Возвращение 2 Гурчевск

ГУРЧЕВСК
1
Бывает, что встретишь знакомое лицо и никак не можешь вспомнить чем же оно тебе знакомо. Чаще это забывается, но иногда насилие над памятью обретает черты назойливости и постоянства. При этом причины этого непонятны до самого того момента, когда, наконец, два образа - увиденный недавно и забытый – не сольются в акте узнавания. Артем знал, что встречал это лицо уже много раз, но где когда и почему его так мучает этот вопрос - он понятия не имел. Где он видел нового главу райкома Лучникова раньше? На улице? В электронной сети имени Ленина? В какой-нибудь книге? Газете?
Смутно он припоминал, что, скорее всего, вряд ли сталкивался с Лучниковым в реальной жизни и его «прототип» - не более чем фотография или картинка. Доски почета и газеты исключались. Лучников в городе до его прибытия на должность известен не был, в партийной жизни вообще ничем примечательным не отличался: такое впечатление, что он родился секретарем районной партийной организации в собственном кабинете с плохо написанным огромным портретом Ленина на стене, оклеенной розовыми обоями.
О своей карьере Лучников не рассказывал, в его официальной биографии, которую хорошо знали все сотрудники городской управы, все было тускло, вяло, неприметно. Родился в какой-то дыре, там же окончил школу, институт, отслужил в армии, был партсеретарем на заводе, а теперь вот его направили в Гурчевск. Впрочем, особо выдающегося в Гурчевск и не послали бы. Этот город был или местом своеобразной ссылки для провинившихся кадров или же на нем «обкатывали» молодежь. Лучников был молод, поэтому версия ссылки была маловероятной.
Личность Лучникова была странноватой не только своей, вполне возможно, кажущейся бесцветностью. Его внешность при вполне русацкой фамилии была явно не славянской. В его чертах можно было угадать цыгана, кавказца, еврея, араба, но только не русского. Хотя мало ли с кем его мама в стогу ночевала. Интересно, что по отношению к своей внешности Лучников был несколько щепетилен. Он стригся исключительно коротко, несмотря на то, что его рыжеватые и жесткие волосы были густыми и могли бы при определенном уходе образовать хорошую шевелюру. Брился Лучников три раза в день. Когда секретарша, желая сделать ему комплимент, сказала: «Гаврила Осипович, а вам бы подошли усы. Очень даже неплохо смотрелись бы. Поверьте мне, как женщине», - глава райкома вдруг поменялся в лице, его глаза то ли испуганно, то ли злобно взглянули на секретаршу и он рявкнул: «Терпеть не могу усов. Никогда их не носил и не буду носить». Через день секретаршу Веру перевели в другой район. Все были уверены, что причиной тому совершенно невинная женская фраза о внешности руководителя. Все сообща решили для себя, что Лучников – тупой самодур и молили небеса, чтобы он задержался в Гурчевске как можно меньше.
Некоторые из наших высказывали мысль, что он далеко пойдет, ибо самодурство есть первейший признак большого начальника. «Да, очень большого!», - посмеивался в ответ Артем, вспоминая, что макушка «большого начальника» заканчивалась где-то на уровне плеч большинства его подчиненных. А начальнику отдела сельского хозяйства Федорову он вообще дышал в пупок. Может быть, поэтому Лучников предпочитал общаться с Федоровым исключительно письменно или по телефону. Доходило до смешного. Сидя в соседнем кабинете Лучников отправлял к начальнику сельхозотдела секретаршу с записками. Федоров сначала посмеивался, а потом написал письмо в обком, что, мол, вот Лучников задается, ведет себя странно и некорректно по отношению к подчиненным. Через неделю Федорова сняли и отправили руководить отсталым колхозом имени Черненко в дальнем захолустном районе. Через пару месяцев работы Лучников начал внушать страх.
Поскольку Федоров по совместительству значился вторым секретарем, место рядом с начальственным телом освободилось. На это место выдвигали Глущенко, как человека в местной среде очень известного, зарекомендовавшего себя исключительно с положительной стороны и хорошо разбиравшегося в обстановке. Большинство его поддержало и на будущее прочило уже не во вторые секретари, а на место Лучникова. После двух недель обсуждения кандидатуры в курилках и на кухнях, Глущенко обкомом было предписано отправится в бессрочную командировку на Дальний Восток руководить заготовкой леса для шахт куда-то в район Уссурийска.
На его место прислали низкого, мордатого и наглого донельзя Чиклина  - давнего знакомца Лучникова и его близкого товарища. После сдержанного, всегда подчеркнуто вежливого Глущенко он казался чудовищем в человеческой плоти. Его не то что невзлюбили, а возненавидели еще больше, чем «большого начальника». Не было, пожалуй, человека в Гурчевске более ненавидимого и презираемого. Даже алкаш – директор завода мягкой игрушки «Пролетарская сила» Шевырев, общавшийся с окружающими исключительно матом, казался Дванову вполне приличным человеком в сравнении с Чиклиным. Слухи приписывали ему разные подлости и гадости, совершенные в догурчевской жизни. Были ли они правдой - не так важно. Главное, что им охотно верили. Уже никто не сомневался, что за Лучниковым стояла «волосатая рука» в области, а, возможно, где-то и повыше.
Другой важной особой, приближенной к начальственному телу, был глава управления экономики Голиков – лучниковский выдвиженец и вполне приличный человек. Тучный, флегматичный и в любой ситуации подчеркнуто вежливый, Голиков служил чем-то вроде компенсатора страха и неприязни, вызываемых Лучниковым. Артем Дванов, возглавлявший районное управление культуры, понимал, что с любым начальством, в независимости от его симпатий и антипатий, нужно ладить. В то же время он никак не мог подступится к новому главе района из-за какого-то необъяснимого страха и всегда держал с ним дистанцию. Голиков был единственным из новоприбывших, с кем можно было общаться непринужденно. Впрочем, когда речь заходила о Лучникове, он обычно отмалчивался или переводил разговор на другую тему.
Как только Лучников появился в городе, неподалеку от дома, где жил Дванов, началось непонятное строительство. Машинами привезли несколько зеленых вагончиков, где денно и нощно жили рабочие. Целыми днями, орудуя лопатами, они углублялись в землю. 

2
Артем вышел на улицу. Слепило солнце, и обычный для этих мест летом сухой юго-восточный ветер нес пыль по тротуарам. Артему казалось, что он находится в каком-то состоянии полусна, отстраненности от всего окружающего. И все, что он видел по дороге – пустая эстакада на фоне панельных многоэтажек и раскаленного сухого неба, киоски с мороженным и газированной водой под тенью осунувшихся от жары тополей – казалось чужим, непонятным и бессмысленным сновидением, в которое его втянули помимо его собственной воли.
Дойдя до здания кукольного театра с тонкими белыми колоннами а-ля Парфенон, Артем зашел в боковую дверь и по лестнице поднялся на второй этаж театра в режиссерскую комнату, куда он привык входить без стука. Чепурный – режиссер кукольного – сидевший на низком круглом стульчике, обернулся, поздоровался и поинтересовался у гостя: «Что-то ты невесел сегодня. Случилось что?».
- Да нет. Все нормально. Просто жара эта уже достала.
- Так расслабляться надо. Вам же можно. Это нам не позволено. Только унюхают – так сразу в кутузку и вперед - строить коммунизм в отдельно взятой тайге.
- Знаешь, я стараюсь не злоупотреблять. Особенно в такую жару. Не вижу в этом ни малейшего удовольствия. Для меня эта привилегия не важна. Ты лучше расскажи, что там у вас нового? Все так же хулиганишь? Запомни, что я не могу тебя прикрывать бесконечно. Все эти твои шалости, самогонный аппарат на даче в подвале. Я не могу помочь человеку, если он раз за разом совершает глупые и неоправданные поступки. Взрослый ведь человек и должен сам все прекрасно понимать. Я ж тебе не нянька. А то скоро в меня начальство начнет тыкать, да директор ваш, что я тебя прикрываю. И нужно это мне, я тебя спрашиваю?
- Да не беспокойся – все нормально. Можешь вон к Михалычу зайти, он у себя. Поинтересуешься моей персоной, - ответил Чепурный и полез род стол, где стоял старый кожаный чемодан. Чепурный достал оттуда маленькую бутылку со слегка мутноватой жидкостью и вручил Артему.
 - На вот возьми презент. Первачок-с.
 Артем отпрянул и оглянулся на дверь: «Да ты что, с ума сошел, что ли. На работу с собой еще таскаешь? Ладно, давай лучше мне. Если у тебя найдут такое – сам знаешь».
 - Да ты не бойся. Я этим и Михалыча потихоньку снабжаю. Он, как нормальный человек, только в ночь с субботы на воскресенье выпивает. В понедельник на работу – и никакого тебе перегара. Я тоже так делаю. Правда, когда невмоготу, так выпиваю иногда вечером, а потом постного масла глотаю несколько ложек. Запах хорошо перебивает. И никто не унюхает. Правда, на улицу стараюсь потом не выходить. Но на рабочем месте я ни-ни. Ни в коем случае. Так что будь спокоен. Ну и Михалыч у меня на контроле. Он сдаст меня – я сдам его.
 - Интересно получается, однако. А что если вас всех тут накроют – каково мне будет? Я ведь за вас всех отвечаю. Алкоконтроль тогда и мне по шапке надает. Да еще и с работы выкинут куда - нибудь подальше, как Глущенко. Буду коровам хвосты крутить и навоз лопатой кидать. Мне тогда и остается в жизни, что «расслаблятся». А начальник наш новый, наверное, только того и ждет, чтобы меня под зад коленом выпереть. Ой, спасибо вам, добрые люди, - сказал Артем, взял стоявший в углу деревянный табурет и сел напротив Чепурного, - Слушай сюда. Ничего этого, - и он похлопал по внутреннему карману пиджака, где лежала бутылка чепурнинского первача, - здесь быть не должно. Там у себя на даче на Озерках ты можешь творить все, что тебе угодно. Там не моя зона ответственности. Но если я еще раз увижу это здесь, я и с Михалычем поговорю – ты не беспокойся – мне придется сделать то, чего мне, на самом деле, делать не очень хочется. Но поймите сами, вы меня просто вынуждаете так поступить. Или вы, или я. Ясно?
Чепурный кивнул, отвернулся от Артема и промямлил: «Я тебя прошу об одолжении – не говори с директором. Я сам поговорю, ладно?»
Артем согласился, но при условии, что в следующий раз он зайдет к Михалычу и просто поинтересуется невзначай - был разговор или не был. Ему самому не хотелось вести с директором эту неприятную для них беседу, и он с радостью переложил все на Чепурного. Вообще Артем не был жестким человеком, да и с Чепурным его связывало давнее знакомство.
Режиссер кукольного театра слыл куролесом и хохмачем, от чего у него и возникли проблемы, из-за которых его едва не вышвырнули с работы. На спектакле «Петрушка-иностранец», актер забыл реплику и замешкался. Чепурный, недолго думая, подсказал тому по суфлеру фразу «твою мать етить». Растерявшийся актер все повторил без запинки. Взрослые, бывшие на спектакле с детьми, ахнули и после представления пошли нажаловались директору театра Сидорчуку. Тот и рад бы был замять это плевое дело, но слишком много уж было свидетелей оказии, чтобы можно было так все просто замолчать, и ему пришлось накатать бумагу Артему в районное управление культуры. Артему ничего не оставалось делать, как взять Чепурного на поруки и время от времени приходить с проверками, а потом отчитываться о них в органы и в алкоконтроль, который, заподозрив, что дело было сделано в нетрезвом состоянии – действительности это не соответствовало – назначил проверку всем служащим театра. Проверка ни к чему определенному не привела, но Чепурный попал в «черный список» и должен был каждую среду ходить отмечаться в Гурчевском алкоконтрольном управлении.
Артема монотонная и часто натужная веселость Чепурного часто раздражала. Ему это казалось насквозь фальшивым, не говоря уже о том, что чепурнинские шутки вряд ли были остроумны. Каждый пытается вписаться в человеческий муравейник своим путем. Способы эти не отличаются оригинальностью, ибо излишняя оригинальность – либо признак психического заболевания, либо средство уйти от общества, что не соответствует первоначальной цели. Все эти хиппи, панки и прочие - вовсе не асоциальные личности. Их внешний вид, образ жизни и поведение служат вживлению в общество таких же панков и хиппи. Их оригинальность состоит в их неоргинальности. Чепурный еще в школьные годы решил для себя, что лучшего образа, чем маска шута, человечество еще не придумало. Ну, во всяком случае, для таких людей, как он.
Чепурный все ворчал, что лучше бы настоящих алкашей ловили, чем трепали нервы честному работнику культуры, но делать было нечего – работу терять не хотелось, а ведь дело могло принять и куда более жесткий оборот. За самогонный аппарат на даче и регулярное употребление спиртного, пусть и тайное, Чепурного с легкостью могли не то что уволить, но и отправить в места не столь отдаленные на тяжелые работы. От режиссерского пульта до участия в грандиозном строительстве ЯМы - железнодорожной магистрали от Якутска до Магадана - Чепурного отделял один единственный шаг. И делать его ему ой как не хотелось. И дело было даже не в жене и двух детях, сколько в нежелании менять теплое место на возможность примерзнуть к холодному рельсу, в котором поблескивает тусклое северное солнце, а оно, как известно, там в любую пору года светит, но не греет.   
Артем встал с табуретки, наклонился к Чепурному и произнес на прощание: «Так что ты подумай и не подставляй ни меня, ни себя», - и вышел вон.
3
Город суетился, работал и жарился на злом июньском солнце, загодя готовясь к торжественному празднованию Дня города. На главной площади рабочие громыхали молотками, собирая трибуну из свежих, отборных досок, поперек улиц уже висели портреты и транспаранты, декорированные пластиковыми красными цветами, а перед городским Дворцом культуры имени. Ленина репетировал самодеятельный духовой оркестр.
Дела у оркестра пока шли из рук вон плохо. Привычной для него работой были похоронные процессии. Несомненно, что траурный марш Шопена музыканты знали досконально, а вот с вальсами, которые нужно было разучить к празднику, дело не клеилось. Выходило все крайне печально и траурно и от праздничных звуков вальсов Штрауса хотелось не танцевать, а пустить слезу или улечься в деревянный ящик. Особенно печально наяривал шестнадцатилетний тромбонист с глупым и веселым лицом жизнерадостного идиотика.
Главный редактор «Гурчевской нови» Упырев околачивался вокруг оркестра, посмеивался, помахивал головой и о чем-то переговаривался с дирижером. Артем, завидев все это из окна кафетерия, расположившейся напротив ДК, доедал свою мятую картошку с тефтелей и досадовал про себя, что вот, лучше было бы пригласить профессиональный музыкальный коллектив из Красноновьска, а этих горе-трубачей отправить дудеть обратно на похоронах. Он обещал красноновьскому руководителю оркестра выбить тому хорошую квартиру в Гурчевске, но тот отказался, сказав, что пусть он в Красноновьске пока обитает в съемной комнате, но областной центр есть областной центр и отправляться за счастьем в районный Гурчевск он не собирается.
Перед Артемом лежал свежий номер «Гурчевской нови», открытый на злом и одновременно подобострастном фельетоне «Оцеолов – вождь самогонов», где сообщалось о задержании алкоконтрольщиками в пригороде райцентра Пыльнове самогонщика Оцеолова и его подельников тайных пьяниц. Автор – судя по всему, сам редактор – не жалел льстивых и высокопарных выражений по адресу работников алкоконтроля, тогда как Оцеолова и его товарищей он изображал стоящими на последней стадии деградации человека разумного и сравнивал с макаками, виденными им в заезжем зверинце.
Артем вытер губы салфеткой, бросил ее в тарелку с недоеденной жидкой, как кисель, картошкой, еще раз покосился в окно и вышел из кафетерия, направившись к Упыреву. Ему было неприятно присутствие редактора на репетиции. Еще не хватало, чтобы Упырев пошел к Лучникову и рассказал ему, какая прекрасная музыка будет играть на торжествах. А это он мог. Поговаривали, что снятие и ссылка Глущенко, не в последнюю очередь, была связана с редактором «Гурчевской нови», который незадолго до того, как Глущенко отправили в дальний колхоз, разместил в газете статью под своим именем «Нам с такими не по пути», где распинался, что, вот некоторые метят во вторые секретари, рассказывают, что они, де, честные и опытные, а сын-то попался на связях с алкогольными шайками.
Артем поздоровался с Упыревым, тот протянул руку, а потом полез в карман рубашки за платком, чтобы вытереть пот, выступивший от жары на упитанном оплывшем лице. Пока вождь «Гурчевской нови», фыркая, водил по лицу клетчатым носовым платком, Артем подошел к дирижеру и попросил его дать оркестру немного передохнуть.
- Да, музыканты у нас, Артем Сергеевич, самые что ни есть наши, Гурчевские. Что ни станут играть – слезу вышибает, - сказал, усмехнувшись, Упырев и правой рукой погладил свою коротенькую бороденку. – Или их нужно дрессировать сутки напролет, или искать других музыкантов. А без музыки, нам, понимаешь, никак нельзя. Вы ведь слышали, что у нас намечается?
- Ну, понятное дело, празднование юбилея, - неуверенно сказал Артем, подумав, что Упырев знает кое-что еще, иначе не стал бы вот так спрашивать об очевидной вещи.
- Не только, не только, - важно произнес редактор и хитро сощурился.- А скажите-ка мне, пожалуйста, отчего это в Гурчевске на праздник будет столько гостей? Из Красноновьска, Упырь – Ленинска, Усть-Козьесоветска, Дзержинска, Орджикидзевского, Горбато-Брежневска. И это далеко еще не все. Отчего так? А?
- Да в каждом городе, наверное, так – гости, делегации, - с наигранным равнодушием ответил Артем, предвкушая нечто новенькое.
- Э, нет. Значит, вас еще не поставили в известность. Гурчевск - то наш последние дни доживает, - произнес редактор уверенным тоном всеведающего человека.
- В каком это смысле? – удивился Артем.
- В самом что ни на есть прямом. Не будет больше на карте СССР такого города, - тоном учителя объясняющего урок сообщил редактор.
- Переименуют, что ли?
- Вот-вот, - довольно усмехнулся Упырев. – И я даже знаю новое имя нашего города. – Редактор отступил на шаг от Артема, и, приняв торжественную позу оратора, высоко подняв руку, сказал. – Парточленск.
- Что вы сказали? – сказал Артем и сощурился на редактора, будто тот был не пожилой мужчина под центнер весом, а мелкий комар, чтобы толком разглядеть которого, нужно было сильно напрячь зрение.
- Парточленск. А что?
Артем уже немного пришел в себя и иронично спросил: «А почему не Членпартийск?»
Упырев, казалось, не заметил никакой иронии и деловито ответил: «Верно, верно говорите. Хотели сначала именно Членпартийском и назвать, но потом выяснилось, что есть уже такой город в Ханты-Мансийском автономном округе, ну и решили не повторятся».
Артем все еще приходил в себя от недоумения. Интересно, чья это инициатива? Лучникова? Неужели в его голову не пришло что-нибудь получше? Город нуждался во многих вещах, но вот в переименовании – в последнюю очередь.
- Так что как бы нам не опростоволосится, Артем Сергеевич. Или убрать наш оркестр к чертовой матери, или пригласить другой, - продолжал редактор. – Или же вовсе обойтись без оркестра, но это как-то не будет соответствовать торжеству момента. Так что получше дрессируйте своих подопечных, а то нам и без ни проблем хватает. Вы слышали о Чудаськине?
- Нет. Даже не знаю кто это такой. Фамилия у него какая-то странноватая. Знал бы – запомнил.
- Учитель географии из сорок четвертой школы, заядлый элсетиленщик и разгильдяй. Так, мелкий бес, но все равно неприятная история. А ведь молодой еще, неженатый и глупостями всякими занялся. Неприятностей доискался на свою дурную голову.
 - А что случилось-то? – спросил Артем с недоумением.
Упырев покачал головой, огляделся по сторонам и сказал полушепотом: «Антисоветскую литературу на дому держал и в сети еще распространял».
Для Гурчевска, где изредка попадались типы, вроде описанного в фельетоне Оцеолова, антисоветчик был явлением из ряда вон. Артем даже и не знал, что ответить на эту новость. Из затруднения его вывел гимн СССР, раздавшийся из редакторского пиджака. Упырев достал из внутреннего кармана свой новенький ярко-красный ЗИЛ: »Да я слушаю… Да…Сейчас иду». Редактор, прощаясь, быстро сунул Артему свою пухлую барскую руку и пошел прочь. /»Да уж хорошенький у него телефон. Говорят, югославские лучше, но и этот ничего. Когда я уже себе приобрету нормальный?» - с досадой подумал Артем, в этот момент всем телом чувствуя тяжесть грязно-коричневого размером с хороший школьный пенал ЗИЛа устаревшей модели, который то и дело приходилось относить в Дом быта на ремонт.
Обернувшись к дирижеру Артем сказал: /»Павел Васильевич, что вы на жаре печетесь, пойдемте я вам зал в ДК открою. Будете с сегодняшнего дня там репетировать. Там прохладно сейчас». Говоря это, Артем, разумеется, пекся не о здоровье оркестрантов. Уж лучше скрыть этих горе-музыкантов подальше от глаз, подумал он про себя.
4
 «Мы приехали в маленький городок Хеменес - Делла - Сьерра на юге Мексики. Здесь, в джунглях, хранящих в себе развалины древних городов майя, хранится и другая грандиозная историческая тайна, в сравнении с которой индейские пирамиды кажутся детскими игрушками. Это тайна происхождения одного из самых известных исторических личностей прошлого – Иосифа Сталина. Но обо всем по порядку.
В 1939 году в Мехико агентом советской секретной службы был убит злейший враг Сталина и его политический оппонент Лев Троцкий. Одну часть оставшегося после него архива хранила его семья, другую – один из его мексиканских поклонников, местный промышленник средней руки из штата Чьяпас Мануэль Фиделио Фернандес. О существовании этой части архива ничего не было известно. Очевидно его хранители справедливо опасались, что русские агенты, прознав о местонахождении ценных документов Троцкого, захотят заполучить их любой ценой. Фернандес хранил молчание до самой смерти (он умер в 1963-м). Этот семейный обет в мае 2010 года нарушил его 78-летний сын Онофрио. К нему в гости мы и приехали, чтобы узнать о том, что же столько лет хранилось в семье Фернандесов и что наделало столько шума в мексиканской прессе.
Хозяин большого дома на краю тихого заштатного городка у самой границы с джунглями, несмотря на свой возраст, выглядит бодро и моложаво, а его обходительность и веселость сразу располагают к общению. Мы начинаем издалека:
 - Дон Онофрио, как ваш отец, капиталист, стал близким человеком большевицкого лидера?
- На самом деле они были не так уж близки. Троцкий был умным и многоопытным человеком, умевшим разбираться в людях, и всецело доверял моему отцу и то, что он оставил архив именно ему, было вполне логичным и обдуманным шагом. На его жизнь уже неоднократно покушались и он не хотел, чтобы его записи были захвачены или уничтожены сталинской агентурой. Еще одним аргументом в пользу моего отца было его происхождение, его непринадлежность к ближайшему кругу Троцкого. Никто бы не подумал, что архив может хранится у такого человека. Что касается того, как могли сойтись мексиканский капиталист и матерый большевик, то я не вижу в этом особых противоречий. Коммунистические идеи были тогда в большой моде. Но дело даже не в этом. Мой отец получил строгое религиозное воспитание. В юности он был истовым католиком, но потом разочаровался в религии. Видимо его душа требовала какой-то замены, которую он и нашел в идеях коммунизма. И вообще отец всю жизнь был морально чистым человеком, остро переживавшим несправедливость этого мира. Похоже, склад его ума и характера были таковы, что он не мог пройти мимо Троцкого и большевизма.
- То есть он, владелец двух суконных фабрик, эксплуататор, прямой потомок испанских донов без единой примеси индейской или метисской крови, был искренним коммунистом?
- Да,- говорит дон Онофрио с некоторой грустью в голосе и переводит свой взгляд на висящий на стене фотопортрет дона Мануэля - высокого несколько грузного человека с длинными, чуть завитыми усами. – Он был таким же ярым коммунистом, как раньше – католиком. А потом…
Дон Онофрио замолкает на минуту. Видно, что ему неприятно говорить на эту тему и мы пытаемся перевести разговор в несколько другое русло, но дон, преодолевая внутренне сопротивление, продолжает.
- А потом он разочаровался во всем. Он приходил в себя несколько лет. Это было крайне тяжелое время и для него и для семьи. Мы были тогда совсем юными, но не могли не понимать, что твориться что-то неладное, что изгадило жизнь отцу и отравило атмосферу в доме. Воля отца и его моральная стойкость сделали свое дело. Он вышел из этой схватки победителем, но, кажется, совсем другим человеком.
 - Он стал хуже?
 - Не то чтобы… Он просто стал другим. Я не могу внятно вам это объяснить. Я чувствовал эти перемены инстинктивно, все это тонкие вещи, которые трудно передать словами.
- Что послужило причиной таких болезненных перемен?
- Ну вы, наверное, уже знаете. Иначе что бы вы здесь делали? – отвечает дон Фернандес с некоторой долей иронии.
- Причиной был архив Троцкого?
 - Да. Но если быть точным, некоторая часть архива, посвященная определенному вопросу.
 - А именно?
- Происхождению Иосифа Сталина и некоторых фигур в его ближайшем окружении. Я намеренно говорю "фигур", а не "людей", потому что людей там почти не было.
 - В каком смысле?
- В самом прямом. Это были не люди. То есть нечеловеческие существа.
Признаться, несмотря на то, что "Мехико Таймс" две недели назад опубликовала большую четырехстраничную статью на эту тему и даже дала многочисленные выдержки из архива Троцкого, что вызало волну обсуждений и споров в СМИ, нам было тяжело принять то, что говорил дон Онофрио без недоумения и недоверия.
 - Давайте вернемся немного назад. Как ваш отец познакомился с Троцким?
- Вы будете смеяться, но обстоятельства их знакомства очень напоминают те, при которых Троцкий познакомился с Меркадером (Рамон Меркадер - убийца Троцкого. - прим. ред.).
- То есть вы хотите сказать, что дон Мануэль принес ему свою газетную статью и таким образом они познакомились?
- Совершенно верно. Именно так и началось их знакомство. Но еще раз хочу повторить, что отец никогда не входил в близкое окружение этого человека. И только его личные качества внушили такое большое доверие Троцкому.
 - Каким образом Троцкий передал архив вашему отцу?
 - Это было за несколько месяцев до его гибели. Отец вспоминал, что перед этим у них был долгий ночной разговор одном из пригородов Мехико. Троцкий опасался слежки (на него уже покушались) и назначил встречу отцу ночью в Кайаване, где и передал архив дону Мануэлю. Троцкий, кроме отца, рассматривал кандидатуру английского троцкиста Терри Джеймса, который обещал вывезти архив за океан, но в последний момент по каким-то причинам передумал.
 - Он объяснил это?
 - Весьма туманно. Он просто сказал, что мой отец его устраивает в большей степени.
 - Их разговор касался содержания архива?
 - Да. Троцкий считал своим долгом проинформировать отца о содержании своих записей. То, что было там изложено, настолько невероятно, что требовало определенных пояснений.
 - Кто-либо из окружения Троцкого знал об этих записях?
 - Это мне неизвестно. Кажется, не знал об этом и отец. Во всяком случае, Троцкий ничего ему об этом не говорил.
 - Троцкий как-то объяснил то обстоятельство, что эта информация держалась в тайне? Ведь это было мощным орудием политической борьбы.
 - Я уже говорил, что он был разумным человеком и опасался того, что ему просто не поверят и осмеют. Он не надеялся на то, что его информацию подтвердит еще кто-либо. Возможно, такие люди нашлись бы в большевистской России, но, скорее всего, они были поголовно истреблены Сталиным и его друзьями еще до убийства самого Троцкого.
- Ваш отец знал русский язык?
- Конечно, но не могу сказать, что очень хорошо. Это я знаю потому, что читал архив он с большим трудом и при помощи словаря. Мои познания в этом языке не ушли далеко от отцовских и мне стоило больших трудов перевести архив на испанский.
- Почему вы решились обнародовать эти записи?
- Признаюсь честно, у меня на это не было особого желания. Меня долго уговаривали жена и сыновья, а их у меня четверо. Так что мне было трудно сопротивляться их напору. Эти разговоры пошли сразу после того как развалился Советский Союз.
 - Однако, вы стойкий.
- Не без этого, - смеясь, говорит дон Онофрио.
Перед тем как заехать в дом Фернандесов, мы посетили Мексиканский инстиут криминалистики в Мехико, куда для экспертизы была передана часть архива Троцкого и поговорили с Алонсо Вийей - профессором института и видным экспертом в области графологии и текстологии.
Говорит Алонсо Вийя: "Не знаю что и сказать. Графологический и стилистический анализ текста подтвердили, что записи могли принадлежать Троцкому. Кроме того, дополнительно мы провели анализ химического состава чернил и бумаги, который подтвердил подлинность документа или во всяком случае то, что написан он был в тридцатые годы прошлого века".
 - Вы говорите, что записи могли принадлежать Троцкому, то есть все-таки сомневаетесь в их подлинности?
- Как бы вам сказать... Если это подделка, то сделана она гениально. То есть это совершенная подделка, которую я не встречал никогда и сомневаюсь, что встречу еще когда-нибудь. Однако, содержание документа настолько невероятно, что мне легче поверить в существование гениальной подделки, чем в подлинность этого архива.
 - Вы хотите сказать, что ваше сомнение в подлинности записей Троцкого не основывается на научных, рациональных доводах?
 - Можно сказать и так. Просто это не умещается в моей голове и я должен найти хоть какое-то разумное с моей точки зрения объяснение этому феномену.
Мы возвращаемся к беседе с доном Онофрио и подходим к самому главному.
 - Откуда Троцкому стало известно то, что изложено в его архиве?
 - Это ему рассказал Ворошилов в 1925 году.
 - Но каким образом, если Ворошило был соратником Сталина?
- Дело том, что в то время у Ворошилова со Сталиным была серьезная ссора. Очень серьезная. Ворошилов считал несправедливым свое положение и сам хотел стать вместо Сталина Генеральным секретарем партии. Троцкий пишет, что она даже подрались друг с другом.
- Какие основания были у Ворошилова претендовать на высшую партийную должность?
 - Самые веские. Эти, даже не знаю, как их назвать... существа появлялись этом мире, проходя из своего мира через особое место, проход, портал или что-то вроде этого. Управлять этим порталом мог только Ворошилов. Вот этим-то он и шантажировал Сталина, говоря, что сорвет весь их план, если тот не уступит ему пост.
- А где находился этот портал?
- Где-то в городке на юге России Локанске (так тексте. - прим.).
- Вы говорите, что Троцкий был человеком разумным, но как он мог тогда поверить такому?
- У него были основания. Он в начале двадцатых годов как-то столкнулся со Сталиным при очень странных обстоятельствах и то, что рассказал Ворошилов многое подтвердило и объяснило, - говорит до Онофрио и достает из ящика своего стола папку бумаг. - Вот это результат моих трудов - перевод на испанский записей Троцкого. Я думаю, что это место мне лучше зачитать.
Троцкий писал: "Я зашел в комнату к Кобе. Он, показалось мне, в этот момент переодевался и сразу насторожился, будто испугался моего появления. У меня тоже было чувство что что-то не то, но что именно я понял не сразу, пока мой взгляд не упал на его спину. Никогда до этого я такого не видел. Это была не кожа, а что-то вроде древесной коры - твердое, темное, узловатое, бугристое, пронизанное прозрачными то ли трубками, то ли венами с мутной зеленоватой жидкостью. Я стоял ошарашенный увиденным, Коба некоторое время тоже пребывал в замешательстве. Когда он повернулся ко мне лицом, от его испуга уже не было и следа. Он тяжело посмотрел на меня и строгим голосом спросил: "Вас не учили стучатся, товарищ Троцкий". Не говоря ни слова, удивленный, я не то что вышел оттуда, я вылетел, не помня себя. С тех пор Коба вызывал у меня не только раздражение, но и чувство гадливости, как какой-то прокаженный. Я много говорил потом с врачами об увиденном (не называя имени Сталина, конечно) об этом и ни один ничего не мог мне объяснить. Я же до последнего считал, что это какая-то страшная кожная болезнь. Я писал об этом записки Ленину, такого человека нельзя было назначать Генеральным секретарем. Но мои письма к Ильичу остались без ответа. Я подозреваю, что их просто перехватывали нужные люди, которыми Сталин окружил больного Ленина".
- Вы хотите сказать, что этот случай нашел объяснения в откровениях Ворошилова?
- Совершенно верно. А ключевая роль Ворошилова заставляла Сталина постоянно держать его при себе. Несмотря на то, что этот человек... простите это существо проявляло редкую некомпетентность (Ворошилов был большевистским министром обороны), Сталин не спешил от него избавляться, хотя мог устроить показательный суд, как это было с другими и расстрелять.
- Что еще рассказал Ворошилов?
- Он говорил, что они пришли с другой планеты, очень далеко отсюда.
- Он говорил точно откуда?
- Нет.
- Каковы были их цели?
- Им были нужны ресурсы. Россия ими располагала. Кроме того во власти царил хаос и было достаточно легко туда затесаться в самые первые ряды.
- Что это были за существа? Они не были похожи на людей?
- Да на людей они не походили. Чтобы принять человеческий облик, им нужно было постоянно принимать какой-то препарат, который находился под постоянным контролем Сталина, что и позволило ему быстро добиться лидирующего положения, не боясь претензий на власть даже со стороны Ворошилова. Ему тоже было чем того шантажировать. Трудно себе представить, что если бы он остался без препарата, какой тогда облик бы принял и как бы посмел появиться в человеческом обществе. Этим, видимо, он опять заставил Ворошилова вновь склониться на его сторону, так что этот разговор с Троцким больше не повторился. Я ничего точно не могу сказать о том как они выглядели на самом деле. Но могу отметить очень важную подробность. Человеческие существа вызывали у них чувство отвращения, как у человека подобные чувства могут вызывать некоторые животные или насекомые. Человеческий облик был им в тягость. Ворошилов говорил об этом достаточно откровенно. Интересный нюанс был с Молотовым. Он по каким-то причинам более, чем остальные, нуждался в приеме препарата, поэтому как никто был зависим от Сталина. Позже, будучи министром иностранных дел, он прославился своими длинными дипломатическими паузами. У него была одна особенность: он никогда не давал сразу конкретного ответа и удалялся с переговоров на некоторое время. Все думали, что это такой дипломатический стиль. На самом деле, чувствуя, что он начинает быстро мутировать в существо, Молотов нуждался в срочном приеме препарата. Именно это и заставляло его часто удаляться с переговоров. Земная жизнь приносила ему массу неудобств.
 - Эти существа были смертны?
- Да, смертны так же, как и люди.
- Существовали ли когда-нибудь реальные Сталин, Ворошилов, Молотов и другие, то есть, мы хотим сказать, были ли такие люди?
 - Я понял ваш вопрос. Да реальные люди, а не существа с такими именами и биографиями существовали, но они умерли, а на их место стали эти. Реальный Сталин погиб в ссылке. Его зарезал бывший каторжник, приревновавший Сталина к своей жене. Молотов умер от пневмонии, а Ворошилов погиб в несчастном случае, свалившись с лошади и свернув себе шею. Каким-то образом существа смогли это скрыть и заняли место этих людей. Ворошилов признался, что он был первым прибывшим оттуда. Позже их число возрастало. Но сколько их было - точно сказать не могу. Но то, что ближайшее окружение Сталина состояло из не-людей я знаю точно.
- А были ли исключения?
- То есть?
- Были ли среди ближайших соратников Сталина люди?
- Был только один человек. Да и того они оставили, чтобы на нем вымещать все то чувство омерзения по отношению к человеку, которое они постоянно испытывали.
- Кто это был?
- Калинин. Формально именно он являлся главой советского государства, что было, скорее, формой издевательства лично над ним и над человеком вообще. На закрытых заседаниях Политбюро Калинина старались всячески унизить самыми разными способами. На стул ему клали гнилые помидоры и тухлые яйца. Однажды Сталин, расходившись, поджег ему бороду. Ворошилов упомянул еще один случай. Калинин, по своему обыкновению, уснул, сидя за столом в своем кабинете. Сталин с товарищами пробрались туда. К бороде несчастного привязали веревку, а другой его конец к ручке двери. Они знали, что секретарь Калинина имел привычку всегда резко открывать двери и , нажав на кнопку, вызвали его. В кабинет вошел секретарь, а Калинин со страшным криком рухнул на стол под общий хохот существ. Вобщем таких случаев было очень много.
- И Калинин все терпел?
- Наверное, ему ничего не оставалось делать.
- Неужели они ничем не выдавали свое нечеловеческое происхождение?
- Бывало. Но это происходило редко и могло быть воспринято окружающими как чудачество или глупая шутка.
- Например?
- Троцкий вспоминает один случай в кремлевской столовой. Каганович сидит за столом и ест суп. К нему подсаживается Сталин и смачно плюет тому в тарелку. И что вы думаете, сделал Каганович? Он поблагодарил Сталина и посмотрел на него так, будто тот подарил ему все сокровища мира. В его взгляде было столько благодарности и восхищения, что Троцкий подумал, что он либо подлизывается к начальнику, либо просто сошел с ума. Когда он пересказал этот эпизод Ворошилову, тот объяснил, что у этих существ плевок в пищу является знаком высшего расположения начальника к подчиненному. Еще этот жест можно трактовать как эпизод любовных игр...
- Постойте, постойте, вы хотите сказать что Сталин и Каганович...
- Я понял куда вы клоните. Но Троцкий об этом ничего не пишет. С другой стороны и Ворошилов ничего не говорил ему об этом. Хотя кто его знает как они решали проблему пола и была ли она у них вообще. Чего не знаю - того не знаю. Но мне известно о других их странных особенностях. Они смертельно боялись вещей из фаянса. В Кремле не было фаянсовой посуды и предметов сантехники. Посуда могла маскироваться под фаянс и только. Сталин курил только глиняные трубки. На приемах и обедах за границей отсутствие фаянсовой посуды на столе было одним из требований кремлевских гостей. Если же им приходилось все-таки сталкиваться с этим материалом, то они принимали пищу крайне осторожно.
- С чем это связано?
- Фаянс имеет свойство почти мгновенно интегрироваться с их плотью, как бы врастать в нее. Давайте я лучше зачитаю вам один отрывок, - говорит дон Онофрио, перелистывает папку со своим переводом и найдя нужное место, начинает читать:
"Клим, давясь от смеха, рассказал мне один дурацкий случай с Кагановичем. На одном из партсобраний, сидевший рядом с ним Лазарь сказал, что отлучится ненадолго в клозет и исчез. Его не было полтора часа. Наконец, Ворошилов пошел вслед за ним. Зайдя в туалет, он услышал стуки и страшные вопли, в которых он узнал Кагановича и окликнул его. Тот дрожащим голосом попросил срочно вызвать слесарей и карету скорой помощи. Каганович врос в унитаз. Слесаря, открутив сей предмет, ставший частью тела члена Политбюро, накрыли Лазаря плащом и поддерживая вросший унитаз, помогли Кагановичу спустится по лестнице к приехавшей за ним скорой. "Это надо было видеть", - хохотал Клим. - Лазарь на полусогнутых, шатаясь и цепляясь в перила спускается по лестнице, а сзади, кряхтя и сдерживая смешки, два грязных слесаря поддерживают новообразованную часть тела. Пока он дошел, то пару раз грохнулся, гремя унитазом по ступенькам". Позже в "Правде" написали, что товарищ Каганович был срочно госпитализирован прямо с заседания ВЦИК с острым приступом аппендицита.
Клим рассказал еще об одном случае с фаянсом. Подравшись с Кобой он решил тому отомстить и вместо глиняной трубки подложил ему фаянсовую. Дело было на заседании, посвященном докладу Пятакова о положении на Украине. Перед началом слушаний Коба, как обычно, закурил. Пятаков приготовился читать и ждал, пока Сталин даст согласие на чтение доклада. Тот неразборчиво, мало того, что с акцентом, но еще и странно шепелявя, сказал: "Ми слющаем вас, тофарич Патакоф". Докладчик насторожился и замешкался, а все остальные начали шикать: "Читайте, читайте". Пятаков начал читать. Коба потянул за трубку, чтобы вынуть ее изо рта, но не смог этого сделать, а только вытянул губы дудочкой и сразу поменялся в лице. Взгляд его стал страшным и полным ненависти. Он всегда имел привычку перебивать докладчика, задавать вопросы, делать замечания, или просил быть покороче, если бывал не в духе. Но этот раз он лишь грозно смотрел и молчал, чем очень смущал Пятакова, который через несколько минут чтения покрылся холодной испариной и стал оговариваться и запинаться. Доклад был длинный. Наконец, Коба не выдержал, встал из-за стола и быстрым шагом молча удалился из кабинета. Все посмотрели на Пятакова, который уже не просто запинался, а заикался и каждые полминуты отирал пот со лба галстуком, чего, вероятно, из-за расстройства чувств не замечал. Все, в особенности докладчик, разошлись с заседания настороженными и перепуганными. Все, кроме, разумеется, Клима, который прекрасно знал в чем дело и поспешил успокоить Пятакова, сказав, что постарается все уладить и поговорит с Кобой. Когда Клим пришел в свой кабинет, секретарь протянул ему конверт. Клим вскрыл его, достал оттуда мятый лист бумаги, на котором огромными буквами жирно было написано: "ЭТО ТЫ, СВОЛОЧЬ?!".
- Ворошилов потом рассказал Сталину об этом разговоре с Троцким?
 - Скорее всего что нет. Он бы просто побоялся.
- Можно ли объяснить сталинские чистки в партии процессом очищения большевиков от людей с последующей заменой их нечеловеческими существами?
- Троцкий своих записях именно так все и объяснял. Правда, с оговоркой, что это было только предположение, которое лишь частично основывалось на подлинных фактах.
- Что же было дальше? Остались ли эти существа у власти или вернулись к себе домой? Работает ли сейчас этот портал, который доставляет их на Землю?
 - Я не могу ответить ни на один из этих вопросов, - говорит дон Онофрио, пожимая плечами. - Как и вы, я могу только лишь предполагать. И мне известно только то, что было изложено в архиве Троцкого. Но не больше.
Эво РОДРИГЕС, Педро ГОНСАЛЕС, Мигель САПАРО».
5
Господи, какая же это несусветная чушь, подумал Копенкин, закончив чтение и положив несколько желтоватых листочков в красную картонную папку, лежавшую на его рабочем столе следователя районного отделения КГБ. Каким законченным идиотом нужно быть, чтобы поверить в это, вообще воспринимать всерьез да еще и делиться с другими, продолжал размышлять Копенкин, вставая из-за стола и направляясь к чайнику на буфете у окна. Он со вздохом достал из буфета пачку краснодарского чая с бергамотом, в сердце своем называя жену наипоследнейшими словами: это надо же, капитан госбезопасности, а пью такую дрянь. Сколько раз ей говорил – не бери эту гадость, а она дефицит, дефицит. Раз дефицит, это не значит, что хорошо, а она этого не понимает. Сексуальные маньяки тоже в дефиците, слава богу, но что в них хорошего?
Скрипя извилинами на жену, Копенкин, тем не менее, чтобы не вступать в лишние пререкания на пустом месте и не обижать супругу, брал этот чай на работу и даже его пил. Самой замечательной особенностью краснодарского чая с бергамотом было то, что в нем не было ни вкуса, ни запаха бергамота. Все это было так по-советски, так знакомо Копенкину по его собственной жизни и жизни многих других, что существование чая с бергамотом без бергамота его не удивляло и даже не смешило. Многие представители его поколения из родившихся в семидесятых – восьмидесятых годах двадцатого столетия, дети детей современников и строителей сталинской цивилизации были подобны этому чаю.
Они были советскими без советскости. Оставаясь советскими людьми, они уже не верили ни в партию, ни в политбюро, ни в Бога, ни в черта. Сами себя они советскими, пожалуй, уже и не считали и казались себе неким неофициальным полуподпольным авангардом впадающей в маразм страны. Все «эсэсэровское» вызывало у них впечатление какой-то дичи и отсталости, тогда как все, что носило на себе печать заграницы, даже зубочистки или неизвестно какими путями привезенный из заграничной командировки крем для анального секса, напротив было объектом если не потребительского восторга и поклонения, то безграничного уважения, замешанного на чувстве неполноценности как собственного, так и страны, в которой выпало провести свой век земной. Странность положения этих живых чаев с бергамотом без бергамота была в том, что внутренне, а часто и внешне отрекаясь от совестскости, они до кончиков волос, до каждой клеточки, атома, электрона оставались советскими. Они этого, конечно, не признавали и не могли признать, но те редкие экземпляры, которые попадали в волшебное забугорье на постоянное место жительства, ощущали это во всей полноте.
Вот и Копенкин стал работать в КГБ не из-за восторга перед белыми буквами лозунгов, выведенными на вездесущем кумаче, а потому, что его отец работал в госбезопасности, потому, что это было хорошее место, дававшее возможности не толкаться в очередях за кульком сахара. В глубине души он даже сочувствовал всякими антисоветчикам и диссидентам, но это длилось мгновения. В его глазах потомственного карьериста взять и вот так просто ради идеи сломать себе жизнь казалось несусветной глупостью, к тому же бесполезной и бессмысленной.
Копенкин прекрасно помнил историю капитана Орехова, считавшегося им образцом неуместной наивности и закоренелого идиотизма. В семидесятые годы Орехова, работавшего в отделе КГБ, курировавшем инакомыслящих, внезапно настигло магическое просветление: он решил, что диссиденты, преследуемые спецслужбой, на самом деле являются умом, честью и совестью нашей эпохи, следовательно, думал Орехов, таким людям нужно всячески помогать. Эти капитан и занимался в течение нескольких лет. Предупреждал диссидентов о готовящихся обысках, облавах, указывал места, где спрятаны отслеживающие устройства – в общем стал добровольным «кротом». «Кротом» идейным, бескорыстным и таким же слепым. Деятельность Орехова была разоблачена, он отсидел восемь лет, а потом был выслан на Запад, где жил на жалкие подаяния различных организаций, пока они не забыли о его существовании и денежная струйка иссякла. Бывший капитан КГБ стал ночным развозчиком пиццы, о чем чуть ли не гордостью сообщал заезжим документалистам одного из американских каналов. Сомнительно, чтобы сам Орехов не осознавал всю идиотичность своей жизни. Перспективную работу в органах безопасности он поменял на восьмилетнее заключение и унизительную для него работу мальчика на побегушках. Его помощь диссидентам на самом деле не имела особых положительных результатов для самих диссидентов. Да и не могла иметь. Его наивное стукачество никому не было нужным: ни инакомыслящим, ни ему самому. Он был просто идиотом с капитанскими звездочками на погонах, и идти вслед за ним не хотелось ни Копенкину, ни многим другим, жившим, как он жизнью банальных советских двоякодышащих, вступивших с государством в брак по расчету, а не по любви.
Допив чай, Копенкин взял со стола папку с бумагами, найденными у Чудаськина, и пошел в кабинет к майору Шматько. Когда он вошел в кабинет, майор в состоянии глубокой задумчивости стоял лицом к окну, заложив руки за спину. Он вяло обернулся на стук двери, его худощавое и строгое лицо казалось лицом больного измученного человека. Шматько поздоровался с Копенкиным и снова уставился в окно.
 - Ну что, читал? – спросил майор, не оборачиваясь. Голос его был усталым и сипловатым.
 - По-моему, полный бред. Я ко всему привык, но такое… Шизофрения какая-то, честное слово. Понапридумывают там у них всякую чушь, а мы тут разгребаем, - стал разоряться Копенкин тоном дежурного возмущения, который он применял каждый раз, когда чувствовал, что именно этой реакции ждет начальство. – И книжонки его у меня еще лежат дурацкие. Тоже гадость редкая. Правильно, что этих «писунов», с позволения сказать, не пускают в народ. Нечему народу у них учится. (Сам Копенкин с удовольствием таскал эту литературу домой, копировал и давал почитать знакомым). Эту глупую писанину необходимо искоренять, как заразу…
- Но Чудаськин арестован не столько за это и ты прекрасно это знаешь, - прервал его майор. - Разве это не похоже на бред? Но ведь это правда. Правда до единой копейки. Если честно, я его бы в психушку отправил. Так надежнее. Но наверху решили, что лучше будет сослать его на спецпоселение. Может это и верно, может быть, – задумчиво ответил Шматько и, обернувшись к Копенкину, добавил. - Они посчитали, что слишком строгое наказание наведет его на мысль, что главная его провинность состоит вовсе не в этой белиберде, а в чем-то другом, о чем мы с тобой прекрасно знаем. Он даже в мыслях не должен допускать этого. Даже в мыслях. Что ж им там виднее. Может они и правы. Но мне почему-то так не кажется. Как по мне, так лучше бы его в психушку отправили. Там ему самое место. Глупый и неуместный гуманизм. Ну да хрен сними. Им виднее. Наше дело – край.
Майор снова повернулся к окну и сказал: «Ладно, оставляй папку и можешь идти».