Возвращение 3. озерки

Озерки


1
Тестю Артема было под восемьдесят, и он уже пять лет как безвылазно жил на даче, занимаясь хозяйством и наслаждаясь тишиной и покоем. Хозяйство было небольшим и необременительным для пожилого человека: три свиньи, две собаки да несколько кур. Особой его гордостью был жирный щетинистый хряк, которому он за особую важность, выраженную во всем его внушительном виде и деловитой медлительности, предполагавшей в этом животном не только инстинкт, но и некий разум, дал кличку Наполеон. Однако старый боров вызывал в нем умиление не только своим важным и одновременно скотским обликом. Старик выдрессировал его и развлекал гостей тем, что заставлял Наполеона становится на задние лапы. Поскольку гости на даче бывали одни и те же, эти постоянные свинские фокусы уже не вызывали искреннего и неподдельного веселья. Они, бывало, посмеивались или даже просили хозяина повторить трюк, но делали это только для того, чтобы своим равнодушием не задеть самолюбие старика. Тесть же нередко в полном одиночестве постоянно третировал своего любимца, и каждый раз находил это забавным. Ему и в голову не приходило, что боров, стоящий на задних лапах, всем уже порядком надоел. Однажды, пьянствуя с соседом по даче, он напоил Наполеона пивом «Ячменный колос», а потом попытался заставить его выполнить свой коронный трюк. Естественно ничего не вышло. Как боров ни пытался выполнить требования хозяина, оглушенный алкоголем вестибулярный аппарат не давал ему возможности встать на задние лапы. Наполеон только шатался и страшно визжал. Тесть спьяну начал толкать хряка в бок, называя его пьяной свиньей, чем страшно рассмешил соседа. Наполеон почти не реагировал на тычки, а только пошатывался и хрюкал пока не свалился на бок и не уснул. После этого, каждый раз проходя мимо борова, тесть как бы укоризненно и обиженно говорил ему: Эх, свинья ты пьяная. Наполеон настороженно хрюкал, сопел, тут же унавоживал загон, обиженно отворачивался и шел в противоположный угол вольера. Скотина, скотина, а ум имеет, – думал тесть и преисполнялся в этот момент чувством уважения к хряку. Сам Наполеон, видимо, догадывался, что им умиляются, его уважают, но виду не подавал, а только загадочно чавкал и хрюкал. Знал ли боров об отношении к нему хозяина или не знал – в точности неизвестно, но вот то, что он главный в вольере он осознавал точно, ведь даже склочные куры, постоянно дерущиеся между собой за маленькое зернышко, при его появлении успокаивались и почтительно кудахтали.
Артем с женой и дочерью выезжал на дачу почти каждые выходные, но он откровенно тяготился и обществом тестя и пятничными очередями в магазинчике при алкоконтроле, где выдавали недельную норму алкоголя для партийных работников и пенсионеров. Чтобы не обременять родственника, Артем вместе со своей нормой, в которой он, в принципе, и не очень-то нуждался, так как не любил выпивать, по карточке тестя получал пять бутылок пива, одну бутылку водки и отвозил их на дачу. Тесть постоянно порывался зазвать Артема в собутыльники. Иногда приходилось соглашаться и летними вечерами сидеть в беседке, кормить орды злых дачных комаров и выслушивать старика, в сотый раз рассказывающего что-то такое, что зять знал уже наизусть. Положение в некоторой степени скрашивал сосед, тоже пенсионер, чьи пьяные размышления о жизни носили более разнообразный характер. В такие вечера можно было тихо и почти незаметно покинуть общество собутыльников и заняться своими делами.
В общем, каждый раз, когда Артем с семьей приезжал на дачу, у него было чувство будто вместо внутренностей у него большой тяжелый камень. Тяжелеть в душе начинало уже в пятницу, когда он толкался в тесной очереди в магазине алкоконтрольщиков. Чувство усиливалось еще тем, что была возможность потерять полтора часа, так ничего и не получив. Собственно так и происходило пару раз, когда алкоголь заканчивался перед самым его носом. В таких случаях тесть всегда ворчал и подозревал внутрисемейный заговор с целью лишить его маленьких удовольствий советской старости. Спорить с ним или переубеждать было бесполезно. Артем тогда чувствовал, что ему остается только один шаг, чтобы не послать старика куда подальше и еле себя сдерживал. В такие дни он предпочитал куда-нибудь затеряться на вечер. Артем давно мог бы обзавестись своей собственной дачей и избавится от всей этой тягомотины с тестем, давно ему опостылевшей, но жена была против, считая, что им будет вполне достаточно загородного «имения», как она выражалась, ее отца. Артем же думал про себя, что «имение» его уже давно «заимело» и «иметь» он хотел это «имение».
 Хочешь – не хочешь, но и в эту субботу утром Артем с семьей выехали на дачу в Озерки, прихватив всегдашнюю тестеву «норму», всю дорогу мерзко тарахтевшую на заднем сиденье. Одно лишь утешало Артема, что на деньги, приготовленные для покупки дачи, он приобрел автомобиль, пусть это и была старенькая «копейка», но она пользовалась большим доверием у автомобилистов, чем новые черепахообразные творения волжского автомобильного завода, ломавшиеся после первых десяти километров пробега. Новые модели, как правило, покупали те, кто желал показать свою продвинутость или просто люди неопытные и неискушенные в автомобильных делах. Первая категория часто закрывала глаза на технические недостатки ради блеска «новья», вторая же нередко воспринимала свое приобретение как проклятие, избавиться от которого стоило больших трудов.
Для расколдовывания новых «Жигулей – Тольятти» существовали особые знахари, гнездившиеся в гаражных кооперативах. Стоили их услуги дорого, но выполняли их, как правило, качественно. Из громыхающей, как пустая бочка и неудобной тольяттинской черепахи они делали вполне сносный советский автомобиль, которым можно было пользоваться. Довольно многие из таких автоколдунов - спасибо ВАЗу – в скором времени стали обладателями целых состояний. Если везло, они умело прятали это от ОБХСС и широкоплечих спортивного вида парней, считавших, что всякий денежный ручеек, бивший в их городе благодаря упущению властей, должен был облагородить и их карманы. Если не везло, народный умелец отправлялся на спецпоселение, а если удавалось купить судью, отделывался условным сроком. Со временем любители спорта и горячих процедур с включенным утюгом, ложившимся на спину обладателя подпольных денежных сбережений, сообразили, что им нужно, в первую очередь, договариваться с властями, чтобы те не столь ретиво понуждали их «клиентов» к исполнению закона. Таким образом, широкоплечая гвардия проходных дворов вскоре стала посредником между властью и подпольными автомастерскими, создав своего рода корпорацию, где все было четко, по-деловому, и по-настоящему взаимовыгодно. В основном такие корпорации возникали в крупных городах. В мелких городишках, таких как Гурчевск, плавно переходящий в Парточленск, для таких образований не было достаточного поля деятельности, и подобные случаи носили крайне редкий, единичный характер, но о существовании этих корпораций в Гурчевске знали все, несмотря на то, что даже в случае разоблачения, об этих делишках предпочитали помалкивать. Вообще советские люди всегда знали больше, чем это было желательно с точки зрения властей, часто даже больше, чем было на самом деле.
Впрочем, Артема все это не касалось - он прекрасно справлялся со своими обязанностями владельца «копейки» и не бегал по гаражам в поисках кустарей-кудесников. Бывало, что машина выручала его, и он избегал общества тестя, ссылаясь на то, что ему нужно провести небольшой ремонт машины у своего хорошего знакомого, жившего в Озерках, и исчезал на целый день. На этот раз он хотел провернуть то же самое и найти временное прибежище на даче Чепурного, куда должен был подойти и его давний знакомец Копенкин.
Утро было слегка омрачено эмоциональными наставлениями матери в адрес девятилетней дочери, променявшей новенький школьный пенал на заграничную жвачку с картинками внутри. Артем хотел было вмешаться, но потом передумал, не желая отягчать ситуацию, тем более что перспектива провести выходные в обществе тестя и без того вызывала раздражение. Вмешайся он нелицеприятный в разговор жены с дочерью, то стал бы на сторону последней, а это уже повод для ссоры. Он вспоминал, как сам выменивал всякие заграничные безделушки на пеналы, линейки и прочую школьную дребедень и не видел в поступке дочери ничего ужасного.
Прибыв в Озерки, Артем буквально промучился до обеда, а потом, сославшись на какие-то дела по работе, ушел на чепурнинскую дачу.

2
Если бы не навязчивость тестя, выходные в Озерках были бы для Артема не испытанием его нервной системы, а обычным спокойным и тихим отдыхом. Гурчевская жара, усиленная раскалившимся асфальтом, бетоном, кирпичом и адской геометрией типовой застройки - часто в эти жаркие дни Артему в голову приходила мысль, что именно такой и должна была бы быть архитектура ада, если бы он существовал – не оставляла надежд на то, что выходные будут проведены так, чтобы в понедельник можно было выйти на работу посвежевшим и отдохнувшим, а не измученным жарой и комарами. Другое дело Озерки, окруженные лесами и множеством естественных и искусственных озер и ручьев, точное число которых, наверное, затруднились бы назвать даже местные жители. Близость озер, подпитывавшихся прохладной и чистой водой из подземных источников, охлаждало знойный летний воздух и насыщало его влагой, отчего ночь, проведенная здесь, никак не шла в сравнение с ночью в Гурчевской квартире, превращающейся в адскую печь. Ночью воздух здесь был чист, прозрачен и нес прохладу и свежесть.
Артем, Копенкин и Чепурный время от времени созванивались и встречались вместе на чепурнинской даче, когда тот был один, а не с семьей. У Чепурного в подвале была целая алкогольная лаборатория, где наряду с самогонным аппаратом был спрятан сконструированный им очиститель, который на выходе давал чистый и без сивушного запаха продукт. Вход в подвал был замаскирован и находился за ковром на стене, который, в свою очередь, закрывался старым и тяжелым платяным шкафом. Копенкин давно намекал Чепурному, что это странное сочетание ковра и шкафа может выдать его внимательному наблюдателю, возбудив вполне обоснованные подозрения. В самом деле – кто же вешает ковер за шкафом. Чепурный соглашался, но в итоге так ничего и не менял, надеясь на авось.
Артем прошел две улицы и оказался возле дома Чепурного. Открыв низенькую калитку, он подошел к двери дощатого дома с мансардой и постучал. Три раза по три – таков был их условный знак. Дверь ему открыл хмурый и чем-то раздосадованный Копенкин. Артем сразу спросил в чем дело.
 - А, сам увидишь, - и Копенкин махнул рукой в сторону комнаты, где находился вход в подвал. – Считай, что день испорчен.
Они прошли в комнату, а затем по скрипящим деревянным ступенькам спустились в подвал. Предварительно Копенкин задернул ковер и специальным рычагом придвинул шкаф к стене. В подвале был включен свет, и оттуда раздавалось бормотание двух голосов. Один явно принадлежал Чепурному, а другой – незнакомому человеку.
Когда Артем сошел вниз, то увидел, что товарищ кукловод уже порядочно пьян, а напротив него на топчане сидит такой же нетрезвый дяденька лет пятидесяти с квадратным дряблым лицом и круглым брюшком. Оба уже были на той стадии опьянения, когда ровно держать голову было уже затруднительно и два собеседника сидели друг напротив друга, будто набычившись и собираясь бросится в драку.
Чепурный заметил Артема и, подняв руку в жесте, который можно было трактовать как «смотрите кто пришел», произнес: «О!» Отдача при произношении этого гласного звука была настолько сильной, что Чепурный чуть не завалился набок. Потом он перевел руку на незнакомца и, ткнув него пальцем, сказал: «Это Гриша». Гриша, приоткрыв один глаз, искоса посмотрел на вошедших, кивнул, что-то буркнул и опять погрузился в транс, навеянный крепким чепурнинским напитком.
- Свинья тупая – прошипел за спиной Артема Копенкин. – Ты зачем его привел сюда, дурак?
- Да ты не боись. Гриша хороший. Он в Ивановке живет. Он мне картину подарил. Сам, кстати, нарисовал. Гриша – талант, самородок, - и Чепурный показал пальцем на картину, висящую на стене.
Это была репродукция известной картины «Ленин в Разливе». Горит, дымясь, костер и Ильич, щурясь, смотрит вдаль, прозревая в ней зарево будущей пролетарской революции. За спиной Ильича стоял шалаш, но тут сходство с оригиналом заканчивалось. Из шалаша торчали, перекинутые крест-накрест голые ноги, явно принадлежавшие женщине. На аппетитной ляжке лежала белая рука с тонкими музыкальными пальцами.
- А это кто? – спросил Артем, указывая на шалаш.
- Как кто? – округлив глаза, удивился Чепурный. – Инесса Арманд, кто ж еще?
Копенкин присмотрелся к руке и подумал, что такая рука вполне могла принадлежать субтильному и худощавому Дзержинскому, но он предпочел это не озвучивать, а только прокашлялся, прочищая горло. Пока Артем с Копенкиным изучали творение самородка, Чепурный достал еще две рюмки, наполнил их самогоном и, указав на них товарищам, сказал: «Ну, за искусство!»
Копенкин поморщился, но взял рюмку, свою дозу взял и Артем. Чепурный под столом толкнул ногой Гришу и кивнул головой на стол: «Давай друг». Гриша отверз оба зрительных органа, в которых явно читалось «вижу цель, задание понял». «За искусство и творцов этого искусства!» - повторил Чепурный и выпил. На столе лежало порезанное сало, черный хлеб, свежие огурцы и помидоры. Артема выпил, его передернуло – самогон оказался очень крепким - сразу схватил помидор и целиком съел его.
- А вот у вас в Ивановке такой самогон есть? - поинтересовался Чепурный, обращаясь к Грише.
 - Нет у нас самогона, - пробурчал самородок. – В Ивановке ничего нет.
- А водка есть?
- Водка? Не, водки нет. В Ивановке ничего нет.
- А вот такие люди, как ты, есть еще в Ивановке?
- Нет… В Ивановке ничего нет.
Наступила небольшая пауза. Чепурный, кажется, уже не знал что спросить и тут выдал:
 - А Иваны в Ивановке есть?
Гриша с трудом поднял глаза. Вопрос явно застал его врасплох и требовал некоторого умственного напряжения.
- Ну… Еще Гриша есть, через улицу живет, ну сосед у меня Дима, а Иванов у нас нет. Я ж говорю, в Ивановке ничего нет.
- А почему же тогда Ивановка? – не унимался Чепурный.
Гриша опять поднял глаза. Ответить на этот заумный вопрос, казалось, было задачей совершенно непосильной, и могла вогнать самородка в ступор, из которого его мог вывести либо хороший толчок, либо еще одна рюмка. Но не тут - то было.
- Старики рассказывали – было это еще в коллективизацию что ли – поселок по-другому назывался: Гришаевка. Время было трудное, голодное, народ волновался, не хотел ни в какие колхозы вступать. Ну и вот, короче, приезжает в Гришаевку большой начальник какой-то. То ли из области, то ли из Гурчевска. Ну неважно. И спрашивает, значит: «Чего крик поднимаете, чего это вам колхоз не нравится, может это вам и советская власть, понимаешь, поперек горла стоит?» А гришаевцы ему и говорят: «Как же нам не волноваться, не бунтовать. Жрать нечего, дети голодные по лавкам сидят, плачут». И поутих тогда начальник и давай выспрашивать, вот как ты сейчас, чего у вас есть, да чего у вас нет. И про что ни спросит – ну ничего нет. Ничего нет в Гришаевке. Ни жрать, ни пить, ни пахать. Начальник, знай себе, зенками хлопает, и ничему не верит. Говорит: врете вы все, эх врете. Вот я сейчас проверю, вот по дворам со своими орлами пройдусь да поищу. И давай, значит, ходить по дворам, искать да выпытывать. Говорит: «Знаю я вас, сволочей, как облупленных. Хлеб спрячете, а сами плачетесь, что, де, нет ничего у нас, сирые мы и босые». Искал он, значит, искал и ничего не нашел. Да и что он мог найти? В Гришаевке ничего нет. Ни тогда не было, ни сейчас ничего. Заодно со всеми, значит, перезнакомился. Да и что там знакомится? Поселок-то небольшой совсем. Ну стоит, значит, у поселкового совета начальник и продолжает зенками хлопать. Не знает чего ему делать и что ему гришаевцам ответить. Проходит час, другой и вот что-то он удумал, значит и велит всем у совета собираться, его слушать. Народ собрался, шумит, жрать хочет и вот он спрашивает: «А есть ли у вас Иваны в Гришаевке? Я со всеми уже перезнакомился, а ни одного Ивана не встретил. Может ли быть такое?» А гришаевцы ему и отвечают: «Да нет у нас Иванов и сроду не было. Григориев полно, а Иванов не было отродясь». Ну и говорит тогда начальник: «Слушайте меня, колхозники. Вот вы говорите, что власть вам не дает ничего, что у вас ничего нет и никогда не было. Может это и было так при старой, царской власти, а при власти советской такого не будет и быть вообще не может. Это я вам, как представитель этой самой власти говорю. Честное коммунистическое слово даю, что советская власть вас в беде не оставит. Это ж нехорошо, когда нет ничего. Да и быть такого не должно. А теперь слушайте все. Вот нет у вас Иванов. Это нехорошо, очень нехорошо. Как же так - село и без Иванов? Советская власть это так не оставит. И не говорите потом, что ничего вам не дает власть партии большевиков». Вот так и стал поселок Гришаевка Ивановкой. Сколько лет прошло, а Иванов у нас все равно нет и вообще ничего нет.
Гриша закончил свой рассказ и уронил голову на грудь. Все молчали. Чепурный, пронзенный до глубины души гришиным эпосом, только пьяно покачивал головой. Наконец Копенкин не выдержал томительной паузы, схватил бутылку и стал разливать по рюмкам. Увидев это, Чепурный будто спохватился чего-то и сказал: «А да-да, наливай давай, наливай». Гриша, как древняя предсказательница, возникающая из тумана, произносящая зловещие слова о будущем и уходящая обратно в клубящуюся мглу, вырубился окончательно. Он откинулся на спину и съехал по стене набок, уткнувшись головой в угол подвала.
- Готов самородок, - произнес Артем. – Где ты его откопал?
- Да вчера ехал на дачу, на автобус опоздал, а он меня на ЗИЛе своем подбросил. Ну разговорились, познакомились, то да се. Я его к себе и пригласил. Так он еще и картину вот притарабанил. Эх, село, а пить не умеет. Даже пить там разучились. Совсем плохи дела.
 - Зато ты мастер по этой части, кукловод хренов. Ты башкой своей думаешь, что ты делаешь. Первого встречного сюда тащишь. Смотри, алкоконтроль за жопу поймает, я тебя отмазывать не буду, - возмутился Копенкин и тут же выпил, будто только что произнес тост.
Выпили Артем и Чепурный. Копенкин вдруг схватил со стола помидор и с силой пихнул его в рот Чепурному. Тот замычал. «Жуй, жуй дурак», - приговаривал Копенкин, заталкивая томатную квашню, растекшуюся по подбородку Чепурного.
- Ладно, мы пошли. Ты тут с Гришей своим разбирайся, а у нас желания здесь оставаться нет никакого, - сказал Копенкин и многозначительно глянул на Артема. – Проводи нас и закройся на замок, и чтоб до завтра тебя никто на улице не видел. Понял?
3
Они вышли на улицу и Артем подумал, что так даже лучше - пройтись по поселку, зайти на озера, чем сидеть в подвале и глушить самогон. Он предложил Копенкину пойти к ближайшему озеру на окраине поселка, но тот ответил, что не хотел бы иди сейчас в людное место. На озере сейчас, должно быть полно народу, а он хотел бы серьезно переговорить с Артемом. Тогда они решили пойти на «ряску» – небольшое озерцо в глубине леса, заросшее осокой и ряской. Условия для купания там были не очень, дно было сильно заилено, а вода мутна, и в основном «ряску» посещали рыбаки, да и то не слишком часто.
Пока они выходили на лесную тропу, ведущую к озерцу, Артем расспрашивал Копенкина о Чудаськине, но ничего особенного, что дополняло бы слова Упырева, он так и не узнал.
 - Если хочешь, я снял копию с книги, которую у него нашли. Почитаешь, поймешь, чем он занимался. В принципе, ничем таким особенным, - отвечал Копенкин. – Я хотел с тобой поговорить совсем о другом, если честно. Дойдем до озера, присядем, и я тебе все расскажу.
На въезде в поселок, на дороге, от которой начиналась тропа, ведущая к озеру, стояла «Лада» с отличительными знаками алкоконтроля. Возле машины на обочине стояли, переминаясь с ноги на ногу и обмахиваясь, будто веером, листьями лопухов, двое упитанных алкоконтрольщиков в зеленой, как кожа ящерицы, форме с нашивками на левом рукаве. Нашивки изображали мускулистого товарища в рабочем фартуке с мужественными чертами лица, с ненавистью в глазах рубящего огромным мечом извивающегося под его ногами зеленого змея. Увидев двух приближающихся дачников, алкоконтрольщики оживились, побросали в пыль лопухи и направились в их сторону.
- Здравствуйте товарищи. Гурчевское районное управление алкоконтрольного комитета. Сержанты Боликов и Леликов. Разрешите ваши документы.
Копенкин и Артем уже не в первый раз проходили эту вполне обыденную для каждого взрослого советского человека процедуру, но каждый раз и тот и другой испытывали при этом чувство раздражения и стыда, будто их заставляли прилюдно раздеться догола. Копенкин скорчил гримасу и полез за документами в карман брюк. Сержанты заметили, что гражданин явно проявляет внутренне недовольство, которое они всегда воспринимали как обращенное на них лично, это вызывало у них ответное негодование и желание если не нахамить, то хотя бы немного помурыжыть или припугнуть проверяемого. Увидев удостоверение работника КГБ, сержанты присмирели настолько, что не стали смотреть документы у Артема и, козырнув, отошли обратно к обочине скучать, искать тени и обмахиваться лопухами в ожидании очередной жертвы.
 - Змееборцы хреновы, - с презрением сказал Копенкин, когда они отошли. – Морды разъели, аж лопаются. Хлебное место им досталось, однако. Сейчас на дачах в выходные только и делай, что лови и сбивай то по пятерику, то по червонцу. Ох и дурак, Чепурный, ох и дурак. Сейчас окончательно ужрется и поползет приключения искать. А тут эти уже ждут.
 - Да не вылезет он, – возразил Артем. – Он уже в том состоянии, когда даже на четвереньках толком передвигаться невозможно. Вот завтра – да. Могут перегар унюхать. Нужно ему будет с утра позвонить и предупредить.
«Ряска» еле виднелась сквозь заросли старых, высоченных ив, как бы набрасывающих вуаль из длинных ветвей на берег озера. Они вышли к трем ивам, позади которых росли уже отцветшие ирисы, и зеленела мутная стоячая вода озера. Трава вокруг была высокая и густая. Примерно на равном от деревьев расстоянии была вытоптана небольшая поляна с лежащим на ней толстым старым древесным стволом, использовавшимся приходившими сюда в качестве скамейки. Рядом в траве лежал пластмассовый стаканчик и пустая зеленая бутылка без этикетки. Они присели на ствол, и Копенкин спросил.
- Как у вас отношения с Лучниковым?
- Ну, как сказать… - замешкался с ответом Артем, по ходу фразы осознавая, что его замешательство красноречивее, чем все речи Цицерона вместе взятые, и как бы он ни пытался врать, истинное его мнение и ложь будут заметны невооруженным глазом.
- Все понятно. Дальше можешь не продолжать. Это ты зря. Честное слово, зря. Он руководитель еще молодой, перспективный. Ему нужны люди, которым бы он мог доверять, на которых мог бы опереться. Потому что руководитель без своей команды все равно что комар, которого может прихлопнуть любой. А вы вместо того, чтобы поддержать человека, сторонитесь его, как крысы по норам прячетесь.
- Ты говоришь, будто у нас нет на это оснований. А Глущенко как же?
- Ну насчет этого товарища разговор особый. Скажу тебе по секрету – пусть это останется между нами – Глущенко сам виноват в том, что с ним случилось. Нечего было доносы Елкину в область строчить. Целые петиции отсылал, - говорил Копенкин, энергично тряся пальцем возле лица Артема. – Мол, Лучников некомпетентный руководитель, человек с сомнительной моралью, самодур и все такое прочее. Сам виноват. Так что нечего его жалеть. А ты не бегай от него, а присмотрись что он за человек. Наладь с ним нормальные рабочие отношения и не только рабочие…
- Не, интим прошу не предлагать, - ухмыльнулся Артем.
- Знаешь, твои шутки тут неуместны. Я тебе еще раз говорю: человек он перспективный. Сработаешься с ним – карьеру сделаешь. Нет – всю свою жизнь в районе проболтаешься. Ты же знаешь, где райкомовская дача находится? Сегодня и завтра он там отдыхает. Подойди к нему, поговори, познакомься поближе.
- Как ты себе это представляешь? Здравствуйте, товарищ Лучников. Я вот проходил случайно мимо – дай, думаю, зайду о жизни с вами покалякаю. Ну и что он подумает тогда? Пришел подчиненный начальнику жопу вылизывать. Не знаю как он отреагирует, но я подумал бы именно так. И вообще, скажу честно, я его побаиваюсь. Не могу объяснить точно почему, но боюсь. Как представлю, что я с ним беседы беседовать буду – так лучше мне с тестевым хряком в одном сарае переночевать.
- Насчет того, что ты будешь нежданным гостем – не беспокойся. Будь уверен, что он тебя ждет.
- Э, погоди, погоди. Ты это что вербовкой его сторонников занимаешься?
- Можешь думать что хочешь, но для тебя будет лучше, если ты с ним встретишься завтра. Он твой начальник, он тебя завтра ждет. Так что считай, что это его приказ, который ты обязан выполнить. Ты, конечно, можешь уклониться от его выполнения, но для тебя будет лучше, если ты сделаешь, как я сказал.
- Интересно. Он тебя лично об этом попросил?
- Считай, что да.
- Я так полагаю, что я не первый с кем он пожелал встретиться. Собеседования он у себя на даче проводит. Я так думаю. Иначе чем объяснить, что именно я его так заинтересовал? Чем это я от всех остальных отличаюсь? Я правильно говорю?
- Ну ты можешь думать все, что хочешь…
- Значит я угадал?
- Это все не так уж важно. Важно то, чтобы ты пришел к нему и нормально с ним пообщался. Больше ничего от тебя не требуется. Ладно,- Копенкин встал с бревна. – Пошли ко мне зайдем. Посидим маленько.
4
Артем вернулся на тестеву дачу в сумерках. Тесть уже завалился спать на веранде, закрывшись от комаров прозрачной занавеской, и спокойно себе похрапывал, что Артема несказанно обрадовало. Жена с дочерью ужинали в беседке и тоже собирались ложиться спать. Артем присел с ними, немного поел, провел их в спальную комнату, а сам примостился на стареньком диване в зале, включил стоящий рядом торшер и достал из внутреннего кармана пиджака книжку, которую ему дал Копенкин.
Это была книга Михаила Белобокина – писателя, которого уж лет пятнадцать как выслали на Запад. Чудаськин отдал за эти пятьдесят с небольшим страниц больше половины своей месячной зарплаты. Артем открыл первую страницу, на которой был помещен портрет автора. Белобокин на вид оказался интеллигентным лысым господином с ленинской бородкой, округлым лицом и несколько меланхоличным взглядом. Артем перевернул страницу и прочитал первый рассказ «Новый год».
Родители Дениски ушли в гости к бабушке, а ему наказали дожидаться Деда Мороза и Снегурочки. Все дни перед Новым годом Дениска грезил о новом подарке. Он хотел ракету. Да не просто какую—нибудь пластмассовую, а самую что ни на есть настоящую. Большую, высотой с его рост и с двигателем вроде тех, которые он видел на соревнованиях по ракетомоделированию. Было это еще летом. И вот все это время Дениска просто болел ракетами и космосом. Над его кроваткой висел портрет Гагарина, вырезанный из журнала «Смена», и каждый раз, когда показывали очередной старт советских космонавтов, он замирал перед телевизором, как завороженный и отключался от всего вокруг, отмечая про себя каждую деталь.
Он любил перед сном, находясь в состоянии сладкой вечерней истомы, вспоминать увиденную картинку. Как медленно и торжественно отходили от ракеты стартовые мачты, как гулко включались ракетные двигатели, поднимая огромное белое облако, сквозь которое просвечивалось мощное пламя. И вот ракета отрывается от стартовой площадки. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и уже через какие-то мгновения в серых облаках над космодромом был виден один лишь тусклый светящийся шар. А потом он представлял как космонавты, выйдя на орбиту и войдя в состоянии невесомости, смотрят на бескрайний голубой шар Земли в облаках, океанах и материках.
Дениску особенно интересовало непостижимое состояние невесомости. Много раз, во дворе своего дома на детской площадке он взбирался на лесенку и прыгал, прыгал оттуда, пытаясь запомнить надолго эти мгновения чувства полета, которое он считал тождественным невесомости. Затем в своем воображении он суммировал эти мгновения, и выходили целые минуты непередаваемого неземного восторга. Иногда он представлял себе как в его комнате воспаряют в воздух его школьный пенал, учебники и ранец, как плавно от подоконника отрывался горшок со старым алоэ и взлетал под потолок.
 Дениска усердно собирал вырезки из газет и журналов с сообщениями о космических полетах. Самая любимая его статья из журнала «Наука и жизнь» хранилась под матрасом. В ней рассказывалось об устройстве корабля «Союз». Статья сопровождалась подробными цветными иллюстрациями, изображавшими корабль в разрезе. Сколько раз Дениска, закрыв глаза, воображал как он парит от отсека к отсеку и космонавты улыбаются ему и машут руками в знак приветствия. А он все расспрашивает их да расспрашивает об устройстве корабля, о том, как им живется на орбите, и хотели бы они с ним полететь к Марсу. И космонавты, немного насупившись и говоря как бы в сторону, отвечали, что стары мы на Марс лететь, а вот ты Дениска, непременно полетишь, вот увидишь.
В дверь позвонили. Дениска встал с дивана, выбежал в прихожую и громко спросил: кто там? Это мы, Дед Мороз и Снегурочка! Здесь живет хороший мальчик Дениска? Мы подарочек ему принесли, - раздался из-за двери приятный бархатный бас. Дениска открыл. В дверь вошел высоченный под потолок Дед Мороз с окладистой шелковистой бородой, широким, красным и добрым лицом. Глаза его весело блестели и по-отечески смотрели на Дениску. Снегурочка в меховой шапке и толстой русой косой поставила на пол прихожей огромный красный мешок. Ну, здравствуй Дениска, - сказала она и весело засмеялась. – Знаем, слыхали, что хочешь ты стать космонавтом. А ты знаешь, что нужно космонавтам? Им кушать нужно хорошо, чтобы быть здоровыми.
Дед Мороз с умилительным выражением лица погладил Дениску по голове и спросил: А знаешь, что кушают космонавты? Дениска отрицательно помотал головой. Дедушка улыбнулся, нагнулся над мешком, развязал его и что-то достал оттуда. Это был сверток из помятой полупрозрачной бумаги, какой обычно оборачивали пачки вафель или печенья: Вот держи, кушай, а мы пока передохнем тут у тебя. А то намаялись уже за утро. Пять минуток посидим и пойдем. Хорошо? Конечно, - сказал Дениска и пошел со свертком на кухню, а Дед Мороз со Снегурочкой пошли в спальню родителей. Скоро оттуда послышалась какая-то возня и ритмичный скрип дивана.
Дениска с замиранием сердца развернул сверток. Внутри лежала красноватая от свеклы из сельди под шубой мягкая и толстая какашка. Дениска с восторгом взял ее в руки: Так вот что кушают космонавты! Он, не раздумывая, закрыв в предвкушения глаза, отправил ее в рот и стал медленно, смакуя, жевать, время от времени сглатывая слюну. Снегурочка за стеной взвизгнула и застонала. Дед Мороз пыхтел и временами подвывал, как вьюга, своим сочным басом. Дениска кусочек за кусочком отправлял в рот и представлял, что это не кухня, а камбуз космического корабля, а тарелки и ложки парят в невесомости. Снегурочка стонала все чаще и чаще, Дед Мороз уже только сопел, диван чаще поскрипывал и прогибался под тяжестью двух тел, и вдруг Снегурочка закричала и завыла. И тут Дениска почувствовал, что его сильно тошнит. Наверное, в невесомости так и должно быть, - подумал он. – Нужно тренировать вестибулярный аппарат.
Скрип прекратился, было только слышно как Дед Мороз и Снегурочка часто и тяжело дышали. Тут Дениске стало совсем плохо, его страшно мутило, он сорвался с кухни и побежал в туалет. Он наклонился над унитазом, его рвало пищей космонавтов. Дениска представил себе, что это последствия перегрузки во время старта ракеты. Да, нелегкое это дело покорение космоса, - подумал он и счастливо улыбнулся.
После такого торжественного финала читать дальше не хотелось, и Артем отложил книгу в сторону, дав себе слово больше к ней не притрагиваться. Встав с дивана, он подошел к книжной полке и достал оттуда фантастический роман Виктора-Иммануила Рогацкого «Коммивояжеры». Содержание книги было не менее невероятным, чем мир рассказов Белобокина, только такой вот дикой физиологичности и глумления над человеком там не было. Сюжет Рогацкого был замысловат, в то же время увлекателен и интересен и Артем быстро впал в состояние погруженности в чтение.
Роман открывался падением Тунгусского метеорита, который по версии писателя, и не метеорит вовсе, а космический корабль пришельцев. Казалось бы, версия достаточно распространенная и не содержащая в себе особой оригинальности, но то, что было дальше, казалось еще более немыслимым и странным, чем катастрофа на летающей тарелке. Один из выживших инопланетян направляется в ближайший город, где его, как неустановленное и подозрительное лицо без документов сажают в местную тюрьму. В тюрьме он знакомится с членами местной большевицкой ячейки и добровольно вступает в партию. Через некоторое время его выпускают, и он приобщается к подпольной революционной работе, изучает классиков марксизма, особенно налегает на труды Ленина, ездит с партийными поручениями по различным городам Российской империи и даже раз встречается с самим Владимиром Ильичем.
Свое время он тратит не только на изучение марксизма, но и на создание из доступных земных материалов средства связи со своей планетой, откуда должна прибыть помощь и забрать его домой. Он своими силами собирает радиоустройство, отсылает в космос сигнал бедствия и координаты, где его можно будет найти. Через несколько месяцев приходит обнадеживающий ответ: его заберут с Земли. Как раз накануне начала войны с Германией наш коммунистический пришелец в окрестностях падения своего корабля встречает спасательную экспедицию со своей планеты и улетает восвояси, твердо убежденный, что по прибытии в родные пенаты, он займется делом освобождения инопланетного пролетариата от гнета тамошних капиталистов. В небольшом отступлении Рогацкий дает понять, что дело большевика-пришельца увенчалось успехом, и на далекой планете произошла глобальная социалистическая революция. И вот через несколько десятков лет пришельцы-коммунисты приземляются на территории одной из развитых капиталистических стран.
Будучи морально удручены состоянием дел на Земле, все еще не постигшей преимущества мировой социалистической революции, инопланетяне в окрестностях небольшого буржуазного городка с помощью особых излучателей создают небольшую зону радиусом в несколько десятков километров. Всякое человеческое существо во время нахождения в зоне превращается в убежденного коммуниста-ленинца. Кроме того в зоне помещено множество инопланетных коммунистических артефактов: пионерские галстуки, комсомольские значки, бюстики теоретиков и практиков марксизма, книги на различных земных языках, повествующих о свершениях социалистической революции на окраинах космоса. Основательно подготовив зону, разочарованные пришельцы улетают восвояси, так и не узнав, что в мире существуют настоящие социалистические государства, что в СССР давно свершилась пролетарская революция и полным ходом идет строительство коммунизма.
Вокруг зоны сразу начинается суета. Буржуазное правительство, желая оградить граждан своей страны от разлагающего воздействия инопланетной коммунистической пропаганды, берет зону в оцепление и по возможности никого туда не пускает. Но граждане, обуреваемые жаждой социальной справедливости и движимые ненавистью к буржуям-эксплуататорам, научились тайно проникать на территорию «красной зоны» и даже выносить оттуда некоторые артефакты, оставленные пришельцами в назидание нерадивому человечеству. Тех, кто регулярно проникал в зону, стали называть «коммивояжерами» - от слов «комми» (коммунист) и «вояжер» (путешественник).
Инопланетные артефакты – самая странная и интересная вещь в романе. Например, пионерский галстук, вынесенный тайными путями из «красной зоны» очередным коммивояжером был куплен владельцем нескольких заводов. Как раз в это время на предприятиях капиталиста начинаются забастовки – рабочие требуют отменить огромные штрафы, повысить зарплату и уменьшить продолжительность рабочего дня. Капиталист не идет на уступки и вызывает полицию, которая жестоко расправляется с восставшим пролетариатом. Празднуя победу в своем роскошном особняке, эксплуататор человеческих масс спьяну решил примерить на себя инопланетный пионерский галстук. Неожиданно узел галстука становится все туже и туже, и начинает душить капиталиста-кровопийцу. Все попытки избавится от злополучного артефакта ни к чему не приводят. Однако, капиталисту повезло, у него нашелся мудрый советник, который настоял на том, чтобы буржуй уступил требованиям рабочих и извинился за жестокость при подавлении забастовки. Как только капиталист это делает, галстук ослабляет хватку на его шее и перестает душить его. Тем не менее, ни одна из попыток снять его не увенчалась успехом и каждый раз, когда хозяин налагал штрафы на рабочих или увольнял их без веских причин, галстук снова начинал душить буржуазного кровопийцу до тех пор, пока он не примет единственно правильно решение.
Маленькие бюстики Ленина, вынесенные из зоны, на первый взгляд не отличались ничем примечательным: бюст как бюст, гипс как гипс, но это было ошибочное впечатление. Ночью глаза Ильича загорались неземным зеленым светом, уста скульптуры разверзались и начинали громким, хорошо поставленным голосом читать ленинскую работу «Материализм и эмпириокритицизм». Приобретший такой бюст первым хозяин бензоколонки сошел с ума после того как Владимир Ильич прочитал ему раздел из третьей главы своего труда, называвшийся «Ошибка Плеханова относительно понятия «опыт». То же самое было с бюстами Маркса, цитировавшими «Капитал». Как правило, эксплуататоры и мироеды сходили с ума после первых трех абзацев или первой главы этого выдающегося творения человеческой мысли. Было уже поздно и Артема начало клонить в сон. Он спохватился, когда до него дошло, что он чтением просто старается отогнать мысли о завтрашней встрече и успокоиться. Он как следует даже не обдумал свой визит к Лучникову. Впрочем, будь, что будет. Завтра посмотрим, подумал он, засыпая с книгой в руках.
5
Райкомовская дача стояла в километрах двух от поселка в лесу на берегу небольшого озера, чья вода была прохладна даже в самый жаркий день, так как озеро постоянно подпитывалось холодными родниками, бьющими на дне. Двухэтажный дом был обнесен высоким деревянным частоколом, с внешней стороны которого высились вперемешку сосны и березы, скрывавшие от посторонних глаз все находящееся внутри. Артем сперва хотел поехать к Лучникову на машине, но потом передумал и пошел пешком. Он решил, что работник райкома партии на старенькой »копейке» выглядит как-то не солидно: ему казалось, что приехать на старой машине все равно, что прийти на светский бал с беззубой и горбатой старухой, назвав ее своей невестой.
На дачу вела ровная неразбитая и главное асфальтированная дорога – единственная в своем роде в этой местности. Если среди покрытых колдобинами грунтовок попадалась вот такая – можно было с уверенностью говорить, что в конце ее находится либо чья-то дача, либо предприятие, которое сравнительно недавно посетила какая-нибудь начальственная делегация.
В свое время Гурчевская птицефабрика имени Брежнева обзавелась новой дорогой благодаря приезду инспекции из министерства. К приезду следующей инспекции покрасили ворота и разбили цветники возле главного входа и конторы. Так от пятилетки до пятилетки, от инспекции до инспекции предприятие приобретало все более благообразный вид и, кроме того, стало вырываться в передовики производства. Количество инспекций и делегаций увеличилось на порядок, и директору стали надоедать эти мелкие поступательные движения в области наведения внешнего лоска. В один прекрасный день он решил решить эту проблему раз и навсегда. Когда на фабрику приехали очередные представители министерства и птичники из других хозяйств – их удивлению не было предела. Хотя удивление в этом случае – слово не совсем подходящее. Скорее, это был шок. Вместо старого забора из бетонных плит птицефабрику окружала несколько уменьшенная копия московского Кремля с рубиновыми звездами на башнях и развивающимися красными флагами. Из-за священных красных стен раздавались кудахтанье, кукареканье, благой мат птичников-передовиков и за километр несло куриным пометом. Директор птицефабрики не раз наблюдал, как бравые и откормленные петухи топчут кур, повышая показатели и улучшая производительность, но он даже представить себе не мог, что он, как самая последняя курица подчиненного ему предприятия, будет оттоптан поочередно: министерской делегацией, руководством района, города, области и будет с позором выгнан с работы. Не будучи ни на йоту верующим, директор не понимал смысл такого слова как «богохульство», в котором его обвинил министерский начальник. Начальник – человек не менее неверующий – понимал слово «богохульство» не так как его мог понимать епископ или сельский поп. Для него оно значило примерно следующее: наглое оскорбление вышестоящих инстанций, сравнимое разве что с посылом на три буквы или с жестоким сексуальным насилием над всем составом партийного аппарата Советского Союза.
Вспоминая этот случай, иллюстрирующий расхожее выражение «слишком хорошо – тоже нехорошо», Артем думал, что районное руководство могло бы быть немножко скромнее или, по крайней мере, могло бы довести качество окрестных дорог до уровня той, которая вела на дачу, для того, чтобы скрыть вопиющее неравенство между начальством и всеми остальными. С другой стороны, сделать так – значит скатиться в лицемерие и породить очередную ложь о советском образе жизни, подразумевающем отсутствие классовых различий.
Начальник – это не просто человек. Это особый вид человека, чье отличие от всех остальных должно подчеркиваться даже на физиологическом уровне. Начальник - это в первую очередь лицо, а все остальное - придаточные органы, присутствие которых как бы не совсем обязательно. Если бы советские инженеры вздумали изобрести электронное начальство, оно должно было бы представлять собой только лицо на колесном или гусеничном ходу. Ездило бы такое неподкупное и неумолимое лицо по коридорам, лестницам и этажам, материлось на чем свет стоит и требовало бы с работников четкой и ясной квартальной отчетности.
Начальственность как бы отпечатывалась на облике человека, а, может быть, давалась от рождения. Опытный глаз сразу мог определить в начинающем неопытном слесаре, заочно учащемся в институте, будущего директора завода. Например, на каком-то рассредоточенном и несерьезном лице редактора Упырева не было отпечатка начальственности, как раз наоборот, глядя на этот добродушно-рыхлый лик, думалось, что этому лицу весь свой век земной суждено тереться где-то возле да вокруг власти, но никогда не входить в нее на равных правах. Возможно, что виной всему был армянский коньяк, присылаемый родственниками жены прямо из Еревана, обилие мучной пиши и сладкого чая, но начальники тоже злоупотребляли и коньяком, и сладким, и мучным, но спрятать начальственность за ширмой гастрономических излишеств было практически невозможно, а иногда они ее даже подчеркивали. Так за чертами чиновника четко проступал облик властного Вельзевула в черном кожаном плаще и фетровой шляпе.
Лучникову не нужно было ни отъедаться, ни напиваться до положения риз. Вельзевул виделся в нем совершенно ясно и без всякого лишнего тумана. Так думали все его подчиненные, ну или почти все. Людям посторонним его внешность иногда наоборот казалась неказистой и пресной, как булка для диабетиков.
Артем разделял начальников на активных и пассивных. В свою очередь каждый из двух типов делился на два подтипа. Пассивный и грозный начальник был своего рода идеалом. Его грозность обеспечивало не заоблачного уровня хамство, а внешняя отрешенность от дел и от подчиненных. Это была страшная вещь в себе, которую невозможно было угадать и чья четкая, будто не человеческая, а машинная требовательность не давала спуску никому и никому не оставляла надежд. Невозможно было распознать, что тикает внутри у этой машины – дамские часики или бомба. Такой начальник ничего не менял, ни во что серьезно не вмешивался, но само его присутствие, его грозный дух и зловещее тиканье загадочного внутреннего механизма заставляло крутиться и работать любое учреждение. И кажется не было бы его, самого факта его существования, все бы мгновенно посыпалось и расползлось по швам.
Пассивный слабый начальник был не только самым ничтожным типом, но и, как бы это ни странно звучало, самым опасным. Он пускал дела на самотек не из разгильдяйства, а из страха перед своими подчиненными. Он боялся высказать все в лицо, боялся требовать. Сам себе он это объяснял своей врожденной добротой и милосердием, которая с годами переходила в святость и голова его светилась радиоактивным свечением, когда по вечерам он сидел в своем кабинете, разбирая лживые и неряшливые отчеты подчиненных. Но нет ничего хуже обиженной святости, копившей желчь всю свою сознательно-начальственную жизнь. Вся ирония судьбы заключается в том, что иной начальственной святости просто не существует в природе. Он не мог ужалить из слабости, но это не значит, что он не мог ужалить в принципе. Он съедал человека исподтишка, подло, анонимно, а потом, смотря невинными глазами, как бы всем своим взглядом говорил: это не я, разве мог я такое сделать и прятался в свой радиоактивный ореол, не столько подчеркивающий святость, сколько отравляющий вокруг все живое.
Активный, но слабый начальник – есть ходячее страдание, но страдание, как правило, направленное исключительно на себя, и лишь изредка вовне. Это был исключительно мазохистский тип с безграничным чувством личной ответственности за все происходящее вокруг, а поскольку жизнь полна не только приятных вещей и событий, то каждая неприятность разила его душу, как Георгий – змия и он бродил в полях души своей, истыканный копьями и струясь потоками часто невыраженного страдания. Такие люди редко вызывали сострадание, чаще они вызывали в коллективе либо раздражение, либо насмешку, а от этого неудачи такого начальника только множились и увеличивали расстройство.
Активный грозный начальник – это бюрократический ужас, гнездящийся, кажется, не только в душах подчиненных, где он должен с его точки зрения, обитать по определению, но и во всех уголках, нишах, кирпичиках, атомах учреждения, которым он руководит. Нет ни одного дела, ни одного документа, куда бы он не сунул свой наводящий страх нос. Он напрасно не станет корить самого себя – он, скорее, отыграется на подчиненных. Как правило, им руководила не жестокость, а полное равнодушие к людям, парадоксально сочетавшееся с интересом к ним же. Интерес этот был по большей части однобоким: любопытство в нем вызывал не человек в целом, а его слабости, его потаенные закоулки, откуда он, чуть дыша, поглядывал на окружающий мир и снова скрывался во тьме. Так вот такого начальника, прежде всего, и влекла эта тьма и ее содержимое. Ухватив ее в охапку, можно было делать с человеком все что захочешь. Именно в таких вот закоулках, по его мнению, и обитала абсолютная и безграничная власть. Как ребенок, играя, собирал целую картинку из различных фрагментов, так начальник, бродя, как пилигрим, по жизненным темным углам своих подчиненных, по кусочкам строил гигантскую пирамиду своей власти. Если темных углов не оказывалось или они были спрятаны настолько тщательно, что добраться до них не представлялось возможным, то следовало их организовать. И это был второй важнейший пункт в его формуле власти, и, пожалуй, самый зловещий и ужасающий.
Артем относил Лучникова именно к таким людям. Начальствовал он пока недолго, но жизненный опыт и интуиция подсказывали, что из этого невнятного зернышка вырастет такой, а не какой-либо иной тип. Вот это и вызывало в Артеме страх, поэтому он как можно дальше держался от Лучникова, будто это не человек, а бомба, которая вот-вот взорвется.

6
Артем подошел к черной железной двери и нажал на кнопку домофона. Почти сразу оттуда раздался голос Лучникова: «А это вы, товарищ Дванов! Проходите, я вас жду». На двери щелкнул автоматический замок и Артем вошел во двор. Никогда ранее ему не приходилось здесь бывать, и он ожидал увидеть совсем другое. Дача имела довольно скромный вид. Небольшой асфальтированный дворик заканчивался белокирпичным гаражом. По краю двора около забора был высажен виноград, вившийся сбоку и над головой, давая густую, лишь изредка прорезанную солнечными пятнами, тень. Дом, выложенный из красного кирпича, был двухэтажным, с мансардой, но сам по себе небольшой. Перед домом стояла еще недостроенная веранда: доски, из которой ее делали, еще не успели посереть и имели свежий древесный цвет, рядом лежала пачка стекол, которые еще не успели вставить в рамы. Дверь дома распахнулась, и на веранду вышел Лучников. Он сощурился, глядя на Артема своими темными пронзительными глазами, и сказал: «Проходите, проходите, не бойтесь. Собак здесь нет. Не люблю я их с детства, поэтому и не держу».
 - Да я и не боюсь, - ответил Артем настолько робким тоном, что его утверждение казалось явной ложью. – Просто я не был здесь никогда. В первый раз, так сказать. И мне немного от этого неловко. Не ориентируюсь, что и где.
 - Проходите в дом, чаю попьем. Эй, Лида, чаю поставь! – крикнул Лучников в сторону двери.
Артем зашел в дом вслед за Лучниковым и через прихожую прошел в столовую. Обстановка внутри оказалась не броской. Далеко не новая и не самая дорогая кухонная мебель обрамляла стены, холодильник вообще был допотопным, разве что кафельная плитка на стене, судя по рисунку, была более-менее новой.
Лучников указал на стул возле кухонного стола: «Присаживайтесь, пожалуйста». Артем сел. В столовую вошла молодая черноволосая женщина, смахивающая на цыганку, с большим никелированным чайником, блестевшим на солнце, прорывавшемся сквозь легкий белоснежный тюль.
- Извольте познакомиться, это моя жена Лида, - произнес Лучников. – А это товарищ Сергеев. Он у нас культурой заведует.
 - Очень приятно, - безразлично ответила Лида, поставила чайник на стол и вышла из столовой. 
- Люблю я чаевничать, - сказал Лучников. – К родителям моим всегда много гостей приходило. И все люди хорошие, образованные, да и родители мои – люди интеллигентные во всех смыслах. Меня, хоть я и маленький был, часто к столу звали вместе со всеми. Я так думаю, родители не хотели, чтобы я чувствовал себя лишним и одиноким. Я ведь детдомовский, они мне не родные и я постоянно чувствовал, что они передо мной в этом оправдываются, что ли. Мне всегда казалось, что они делают для меня больше, чем делают для своих родных, а не усыновленных, детей другие отцы и матери. Вообще они очень хорошие люди. Так вот только когда начинались настоящие взрослые разговоры, меня отправляли в свою комнату, а так я принимал участие почти во всех чаепитиях наравне со взрослыми. Может быть, поэтому я рано почувствовал себя взрослым. Знаете, бывает человеку уже тридцать, а то и все сорок лет, а он все еще ребенком или подростком себя чувствует. Со мной все не так было. Я слишком часто вращался вокруг взрослых и всегда предпочитал их общество обществу сверстников. Я всегда думал, что взрослые – люди серьезные, а главное – интересные, не то, что малышня, бегающая по дворам. Что с них возьмешь? Так поиграть немного, пока не надоест. А что они рассказать могут? Что они знают о жизни? Мне с ними неинтересно было всегда. Что вы чай не пьете? – вдруг, спохватившись, спросил Лучников.
 - Извините, заслушался, - сказал Артем, отмечая про себя, что тон Лучникова был каким-то натужным, будто он внутренне очень зажат то ли из-за характера, то ли потому, что, несмотря на правдивость своих воспоминаний, он их отыгрывает, как актер, заучивший роль, и в его словах нет ни грамма спонтанности.
- Вы не стесняйтесь. Кстати, расскажите о себе немного. Я насколько знаю, вы не из Гурчевска будете?
 - Да, я не отсюда. Из соседней области приехал. Мать у меня там осталась. Я тут учился в области и остался. Такие вот дела.
- К матери часто ездите?
- Не очень. Времени мало. Разве что в отпуск.
- Вы институт культуры заканчивали?
- Да. Вот уж десять лет как закончил.
- Ой, что это я чаю вам предложил, а сам попить вам толком не даю со своими расспросами, - опять спохватился Лучников. – Вы пейте, пейте.
Допив чай, Лучников предложил Артему выйти на улицу прогуляться по саду. Откуда-то со второго этажа донесся женский голос и детский плач. Лучников при этом слегка поморщился и подогнал Артема: «Пойдемте, пойдемте», и они вышли на улицу. За домом рос плодовый сад, состоящий преимущественно из уже старых вишен, яблонь и слив. В саду была детская площадка с песочницей и качелями, а дальше за ней, почти в самом конце участка в тени деревьев стояла деревянная беседка с низеньким столиком и стоящими перед ними тремя старыми продавленными креслами. 
Они присели в беседке, Лучников закурил и сказал, как бы оправдываясь: «Я вообще редко курю и стараюсь пить как можно реже», - и указал большим пальцем левой руки на грудь:
– Сердце с детства пошаливает.
Некоторое время они сидели молча, пока Лучников не докурил и не спросил:
- Я так понимаю, вы в культуру пошли не просто так. Вами же что-то двигало, когда вы выбирали профессию?
Этот вопрос привел Артема в легкое замешательство, и он некоторое время молчал, обдумывая ответ:
- Вообще-то я хотел стать психологом, но как-то не срослось, да и мать не очень это одобряла. Она считала, что это работа не для мужчины и хотела, чтобы я поступил в какой-нибудь технический вуз, хотя у меня всегда были проблемы с точными науками, да и к технике я был равнодушен.
- Так вы выбрали профессию вопреки желанию матери?
- Можно сказать и так. Но она не слишком огорчилась. Времена, сами знаете, такие наступили – не то, что раньше. Раньше ведь быть культурным работником было непрестижно - оплата маленькая и все такое. Не то, что сейчас. Это был своего рода компромисс между мной и моей матерью. Я избежал возможности попасть в технари, но в то же время выбрал вполне престижную профессию, которая могла обеспечить мое будущее.
- Понятно, - кивнул Лучников и некоторое время помолчав, сказал. – А я вот выбрал специальность по душе и закончил филологический. Потом изучал экономику. Но это уже так – на будущее. А сейчас пытаюсь изучать право. Но это тоже не для души, так сказать, а для карьеры. Я считаю, что руководитель должен хорошо знать две эти области – экономику и право.
- А не жалеете, что попусту потратили время на филологию? – осмелев, спросил Артем.
Лучников нахмурился и ответил:
- Даже не знаю, что и сказать. Сейчас, я иногда так и думаю, что просто понапрасну тратил время. Я, знаете ли, литературу любил, да и сейчас люблю. В юности стихи писал, – голос его сделался приглушенным, будто он стыдился чего-то. – Хотя кто в молодости стихов не пишет? Вот вы писали?
Артем вспомнил, как в школе царапал корявые пародии на Пушкина, состоящие сплошь из матерных выражений:
- Нет, не писал. Нет у меня никаких литературных способностей. Да и других талантов я в себе не замечал.
Лучников хитро ухмыльнулся:
 - Ну это в зря, товарищ Дванов. Вы еще молоды, да и я тоже не старец. Кто знает, что хранит человеческая душа, и до какой поры это спит в ней, пока не пробудится? Знал я человека уже пожилых годов. Уважаемый известный был человек. Семью имел хорошую – жену детей, внуков. Ничем особенным не выделялся. Не кричал, не суетился, просто тихо и спокойно жил. До пенсии ему оставалось всего ничего - года два, полтора. И тут начальник его на него отчего-то взъелся, пока под каким-то предлогом его не уволил с работы, да еще и опозорил. Говорил, что проворовался этот человек. Воровал он или нет – точно сказать не могу. Одно знаю точно, что никто не мог бы о нем такое подумать. Скорее всего, он и действительно не брал ничего. Просто он почему-то мешал новому начальнику. Может, начальник и сам воровал, и нужно было спихнуть вину на кого-то. И вот эта его простая тихая и ничем не примечательная жизнь на этом кончилась. Однажды он взял дома большой кухонный нож, спрятал под пальто и вышел из дома, сказав жене, что идет в магазин, а сам пошел на свою прежнюю работу. Там на заводе проходная была, но его пропустили, ведь он проработал там много лет и все его знали. Он пошел в кабинет начальника, вынул из-под пальто этот свой огромный нож и без лишних слов воткнул его тому между ребер. Говорили, крик начальника слышал весь завод, а предприятие то немаленькое – километра два из конца в конец. Начальник, крича, успел выбежать в коридор и там упал замертво. Пока приехала милиция, наш тихий и незаметный человек успел поранить секретаршу и нескольких бухгалтеров, а потом еще и одного милиционера. Экспертиза признала его невменяемым, и его посадили в психушку. И вот там он начал писать картины. Я видел эти картины не раз. Это нельзя сравнить ни с чем. Странная, безумная красота. Мне они казались даже гениальными. Я потом спрашивал у родственников: рисовал ли он раньше? Они отвечали: нет, никогда он не рисовал, и вообще этим не интересовался, как и искусством вообще. Он был обыкновенный до мозга костей технарь. А тут на тебе – такие профессиональные работы, написанные человеком без каких-либо навыков. Так вот.
»Чудненькая история. На что это он намекает?», - подумал Артем и заерзал в кресле, чувствуя глубокую, непреодолимую неловкость.
- Хотите, я вам свое стихотворение прочитаю? - неуверенно спросил Лучников.
- Почему бы и нет? Интересно было бы послушать.
Лучников слегка прикрыл глаза, и, не глядя на Артема, а куда-то поверх его головы, стал декламировать:

»Все, что хочу сказать - скажу
Вовне не проронив ни слова.
Сквозь очертания былого
Все эту формулу твержу.

Я нахожусь не здесь, а там
Из мыслей, воли, крови, плоти,
А здесь в зеркальной позолоте
Лишь отражаюсь. «Аз воздам»

Сказало время и застыло.
Где я? Я кто-то? Я никто?
Но рыбы слов ордою ртов
Ответить мне, увы, не в силах.

Так к черту слово. Этот свет
Безмолвен и не знает речи,
А значит кривды человечьей
В нем сроду не было и нет.

Лишь он пустой и безъязыкий
Повсюду истинен и прав,
Примером мне навеки став,
Застыв в своем безмолвном крике».
Читал он просто, без каких-либо подвываний и экзальтации, с какими читали свои стихи многие поэты. Школьная учительница литературы отметила бы, что это было чтение без выражения: монотонное и неэмоциональное. Артема поразила не блеклая интонация, а какое-то меланхолическое философское содержание и сам факт, что глава райкома партии писал такие вот необычные, замысловатые стихотворения. Это ему казалось еще более необычным, чем безумный убийца, пишущий гениальные картины. После небольшой паузы, Артем сказал:
- Мне понравилось. Хотя даю честное слово, что я разбираюсь во всем этом, как свинья в апельсинах. Честно понравилось. Необычно как-то и неожиданно.
Лучников как-то стыдливо усмехнулся и ответил:
- Баловство это все. Одно сплошное баловство не нужное никому. Иногда я спрашиваю себя: зачем все это? Поэзия, литература, живопись, философия. Человек ведь прекрасно мог бы обойтись без всего этого. Может это просто напрасная трата времени и умственных сил? Сколько всего можно было построить, да что построить – весь мир перевернуть, если всю эту энергию, которое человечество тратило на искусство и философию на протяжении всего своего существования направить на цели обустройства человека в этом мире. И мир был бы совсем другим. Более совершенным и обустроенным.
Артем тут вовремя припомнил статью, прочитанную им недавно в журнале »Наука и жизнь» и возразил:
- Вы не правы. Вы ведь сами не уверенны в том, что говорите. Я вот недавно про неандертальцев читал. Отчего они вымерли? Ученые до сих пор спорят. А ведь они были и помощнее тогдашних людей, и было их немало. Вся Европа была ими заселена. Так отчего же они исчезли и уступили дорогу человеку разумному? Говорят, мышление неандертальцев было строго предметным. То есть они не имели воображения, фантазии, хотя какие-то примитивные зачатки искусства у них вроде бы существовали, но это точно неизвестно. Потому и победил их человек, наделенный воображением и способностью к искусству. И благодаря этой способности человек населил собою мир и подчинил его себе, став царем всего существующего. Искусство, я так понимаю, это то, что делает человека человеком, что возвышает его над всей остальной живой и неживой безъязыкой природой, которая для него материал, из которого он и выстраивает свой огромный мир. Смог бы достичь человек таких высот, если был бы лишен воображения и способности к искусствам? Я думаю, что нет.
Лучников был одновременно удивлен и доволен таким ответом.
Домой Артем возвращался в состоянии глубокой задумчивости. В нем боролись удивление, недоумение и еще масса неопределенных чувств, которым он затруднялся дать раз и навсегда определенное имя. И ни одно из этих чувств не побеждало, превращая его мысли в сплошной липкий и вязкий хаос, отчего он не мог сказать себе с точностью: зачем и с кем он сегодня разговаривал и что из этого может получиться дальше.