- С водителями будь построже – торгуйся. Ты его спросишь сколько? Он скажет – десять тысяч. Скажи в ответ – пять! И ни донга больше.
Практика показывает, что если расстояние плевое, это срабатывает. Но если вспомнить, что 5 тысяч – это 8 руб, то понятно, почему они отказываются ехать от ул. Чан Хынг Дао до Западного озера. Доходит до смешного. Договорились вроде бы на 5 тыс. поехали. Даю 10. Он собирается ехать.
- Эй, - говорю, - а сдача?
- Так 10 же, - говорит он.
- Не, - говорю, - 5!
Вдруг происходит следующее: он возвращает мне деньги и говорит с гримасой презрения:
- Ну раз так, вообще ничего не надо!
И заводит мотоцикл! Что мне оставалось? Отдал десятку…
Или другой случай. Вскакиваю в автобус.
- До Халонга доеду?
- Да, заходи!
Ехать 4 часа. Сажусь. Подходит через некоторое время кондуктор. Говорю:
- До Халонга.
- Ага, 35 тысяч.
Едем… И неожиданно приезжаем в Хайфон. Понимаю, что Халонгом не пахло и не запахнет, ибо это разные точки на побережье. Подхожу:
- Товарищ, - говорю, - я ж спрашивал Халонг!
- Не, - говорит! - Это Хайфон!
- Вижу, что Хайфон! А как мне теперь в Халонг попасть?
В открытые двери засовываются услужливые физиономии:
- Сеом! На мотоцикле!
- Правильно, - подтверждает водитель. - На мотоцикле.
Видимо мой растерянный вид его позабавил (в конце концов, он свои деньги с меня получил):
- Ладно, садись, подброшу до остановки автобусов на Халонг.
Появляется кондуктор, едем втроем. Идет милейшая беседа, они как старые друзья улыбаются, расспрашивают:
- Давно во Вьетнаме? Семья есть?
- Нет…
- А на вьетнамке женишься?
- Не знаю, - говорю, - пока не решил…
- Женись! Вьетнамки красивые!
Ругаться бессмысленно. «Идите в жопу…» - думаю…
Такие ситуации сплошь и рядом. Им не важно, что именно тебе нужно. Им важно, чтобы ты заплатил. А если ты получил не то или доехал не туда – ну что поделать, такая судьба у тебя. Обычно на полном ходу из открытой двери автобуса висит юноша и с веселой улыбкой кричит всем прохожим: поехали! Завидев человека, которому явно надо куда-то, он спрыгивает с подножки, бросается на него и затаскивает в автобус. Я смотрю на вновь затащенных с сочувствием…
Бывают водители ночных автобусов, которые сотрудничают с ворами. Происходит все до безобразия просто. Два подозрительных типа садятся посреди какой-то темной дороги – из пустоты. Кой черт они лезут в туристический автобус? Но все во-первых спят, а во-вторых привыкли, что Вьетнам…

Воздух. Липкий и горячий, как медовое полотенце, кисель. Есть лишние пять минут? Немедленно в душ!

Конечности. Изящные, почти безупречные. На вьетнамские ступни и кисти можно любоваться часами.

Дистанция. Отсутствует.

Сны. Ночью я все-таки выпил и съездил в Питер. Традиционно такое случалось в Москве на излете тоски. Все происходило стремительно: бутылка, билет, вагон, похмельный перрон, Гончарная, пиво. И дальше: Литейный, дворы, Фонтанка, портвейн. Звонки, встречи, вечер, водка. Этой ночью вышло то же самое, но вместо поезда  - самолет. Протрезвев, я в ужасе понял, что не смогу вернуться во Вьетнам, потому что между Москвой и Питером виза не нужна, а дальше – нужна. А у меня одноразовая. Всю ночь терзали меня похмельные тревоги, я запирался от компании в ванной высотного дома в новостройках, тихонько звонил Вьетнамским авиалиниям, умоляя впустить меня обратно. И обреченно уходил в комнатку, где спросонья обнаруживал вдруг мерный шум кондиционера и постукивание листьев фикуса о балконную дверь, и понимал, что это Вьетнам. Слава Богу. Значит, я никуда не вернулся.

Одежда. На рынке суют тебе что-то яркое, приговаривая «деп» - красиво. Когда пытаешься объяснить, что ищешь «тиен» - удобно, обижаются и не понимают. Самыми стильными здесь выглядят крестьяне на рисовых полях, городские дворники и рабочие при храмах.

Небо вдруг вспомнило, что в разгаре сезон дождей. К вечеру поползли со стороны скалистой гряды залива черные тучи. На волнах появились барашки. Будет гроза, сказал кто-то рядом. Я обернулся и никого не увидел. За мусорным бачком сидела сгорбленная крыса.
Утром выпал мелкий дождь, как будто там, на небе кто-то обмакнул щепоть в плошку с водой и брызнул несколько раз на землю. Раскаленные улицы высохли мгновенно. Из-под затянутого тучами неба сквозил ветер. Горячий ветер гнал на берег горячие волны. На них с криком кидались отважные вьетнамские дети. Фотограф под зонтиком, зевая, грыз арахис. Был час сиесты, самый полдень.

Время. С 12 до 3 – пустое время, как белесая дыра. Ночь среди дня. Сонное царство. Кого бы разбудить поцелуем?

Услуги. На вывесках слово массаж почему-то всегда идет в паре с караоке. Пришел и спел – душой и телом. Очень моден педикюр – всегда с цветочками, зеленый, желтый, фиолетовый. Надо учитывать, что массаж почти всегда означает обычные интимные услуги. Дешево. По цене чашки кофе в Москве.
Самое занятное, что все лавки абсолютно одинаковы, как братья близнецы. Это касается и пищи, и сувениров, и одежды. Лишь однажды я увидел на кым биньзане надпись: Завтрак с яичницей. Это очень выделялось, мне наконец-то, предлагали не сверла, а дырки. Я специально поплелся туда утром, хотя совсем не рядом. Выяснилось: во-первых, все вповалку спали. Во-вторых, хозяйка, зевая, ответила, что яиц нет. На вопрос, что есть, гордо сказала: мясо! А когда я попросил меню, она залезла в холодильник и помахала у меня перед носом куском говядины. Что толку смотреть меню? Вот – мясо! Меня замутило, и я спешно ретировался.
Вышагивая по ханойской улице, увидал я страшную картину. Из лавки, подобной сотням других, доносилось до дрожи знакомое противное гудение. Там горел яркий свет, и стояла пара откидных кресел. В одном из них сидел человек с перекошенным лицом и распахнутым ртом. Ему лечили зубы. Двери были настежь, работал выносной вентилятор. Под дверьми сидела старая разносчица фруктов. Фактически, бедняге оказывали стоматологическую услугу прямо на улице. И я подумал, не грех ли нам жаловаться на зубных врачей, которые лечат нас в стерильных белых кабинетах, где мы одни, и не заглядывают в наш беспомощный рот прохожие, не проносятся мимо равнодушные мотоциклы, не наматывается на жужжащий бор городская грязь?

Набережная канала. Грязно. Проплывают картинки, с интервалом в несколько метров. Подбоченившись и опершись на локоть лежит (!) на своем мотоцикле сеом и улыбается. Кресло, напротив – кусок зеркала. В зеркале сосредоточенное лицо человека, которого стригут. Ветер несет волосы по дороге. Спиной к дороге стоит юноша и писает в воду, воровато оглядываясь. Старик покачивается как куколка в люльке-гамаке, натянутой между двумя деревьями, острая борода его торчит в небо. Из бороды вьется дымок папиросы. Глядя в разные стороны, совокупляются две собаки, улыбаясь высунутыми языками. Круглая клетка с бойцовским петухом – он спит, стоя на одной ноге. Ему – все равно. Торговка лущит арахис.

Дома. Это стоящие на попа коробки из-под кукурузных хлопьев. В торцах прорезаны дырки окон и большая дыра внизу в качестве входа-лавки. Широкими боковыми плоскостями они прижимаются друг к другу. Они как вьетнамцы – надо жить в тесном контакте с соседями.
Вьетнамский дом, если смотреть на его с ханойской улицы, напоминает кухонный пенал для кастрюль. Узкая высокая стенка фасада поделена поперек линиями этажей. Она смыкается с такой же точно следующей панелью и так далее. Разные по высоте, шириной они редко превышают 2 м. Когда думаешь о жизни в таком доме, душу охватывает хмурая тоска.
Нелепо смотрятся они в чистом поле – с голыми боковыми стенами, словно их выломали из тесного ряда городской улицы и отправили в ссылку на рисовые поля. Вокруг медленно ходят буйволы, напоминающие презревшего суету Диогена.

Животные. В постоянной опасности быть съеденными. Ходят на поводках и зевают.

Торговцы. Сложно обобщать. Первое впечатление их искренности и открытости остается, оно верное. Только нужно помножить это на бедность, и тогда получится портрет простого торговца, ежесекундно готового надуть и быть обманутым. По любому поводу. В случае разоблачения улыбаются широко и добродушно. Он действовал праведно. Обмануть европейца – законно, тот ведь богаче.
Нужно все время быть начеку. Уточнять цену. Сомневаться. И все равно рано или поздно попадешь впросак.

Субъективность стерта уже на уровне языка. С рождения ребенка называют «но» - местоимением среднего рода. Ребенок – вещь. Местоимение первого лица отсутствует. Нет «я» вообще. О себе в разговоре – только в третьем лице. Есть выбор из слов «ань» (старший брат), «эм» (младшая сестра), «тяу» (малыш), «ти» (старшая сестра), «той» (я по отношению к старшему), «ба» (пожилая женщина), «онг» (пожилой мужчина), который определяется ситуацией (я перечислил лишь небольшую часть вариантов). Индивидуальность сугубо социальна. Нет личности вообще, есть индивид по отношению к другому индивиду.

Дети. Гордость Вьетнама – дети. Их любят всем миром и редко наказывают. Вокруг множество малышей – от младенцев до 5 лет, и я лишь однажды слышал, как ребенок хныкал. Они сидят, вытаращив доверчивые глазенки, готовые в каждую секунду – нет, не зареветь – беззубо улыбнуться. Вьетнамцы и сами как дети, нация детей. Поэтому со своими и чужими малышами люди любого возраста общий язык находят без труда. Мне кажется, что аутизм здесь невозможен. Ибо нет отчуждения, и больная гениальность никому не нужна. Поп-культура – синоним культуры вообще.

Женщины. В комнату мою постучали. Минутку! – заорал я, спешно натягивая шорты. На пороге стояли, чуть пригнувшись, две миниатюрные вьетнамки – хозяйка с коридорной. В руках у них был холодильник. Они принесли его вдвоем на четвертый этаж по неудобной лестнице. С радостной улыбкой хозяйка сказала:
- Смотри! холодильник тебе принесли!
Я заметался:
- Подождите, дайте помогу! - понимая, что это глупо. Пока я надевал тапок, они бодро внесли его в комнату и установили.
- Да мне, вообще-то не нужно было... - пробормотал я, и лица их потускнели. - Но пусть будет! Пригодится! Как раз арбуз поставлю!
Я улыбался изо всех сил, изображая райское счастье иметь холодильник…
Теперь я понимаю, почему каждый спрашивает: «Собираешься на вьетнамке жениться?». Они спрашивают так всех иностранцев.  Жены-вьетнамки идеальны и потому популярны. За ними приезжают из Южной Кореи, Австралии, Новой Зеландии и Европы. А тут никто и не против. Страна перенаселена. Пусть забирают. Чего ей всю жизнь крабами торговать?
Женщины выглядят молодо. У них идеальные фигуры, осанка и кожа. Некоторые настолько красивы, что захватывает дух.
В 20 они еще дети. В 25 – крайний срок, пора замуж. Пока не замужем, жить девушке положено строго с родителями. Блюдут честь смолоду, невинность тут в цене. Очень стеснительные, но в то же время страшно любопытные. Есть, конечно, сотрудницы массажных салонов. Эти похожи на москвичек. Носы задраны, все прочее – тоже. И есть новое поколение, насмотревшееся телевизора – эмансипированные девочки. Их мало и их жалко.
Мой приятель, старожил местный, сказал о бледной девушке:
- А вот эта ничего… по вьетнамским меркам.
Думаю, что она просто напудрила ноги, плечи и живот, чтобы казаться белее. Здоровая смуглая кожа считается здесь признаком черной кости. Европейцы научили. Великая белая раса с искалеченным генофондом.
Иду по вечерней приморской дороге. Каждый водитель притормаживает.
- Поехали!
- Да не нужно мне! Идите к черту (это по-русски)!
- Тогда поехали по этому делу!
- Тьфу, напасть…
Но если приостанавливается не морщинистый сеом, а красотка в ослепительно коротком белом платье (представьте на минуту, что она сидит на мотоцикле), то внутри что-то вздрагивает.
- Поехали! – задорная такая.
- Простите, девушка, я… в другой раз…
И смотришь понуро вслед белому платью. Некстати вспоминается Чехов, дамы с собачками, соломенные шляпы и велосипеды. Не хватает только вокзала с оркестром.

звуки. Зато есть оглушительная дискотека. На сцене астеничный юноша ноет в микрофон что-то невыносимо попкультурное. Диджеи отстраненно выкручивают динамики на полную мощность.
Вообще Вьетнам – это громкий автомобильный гудок. Настолько громкий и бессмысленный, что хочется бросить в водителя бомбу. Или вставить ему клаксон в ухо и несколько раз нажать. Автобусы ревут как морские пароходы. Иногда это серия гудков, возвещающих приближение маленького, такого же, как миллионы других, мопеда, поющего миру о том, что вот он едет по улице и радуется встающему солнцу (4.30 утра), и этой радостью он хочет поделиться с окружающими, поэтому он гудит и будет гудеть, чтоб его черти разорвали.
Страшное звенящее шуршание раздается под акациями. Как будто дерево истязают тысячи маленьких бензопил.

Рай. Думаете, это гурии и вино? Ошибаетесь. Рай – это ворваться из оглушающей сауны халонгских улиц в сильно кондиционированное помещение. Эти короткие несколько секунд действуют наркотически. Раздается стон блаженства, и не сразу узнаешь в нем свой собственный голос. Холодный воздух шумно всасывается в поры вместе с потом. Тело танцует в обнимку с душой. Между прочим, понятие «уют» во вьетнамском словаре обозначается словом «прохлада».