Возвращение 7

ВОЗВРАЩЕНИЕ
      
1
Парточленск уже несколько лет носил прежнее имя Гурчевска. Артема, впрочем, этот факт оставил совершенно равнодушным, поскольку то, что случилось за время его заключения, было куда более значительным, чем это. Он сидел в зале своей бывшей квартиры в окружении жены, тестя, дочери и еще одного незнакомого ему человека, представившегося Алексеем Михайловичем, и был совершенно растерян. Алексей Михайлович – худощавый, тихий и начинающий лысеть человек, по всей видимости, тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Он даже поежился, когда уже бывшая жена Дванова представила его как своего нового мужа, назвав только его имя и отчество. Он неловко приподнялся, кивнул головой Артему  и протянул ему руку. Дванов спокойно ее пожал, не отстраняясь и не устраивая скандала. В это время Алексей Михайлович решил представить себя полностью и добавил: «Моя фамилия Чудаськин».
Чудаськина вызволили с дачи, где его держали фактически под арестом. Впрочем, его жизнь там напоминала арестантскую только из-за ограничений перемещений в пространстве и категорического запрета на любую форму связи с внешним миром. Во всем остальном ему было позволено существовать, как обычному человеку. Ни голодом, ни холодом его не морили. Когда для него, наконец, наступила полная свобода, он отправился в Москву. Сначала все было хорошо. Он пользовался определенным вниманием властей и прессы, государство подкинуло ему немного денег, как жертве прежнего режима, но официального статуса пострадавшего так и не предоставило, и деньги вскоре начали заканчиваться вместе с вниманием. Ход событий, связанный с распадом страны, сменой строя, правительства, образа жизни был настолько стремителен и разнообразен,  что его фигура в этом водовороте очень скоро затерялась и к нему потеряли всякий интерес. В итоге он оказался без работы, без жилья, одинокий и забытый всеми. Чудаськин, промаявшись в столице несколько месяцев, вернулся на родину, где его встретили как большую знаменитость и предложили должность в местном районо. Отказаться было глупо – от прежних щедрот государства оставались рожки да ножки, которых едва хватило бы на пару недель скромного существования и если бы не аванс, полученный на новой работе, ему бы пришлось полакомиться парой старых кожаных туфель. Впрочем, после всего пережитого, это не так уж его пугало. Ему казалось, что произошедшее с ним сделало из него профессионального Робинзона, который и воде не утонет, и в огне не сгорит, и на безлюдном острове не посмеет умереть с голоду. Стоит ли говорить, что он ошибался и в какой-то момент почувствовал тоску заброшенности, рано или поздно приходящую к одинокому человеку, а вслед за ней пришло и безразличие к самому себе. Когда жена Дванова, работавшая в том же заведении, стала оказывать ему дружеское внимание, в перспективе подразумевающее нечто большее, он не сопротивлялся и незаметно для самого себя стал семейным человеком.
Артем удивленно посмотрел на Чудаськина и спросил: «Так это вы?»
- Да. Тот самый, - не без удовлетворения ответил новоиспеченный муж, которому всегда было приятно внимание к его недавнему прошлому.  После этой фразы он почувствовал облегчение и раскованность.
Однако Дванов не стал увлекаться расспросами и посчитал лишним завязывать сейчас разговор с Чудаськиным – человеком чужим и мало его в этот момент интересовавшим. Даже традиционный вопрос покинутых мужей  - почему она променяла меня на этого? – не возникал у него в голове. К Чудаськину, почувствовавшему это, опять вернулась прежняя неловкость. Он, кряхтя сел в кресло, и нервно поерзав, отлучился зачем-то на кухню.
- Понимаешь… - начала жена. – Квартиру я приватизировала. Теперь она принадлежит мне и достанется нашей дочери. Ты должен понимать… Думать о ее будущем, в конце концов… Но ты можешь пожить здесь некоторое время, пока не найдешь что-то. Папа вот согласен тебя на даче временно приютить, если что…
- Премного благодарен, - резко ответил Артем. – Это все, что вы имеете мне сообщить?
- Только вот давай без обид, ладно. Мы понимаем, в каком ты положении находишься, и идем тебе навстречу. Но у нас новая семья…
- Сколько я могу жить здесь? – сжимая руки, спросил Артем.
- До лета можешь точно. Я думаю, что этого времени будет достаточно.
- Я могу рассчитывать на то, что вы не будете в это время беспокоить?
- Время от времени мы будем заходить сюда. Мы же должны следить за состоянием квартиры.
- Ничего, ничего. Если хотите, мы приходить сюда не будем, - появился из кухни жующий Чудаськин.  – Правда ведь? – добавил он, глядя на жену.
- Нет, мы не можем оставить жилье без присмотра. Если ты не хочешь этим заниматься – этим займусь я, - возразила жена.
- Ладно, ладно, оставим это, - замахал руками Дванов. – Я прошу сегодня оставить меня в покое. О дальнейшем поговорим потом.
- Ты даже с дочкой своей не хочешь поговорить?  - возмутилась жена.
- Как-нибудь в другой раз, - тяжело и злобно выговорил Артем. – Сейчас я хочу просто отдохнуть. Отдохнуть и все. Позвольте мне это сделать. Хорошо?
Когда все ушли, Артем, не спеша, достал из шкафа подушку, одеяло, постельное и устроился на диване в зале. Он корил себя за черствость и нетерпимость, жалел что так и не смог  пообщаться с дочерью, но терпеть присутствие своих «бывших» и «новых»  он больше был не в силах. Будь это посторонние люди, он, пожалуй, проговорил бы  с ними весь вечер и даже ночь, не касаясь, впрочем, ни своего прошлого, ни настоящего, ни политики. Это был бы простой житейский и не очень интересный разговор о вещах банальных и повседневных. Ему такая беседа показалась бы вполне занимательной, ведь его повседневность в последние несколько лет очень отличалась от привычной. Он наслаждался бы самыми обыденными вещами – плоскими и пустыми для других, но для него – объемными и полными ощущений. Но таких собеседников рядом не было, а вообразить себе подобный разговор он не мог.
Дванова охватили усталость и растерянность, будто он попал в огромный темный лес и долго не мог найти пути обратно, плутая между деревьев, похожих на чудовищ или загадочных древних существ, оставивших нам только свои непонятные, наводящие жуть, остовы. Он около часа, не отрываясь, глядел в потолок, пока сон не сморил его и не освободил от самого себя.   

2
Проснувшись утром один в уже чужой квартире, Артем чувствовал такую же растерянность и неопределенность, как и накануне. Странно, привыкнув в тюрьме к одиночеству, здесь он никак не мог справиться с ним. Его тяготили безделье и скука. Хотелось что-то сделать, но что – он не мог определить сам. Его охватил прилив сил, но девать эти силы было некуда. Он позавтракал и долго смотрел в окно на заброшенный котлован.
Даже, несмотря на то, что чуть ли не половину глубины котлована теперь занимала вода, он казался все таким же бесконечным провалом в преисподнюю. Вода в котловане была странного приятного для глаз светло-бирюзового цвета, но абсолютно непрозрачная, будто кто-то вбросил туда вагон красителя. Земляные края понемногу отслаивались, осыпались и время от времени с плеском и бульканьем падали на дно. Находящийся ниже слой глины вперемешку с камнем был более прочен и осыпался не большими кусками, а мелкой зернью. Очевидно, именно из таких осыпей на одной из сторон озерца на дне образовалось нечто, смахивающее на пляж. Однако в озерце никто не купался – чтобы спуститься к нему, нужно было иметь неплохие альпинистские навыки, да и к краю котлована с его держащимися на честном слове огромными комьями земли с торчащими из них пучками сухой травы подходить было опасно – можно было запросто ухнуть на дно. Пространство в метрах десяти вокруг котлована было кое-как огорожено воткнутыми в землю палками и натянутым на них по кругу шпагатом, на котором, шелестя на ветру, висели выцветшие тетрадные листы с малоразборчивыми надписями, очевидно запрещавшими заходить за ограждение. Запрет иногда нарушали, чаще – дети, но после того, как с края сорвался семилетний мальчик, другие стали бояться ходить туда. Искать утонувшего приехала бригада водолазов, но кроме тела маленького утопленника они нашли там и много других зловещих вещей. Озеро превратилось в тайное кладбище. На дне было еще несколько трупов с привязанным к ногам грузом. Когда водолазы спустились на дно – там их встретила шеренга покойников, вытянувшиеся стрункой в этой райского цвета мутной воде, отчего они походили на отряд жутких призраков, спрятавшихся на время от людских глаз, чтобы потом в урочный час выйти из убежища и забрать с собой на дно целый город. 
- Как странно, - думал Артем, глядя из окна квартиры на котлован. – Люди корячились, гнули спины без выходных и праздников, что-то строили, на что-то надеялись и сгинули в никуда, а их труд теперь используют другие и совсем не так, как представлялось самим строителям. Что же они могли строить здесь? Для чего его вырыли? Фундамент для аналога Вавилонской башни, дворца всеобщего счастья или черт знает чего?
Ему вдруг вспомнилось стихотворение Маяковского из школьной литературной хрестоматии:
И слышит шепот гордый
вода и под и над:
«Через четыре года
здесь будет город-сад!»
Там было что-то еще про рабочих, мокнущих, полуголодных и верящих в этот чудесный город-сад, грядущий всеобщий Эдем, земной Иерусалим, осмелившийся оспорить своим блеском и благочестием сияние Иерусалима небесного,  - невиданный еще город, сотворенный не богом, но руками человеческими, посмевшими отнять у небес их дар ваяния райских кущей и счастливого будущего. Человек свергал в себе бога не только для того, чтобы избавиться от тягостного детского ярма морали и всеведущей опеки, но и затем, чтобы самому почувствовать в себе эту безграничную созидательную силу высших сфер: так дикие каннибалы, съедая доблестного врага, считали, что его храбрость и воинственность по праву передастся им.
Артем не мог себе представить, что человек без такого вот молодецкого запала и веры в свои возможности, приближающие вожделенный свет грядущего блага, могли бы годами голодать, работать каторжным изнуряющим трудом, мокнуть под дождем, сжиматься от холодного пронизывающего ветра на открытом и еще незастроенном пространстве рая.
И для чего это все было? Для чего? Чтобы какие-то проходимцы, перерезав горло другому проходимцу, скрыли следы своего преступления на дне чужой несбывшейся мечты. 
Артем отвернулся от окна и чтобы отвлечься от дурных мыслей, решил почитать свежую газету, лежавшую рядом на журнальном столике. Он открыл полосу с большим, привлекающим внимание и странно звучащим заголовком «Феномен мокризма». 
Территория Н-ской области стала местом удивительного и необъяснимого феномена, над чьей загадкой бьются лучшие умы человечества. Один из городов, находящихся как бы в котловине в окружении холмов, затопило шахтными водами так, что над водой выглядывали только два верхних этажа пятиэтажных хрущевок. Поскольку затопление прошло не внезапно, а в течение нескольких лет, а в воде содержалась вся таблица Менделеева, местные жители успели мутировать в новую человеческую расу. Жители затопленного города разговаривают исключительно матом и пьют только неразведенный медицинский спирт.
Все бы ничего, но с этим связан совершенно  непонятный сопутствующий феномен. В радиусе 20 километров от зоны затопления все, что обладает навыками человеческой речи (в том числе и попугаи) знает наизусть Катха-Упанишаду, все Евангелия, включая апокрифы, Бхагавад-Гиту, Коран и инструкцию по пользованию ручной электродрелью. Первый случай феномена  был зарегистрирован в роддоме города Б. Новорожденный, только извлеченный из лона матери, пристальным и злым взглядом посмотрел на акушерку и произнес: «Пуруша, пламя величиной с большой палец, вечно пребывает в каждом сердце. Извлеки Его из физической оболочки, как сердцевину из тростника. Познай Себя - чистого и безсмертного»! Акушерка тут же упала в обморок, а после того как пришла в себя, стала пророчествовать стихами.
Недавно было найдено косвенное объяснение этого явления. Шведский ученый, взяв резиновую лодку, и прихватив с собой диктофон, отправился в зону затопления. Встретившись с группой местных жителей, гревшихся на крыше, он попросил, чтобы каждый рассказал о себе. Его традиционно обложили матом, и посрамленный иностранец вернулся обратно в свою лабораторию, где случайно прокрутил диктофонную запись задом наперед. Оказалось, что его не послали, а на записи был фрагмент переписки Энгельса с Каутским, произнесенный на санскрите. 
Артем вслух ругнулся, не дочитав, и перевернул страницу. На глаза ему попалась статья  »О положении в Украинском гетманате».
В связи с обвалом экономики, последовавшим за разделением страны, был собрат экстренный совет специалистов, который породил на свет доселе невиданный тип хозяйствования. В стране было узаконено взяточничество. Вместо «внутреннего валового продукта» (ВВП), главными показателями, характеризующими экономику стали термины «взяткоемкость» и «взяткооборот». В отличие от ВВП данные показатели росли в геометрической прогрессии год от года, выдвинув гетманат на первое место в мире по темпам роста экономики. Американский ученый Мани Пулятор, базируясь на достижениях гетманата, написал фундаментальный труд «Взяткооборот: альтернатива либеральному капитализму», за что был удостоен Нобелевской премии в области экономики.
Достичь больших высот в области культуры гетманату, к сожалению, не удалось. После того, как в Италию на ПМЖ уехала звезда патриотического порнофильма «Реве та стогне», культурная жизнь в стране замерла.
Указом президента Шпулько вместо гривни введена новая денежная единица шухер, названная так в честь Романа Шухевича. В каждом шухере – 100 бандериков. Дефицит рабочих рук  и нехватка металла подвигли привлечь к производству разменной монеты школьников, которые на уроках труда выпиливают бандерики из фанеры лобзиком
Тяжело вздохнув, Дванов положил газету на журнальный столик, но потом, немного поразмыслив, схватил ее, скомкал, открыл окно и выбросил на улицу.
Он попытался смотреть телевизор, но также неудачно. Он попал на начало какого-то сериала. Телевизор бормотал: »Краткое содержание предыдущих серий. Медсестра Анна уверяет Сергея, что забеременела от него, когда он был в коме. Воспользовавшись его беспомощностью, она зачала от него ребенка, потому что еще в шестом классе дала себе обещание сделать Сергея своим мужем во что бы то ни стало. Как потом выяснилось, на самом деле отцом ребенка является доктор Хухриков, но Анна, поскольку зачатие произошло в разгар празднования Дня медицинского работника, ничего не помнит. Доктор Хухриков, случайно порезав палец скальпелем, впадает в кому, так и не узнав, что он – отец будущего ребенка Анны. Сергей, глядя на это, раздумывает, впадать ему в кому или подождать развязки…»
Артем в раздражении выключил телевизор, и, немного походив из угла в угол, быстро оделся и вышел прогуляться в город.
3
Дванов все еще не понимал окружающей его жизни, но он успел, пусть слабо, еле заметно для себя самого, почувствовать в городе и его жителях какую-то слабину, червоточину, которую он раньше не ощущал. Это было что-то вроде болезни – простуды или гриппа  – засевшей в каждом встречаемом лице, доме, услышанном разговоре. Что это было? Постоянная озабоченность, неверие, обычная мартовская тоска? Он пока не мог понять. Он ясно знал одно: это ему не нравилось, и от этого ему было неуютно и тревожно.
На улице было слякотно и дул теплый ветер, несший оттепель и полировавший обросшие серым льдом тротуары до перламутрового блеска.  Трефы ворон захватили все городские деревья, их горловой грай наполнял воздух куда большей жизнью, чем деятельность озлобленных отчаявшихся людей, ходивших по земле без надежды и радости. Прозрачные зеркальные лужи зыбко отражали тихий провинциальный городской мир, и при взгляде на эти лужи казалось, что двойного присутствия серого города в камне и в отражении слишком много для измученной человеческой души, что в этих мартовских зеркалах должны отражаться иные миры и измерения, другие краски, люди, небо. Но взгляду оставалось питаться тем, что есть и еще больше погружаться в лабиринты, полные голодных Минотавров, вскормленных самим ходом жизни. 
Артем прохаживался малолюдными, обдуваемыми ветром улицами, придерживая левой рукой поднятый воротник старенького пальто. На другой стороне улицы он увидел невысокую полноватую женщину в черной куртке и белом платке, тянущую на тележке мешок то ли с мукой, то ли с сахаром. Мешок то и дело сползал на сторону и один его край цеплялся за мокрый тротуар. Женщина останавливалась, нагибалась над тележкой, поправляла мешок и снова осторожно, не спеша, постоянно оглядываясь на свой груз, продолжала свой путь.
Дванову она показалась знакомой, и он перешел улицу, решив ей помочь. Когда он приблизился к ней на расстояние полутора шагов, то узнал в ней жену Чепурного. Она не слишком изменилась, разве что слегка пополнела, а ее простецкий наряд и сгорбленная от груза спина делали ее похожей на пенсионерку. Она шла, не обращая внимания на Артема, который пытался зайти вперед, остановить ее и поздороваться.
- Здравствуй, это я, Дванов, - сказал Артем, поравнявшись с ней.
Она остановилась и посмотрела на него. Лицо ее было усталым и спокойным. Видно было, что эта встреча никак не ее тронула, а голова была занята совсем другими мыслями.
- А, привет, - тихо произнесла она и хотела было уже идти дальше, но для приличия спросила. – Давно в городе?
- Недавно. Несколько дней. Куда ты этот мешок тащишь и почему одна? Как там Сергей?
Она скорчила гримасу и махнула рукой.
- Что он есть, что его нет. Я одна всю семью содержу. Да и то еле-еле, - сказала она, указывая на мешок. – Вот на работе под зарплату дали, домой везу. 
- Так муж чего не помогает? – возмутился Дванов.
- Я ж говорю: что он есть, что нет его. Сидит на моей шее, не работает, только болеет и в постели валяется.
- Так давай я помогу. Заодно с ним увижусь.
- Валяй, поехали.
Артем удивлялся как она одна собиралась нести мешок на третий этаж, когда они вместе, держа груз за края, поставили его у дверей чепурнинской квартиры.
- Привыкла. Соседей зову помочь, если что, - спокойно отвечала жена Чепурного, доставая ключи из кармана и отпирая дверь.
Артем зашел в комнату к Чепурному, тот спал, отвернувшись к стене.
- Ты не бойся, буди его. Дрыхнет целыми днями и ночью спит – так что ничего страшного, - заметила жена.
Когда Чепурный проснулся и повернулся к Дванову, тому стало не по себе. Некогда округлое лицо его страшно исхудало, а глаза стали болезненно большими и какими-то жалкими, как у сироты, просящего подаяния. Чепурный откашлялся, увидел Артема и лицо его оживилось.
- О, нежданно-негаданно. Привет. Рад видеть, - сказал он и вытянул из-под одеяла бледную тощую руку.
- Что ж это такое? Что случилось с тобой? – спросил неприятно пораженный Артем.
- Нажрался и уснул в сугробе. Хорошо, что вовремя вытащили, отделался воспалением легких, а то мог бы двух детей без отца оставить, остолоп, - ответила за больного жена.
- Уйди, уйди, пожалуйста, - Чепурный замахал рукой на жену. – Дай нам поговорить.
- Да говори, говори. Не наговорился в своем театре, – буркнула, уходя, жена.
- Хорошо, что вернулся, - хрипло говорил Чепурный. – Хорошо. Нечего там в тюрьме делать. Тут из вас таких чудищ сделали, пока ты сидел. И все газет начитаются, да новостей насмотрятся и галдят: вот гады, вот сволочи! А я и говорю им: да что вы, какие сволочи и гады? Я ж с ними водку пил. Нормальные люди. А те, кто их засадил  - сами всю кашу заварили и на них все спихнули. А они не верят, орут, чуть ли не драться лезут. Такие вот у нас люди…
- Давай не будем об этом. Лучше о себе расскажи,- прервал его Дванов.
- Да что рассказывать? Сам видишь, что ничего хорошего. Театр наш закрыли к чертовой матери. Сказали: зачем в районном центре кукольный театр? Кризис, переход к рыночным отношениям, а вы деньги бюджетные зря пожираете. Перейдете на самоокупаемость – можем оставить и даже подкидывать чего-то будем время от времени, а так - извините-подвиньтесь. Больше половины людей сразу ушли, а я остался. Стали помещения в аренду сдавать, чаще представления делать, чтобы кое-как на зарплату наскрести. Полгода так продержались. Вроде ничего, жить можно, хотя и не очень. Я вообще в бессрочный запой ударился, но все равно работал. До потери рабочих навыков не напивался. Так мы и жили, пока наше здание не приглянулось Челнокову. Помнишь его? – Артем кивнул. – Это еще та хитрая рожа. Был директором автобусного парка, приторговывал там всяким-разным незаконно. Оборотистый тип, короче. Так он новые автобусы на металлолом порезал, бизнесменом заделался.  Дал на лапу кому нужно, все бумаги сделал, и нас из здания выкинули на улицу. Теперь там ресторан и еще клуб ночной собираются открывать. А куда я со своей специальностью денусь? В область ехать бесполезно – там таких выше крыши, да и вообще ненамного все лучше, чем здесь. А Челноков, говорят,  в мэры хочет пролезть, - Чепурный закашлялся. – И пролезет, наверное. Ну и черт с ним. После того, как я без работы остался, запил я еще сильнее. А что делать? Хоть какая-то отдушина в жизни. Дальше – тебе уже сообщили. Две недели  в больнице провалялся, да вот дома уже неделю лежу. И что дальше делать, как жить – не знаю. Вот и все дела.
Чепурного накрыл приступ кашля. Он, сотрясаясь всем телом, приподнялся на кровати и продолжил:
- А ты не отчаивайся. Тебе в политику надо идти. Ты вроде обиженного, пострадавшего, а таких у нас народ любит. Глядишь, и как-то устроишься в жизни. Только книгу сначала напиши и побольше о своих страданиях рассказывай. Как ты от власти пострадал безвинно и тому подобное. Надо будет – помогу чем смогу.
- Да ну, какая политика? – отмахнулся Артем.
- Да я тебе серьезно, дело говорю, – уверял Чепурный. – Тебе что-то делать надо. Ты ж не Лучников, чтобы на всем готовом за счет государства под домашним арестом торчать. Ты же в курсе, что он в Озерках на райкомовской даче живет?
- Да знаю. Газеты читал. 
- Ну вот. А без этого получается – тебе ведь, как и мне, просто приткнуться некуда. И вообще – тебе в столицу надо. Хотя для начала можно и здесь попытаться в какие-нибудь депутаты, мэры, пэры протиснуться.   
Чепурный снова закашлялся. Дванов глядел на превратившегося в бледную щепку товарища, и нутро его неприятно сжалось, как шея жертвы в руках палача. Чувство, овладевшее им, нельзя было назвать жалостью, ибо в жалости бьет мощный поток душевного света, не дающий человеку скатиться в темноту отчаяния. С Артемом было все иначе. Света не было, но была серая жуть, страх пред хрупкостью, непредсказуемостью и жестокостью жизни. От этого ему не хотелось говорить, он весь внутренне обмяк, скукожился и закрылся. Единственное, что он хотел сейчас сделать - бежать от этого чувства и созерцания развалин прошлого.
Дванов не знал о чем говорить. Если начнет рассказывать обо всем, что произошло с ним за последнее время, что он пережил, перечувствовал, - это будет похоже на жалобу, но Артем считал зазорным жаловаться даже на мелочи больному, травмированному жизнью человеку. Он был сам сейчас, как щепка, несомая вдоль чужой дороги мутным потоком вешних вод. Что могла сказать одна щепка другой щепке?
Его неловкость возрастала, и он не знал как мягко прервать беседу, раскланяться и уйти. Вдобавок его душевное состояние перекинулось на его физическое самочувствие - он ощутил слабость и усталость, что делало этот разговор вдвойне неприятным и тягостным.
- Ты не переживай, - задыхаясь, проговорил Чепурный. – Не будешь сидеть сложа руки – устроишься как-нибудь. Вот мне что делать? Я не знаю. Если что, в помощники к себе возьмешь?
- Возьму, возьму. Ты не переживай.
В это время в дверях появилась чепурновская жена с наполненным шприцем в руке.
- У нас процедуры, - сказала она Дванову, указывая на шприц, и, обращаясь к мужу, добавила. – А ты задницу готовь, болезный.
- Ну вот, сколько не виделись, а поговорить не дают,  - с сожалением произнес Чепурный.
- Наговоришься еще, говорун, - отрезала жена.
- Ладно, я пойду. Потом еще зайду как-нибудь, - сказал Дванов, в душе благодаря жену Чепурного, бессознательно выручившую его из странного положения.
- Иди раз надо, - с некоторой обидой в голосе ответил Чепурный.- Заходи, не забывай.
- Завтра, может, приду. Посмотрим как сложатся обстоятельства, - успокаивающе ответил Артем.
- Ну да, ну да… - задумчиво и грустно говорил Чепурный, а потом после небольшой паузы. – Копенкина жаль. Как же все-таки глупо получилось. А в чем он виноват? Что сделал такого?    
Дванов опустил голову и стал пальцами тереть глаза.
- Да, жаль. Так получилось. И с этим уже ничего не поделаешь. Ничего. И не только с этим. Ладненько, выздоравливай поскорее. Я пошел.
Дванов вышел на лестницу и остановился. Ему стало плохо: кружилась голова и в глазах мелькали черные точки. Только сейчас, в этот момент он осознал насколько он одинок, никому в этой жизни не нужен, что впереди у него, кроме унылых заплеванных и затоптанных лестниц, зловонных подъездов, этого города, похожего на разлагающийся брошенный у дороги труп, не больше ничего. Нет семьи, не жизни, которой он жил, нет страны, в которой родился. И ему стало больно так, как не было больно даже во время заключения в тюрьме.

4
Кто-то должен был ответить за все, что случилось с ним, с его друзьями, со страной, которой уже и нет на свете. Вскипевшая в нем обида и жалость к самому себе непременно должна была найти объект, на который бы он мог выплеснуть все - с кем можно было бы расквитаться, растоптать его, уничтожить, стереть с лица земли, чтобы навсегда вытащить из своей груди эту толстую стальную иглу, причиняющую столько мутной, сжимающей нутро нечеловеческой боли. В этот момент он представил себе Лучникова не таким, каков он был на самом деле, а тем – его прототипом. Раньше ему не было никакого дела до этого персонажа – история была для него всего лишь обязательной дисциплиной, но не более того. Однако во время своего заключения он много прочитал о Сталине и из всего, о нем написанного, отметил для себя исключительно негативные стороны этой личности, которые он с легкостью был готов приписать Лучникову все до одной. Такая выборочность была обусловлена именно этой его готовностью впихнуть в пустой мешок так и не понятой им личности весь хлам и мусор его «предка».
И вот сейчас, еле уняв приступ ужасной тоски и обиды, он решил, что убьет Лучникова. Он давно испытывал такой твердой решимости. Ум его превратился в кипящую смолу, и все в нем завертелось вокруг мысли о мщении. Чем? Задушить голыми руками? Приложить кирпичом по голове? Ножом? Ножом под ребро! Или в печень! Обычным кухонным ножом, которым чистят картошку! Так ему, так, пока не поперхнется собственной кровью! Он был настолько увлечен всем этим, что даже не ужаснулся своим мыслям и не заметил, как постепенно душевная боль сменилась таким же сильным и глубоким злорадством. В какой-то момент ему показалось, что он просто сошел с ума, и уже не может управлять самим собой, но эта мысль пронеслась в его голове, как скорый поезд в темной ночи и вскоре утихла в путанице извилин.
Перед тем, как поехать на дачу, где под домашним арестом в пребывал Лучников, он тщательно пересмотрел все ножи на кухне. Артем был настолько одержим своим стремлением, что не стал церемониться: вытаскивая из кухонного стола ящики, он с грохотом и звоном отправлял все их содержимое на пол, выискивая подходящий нож. Вот он – небольшой с белой пластмассовой ручкой с плохо заточенным толстым лезвием, но острым и тонким кончиком. Его легко спрятать в кармане, завернув в тряпку или бумагу, чтобы случайно не поранить руку или не порвать одежды. Он схватил с подоконника влажную тряпку для посуды, завернул в нее нож и спрятал его в карман куртки. Руки его тряслись от волнения. Если бы кто-то был сейчас дома, то и вправду принял бы его за умалишенного.
Когда он вышел из автобуса на остановке в Озерках, и понял, что задуманное уже скоро свершиться, его умственную горячку сменило тяжелое угрюмое предчувствие, в свою очередь уступившее место спокойствию и даже безразличию. Он шел по дороге через лес и окружающие его сосны и березы с редкими прогалинами в блеклом, слежавшемся снегу под ними занимали его больше, чем Лучников. В этом он не находил ничего странного: просто он смирился с тем, что произойдет, как смиряются с неотвратимой судьбой. Лишь раз волнительно заколотилось сердце, когда он нажал кнопку домофона у ворот бывшей райкомовской, а теперь личной лучниковской дачи. На воротах большими белыми буквами значилось – «Проход воспрещен». Ответивший на звонок голос был эмоционально пуст и безразличен, что задело Артема.
- Здравствуйте. Я знал, что вы рано или поздно придете. Можно сказать, ждал вас. Заходите, - под конец фразы голос стал еще более бесцветным и, как показалось Дванову, грустным. 
Щелкнул замок, Артем плечом надавил на дверь и она открылась. Двор был кое-как очищен от снега, вверху, как и прежде, на каркасе из гнутых труб, вились виноградные лозы в эту пору влажные от таяния и дождя и от этого приобретшие сиреневатый оттенок. Дверь дачи тихо отворилась, и на пороге стал Лучников. Волосы на голове были растрепаны и, кажется, немыты, он был одет в полосатую майку и спортивные штаны с обвисшими коленями. Лицо его было покрыто суточной  щетиной, он похудел, а глаза его стали как-будто больше и смотрели на Артема с не меньшим безразличием, чем чувствовался в голосе из домофона. Когда Артем увидел хозяина дачи, он показался ему мелким ничтожным карликом, трясущимся от страха в своей вонючей глубокой норе и боящимся света небесного. Весь потрепанный и усталый вид Лучникова мог вызвать лишь снисходительную жалость, но не ненависть. «Так вот каким ты ничтожеством стал, - подумал Артем.  – Или был им всегда с самого своего появления на свет». В одно мгновение его спокойствие и тихая злоба сменилась жалостью с изрядной долей злорадства. Он стоял перед Лучниковым в недоумении, не зная, что ему делать: шагнуть вперед, развернуться и уйти отсюда, не сказав ни слова, вынуть из кармана нож, продырявить лучниковскую печень и спокойно отправиться гулять по весенним Озеркам? 
Лучников хриплым и усталым голосом спросил:
- Что же вы стоите? Заходите в дом, не стесняйтесь. Я здесь совершенно один. Так что общением я не избалован, и мне в радость поговорить хоть с кем-то. С вами – особенно.
Артем все еще молчал и даже отвернул взгляд от Лучникова, будто ему было стыдно за что-то, а за что он не мог понять и сам.
- Что же вы? – опять спросил Лучников теперь уже с упреком и удивлением.
- Да я так, - наконец выдавил из себя Артем.  – Просто вспомнил, как был здесь несколько лет назад. Просто вспомнил…
- А я уже устал вспоминать. Да и не к чему это. Здесь есть только снег, деревья, виноград, пустой дом и этого мне достаточно, чтобы не потерять чувства реальности. Ни прошлого, ни мечты о будущем здесь нет. Заходите же, наконец. Я же не могу вас час тут стоять ждать. Мне еще простуды не хватало для полного набора неприятностей, - проворчал Лучников, и глаза его из безразличных стали хмурыми.
Это подействовало на Артема, он вздрогнул и шагнул в сторону Лучникова. Он опустил взгляд, ссутулился, ноги его будто одеревенели, и он двигал ими медленно, не сгибая коленей. Артем напомнил Лучникову преступника, явившегося с повинной, внутри которого сейчас сидели и надежда, и страх, и чувство вины. Это его мало удивило, скорее, по-человечески тронуло, так как он понимал, что радоваться Артему в его положении особо нечему. Его безразличие, выработавшееся в вязком нутре коротких и серых мартовских дней, проведенных в основном в полном одиночестве и будто созданных для того, чтобы смирять и давить человека, превращая его в бесформенный размякший под горячими пальцами кусок пластилина, сменилось любопытством и сочувствием, что его чрезвычайно обрадовало, так как он уже отвык чувствовать себя человеком, а не предметом, забытым кем-то в темном и пыльном углу.   
Лучников, безусловно, показался Артему руиной и внутри дома он ожидал увидеть продолжение этого разрушения, переселившегося с человеческого облика на окружающие предметы, как бы подчеркивая всю окончательность и завершенность упадка  – никакого контраста, все подчиняется единому алгоритму событий и образов скатывающегося в темноту сознания. Ожидания, как это ни странно, не сбылись - на месте разрухи был всего лишь легкий беспорядок, ничем не нарушавший прежний домашний уют, который, в сущности, уже никому не был нужен, даже постоянному обитателю дома, следившему за порядком то ли по инерции, то ли просто от нечего делать.
На стене канцелярскими кнопками было прикреплено несколько листков со стихами. Дванов, с трудом разобрав подчерк, прочитал один из них.
День за днем и год за годом
Эта вечная игра
Государства и народы
Точно искры от костра
Далее следовали малоразборчивые каракули, несколько строчек внизу были вымараны шариковой ручкой настолько, что прочитать их было невозможно. Лучников, заметив внимание Артема к этим листкам, проговорил как бы мимоходом:
- А это мои начатые стихи. Из-за скуки пытаюсь писать, но ничего не выходит. Странно, но не могу закончить ни одного стихотворения.  Две, три, четыре строчки, а дальше – все.
Лучников указал Артему на стул за кухонным столом, и сам присел рядом.
- Хочу сказать то, с чего мне и нужно было начинать нашу встречу, - сказал Лучников, извиняясь. – Рад видеть вас на свободе, заодно желаю как можно скорее устроиться в жизни. Вам сейчас это, пожалуй, нелегко сделать. Жизнь вокруг очень изменилась, но к ней можно приспособиться. Человек привыкает ко всему. И вы, думаю, привыкнете и найдете свое место под новым солнцем, не менее жестоким, чем прежнее, к слову. Но ничего. Все как-нибудь уладиться.
Артем молчал, искоса смотрел на Лучникова, а его рука, которую он держал в кармане, то и дело нащупывала сквозь влажную тряпку маленькое острое лезвие кухонного ножа. Подчеркнутая лучниковская доброжелательность и спокойствие раздражали его. Он хотел от него совсем другого: дрожи в голосе, извинений, бегающего растерянного взгляда или глаз, налитых тяжестью стыда настолько, чтобы он не мог поднять их на собеседника. Ничего этого не было, а сочувственный тон звучал для него унизительно. Он смотрел на Лучникова и думал про себя: «Ты же прекрасно знаешь, гад, что все это из-за тебя. Моя тюрьма, смерть Копенкина, развал страны и превращение ее в черт знает что. А ты сидишь, щуришь глазки и желаешь всем добра и мира, будто совершенно ни в чем не виноват, а все, что случилось, не имеет к тебе ни малейшего отношения. Я не я и хата не моя».
Артем вспоминал тот самый злополучный момент, когда они с Копенкиным все-таки выбили дверь лучниковского кабинета и бросились спасать неудавшегося хозяина страны. Пока они стучали в дверь, Голиков сидел рядом в коридоре с совершенно безучастным видом. Его брови были подняты вверх, глаза выпучены, а вид был как у изрядно выпившего человека, и было непонятно - то ли он потрясен, то ли обдумывает меню сегодняшнего ужина, и в голове его танцуют жареные куры или сладко дымиться баранья лопатка. На стук сбежались люди. Один из них – высокий и плечистый охранник - попросил отойти всех от двери, а сам, отойдя к стенке, разогнался и ногой выбил дверь одним ударом, заодно вывернув с мясом замок.
В кабинете за столом, с взглядом подыхающей собаки и маленьким пистолетом в руке, сидел Лучников. Копенкин жестом остановил охранника, бросившегося было к неудачливому генсеку и позвал Лучникова, назвав его по имени и отчеству. Тот медленно и тяжело взглянул на него, но ничего не ответил, а только поднял пистолет и поднес его к виску. Охранник и Копенкин бросились к нему, а Артем остался стоять в дверях. Копенкин ухватился за руку с пистолетом, а охранник за другую. Одной рукой ухватившись за предплечье, а другой за запястье, Копенкин стал отводить пистолет от виска и тут Лучников, сопротивляясь, резко поднялся с места и с силой потянул руку с пистолетом на себя, попутно наклоняя голову к стволу. Копенкин всем телом сделал резкое движение вперед, уводя пистолет от головы Лучникова. Тот рухнул лицом на стол, в то время как Копенкин пытался разжать ему пальцы и забрать пистолет. И в этот момент раздался выстрел. Артем, наблюдавший за всем этим в состоянии тупого безразличия, вызванного нервным переутомлением, чуть не  подскочил от неожиданности. Копенкин, выпучив глаза и скривив рот, стал валиться на бок и тут же послышался стук пистолета, упавшего на пол. Охранник бросил Лучникова, так и оставшегося лежать нас столе лицом вниз, ловко подхватил пистолет с пола и подбежал к Копенкину, корчившемуся от боли и схватившемуся руками за бок. Артем, опомнившись, тоже бросился к нему. Пуля, очевидно, прошла навылет через печень. Лоб раненого покрылся испариной, он часто дышал и стал бледен. Вызвали врачей, но это не помогло. Промучившись в больнице около двух суток, Копенкин умер. Через день после его смерти Дванова, Лучникова и Голикова арестовали, обвинив в подготовке и осуществлении государственного переворота.
Лучников тихо и неспешно рассказывал что-то о своей жизни здесь на даче, о том, что просил сменить место пребывания, но ему отказали. Дванов его почти не слушал, погрузившись в собственные размышления. Но тут Лучников сменил тему разговора:
- Правда в том, что те, кто привел на с в Москву, потом нас оттуда и выкинули. Сейчас эти люди у власти – они получили то, чего хотели. Я им был нужен в качестве козла отпущения, чтобы было на кого свалить всю вину. Честно говоря, у меня возникали мысли насчет этого, но я надеялся на то, что можно будет как-то вырулить и взять полноту власти в свои руки. Но все произошло настолько быстро, что мы уже не могли что-либо предпринять. Я признаю, что виноват в том, что втравил во все это доверившихся мне людей. Виноват, глупо виноват, в смерти Копенкина и это останется со мной до конца дней моих. Но я такая же разменная мелочь, марионетка, ширма в этой игре – как хотите – и ничем в этом отношении не отличаюсь от вас.
- Но вы же могли отказаться. Могли ведь? Разу ж вы знали, чем это может кончится…
- Дело в том, что я не мог этого сделать. Вы просто этого не понимаете.
- Не знаю, правда это или нет. В моей жизни это уже ничего не меняет. Кому она сейчас нужна, эта ваша правда?
- Мир вокруг нас состоит из паутины правд и лжи и тяжело отличить одно от другого. Среди сотен правд попадется одна маленькая ложь и это уже может перевернуть все с ног на голову. Мы не видим мира таким, как он есть, потому что мы смотрим на него через эту паутину,  а иного нам, увы, не дано. Если бы я был верующим, я бы сказал, что истина есть только у Бога и недоступна человеку. Но я равнодушен к религии…
- Жизнь – бардак, мир засижен мухами, - Артем резко и бесцеремонно прервал рассуждения Лучникова так, что тот посмотрел на него с удивлением и некоторым испугом. – Все это я слышал много раз от многих людей. Невелика цена таких мыслей, скажу я вам. Обычное тошнотворное нытье, рядящееся в умные слова, в которых на самом деле этого самого ума – ни на грош.  Пустая идиотская болтовня. Я хотел бы услышать совсем другое…
Закрывая за собой ворота дачи, Артем заметил, что под надписью «Проход воспрещен» мелкими черными буквами было написано «Лучников – козел». В конце фразы неумело и коряво был пририсован серп и молот.
Дванов шел быстрым шагом, не оглядываясь, будто от чего-то убегая. Сквозь черные стволы деревьев блестело небольшое лесное озеро, укрытое подтаявшим истончившимся льдом. Артем вдруг резко остановился, полез в карман куртки, вынул оттуда тряпку с ножом и бросил сверток в сторону леса. Он с глухим стуком ударился о дерево и упал, зарывшись в лежалый снег. Артем долго смотрел на озеро, полускрытое редкими деревьями, наблюдая его хмурый блеск и полусон, потом вздохнул о чем-то и уверенным шагом двинулся в его сторону.