Возвращение 6

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

1
В природе существуют три великие силы – зной, слякоть и снег. Дождь, буря, град похожи на постороннюю ноту, ворвавшуюся в выверенную партитуру жизни или отдельный музыкальный проход в симфонии, выбивающийся из общего настроения, а вот эта троица сильна своим постоянством, дающим общий тон всему окружающему. Они не просто звук, а настройщик инструмента, даже более – композитор, художник, выводящий линии и накладывающий краски по своему усмотрению, следуя только творческому произволу и своему собственному духу. Но даже не в этом главная тайна их всепроникающей и обволакивающей мир мощи, а во влиянии их на человека, который как резонирующий инструмент, вынужден окликаться на их проявления, невольно становясь их частью - так миллионы душ сливаются в единой вселенской душе, как в материнской утробе. И тогда зной опаляет чувства, снег ложится на остывающие полустертые узоры памяти, а слякоть, этот бескрайний океан серости, заливает душу, творя из нее свое подобие. 
Слякотная, волглая осень в Парточленске была своим временем года. Серые панельные дома или дома из посеревшего в темных потеках кирпича хорошо вписывались в ее настроение. В любое другое время года город казался чем-то чужеродным, искусственным, слишком уж надуманным, но в осени с ее грязью и апогеем умирания он растворялся без остатка, как маленький кусочек металла в пробирке с кислотой на школьном уроке химии.
Копенкин шагал по улице, задумавшись и не смотря под ноги. Он был хмур, бледен, как-будто чем-то очень раздражен и подобно городу казался осенью, грязью, слякотью, мелкой моросью. Спасительные сумерки постепенно скрывали улицы и дома, давая отдыхать глазу и душе в состоянии мнимого неведения.
Копенкин подошел к дому Артема, медленно, как бы нехотя поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Дванов открыл дверь и удивился озабоченному виду гостя.
- Привет. Что случилось? На тебе лица нет. Заходи, не стой под дверью.
- Нужно поговорить, - глухо и меланхолично ответил Копенкин.
- Так пошли на кухню…
- Ты не понял. Мне нужно серьезно с тобой поговорить. Очень серьезно,- он поднял на Артема усталые и потухшие глаза. – Серьезнее не бывает.
- Да что такое?
- Пошли, - почти шепотом сказал Копенкин и кивнул на лестницу.
Они вышли в подъезд под грустный тусклый свет лампы. Дванов вопросительно смотрел на Копенкина, ожидая услышать от того объяснения причины его визита и важности предстоящего разговора, но капитан молчал и только оглядывался по сторонам и всматривался в глубину двора, пытаясь что-то отыскать в сумерках.
- Пойдем-ка лучше присядем у песочницы. Не стоит в подъезде торчать, - сказал Копенкин и жестом позвал Артема за собой.
Они подошли к песочнице, Копенкин потрогал доску и ругнулся, обнаружив, что она влажная и сидеть на ней будет неудобно. Он полез в карман, достал оттуда несколько бумажек, расстелил их, предложил Дванову присесть и сам сел рядом с ним.
- Даже не знаю с чего бы начать, - неуверенно произнес Копенкин, опустив лицо вниз.
- Я по тебе вижу, что ничего хорошего не произошло. Ладно, говори как есть, - спокойно ответил Артем, несмотря на то, что вид гостя и его поведение успели насторожить и даже напугать его. 
- Знаешь, в жизни временами происходят странные, необычные вещи. Настолько странные, что в них трудно поверить. Но случается так, что к этому потом привыкаешь и такие вещи перестают удивлять. К примеру, еще лет сто назад никто не мог подумать, что человек выберется в космос и будет летать туда, как на прогулку…
- Честно говоря, я вообще ничего не понимаю,- прервал Копенкина Артем. – Скажи ты толком что произошло?
- То, что я тебе скажу, очень скоро перестанет быть большой тайной. Перестанет быть необычным и странным, - Копенкин повернулся к Дванову и посмотрел ему в глаза. – По большому счету тебе это не очень-то и нужно, но меня попросили провести небольшой ликбез. И вообще я думаю, что ты должен это знать. А от этого будет зависеть многое.
- Например? – насторожился Артем.
- Например, твое будущее. С моим будущим и так все ясно. Или мне так кажется, - сказал капитан и снова опустил взгляд. – Ты знаешь кто такой Лучников?
- В смысле?
- В самом прямом.
- Извини, но я тебя не пойму.
- Это не удивительно. Собственно затем, чтобы ты знал ответ на этот вопрос, я и пришел.
И Копенкин начал свой рассказ.
2
В 1962 году в сентябрьском номере «Правды» появилась оптимистическая статья о клонировании за подписью некоего Мирзояна. «Человечество на протяжении практически всей своей истории мечтало о вечной жизни или жизни после смерти, грезило чудесами оживления и воскрешения. Эти мечты бессовестно  использовала религия, намеренно, для своей меркантильной выгоды обманывая народ веками. Ни магия, ни молитва, ни заклинание не могли и не могут сделать то, на что способная наука, все больше и больше приучающая нас не удивляться новым явлениям и открытиям, еще вчера казавшимся настоящим чудом. Необъяснимых чудес не бывает. И это доказано советской наукой. Но это не значит, что чудо невозможно. И недавние успехи наших ученых наглядно это доказывают.  Они научились воскрешать не прикосновением рук, не славословием несуществующих высших сил, но набором выверенных и надежных передовых научных методов.
Кто бы мог подумать раньше о таких вещах? Мы, живущие сейчас в СССР, получили уникальную возможность, которая недоступна жителям любой другой страны мира. Хотели бы вы пообщаться с живым Лениным или Пушкиным, Толстым или Менделеевым? Скажете, что это невозможно? Как бы не так! И дело тут не в путешествиях во времени и, тем более, не в игре воображения.  Это реальность. Реальность, которую можно пощупать руками, ощутить, почувствовать, благодаря достижениям выдающихся советских ученых-биологов, поднявшим технологию клонирования организмов до невиданных высот…» 
Далее следовало описание беседы с несколькими учеными, утверждавшими, что через несколько лет они смогут приступить к клонированию человека.  Из статьи также следовало, что менее чем через год при Академии наук будет открыт Институт клонирования.  Параллельно с «Правдой» статьи на эту тематику появились в научных и популярных журналах.
Не прошло и трех месяцев, как фурор вокруг открытий биологов резко угас. Начиная с ноября, читатели, заинтересовавшиеся темой клонирования, не могли найти ничего нового ни в одном издании. Фамилии ученых также больше нигде не упоминались. Все закончилось так же внезапно, как и началось. Номер «Правды» со статьей Мирзояна изъяли из подшивок всех библиотек. То же самое ожидало и другие издания со статьями, посвященными клонированию. Чтобы меньше возбуждать подозрения тот же номер «Правды» был напечатан заново, только вместо статьи о достижениях советской биологии в ней поместили портретный очерк о парторге крайкома КПСС Ставропольского территориально-производственного колхозно-совхозного управления под заголовком «Теперь я пойду с еще большим забралом!».
Со временем об этих публикациях просто забыли. Помнили их разве что специалисты, которые догадывались, что все работы в этом направлении впопыхах засекретили, поняв, что пропуск такой информации в открытые источники был большим упущением. Через несколько лет разрозненные статьи о клонировании вновь стали появляться в специализированных журналах, но речь в них шла об искусственном воспроизводстве животных. Говорилось о том, что пока ученые могут осуществлять клонирование только хладнокровных: лягушек, змей, ящериц, черепах, а успешные эксперименты в этом направлении с млекопитающими пока невозможны, но это дело не столь далекого будущего. О клонировании человека в этих публикациях не говорилось ничего.
Работу по клонированию человека действительно засекретили. Ни один из информаторов за границей не сообщал о подобных работах на Западе. Тема временами возникала в научных кругах, но обсуждалась как перспектива будущего. Возможно через два, три, может четыре десятка лет это станет реальным,  а пока нужно биться над менее масштабными проблемами в этой области, постепенно накапливая опыт и приближаясь к основной цели. Советское руководство, сообразив, что страна претендует на масштабный научный приоритет, решило закрыть доступ к информации о клонировании человека, опасаясь, во-первых, непредсказуемых последствий экспериментов, во-вторых, гипотетической возможности потерять приоритет из-за того, что кто-либо из ученых либо сбежит на Запад, либо продаст информацию иностранной разведке, либо наговорит или напишет больше, чем следует и на основе его данных западные ученые могут скопировать новую биотехнологию. Собственно, частичная секретность уже соблюдалась тогда, когда Мирзоян писал свою статью для «Правды». Никто не знал настоящих имен и фамилий ученых, занимавшихся проблемой клонирования человека, а фамилии, фигурировавшие в статье, были вымышленными.
Секретность, однако, не дала проекту ученых никаких привилегий. Институт, разумеется, так и не был открыт, специальной оснащенной всем необходимым лаборатории тоже создано не было. Позаботившись об утверждении тайны, государство забыло о сохранении и продолжении научной работы. Несколько писем, отправленных учеными в ЦК, ничего не дали. Их рассматривали, но положительного ответа не давали, каждый раз придумывая какую-нибудь отговорку. Видимо наверху к этому научному направлению просто потеряли интерес, посчитав его бессмысленным и чересчур фантастическим. А зачем тратить народные деньги на ничего не значащие и сомнительные эксперименты? Фактически работы по клонированию были заморожены и держались только на энтузиазме и самолюбии небольшого кружка биологов-единомышленников.
Спустя несколько лет все изменилось. Когда КГБ возглавил Андропов, он заинтересовался судьбой ученых и их исследованиями. Он смог убедить часть ЦК в целесообразности выделения средств на возобновление работ по клонированию, взяв на себя личную ответственность за проект, получивший название «Возвращение».  Полную секретность сохранили, но для нужд ученых было выделено большое здание в Подмосковье, куда постепенно свозили все необходимое. Глава госбезопасности также распорядился, чтобы разведка активизировала работу в этом направлении: у советских ученых не должно быть недостатка в информации о подобных работах во всем мире. Разведчики настолько вошли в раж, что сгоряча даже предложили выкрасть одного из американских ученых, занимавшихся клонированием. Некоторое время велась серьезная подготовка к операции, но когда она была уже в завершающей стадии, а ученый как раз приехал на отдых в Швейцарию, где его можно было легче достать, Андропов запретил похищение, опасаясь неудачи и считая этот рискованный шаг не столь необходимым, поскольку советские биологи и без посторонней помощи продвинулись в своей работе достаточно далеко. 
Какие цели преследовал Андропов, и что он хотел от этого проекта? Как чуть ли не самое информированное лицо в стране, он знал очень многое о происходящем вокруг. Во всем этом Андропов видел разрушение порядка, которое могло окончиться непредсказуемыми, но обязательно неприятными событиями. Пройдя опыт сталинского правления, он на всю жизнь сохранил в себе веру в сильную личность, крепкой рукой и непреклонным волевым разумом наводящую порядок, без которого не может существовать ни одно государство.  Андропов не питал особых иллюзий относительно людей, находящихся во власти. Больших личностей, способных вывести страну к новому подъему, он не видел. Это была мелко-бюрократическая и уже довольно развращенная своим положением кампания, ждать от которой великих свершений было бы слишком наивно. Личность с большой буквы должно было дать клонирование человека.
Нетрудно догадаться, кого выбрали для эксперимента. Это был Ленин. Во всех отношениях удобный материал: основатель советского государства, гений революции, генетический материал вполне доступен и обилен, техническая база тоже обеспечена.  Техническая база, кстати говоря – была самой интересной и необычной частью проекта.  С вынашиванием плода были связаны определенные сложности. Нужно было найти подходящую женщину, уговорить ее участвовать в эксперименте, при этом настаивая на сохранении полной секретности.  С этим возникло бы много мороки. Поэтому ученые выбрали чисто технический путь решения проблемы и создали первую в мире искусственную матку. Эта была средних габаритов машина с «маткой», обеспеченной всеми условиями, максимально приближенным к естественным. Давление, подача питательной жидкости, температура – все это круглосуточно отслеживалось и регулировалось с предельной точностью.
Трудно передать всю ту радость и восхищение возможностями науки, которые почувствовали биологи при «рождении» ребенка. Однако возникли проблемы. Несмотря на то, что условия в «матке» были подобраны наилучшим образом и сохранялась максимальная стерильность, - ребенок был слабым, хилым и болезненным. Как ни бились специально приглашенные для эксперимента медики, в возрасте семи месяцев он умер от тяжелой пневмонии.  Это было большим потрясением. И не только потому, что эксперимент оказался не столь удачным, как виделось с самого начала, но и по той причине, что за это время к ребенку привыкли, как к родному.  По непонятной причине его почему-то называли «Илюшей», а не «Володей». Возможно, просто сыграл роль первобытный страх, когда детям давали «настоящие» и «фальшивые» имена, чтобы оградить от злых духов, а может просто хотели избежать прямого намека на прототип.
Вторая попытка вышла тоже не совсем удачной. Ребенок страдал врожденным пороком сердца. Правда, прожил он больший срок и умер в возрасте полутора лет, едва научившись говорить. Все это поставило эксперимент под сомнение, и возник вопрос: а стоит ли вообще его продолжать? Вдобавок разгорелись непримиримые споры: можно ли считать клонирование полной передачей личности прототипа или это будет совершенно новый человек? Никто не знал ответа на этот вопрос целиком и полностью. Были только догадки, подкрепленные научным теоретизированием, ведь такого опыта раньше не было.
После некоторого перерыва было принято решение взять другой генетический материал. На этот раз объектом для клонирования был выбран Сталин, на что дал личное согласие сам Андропов. Подготовительная работа к этому эксперименту заняла довольно много времени. Никто не хотел новых неудач и ошибок, опасаясь, что проект могут просто прикрыть.  Отчасти опасения оправдались.  Клон Сталина тоже родился с больным сердцем. Однако степень пораженности этого жизненно важного органа была не столь тяжелой, как в предыдущем случае. Ребенка выходили и с облегчением вздохнули, когда поняли, что он будет жить.
И тут опять возникли некоторые сложности. Было непонятно, что дальше делать с ребенком. Отдать в детский дом? Воспитывать на подмосковной базе проекта? Эти варианты были сходу отвергнуты, как категорически неприемлемые. Ребенку нужны были настоящие родители, которых и подобрали из множества проверенных и надежных кандидатур.
3
Мелкая частая морось, почти пыль орошала темный и сырой двор. Даже самые последние гуляки не проявляли желания окунаться в эту сырую, навевавшую тоску погоду. Артем продрог до костей, но это было не столько влияние холода, так как, выходя из квартиры, он надел теплую куртку, сколько безобразная нервная дрожь, пробиравшая тело сильнее всякой сырости. Копенкин запнулся, замолчал и сидел, то и дело посапывая и тяжело вздыхая. Дванов подернул плечами, пытаясь унять дрожь и спросил:
- Ты… ты хочешь сказать, что ребенок тот, с базы… экспериментальный этот…это кто?
- Ты сам понимаешь кто, - мрачно ответил Копенкин, пряча лицо в поднятый воротник. – Не ты и не я.
- Я ничего, абсолютно ничего не понимаю. Зачем ты мне все это рассказываешь?
- Не спеши. Ты меня не дослушал. Я еще многое должен тебе сказать. Никогда бы этого не сделал сам, если бы… Если бы не определенные обстоятельства… Вобщем меня попросили это сделать. И я это делаю. Будь моя воля, я бы не стал тебя втравливать во все это. Ну… так получилось. Ничего не поделаешь… Ничего. И это беспокоит меня больше всего… Тут, понимаешь, такое дело, что просто… Короче, то, что я тебе рассказал – это цветочки в сравнении с этим. Мы серьезно влипли. Что касается меня, так я влип, кажется, дальше некуда. Не один я, конечно. 
- Черт…Черт… Ни хрена себе. Что же это такое? Что происходит? Что произошло? – шептал Дванов, будто не обращаясь к собеседнику, а разговаривая с самим собой.
- Мне бы самому хотелось знать, чем все это кончится. Ты не обижайся на меня…Ты… должен дослушать до конца, а дальше сам решишь что и как. Хорошо?
Артем закутался в куртку, обхватил себя руками, пытаясь справиться со всем, что так неожиданно на него сейчас свалилось, и кивнул Копенкину в знак согласия.
- Так вот,- продолжил Копенкин. – ребенка этого взяла на воспитание семья Лучниковых. Семья хорошая, проверенная, вобщем образцовая во всех отношениях. Кто этот ребенок, они знали с самого начала. От приемных родителей это решили не скрывать. В конце концов, они должны были чувствовать ответственность и вести себя соответствующе. Они действительно хорошие люди. Лучников что-нибудь говорил о них? 
- Так, немного, но тоже говорил, что, мол, замечательные и все такое.
- Ну вот это ты знаешь.
- А он знает, кто он такой?
- Да, знает. Некоторое время не знал. Ему долго не говорили. Вначале это вообще не планировалось. Думали, раз это точная копия такой-то личности – так зачем раскрывать все карты. Пусть себе живет, растет, делает карьеру. Но вышло не так, как хотелось бы. Дело в том, что со временем поняли – клонирование воспроизводит организм, но не способно воспроизвести личность. По крайней мере, на все сто процентов. Тогда весь проект теряет всякий смысл. Ради чего и кого огород городить? Тогда ему рассказали что к чему и после начали вдалбливать: ты должен то, должен это, равняйся на того, кто ты есть на самом деле. Его доверху напичкивали сталинскими биографиями, воспоминаниями, трудами. Все это он должен был проглотить и сказать: это мое, это я. Но он ведь не такой. Это другой человек. Даже внешне он не совсем такой. Да, он сам пытался что-то такое из себя выжимать, подражать как-то. Но нельзя жить чьей-то чужой жизнью, нельзя постоянно фальшивить и притворяться. У него что-то не получалось и он только нервничал из-за этого. Выходило так, что с самого рождения он не принадлежал самому себе. От него все чего-то ждали, на что-то надеялись. Это привело  к тому, что он закрылся как человек. Сбежал сам в себя. Мало того, что его тайна заставляла его скрываться от других, так на него еще и постоянно давили. Короче, ему было нелегко. Да что и говорить: ты сам знаешь, что человек он не простой и контактировать с ним нелегко.
- К чему все это? Зачем? Для чего?
- Для того самого… Пойми, он ведь не просто подопытный кролик, за которым наблюдают экспериментаторы. Его должны были двигать наверх, на самый верх. В ЦК образовали группу его покровителей, и это стало похожим на целый заговор. Когда Андропов стал Генеральным, он сразу же прикрыл проект к чертовой матери. Он получил что хотел, больше ему все эти эксперименты были не нужны. И так чересчур много народу оказались втянутыми во все это. Вот я, например. Ну кто я такой? Капитан госбезопасности. Подумаешь, какая важная шишка. А ведь я все знаю, ну или почти все, но уже этого, согласись, выше крыши. Я его должен был курировать, наблюдать, охранять. Он же должен был тихо и незаметно двигаться по карьерной лестнице: комсомол, город, район, область, ЦК, Политбюро, а там уже и до Генерального секретаря рукой подать. Недаром я тебе говорил – наладь с ним отношения и ты не пожалеешь. И что теперь? Все полетело к чертовой матери. Мы в полной заднице. А чем все это может кончится – страшно подумать. Такие вот пироги с картошкой.
Копенкин резко встал с места и стал нервно расхаживать взад-вперед, отряхивая со своего плаща водяную пыль.
- Что? Что случилось-то? - допытывался Дванов.
- А… - Копенкин махнул рукой. – Случилось то, что должно было случиться. Когда слишком много людей знают то, чего им знать не нужно, рано или поздно кто-нибудь да проболтается. Я не знаю, кто это сделал… Но это уже и не так важно. Важно другое. - Копенкин сделал паузу и задумался.- Понимаешь, там в ЦК… Впрочем, как и везде. Даже у нас… Короче говоря, любое большое учреждение – это бочка с голодными крысами, готовыми съесть друг друга и не подавиться. Те, кто в проекте не участвовал, почуяли опасность для себя… Боялись, что их вычистят к чертовой матери, выкинут из игры на помойку. Тогда они решили действовать. Для начала им нужно было точно установить местопребывание клона и убедиться, что это именно он, а не кто-то другой. Полной информацией они, видимо, не располагали. Во всяком случае, это чувствуется по их действиям. И тут возник этот дурак Чудаськин. Знаешь его?
- Нет. Лично с ним не знаком. Слыхал только, что его арестовали и судили за какую-то антисоветчину.
- О, друг дорогой. Дело там не только в одной антисоветчине. Все гораздо серьезней. Если ты слыхал, он большой любитель всяких компьютерных штучек, а в сети так вообще личность достаточно известная. Так вот он заметил сходство Лучникова со Сталиным. Подумаешь, бывает. Мало ли кто на кого похож. Все бы ничего, но этот болван начал распространяться об этом в сети. Ему этого показалось мало. Он достал фотографии Лучникова и стал делать всякие фотомонтажи. То от Виссарионыча усики ему пририсует, то трубочку в рот воткнет и распространяет это все  в электронной информационной сети. Причем самым наглым образом, да еще с издевательскими комментариями. Признаю, что это наша, и моя личная, вина в том, что мы не сразу это заметили и не прижучили этого идиота. Да мы его взяли, но весть об этом субъекте и его больших делах быстро дошла туда, куда ей не следовало бы доходить. Мы этого не знали. Еще один серьезный прокол. Его отправили на поселение, а уже оттуда его выкрали, привезли куда надо, где он все и рассказал. Теперь у них на руках было подтверждение. Потом они начали вычислять людей из ЦК, которые участвовали в проекте, а сюда прислали специалистов по дорожным авариям…
- Чиклин?
- Совершенно верно, - сказал Копенкин, стоя перед Двановым, и развел руками.- Это хорошо, что ты догадливый. Хотя это, в принципе, не так уж сложно. Беда и ошибка Чиклина была в том, что он попросил разрешения Лучникова воспользоваться его машиной. А машина-то была не простая. С секретом. Потому что спецы над ней уже поработали. И Чиклин погиб, хотя на его месте должен был быть Лучников. Дальше – больше. Наши люди в ЦК и госбезопасности поняли куда идет дело и чем это все пахнет. И теперь дело, ни много ни мало, идет к перевороту. Просто нам не оставили выбора. Или они нас, или мы их. Что касается меня, то я предпочитаю валить деревья у себя на даче, а не на Колыме.
- Этого просто не может быть, - пролепетал Артем.
- Может, может, - иронически заметил Копенкин.- В клон Сталина ты легко поверил, а в это не веришь. Где логика, друг? Не выдумал же я все это?
- Но ты же сам сказал… Он другой. Не тот, которого они хотели.
- А кого это сейчас волнует? Дело ведь уже не в этом. Я же говорю тебе – выбора просто не остается. А так попытаются тихо мирно отправить Политбюро и Генерального на заслуженный отдых. Они там нездоровые все, больные, да и возраст уже приличный. Пора им о покое подумать, в санаториях здоровье поправить, внуков понянчить. Может, их даже наградят орденами и медалями, чтобы не так обидно было.
- А ты уверен, что все получится?
- Я ни в чем не уверен. Мне деваться уже некуда, - нервно ответил Копенкин и присел.- Ты думаешь, мне сейчас хорошо? Да я места себе не нахожу. А что делать? Выхода у меня никакого нет.
- Хорошо, но я то тут при чем? Зачем ты мне все это рассказываешь?
- Я же уже говорил тебе – попросили. Точнее, он попросил лично. Ему люди нужны, на которых он мог бы опереться, которым мог бы доверять и они его не бросят, что бы ни случилось. Не обязательно это должны быть шишки из ЦК. Неважно кто это будет…
- И этот »неважно кто» - я?
- Пойми, он человек закрытый, как я говорил. Может даже где-то ранимый, одинокий. Он нуждается в близких, по-настоящему близких людях, которым можно доверять.
- Подожди, подожди, - прервал капитана Дванов.- Что-то я не припомню, чтобы мы с ним были большими друзьями.
- Это не так важно. Он тебе доверяет и точка. Ты можешь не согласится, остаться здесь, ковыряться в бумагах и инспектировать колхозные клубы до конца дней своих. Это твое право. Но у тебя есть шанс поменять свою жизнь, стать чем-то большим, чем сейчас. Ты можешь воспользоваться этим шансом, а можешь не воспользоваться. Это твой личный выбор и никто тебя насильно ни к чему не принуждает. Тебе дают время до обеда для раздумий. Надумаешь – позвонишь мне или самому Лучникову.
- И что же я должен делать?
- Да ничего. Будешь просто сопровождать его, а там тебе подберут дело.
- А что, если я убегу, расскажу все тем, кому надо?
- Дело твое. Но это не имеет никакого смысла. Процесс пошел. Все может произойти уже завтра, а может уже происходит сегодня, пока мы киснем в этой сырости. Так что с этим ты очень и очень опоздал. Так что думай.
Копенкин поднялся на ноги, повернулся к Дванову и сказал:
- Думай. Время у тебя есть. А я пошел. Свое дело я сделал. Спокойной тебе ночи.
После этих слов он развернулся и быстрым шагом удалился в непроглядную осеннюю темень.
4
Поднялся ветер, дождь прекратился, во дворе было тихо сыро и жутко, и только на веревке шелестел вывешенный кем-то пластиковый пакет. Артем сидел на доске, как впаянный, ничего не замечая вокруг. Как часто бывает в таких случаях, он не мог уяснить себе что происходит и каково его место во всем этом ужасно странном и безумном круговороте, враз поглотившем без остатка его жизнь и все, что ее окружало и окружает. Все прежнее оказалось пустым и ненужным, зряшным. Сила необычных, открывшихся ему обстоятельств была настолько велика, что, раздувшись как шар, выдавила из его души все остальное. Он был сейчас подростком, едва начинающим понимать жизнь – неуверенным, сомневающимся и бунтующим то ли против взрослых, то ли против себя самого, обремененным ядреной тяжестью новых и совершенно неразрешимых вопросов: кто я? зачем я? где мое место в этом страшном, непонятном, непредсказуемом и холодном к своим обитателям мире? Он разбирал себя по частям, будто ветхую кирпичную стену, складывал вновь, разбирал опять и не находил ответа ни на один свой вопрос, только зря истощая свои внутренние силы.
Артем очнулся от своего полузабытья только тогда, когда услышал в темноте обеспокоенный голос зовущей его жены. Он встал с доски и зашагал к подъезду, где она его ждала.
- Что так долго? Что ты там мерзнешь один?  - спросила она, закутываясь в старенькую болоньевую куртку.
Артем собрался было ответить, но, сообразив, что ничего путного из его объяснений не выйдет, оставил вопросы жены без ответа и только спросил:
- Ты телевизор включала? Что там по ящику передают?
- А что? Что-то произошло? – встревожено нахмурилась жена.
- Вроде как должно. А может уже произошло, только мы не знаем, - голос его был глухим и неуверенным. – Ладно. Пойдем наверх. Там будет видно что к чему.
Вместо новостей по телевизору крутили какой-то нудный старый фильм с черными тенями людей, впечатанными в серый хаос вещей. Дванов тупо смотрел в экран, ничего не понимая в этом кино, да и не пытаясь понять. Зато он понял главное: то, о чем говорил Копенкин, похоже, уже началось. Он бросился на кухню и включил радио. Как он ни крутил настройку, ничего существенного, кроме музыки, детских сказок и рассказов о колхозниках-передовиках поймать не удалось, что еще раз убедило его в том, что Копенкин говорил правду. Он так ничего и не сказал жене, все еще надеясь на то, что все это обыденное, но странное наполнение телевидения и радио, отсутствие новостей – только совпадение, которое назавтра как-то объяснят и всех успокоят. Да он и не представлял себе, что скажет.
Утром все прояснилось. Худощавый, подтянутый диктор – солдат телеэфира – четко, без запинки зачитал с листа обращение к советскому народу. В нем говорилось, что Генеральный секретарь, в силу возраста и слабого здоровья, больше не может исполнять свои обязанности; страна нуждается в обновлении, свежих людях в руководстве, идет перетряска кадров в ЦК и Политбюро с целью улучшения эффективности их работы. Но самое главное и почти невероятное, что поразило всю страну – в срочном порядке отменялся сухой закон, а структура Алкоконтрольного государственного управления уходила в подчинение МВД и госбезопасности. Люди поняли насколько это важное и мудрое решение. Кажется, что если бы в СССР нагрянули пришельцы-завоеватели самого что ни на есть омерзительного облика, запаха, размера – самые отталкивающие существа во Вселенной – свергли советское правительство и тут же отменили сухой закон, их бы встречали как дорогих гостей, с искренними слезами на глазах и пьяными песнями и плясками. И никого бы не интересовал их устрашающий и премерзкий вид. Все задавались бы только одним вопросом: можно ли с ними выпить на брудершафт или они равнодушны к спиртному? Третьим будешь, серо-буро-малиновый, вонючий желеобразный брат?
Магазины с обеда ломились от очередей за спиртным. Стояла страшная давка, крики, ругань. В самом большом продовольственном магазине в центре города толпа, набиваясь внутрь, сломала сначала первые – деревянные - двери, а затем, перетекая из тамбура к прилавкам и вторые – металлические. Окна в тамбуре магазина через каких-то пятнадцать минут после открытия были выдавлены людскими спинами и локтями. Поранившихся битым стеклом, окровавленных и сопротивляющихся помощи еле выволакивали из давки, бросали снаружи отираться от крови, осматривать порванную одежду, и ныряли обратно в бушующую очередь. Когда травмированные, решившие, что обойдутся как-нибудь без медицинской помощи, пытались вернуться в ряды алкавших алкоголя, их выкидывали оттуда со смехом и криками: »Чего прешь, покалеченный?! Едь в больничку уколы делать!» Если гражданин покалеченный не внимал гласу народа, его пытались увещевать пинками под зад и толчками.
- Да что я, всю вашу водку выпью, что ли? – возмущалась жертва антиалкогольного переворота.
- Тебе для здоровья вредно. Окочуришься, а мы отвечать за тебя будем! – гудела в ответ толпа целых и невредимых счастливчиков, нашедших свое место в очереди.
- Так мне ж для дезинфекции! – приводил новый аргумент травмированный.
- Для дезинфекции нормальные люди идут в больницу или аптеку, а не в магазин, - ответствовала неумолимая толпа и отвешивала несчастному еще одного пинка.
Время от времени из толпы, держа над головой, как олимпийский факел или горящее сердце Данко, отвоеванную у прилавка бутылку, выныривали потрепанные, но довольные и счастливые мужички, которых травмированные и стоящие в хвосте очереди, далеко уходившей на улицу, провожали печальными и завистливыми взглядами. 
Весь Союз сейчас был полон таких сцен и очередей. Практически весь состав милиции, внутренних войск и бывшего Алкоконтроля был отвлечен на предупреждение пьяных драк и дебошей. В этой атмосфере людям было не до того, кто кого, зачем и за что выгнал из ЦК и Политбюро и чего ожидать дальше. Армия была в шоке и погрузилась в раздумья, с надеждой и сомнением косясь в сторону емкостей с техническим спиртом. Все больше набирало силу мнение, что количество спирта избыточно и часть его подлежит немедленной утилизации.
5
Автомобиль, покачиваясь, мчал по дороге. Лучников, сидевший на заднем сидении между Двановым и Голиковым, был сосредоточен, молчалив и мрачен. Его темные глаза сузились и смотрели вперед напряженно и подозрительно. Голиков придремал и сидел, сложа руки и опустив свою большую тяжелую голову. Артем был растерян, зажат и чуть ли не влипал в дверцу, как можно дальше отклоняясь от застывшего в раздумьях Лучникова. Если бы не Копенкин, вертевшийся и болтавший на переднем сиденье рядом с водителем, Дванов не знал бы куда себя девать.
- Хорошо, правильно сделал, что поехал. Нечего там в нашей дыре ловить, - возбужденно говорил Копенкин, обращаясь к Артему. – Как бы там ни было – такого шанса в жизни  у тебя могло не быть вообще, а так есть. И вполне реальный. А то, что весь этот сброд из верхов вымели, да еще быстро и без особого шума – это нам большой плюс. Значит никто ими особенно не интересуется. Никому они не нужны. Не стоят внимания. Так зачем из-за них кому-то лезть в бутылку? Им давно пора на покой. Надоели и достали всех своим сухим законом и Алкоконтролем. Впереди – неизвестное, но большое будущее. Так что все будет путем. Главное – доехать без приключений, а там уже хоть трава не расти.
Артем без особого интереса слушал Копенкина, изредка кивая ему в ответ или вяло поддакивая. С одной стороны, многословие капитана отвлекало его от неприятных мыслей и сомнений,  с другой – чем больше болтал Копенкин, тем больше Артем замечал, что на самом деле на душе у капитана очень неспокойно и что тот пытается унять неприятный внутренний свербеж бесконечным монологом. Казалось, замолчи он, то стал бы от волнения грызть сиденье или искусал бы водителя. 
Вся прежняя жизнь Артема казалась жирным куском, выплюнутым под ноги. Будто ее не было вовсе, а вместо нее образовался бессмысленный вакуум. Будущее было темной комнатой, населенной неясными призраками и страхами. Человеческое сознание обычно находится в трех временных измерениях: опирается на опыт и образы прошлого, существует в настоящем, создает ориентиры для будущего. Но сейчас сознание Дванова, как никогда, пожалуй, в его жизни, целиком и полностью увязло в настоящем. И вот на этом мелком отрезке он просто потерялся. Это состояние было неприятно, даже ужасно, ибо в этом настоящем ничего, кроме железной коробки автомобиля и нервничающих спутников не было. В таком состоянии легко потерять внутреннюю опору.
Девизом его жизни было выражение «потому что так надо». Надо учиться, надо работать, надо как-то жить. Его партийная карьера, начиная от комсомола, складывалась на этой же основе, а не их жгучего карьеризма и желания достичь начальственных высот. Родители внушали ему, что комсомол, потом партия – это хороший, даже единственно верный выбор, чтобы устроиться в жизни, меньше работать физически, больше говорить, приказывать, командовать. Они жили совсем по-другому, но для него хотели совсем иного. Учился он прилежно, был дисциплинирован и собран, но в его учении не было желания, огня, стремления. Потому что так надо, постоянно повторял он себе. Кто не учится, тот ничего не достигает в жизни. Кто не связал свою судьбу с партией, тот недалеко уйдет в этой стране. Он шел к своей жизненной вершине, потому что так надо. Ничто и никто не звал его туда и неясный манящий свет не горел на самом верху. И вот, оказавшись на этой своей личной вершине с кабинетом, секретаршей, почетом, некоторым достатком, он понял, что страшно, невыносимо скучает и что наверху такая же комнатная пыль, мухи и назойливый печальный свет сквозь окна, как и внизу. Он спрашивал: зачем это? И отвечал себе: так надо. И теперь, находясь на пути в неизвестность, на тот же вопрос он отвечал себе точно так же. Но теперь успокоительная сила этого ответа уже не действовала.
Спокоен был только Голиков. Наверняка он был единственным из сидящих в машине, кто ясно видел цель и знал чего он хотел. Перед отъездом он возбужденно говорил:
- Честно говоря, я не верю в эту страну. Мне кажется, что нечто настолько глубоко засело в нашем человеке, что его бесполезно тянуть куда-то к лучшей жизни. Болотные мы люди. Живем в болоте и не хотим ничего знать, кроме него. Но надо же что-то менять, в конце-то концов! Нужно делать что-то!
По дороге они поменяли три автомобиля. От движения по воздуху решили отказаться, считая его небезопасным. Все это говорило Артему о том, что не все так уж радужно и спокойно, как уверял Копенкин. Но особенно его насторожил Лучников. Когда Голиков очнулся от затянувшейся дремоты, он участливо спросил Лучникова:
- Ну и как вы себя чувствуете?
Тот с вздохом откинулся назад на спинку сиденья, закрыл глаза, потер лоб рукой и ответил:
- Как баран, которого везут разделывать на шашлык.
6
Вот уже несколько дней они были в Москве. Незнакомые люди, суетящиеся вокруг с важным и озабоченным видом, смотрели как бы сквозь Дванова и неприятное чувство, что ты просто лишний здесь, пустое место не покидало его ни на минуту. Не зная, куда себя деть в этом стремительном деловом беспорядке, он ошивался по коридорам или, зайдя в кабинет Лучникова, – теперь уже Генерального секретаря – вызывался отнести кому-нибудь пачку бумаг или папку. Как ни странно, эта унизительная роль мальчика на побегушках на некоторое время внушала ему чувство собственной значимости. Несмотря на то, что он при этом вполне осознавал всю ложность этого чувства, участие в общем водовороте снующих по коридорам чужих и равнодушных лиц давало некоторое облегчение. Артем внушал себе, что они теперь смотрят не сквозь него, а как на равного. Но как только бумаги были занесены адресату, он мысленно одергивал себя и до него доходило, что по большому счету всем им – этим жителям огромного бюрократического муравейника – плевать на него с высокой горки и они действительно не замечают его, как обитатели старинных замков не видят  приведений прежних хозяев, парящих по холодным лестницам и громадным комнатам с высокими потолками. Вряд ли они задавались вопросами: кто это спешит им навстречу, что это за человек и что ему тут нужно? Они были слишком заняты собой и делами, чтобы еще и интересоваться непонятными людьми, которых здесь было более чем достаточно.
Лучников с самого их здесь появления был пленен кучей бумаг и дел, и, казалось, забыл о своих спутниках. В его кабинете то и дело появлялся нервный лысый товарищ, и, заламывая руки, говорил о том, что в стране стремительно тают запасы спирта, а для открытия новых ликероводочных заводов не хватает сырья, оборудования и специалистов, что тратить драгоценную валюту на закупку спирта за границей – себе дороже. Генеральный хмуро выслушивал его, подписывал какую-то бумагу, молча совал ее в руки нервному и опять углублялся в изучение каких-то документов или отвлекался на телефонный звонок. Глаза нервного округлялись, и он начинал протестовать, чуть ли не крича: »Это невозможно. В такие сроки мы не уложимся». Лучников поднимал на него глаза и отвечал: »Нужно системно и слаженно подходить к работе. Тогда все получится. И не раскисать». Нервный еще что-то пытался объяснять, но Лучников, не отрываясь от бумаг, махал ему рукой, давая понять, что слишком занят другими делами, чтобы обращать внимание на его лепет.   
Дванов, Копенкин и Голиков то и дело заглядывали к Генеральному в обед, пили с ним чай, за которым он обещал их куда-то пристроить, но пока обеспечил их только чисто секретарской работой, ссылаясь на то, что в ЦК на раздачу должностей посторонним для них людям могут посмотреть слишком косо, а он не хотел бы сейчас идти на большие конфликты, тем более, что сам себя чувствовал здесь, будто во вражеском окружении и еще толком не освоился с обстановкой. Эти несколько дней сделали его самого издерганным и усталым. Он мало спал, ел почти на ходу и постоянно терялся в мешанине бумаг и докладов.
Самое ужасное началось немного позже, когда стала поступать тревожная информация из союзных республик. Волновалась Прибалтика, все три республики были охвачены беспорядками, на улицы высыпали толпы, громившие советские учреждения и требовавшие независимости. Следом за Прибалтикой поднялось Закавказье и уже пролилась первая кровь. Руководство Казахстана, Узбекистана, Белоруссии и Украины выразило свой протест в связи с резкой сменой союзной власти, объявив произошедшее незаконным переворотом. Вскоре сложилась целая коалиция «несогласных» республик, угрожавших прекратить свое членство в Союзе. В иные времена это бы не осталось безнаказанным, но в ситуации, когда военные силы на территории республик были быстро напрямую переподчинены республиканскому управлению, все это попахивало войной.
В связи с этим было собрано экстренное собрание президиума ЦК, где предстояло решить, что же делать дальше. Лучников попросил Дванова, Копенкина и Голикова быть рядом с ним, предчувствуя, что разговор будет очень непростым. Обстановка и в самом деле была очень нервной и напряженной. Министр обороны заявил, что ни о каком силовом решении вопроса не может быть и речи, поскольку на территориях »несогласных» есть запасы ядерного вооружения, насильно взятого под контроль местным руководством с помощью спецназа. В случае войны, никто не может дать гарантии, что это оружие не будет применено с самыми ужасными последствиями. В конце своей речи, министр заявил о том, что уходит в отставку в знак протеста и добавил, что военные не должны быть заложниками ошибок политиков. Кто-то прокричал ему из зала: »Это трусость и предательство». Министр ничего не ответил, а только сгреб бумаги со стола и спокойно, не спеша, провожаемый озадаченными взглядами, вышел из зала заседаний. Только прибывший представитель Украины официально заявил о выходе республики из Союза Советских Социалистических республик и коротко рассказал о проекте новой Конституции страны, которую, как предполагалось, должен был возглавить выборный гетман. Зал загудел, все смотрели на Лучникова, ожидая его слова, но он молчал и был растерян. Украинского представителя обвинили в спешке и предложили переговоры с центром, но он не дал определенного ответа, сославшись на отсутствие у него таких полномочий. Начались споры, люди срывались на крик. Стало ясно, что центр сейчас бессилен что-либо предпринять и фактически лишен вменяемого руководства. Из зала раздавались обвинения в сторону Лучникова, ему говорили о его неспособности совладать с ситуацией. Последней каплей стало сообщение о том, что Прибалтика, Закавказские республики и Белоруссия последовали примеру Украины и официально приняли декларации о суверенитете и выходе из союзного подчинения.
Лучников, слушая все это, становился все мрачнее и мрачнее и по-прежнему молчал. Вдруг он резко встал и вышел из зала. Никто, кроме Голикова, Копенкина и Дванова, за ним не последовал. Он почти бежал по коридорам, и товарищи едва за ним поспевали, окликая его, но он не обращал на это никакого внимания. Добежав до своего кабинета, он залетел туда и закрылся на ключ изнутри. Первым к двери подбежал Копенкин. Он сперва тихо постучал и позвал Лучникова: »Гаврила Осипович!». Не получив никакого ответа, он стал стучать сильнее, но с тем же результатом. Копенкин оглянулся на Артема и Голикова и сказал: »Нужно срочно ломать дверь».