Сольвейг

Попробуйте закрыть глаза и разглядеть в этом багровом мраке хоть что-нибудь. Бесконечная пелена неизвестности, полнейшая беспомощность и постоянное желание увидеть свет.

Или помести вас сейчас в бескрайние пески, как бы себя почувствовали? Снова-таки полнейшая беспомощность, и, кажется, опасность за каждым углом, если бы были у пустыни углы. Ну, каково это попасть туда, в пустыню, или же постоянно жить там, жить в вечном поиске оазиса?


…- Пожалуй, нам стоит по приезду заглянуть к нашему знакомцу. У него отменные… как это называется? Всегда забываю, что за беда!

- Не помню я. Как будто дело мне есть до их кулинарных изысков! Лучше подумай, чем заняться в свою смену.

- Какой зануда! – весело отметил собеседник и хохотнул. – Смотри-ка!..

Две пары шагов по колючему и в тоже время мягкому песку, совершенно разные шаги: одни немного тяжелые, словно их владелец пытается оставить после себя заметные следы, другие же – непринуждённо-лёгкие, как будто не человек это, а туман скользит по земле.

- …почтенный старец. А у тебя на уме как всегда одно веселье да бездумное препровождение бессонного времени. Кто бы научил тебя уму-разуму! – ворчливый низкий голос человека, не умудрённого опытом, а заблудившегося в этом огромном мире.

- Эй, почтенный старец? Могу ли я обременить вас своим обществом на эту ночь? – несколько фамильярный тон, но совершенно добродушный голос, с некоторым акцентом язык и, наверное, довольная улыбка на лице. Лёгкий не оттого что пустой, а оттого, что почти летит.

- Какой интерес молодому орлу заморскому со старцем в пустыне разговор вести?

- Вот видишь, и нечего приставать, научись уважать седину в висках! – грубо звучит низкий голос. Какая злоба на весь мир и никакого уважения к сединам. В каком мире потерялся этот человек? На какую дорожку свернул? Может веру потерял в своё время и бес-проказник уши воском залил?

- Старец почтенный, отчего же думаешь ты, что орёл молодой да заморский? – Удивление столь же лёгкое, как и тот, кому оно принадлежит без остатка, неописуемое, искреннее вырвалось со словами на волю и потерялось в бесконечности времени.

- Сам себя бы послушал, воин, не задавал бы эдаких вопросов.

- Столько лет уж прошло с тех пор, как живу я в вашей стране, но никто ни разу не упрекнул меня, что говорю не как вы. Как удалось тебе, старец, раскусить меня? – Волнение и что-то неуловимое прозвучало в молодом срывающемся голосе, может даже обида, а может и нечто иное.

- Не хотел обидеть тебя, мой юный друг. Неужели ты так не любишь свою родину?

- С чего взял ты, что задел меня за живое? Ничуть! – Ложная непринуждённость в голосе выдала его с потрохами, и лёгкость пропала, будто дёрнули за ногу, и пришлось твёрдо встать на землю. – И всё-таки! Старик, я такой же как и ты, разве что не сед, у меня тот же костюм, разве что новее, не в обиду тебе, и…

- Истинный пустынный житель имеет иной взгляд на мир.

- Вот-вот. Что я тебе говорил? Главное: вера, уважение к истинной власти и сединам… - наставляющее проговорил другой человек, не изменяя своей ворчливости.

- Другой взгляд? Это вы не знаете одной моего знакомого! Он родился посередь пустыни под верблюдом, и мать его, и отец не знали ничего, кроме песков, но какое там уважение к истинной власти, что вы! Да он собственный халат не уважает, не то что!.. – Страстный ум. Таких людей по всему свету встретить можно – запальчивых, но есть целые народы, которым свойственно быть таковыми.

- Что ж, смею предположить, что тут уже идёт речь о воспитании. Кто как воспитан, тот так себя и ведёт. Но голос выдаёт тебя, орёл, и ничего с этим не поделать.
Один фыркнул, но, быть может, улыбнулся, потому что не мог сдержаться, другой же двинулся дальше своей тяжёлой поступью, выдавливая что-то нелестное из себя сквозь зубы в обращении к своему спутнику.

- Старик, ты, наверное, голоден. Я не вижу костра и даже углей, а скоро ночь, и холод тебя замучает до смерти. Старик… - какая-то неуверенность и ноты тихой грусти в слабом, как будто больном, голосе, хотя улыбка, может уже не такая яркая, а более спокойная, не покидает его лица, да так что слова звучат совсем иначе, нежели если бы он принял ничего незначащий вид. – Почему ты молчишь? Почему не смотришь на меня?

- Я тебя слушаю, но ты продолжай, продолжай…

- Могу ли я чем-то помочь? А, старик? – Он приободрился, даже повеселел и вернул себе свою прежнюю беззаботность.

- Что ж, если бы ты развёл костёр, я был бы счастлив, а если бы ты посидел со мной и потешил старика какими-нибудь историями, я был бы счастлив вдвойне.

Короткое молчание, в котором жило своей мирной жизнью дыхание повидавшего виды человека, но ещё молодого и полного сил. Лёгкие шаги, весёлые голоса где-то чуть поодаль, слабый шум родника, шелест песка…


Свет ударил в глаза, и тепло, будто волны, стало биться об лицо, приятно касаясь, отскакивая и снова касаясь. Старик вытянул вперёд свои ссохшиеся сморщенные руки и улыбнулся странной счастливой улыбкой, как ребёнок, которому подарили какую-то деревянную побрякушку. Молодой же человек присел с другой стороны от костра на корточки и следил глазами за языками пламени, пытавшимися вырваться на свободу от почерневших сухих веток верблюжьей колючки.

- Старик, а, старик, учила мать меня, что нужно раскрыть, как зовёт тебя народ, коль разговор завёл. Карим – такое имя мне дали в вашей стране, - гордо произнёс молодой человек.

- Мать учила меня не раскрывать своё имя, дабы никто не смог навести беду, - с улыбкой молвил старик. – Но прозвали меня Лятифом, орёл. Понимаешь?

- Имя многое может о человеке сказать, ведь не зря его так нарекают. Но что занесло тебя в пустыню? – Пустыня бескрайняя, жуткая, негде спрятаться, ведь это не лес с вершинами до небес, и даже не степь, где чудесный ковыль тянется ввысь, но не успевает вырасти, потому что солнце сушит его и земля забирает его хрупкую жизнь.

- Желание вспомнить чудесную молодость, - улыбаясь, изрёк Лятиф и убрал руки в рукава своего потрёпанного одеяния, перенёсшего, наверное, все ловушки судьбы.

- Что же ты, много раньше по пустыне путешествовал? – Карим раскатал стёганое одеяло, доставшееся в наследство от старой матушки, заморское одеяло, чужое пустыне.

- Да, было дело, когда мы караванами выходили из одного города и шли в другой, попадали в песчаные бури, сталкивались с редкими дикими животными и даже с джинами, гулями и ифритами! Видели Рухха, понимаешь? Да, были времена. По вечерам мы тихо пели песни, отгоняя злых духов от нашей стоянки… - Голос старика дрогнул и он замолк, подавив отчаянное желание добавить ещё несколько слов о тех чудных грузах, которые приходилось ему перевозить. – А вы что везёте? Чем нагрузили своих верблюдов?

- Везём мы груз непростой, нет. Ткани заморские, оружие, какого здесь нигде не сыщешь и даже семена чудесных растений, которые будет растить в своей дивной оранжерее рех1. Но кроме всего прочего мы везём заморскую целительницу, дочку хоряжского роннунга2. – Последнее слово прозвучало очень весомо, перевесив всю фразу, точно оно было тяжелее тюков с тканями и оружием.

- Роннунг? Дикая страна и дикий правитель, холод, вечные войны, нелепые походы и путешествия, открытия, которые невозможны!.. – Голос старика дрогнул, сломался, он закашлялся и отвернулся.

- Отчего вы не любите эту страну? Люди там весьма мирные, если к ним относиться, как к людям, а не как к зверям, и открытия… Они совершают морские путешествия на такие расстояния, на какие никто не может, кроме разве что… - Молодой человек говорил вдохновлено, с упоением, прокручивая воспоминания в своей голове.

- Мирные? Это воинственный народ! И даже странно как роннунг отпустил свою дочь в наши края. Наверное, он снарядил сопровождение из своих подчинённых? – старческий голос приобрёл некоторую живость.

- Да-да, конечно! Он отправил с ней жену своего первого советника! Это большая честь сопровождать…

- Женщину? – фыркнул Лятиф и качнул головой в знак неодобрения, строго следуя законам своей земли даже в мыслях.

- Ах, старик! Ты ничего не знаешь о том чудесно народе! Вот сам подумай: во главе стоит роннунг, непоколебимый, потомок древних кровей… - начал молодой человек, заворожено глядя в чёрное небо, но ничего не видя в нём кроме воспоминаний, занесённых снегом.

- Древних кровей, - повторил старик и улыбнулся краешками губ, не смея сбивать собеседника с мысли. Он любил слушать, но чтобы хорошо слушать, нужно чтобы хорошо рассказывали, а костёр будет жарко гореть, если его хорошенько разжечь.

- С детства роннуга готовят к тяжкому бремени – ответственности за свой народ, и выбирают ряд мальчиков того же возраста, наделённых умом и силой, которых отдают в учение первому советнику. Там они постигают различные науки и получают некоторые необходимые умения. В будущем, когда новый роннунг берёт власть в свои руки после отца или матери, он выбирает нового первого советника из прежних мальчишек, но приходит пора, когда роннунг находит себе жену из чужого племени. «Глоток свежей крови» - так это называется. Первый советник теперь также обязан жениться, не позднее, чем через два новолуния. А тут самое любопытное – жена его обязательно должна владеть оружием или каким-нибудь… - Карим понизил голос и проговорил с благоговейным ужасом: - …колдовством ли ещё какой бесовщиной. – Дальше он продолжил обычным будничным тоном: - Но вот рождаются дети, и всё начинается сначала. Довольно любопытно то, что учатся дети двух семей вместе, но потом всё меняется. После смерти прежнего роннунга, чада советника по обыкновению покидают дом правителя. Это  немного несправедливо, мне кажется, но, с другой стороны, чем меньше люди держатся у власти, тем лучше. Только роннунги передают власть по наследству, от отца к сыну. Чудесный народ, очень мудрый, ну и пусть немного диковатый!..

Старик тяжело вздохнул и спросил неожиданно для молодого человека:

- Можно ли словом перемолвиться с дочерью роннунга?

- Она не говорит по-натабски, - немного смутившись, после паузы произнёс Карим.

- А на каком говорит? – ехидно задал вопрос старик, улыбнувшись  в бороду.

- Ну, по-хоряжски, я слышал, точно, - пробормотал молодой человек и заёрзал на месте.

- Было бы странно, если…

- Но жена советника говорит по-шусски3, а я этот язык знаю довольно хорошо. Мы общались… пытались общаться с ней пару раз, - быстро говорил Карим Лятифу взволнованным голосом. – Я мог бы привести их сюда! Мы столько дней в пути, а женщинам и девушкам нужно общество. Что можем дать мы им – пустынные купцы? Мои разговоры о тканях и верблюдах не очень-то их увлекли, а до чудесных заморских городов я не успел дойти… - Он очень волновался, хрустел пальцами, шмыгал носом, покашливал, шумно вздыхал и втягивал носом воздух.

- Я тоже был бы не против иноземного общества, орёл, - добродушно отозвался старик и прикрыл глаза, улыбнувшись странной блаженной улыбкой, приблизив своё лицо к костру.
Карим резко вскочил с места, чуть не упав на песок, и какими-то нервными шагами, утеряв былую лёгкость, куда-то пошёл, нелепо что-то бормоча под нос. Пустой кувшин наполнился?

Разговоры стихли, но кое-где слышался шёпот и смех, тихая музыка и чья-то такая же тихая песнь по-натабски.


…Однажды сын реха увидел коня –
Коня боевого с грудью широкой.
Сказал он отцу: «Конь достоин меня», -
И резво на спину вскочил черноокий.

Но конь на дыбы встал и громко заржал,
Наездника сбросить стараясь.
И сколько сын реха бы не укрощал –
Конь ржать продолжал, вырываясь…


Но вот вступил второй голос, более громкий, уверенный и песня зазвучала совсем иначе.


…Сын реха упорен был, но отступил,
А следующим утром снова пришёл.
К коню осторожно он подступил
И гриву расчёсывать стал гребешком.

Так каждое утро сын реха с конём
Боролся, карая его и лаская.
Шли дни, шли и месяцы, день за днём
Он проводил, коня укрощая.


Послышался смех, сдержанная ругань, музыка оборвалась, но через мгновение снова неспешно полилась, хотя уже больше никто не пел. Лятиф не слышал ещё этой песни, и ему хотелось узнать, покорился ли конь человеку, или рех обезглавил коня, или, может быть, какая-нибудь прекрасная дева пришла на помощь.


…Но вот на закате сказал сын отцу:
«Мне конь не покорен, я им покорён».
Печаль не шла молодому лицу,
Сын реха был бледен и был утомлён…


На этом песня закончилась, как показалось старику, и он покачал головой, потому что не поверил, будто конь не был укрощён сыном реха. Не могло такого быть, потому что в целом человек – рех природы.


Шорох платья по земле, шаги ровные, отмеренные, покорные, тихие, принадлежащие скромной и нежной деве, не знающей тёмной стороны мира; и могло показаться, будто она первый раз ступила ногой в ночной мир и потому шла столь тихо, боясь сделать шаг в сторону. Почти невесомая. Рядом с ней шаги столь же ровные, но уверенные, осторожные, будто проверяющие почву под ногами, свободные шаги охотницы из древности, одним словом: женщины. И снова лёгкие шаги Карима совсем рядом и чуть поодаль. Где-то сзади раздался крик:

- Смотри не прогляди! Знаем мы их…

Карим вздрогнул и оступился, чуть не упав, пробормотал зло:

- Не убегут, куда им бежать тут. Да и не крали мы их, по доброй воле пошли с нами…
Но вот трое остановились у костра и остались стоять в молчании, старик же не смел начать разговор первым, а лишь улыбался, приоткрыв глаза и всё так же глядя на огонь.


…На утро он при отце остался
И помощь свою предложил, но зря.
За окнами конь одиноко скитался.
Сказал тогда рех: «Ты достоин коня»…


Закончилась песня? Ужели? Старик не мог осознать смысла, в его понимании всё также человек возвышался над конём, он его укрощал, а не наоборот. Но музыка была чудесной, той самой, какую он слышал в молодости на ночлежках в пустыне во время длительных путешествий.

Тонкий высокий голосок дочери роннунга нарушил молчание, и в нём слышались вопросительные нотки. Ей ответил немного низкий женский голос, про который хотелось сказать: тёплый, но в нём звучало сдержанное раздражение. Карим что-то заговорил, на чужом языке с обилием шипящих звуков и «а», с каким-то боязливым почтением. Его спутницы сели у костра: дочь роннунга на расстоянии вытянутой руки от старика, слева от него. Женщина устроилась рядом со своей подопечной, особо не заинтересованная собеседником.

Девушка же напротив с любопытством глядела на старика. Тот чувствовал тепло исходящее от неё и, ему показалось, свежесть зимнего утра, что он посчитал предвзятостью к снежной стране её отца. Девушка же неожиданно что-то медленно и безмятежно произнесла и протянула руку к щеке старика. В нос ему пахнуло какими-то диковинными травами, чем-то неуловимым. Женщина заговорила своим густым голосом, обращаясь к Кариму. Он говорил с ней на том шипящем языке с обилием «а», который был, наверное, языком шуссов.

-Откроешь ли своё имя, старик? - спросил Карим и, смутившись, почтительно добавил: - Тебя прекрасная дева Сольвейг спрашивает.

- Имя моё не благозвучно и чуждо ушам прекрасной Сольвейг, ей не стоит засорять свою светлую голову.

Карим пожал плечами и сказал что-то женщине, та же с почтением обратилась к девушке. Сольвейг молча покачала головой и пробежала пальцами по лицу старика, и вдруг она взяла его левую руку в свои две и что-то снова произнесла. Пальцы её были горячие, тонкие и короткие, шершавые, а ладони нежные, мягкие, ровные.

Женщина фыркнула и заговорила с Каримом ничего не значащим тоном, совершенно ровно, без каких либо интонаций, только лёгкая скука сквозила в её голосе.

- Старик, дева Сольвейг говорит, что может показать тебе солнце. Старик? Солнце? – говорил Карим немного удивлённо, неуверенно. Казалось, он как ребёнок чего-то не понимает из разговора взрослых и хочет получить ответы на все те тысячи вопросов, которые гудят в его голове, но, увы, он и понятия не имеет, как их задать.

- Солнце? Прекрасная дева Сольвейг, я бы многое отдал, чтобы увидеть его, но жизнь моя клонится к концу, и мне так не хочется разочаровываться в нашем светиле. Хотя умереть, не увидев твоей улыбки, будет весьма глупо, - он улыбнулся и услышал, как Карим зло рыкнул, но заговорил с чужеземной женщиной, а то в свою очередь довольно лениво передала слова своей подопечной. Дева Сольвейг снова что-то спросила и сжала руку старика.

- Скажи да или нет, - резко произнёс молодой человек, подавшись вперёд. – Сольвейг не простая знахарка, а дочь роннунга, признанная целительница в северных странах. И не каждый день она лечит недуги. Подумай, старик! – он вздохнул и горячо добавил что-то по-шусски, женщина ему ответила в том же тоне, забыв про лень. Они немного помолчали, и спутница Сольвейг резко произнесла явно какую-то фразу, обращаясь к Кариму, сокрушённо и очень тихо добавив два явных певучих слова.

Старик вздохнул и покачал головой. Он так хотел увидеть солнце, небо, песок, людей, этот костёр и этого молодого купца с переменчивым настроением, верблюдов и снова солнце, много солнца, и ещё улыбку этой заморской девы Сольвейг он отчего-то тоже хотел увидеть, а ещё её глаза, в которых, должно быть, живут искорки тепла и жизни.

- Да, - выдохнул он слово.

Дева Сольвейг утвердительно кивнула головой в знак приятия его решения. Она что-то сказала своей спутнице и та встала с земли, направив свои стопы туда, откуда они пришли к костру.

Старик посмотрел невидящими глазами на девушку и произнёс:

- Полжизни я хотел увидеть солнце, полжизни…

Карим хотел было перевести это деве, но та отрицательно покачала головой, даже не взглянув на него, а только поджала губы и отвернулась от костра и старика, погрузившись в свои мысли.

Но вот её спутница вернулась и снова села под боком девы Сольвейг, которая безмолвно протянула горячую ладонь в тихом ожидании.

Руки заморской девы коснулись лица старика, пальцы неспешно пробежали по щекам и надавили на веки, которые налились непомерной тяжестью. Лятиф вдыхал незнакомые тёплые запахи трав и масел, морщил нос от этой чуждости и представлял, как он увидит великое белое солнце. Оно примет его, оно распахнёт свои объятия только для него - для своего блудного сына, примет, пожалеет, согреет старые кости и вернёт жизнь в усталое тело, это почти второе рождение или же нет – вторая молодость. Лятиф мысленно горячо благодарил своего бога за то, что тот подарил ему встречу с этой прекрасной девой, и ещё он думал о том, что Сольвейг, наверное, похожа на диковинный цветок, просыпающийся рано по утру, покрытый холодной росой, в которой отражается солнце.  Но затем в его голову пришла мысль, что она слишком горяча для цветка и скорее походит на весеннюю пташку с мягким оперением, пронзительным высоким голоском и неподдельной живостью, ту самую пташку, что провожает караваны в путь, оставаясь сидеть на ветке последнего зелёного дерева, запнувшегося перед необъятной пустыней. Тем временем дева Сольвейг оголила седую голову старика и сосредоточенно массировала затылок и виски, что-то тихо нашёптывая, будто успокаивая кого-то. Пальцы её были скользки от масла и пахучи, запахи дурманили голову, шёпот усыплял сознание. Старику что-то снилось, постоянно ускользающее, чего он поначалу не жалел, но, когда это нечто совсем вырвалось из его рук, он почувствовал себя одиноким и несчастным, желающим лишь одного – сжаться под чьим-то пронзительным взглядом одного единственного глаза и проснуться не собой.


Утро ворвалось в его мир стремительно и неумолимо, подняв с земли тучу слов и песка. Громкие разговоры снимающихся со стоянки караванщиков разбудили старика, и тот, ещё не раскрывая глаз, удивился, что проспал так долго и крепко, как никогда раньше. Сначала он даже не понял, что произошло, потому как свет больно ударил в глаза, ослепив на мгновение и без того, казалось бы, слепого. Он повертел головой из стороны в сторону, не понимая, что происходит - перед глазами была мутная пелена, сквозь которую столь же мутными пятнами виднелся окружающий мир со всеми его людьми, песком, солнцем и прочим. Все они будто насмехались над ним, строили бесовские рожицы, расползались в разные стороны и заново сливались в бесформенное нечто.

Кто-то подошёл к нему и осторожно дотронулся до плеча, помогая встать на ноги. Негромкий голос знакомого купца привёл в чувство:

- Ну что, видишь солнце? Видишь, старик? – Он был отчаянно зол и немного расстроен, взбешен, сокрушён, уязвлён, разозлён, удручён, обозлён, убит.

Старик молчал, пытаясь пробиться сквозь странную преграду, последнюю преграду, отделяющую его от великого солнца. Очертания людей, верблюдов, тюков, пальм становились чётче, улыбка на лице старика – шире, но странная тяжесть на душе – только сильнее.

- Я вижу, - пробормотал старик неуверенно и невнятно, повертев головой из стороны в сторону, отчего бесформенное нечто лишь отчаяннее уцепилось когтями за видимый мир. Он произнёс это настолько тихо, что Карим наклонился к нему и спросил:

- О чём говоришь ты, старик? Мы отправляемся в путь. Тебе стоило бы поблагодарить прекрасную Сольвейг за излечение, - говорил Карим настойчиво и сердито, подталкивая Лятифа куда-то вперёд.

Сольвейг сидела на песке и смотрела куда-то перед собой, женщина рядом с ней перебирала свои пожитки, нахмурив брови и всем своим видом выражая сосредоточенность. Тут старик и рассмотрел целительницу, удивившись, как он ошибался в ней, он даже не понял, как смог узнать её, полагая, что это само солнце ткнуло его носом в сторону благодетельницы.
Она не была прекрасной, нет, прекрасной в том смысле, какой был принят на его земле. Кожа Сольвейг была бледна и суха, волосы, выбившиеся из-под шапочки, - пепельные, странные, губы – тонкие, слабо выделяющиеся на лице, скулы – слишком широкие, выдающиеся, а глаза – серые, затянутые белой пеленой, безжизненные. Вот он – пустой кувшин, бутыль, выпитая до дна. Спутница же дочери роннунга являла собой лицо запоминающееся, яркое. Немолодая, крохотные птички уже оставили следы лапок у глаз, залегли морщины на лбу и ещё две глубокие – от частой улыбки. Женщина была загорела, в меру мускулиста, каштановая шевелюра буйно вилась, вылезая из-под платка, губы всегда кривились в усмешке, очень шедшей ей к лицу, а глаза в пышных ресницах – серо-зелёные, хитрые, бойкие, - так и сверкали. В Сольвейг почти не было жизни, а в сидящей рядом женщине она лилась через край.

Дева встала с земли и что-то сказала, опустив голову; её спутница заговорила с Каримом со странной лукавой улыбкой, приопустив ресницы и глядя в песок, рисуя на земле какие-то линии и точки, и голос её был бархатист, а тон не настойчив.

Старик обернулся на купца и разглядел его, хотя видел ещё довольно плохо. Тот был высок и худощав, с выдающимся носом, который портил его лицо,  остальные черты были не слишком запоминающимися. Кажется, глаза - тёмно-зелёные. От солнца кожа потемнела, став похожей на шоколад, а бородка была тёмно-каштановой, но не чёрной, нет. От купца веяло скрытой силой и молодостью.

Тут старик почувствовал, что слух его стал хуже, а обоняние притупилось так, что он не чувствовал запахов, исходящих от окружающих людей.

- Эй, старик! Ты слышишь меня? – неожиданно донеслось откуда-то со стороны. – Сольвейг говорит, что ты увидел солнце. Спрашивает, счастлив ли ты теперь?

Лятиф изобразил улыбку, обращённую к Сольвейг, но та даже не посмотрела на него, лишь повернула голову к своей спутнице, чуть наклонив её набок.

- Я… счастлив, да. Спасибо, прекрасная дева Сольвейг. Ты, наверное, святая, не иначе… - бормотал он. Карим недовольно говорил спутнице Сольвейг отрывистые слова, а та продолжала улыбаться и иногда поглядывала на купца, тихо посмеиваясь, но послушно переводила дочери роннунга всё услышанное, та устало кивала головой, будто для неё слова благодарности ничего не значили.

- Могу ли я что-то сделать для тебя, Сольвейг? – вдруг спросил старик, подойдя поближе к деве и пытаясь заглянуть ей в глаза. Она протянула вперёд горячую руку и дотронулась до его щеки, носа, подбородка, а затем, услышав слова сидящей у её ног женщины, что-то заговорила своим пронзительным голоском.

- Она говорит, что счастлива и ей ничего не надо. Она счастлива, счастлива без солнца и чьих-либо улыбок.

Старик вздрогнул и пригляделся к деве Сольвейг, которая неожиданно улыбнулась и засмеялась детским искристым смехом, она была похожа на первый солнечный луч рано утром, вырвавшийся из-за горизонта и теперь пронизывающий всё небо, освещающий весь мир.

- Она… слепа? - спросил старик надломившимся голосом, поморщившись от его звуков.
Карим лишь кивнул и горько улыбнулся.


Караван уже был готов отправляться, и первые верблюды начали выстраиваться в цепочку, и пролетающая в небе птица могла разглядеть тёмную нитку бус, на которую невидимая рука нанизывает новые бусинки.

Женщина подвела свою подопечную к верблюду, усадила её, дав в руки поводья, а горбатое животное тяжело поднялось с песка и издало какой-то звук, похожий на почти человеческий вздох. Карим в последний раз поглядел на старика и направился неспешным шагом в начало каравана, кого-то окликнув своим привычным непринуждённым тоном.

Спутница Сольвейг уже сидела на верблюде, гордо подняв голову. Она взглянула на стрика своими смеющимися глазами и сказала несколько слов, но подумав просто произнесла, видимо, своё имя:

- Сольгерд, - и, подумав, добавила уже довольно мягко: - Яронега! – и рассмеялась густым смехом так, что верблюд недовольно дёрнул головой и сделал несколько шагов вперёд. Лятиф пригляделся к её лицу и заметил в нём какие-то странные звериные черты лица, неожиданно проявившиеся буквально на мгновение, будто только для него. Караван тронулся и вскоре скрылся за барханом, оставив старика и его верблюда средь пустыни.


Он видел солнце и небо, он видел, что пустыне нет края, и не мог понять, почему испытывает больший страх перед ней, чем прежде, когда она была им невидима.




1 - Рех – правитель в натабских странах примерно с III века эры заката по VI век эры рассвета, в некоторых странах титул сохранился до XI века.
2 - Роннуг – правитель в Хорягии с II по XII век по летоисчислению натабов. Хорягия – северная страна на Втором континенте.
3 -  Шусский язык - язык шуссов, народа проживающего на севере Первого континента через пролив от Хорягии.