20. Б. Кривошеев. Я посадил дерево

Конкурс Копирайта -К2
 1.

    В день, когда мне исполнилось двенадцать, отец спросил, не хочется ли мне посадить дерево.
    - Зачем? – удивился я.
    Отец присел рядом и погладил меня по плечу:
    - Ты ведь сегодня стал взрослым. С завтрашнего утра в тебе начнет прорастать настоящий мужчина. Хорошо бы уже сейчас подобрать ему невесту.
    - И при чем тут дерево?
    Отец улыбнулся:
    - Мы посадим юное деревце, чтобы оно росло одновременно с тобой. Вырастишь – вот и будет тебе невеста. 
    - Невеста? – не поверил я своим ушам.
    - Конечно, - кивнул отец. – Сейчас такое беспокойное время, ты же сам видишь. Кто знает, как повернется судьба? Ты можешь не успеть жениться, зато у тебя точно будет своя возлюбленная.
    - Зачем мне такая возлюбленная?
    - Как зачем? – отец наклонился ко мне совсем близко. - Поверь мне, хорошо иметь кого-то, кто будет помнить тебя всегда. Если вдруг что случится, хотя бы дерево прольет слезы о твоем невозвращении.
    Отец в последнее время был немного странный. Точнее, странным он стал с того самого дня, как умерла мама. Он часто ходил к ней на могилу, носил белые цветы и миндальное печенье, а возвращаясь, выглядел посветлевшим и даже счастливым, хотя и молчал рыбой до самого заката.
    - И какое дерево мы посадим? – спросил я без особого интереса.
    - Какое хочешь, - улыбнулся отец. – Но я уже приготовил осинку. Она такая тонкая, красивая. Ты ведь согласен?
    Мне было все равно.

 2.
   
    Мы выбрали место недалеко от дома, на южном склоне холма, где светлее и просторнее. Рядом уже росли три ольхи и березка.
    - Это что, - спросил я, - тоже чьи-то невесты?
    - Тоже чьи-то, - подтвердил отец. – Сейчас никто ни в чем не уверен, вот и женят мальчиков, вроде тебя. Дерево – хорошая суженная, верная.
    Он воткнул в землю короткий колышек и очертил круг:
    - Вот так копай. Не глубоко, чтобы корни чуть прикрыть.
    Земля была серой и сыпучей, но отец сказал, что после зимы всегда так, а потом будут дожди, и земля станет как масло.
    Когда яма была готова, отец вручил мне деревце:
    - Давай.
    Я стал осторожно опускать корневище в яму. Один из корней зацепился, и отец аккуратно его подогнул.
    - Теперь держи ровнее, а я присыплю.
    Я держал тонкий ствол, пока отец ссыпал и трамбовал землю, и где-то под сердцем у меня вдруг закопошилось странное чувство. Деревце трепетало в моих в руках, словно живое, и мне уже чудилось, что в этом гибком стане есть что-то от мамы, какой она запомнилась мне: веселой, стремительной, танцующей так легко, что всем вокруг казалось, будто она парит над землей.
    - Послушай, - сказал я отцу. – Может, это будет наша мама? Ну, сам подумай, зачем мне невеста?
    Отец неторопливо разогнулся, стряхнул сухую землю с ладоней и крепко взял меня за плечи:
    - Нет, - твердо сказал он. - Мама с тобой и так рядом. А мужчине нужна жена.

 3.

    Отец умер четыре года спустя, просто тихо ушел во сне, и в наш дом немедленно переселился дядька по материнской линии со своим шумным семейством. Они все время галдели и ругались, и я все чаще стал проводить свободное время возле своей осины, подальше от этого гвалта.
    Осинка вытянулась и расправила ветви, став еще больше похожей на маму с ее копной непослушных волос и длинными тонкими руками. В жару я ложился на землю, головой к стволу, и часами смотрел, как дрожат от любого дуновения осиновые листочки. В их шепоте мне слышался знакомый, звенящий серебряными манистами, смех. Я смеялся в ответ.
    Иногда я рассказывал осине про свою жизнь. Она слушала внимательно, то недоверчиво покачивая ветвями, то вопросительно замирая, но чаще – лишь тихо шелестела в такт моему рассказу. Выговорившись, я чувствовал тихое полупрозрачное счастье, наверное в точности такое, как чувствовал отец, возвращаясь с кладбища. Я полюбил это уютное ощущение близости, в котором можно было успокоится и забыть о том, что жизнь становится все труднее и беспокойнее, что я совершенно один, и в моем собственном доме на меня смотрят волками чужие мне люди, да и на улицах мне все время шепчутся вслед.
    - Это все от зависти, - говорил я, прижимаясь щекой к теплой, как кожа, коре. – Им просто некого любить, поэтому они ненавидят. А у меня есть ты.

 4.

    Потом стало совсем плохо.
    В соседний дом со службы вернулся балбес по прозвищу Папенькин сынок, и ему сразу же растрепали про мою осину. А таким только и нужно – повод, чтоб потрясти мошной. Он выждал с дружками, когда я приду отдохнуть к своему дереву, и вывалился со всем скопом на холм.
    - Красивая у тебя девка, - слюняво улыбаясь, запел Папин сын с разгона. – Как раз для такого сопляка, как ты.
    Я поднялся на ноги и загородил собой деревце.
    - Не твоего ума, - сплюнул я ему под ноги. – У тебя и такой нет.
    - Верно, верно, - потер ручки Папин сын, - ну, так скоро будет. Я не из привередливых, могу и с твоей начать.
    - Попробуй, подойди, - двинул я на него.
    - Так вот прямо сейчас! – рассмеялся Папенькин сынок и сорвался с места.
    Мы сцепились, как две лисицы. Я давно уже не дрался, и сначала отлетел назад, но стоило мне почувствовать спиной тонкий податливый ствол, как во мне проснулась невероятная сила, и все закончилось быстрее, чем кто-либо мог ждать: я сломал этому уроду руку. Она хрустнула, как сухая деревяшка, и Папенькин сынок взвыл раздавленным козодоем.
    Он кружил по холму, как оскопленный жеребец, брызгал соплями, а его дружки стояли и смотрели, разинув рты и не зная, что делать.
    - Если кто хоть на шаг подойдет к моему дереву – убью, - сказал я. – И дом сожгу. Ясно?
   
    5.

    Я ушел на следующее же утро. Оставаться было нельзя: нет меня – нет и ненависти к дереву, и его, скорее всего, не тронут. Да и побоятся – по глазам видел. А если бы остался – точно бы сломали, потому что они как гиены – шипят на льва, а кусают его следы.
    До рассвета я собрал все вещи, и с первыми лучами солнца вышел к осине. Сел рядом с ней и принялся шептать все, что лежало на сердце. Уговаривал ее не бояться, обещал, что вернусь, просил, чтобы ей хватило сил дождаться меня во что бы то ни стало. Осина тихонько подрагивала листочками, словно кивая мне в ответ. Я не удержался и расплакался. У меня никого не было, кроме этого деревца. И у него не было никого, кроме меня.
    Уходя, я впервые сказал, что люблю.
    Шесть лет я ничего не слышал о своей осине. Разговаривал с ней мысленно каждый день, особенно перед сном, глядя в чернеющее небо, и меня не покидало чувство, что с ней все в порядке, что она ждет меня и верит, что мы еще встретимся. Хотя, нужно сказать, я не всегда был уверен, что доживу до утра.
    Сначала подвизался чернорабочим, потом каменщиком. В пределах города работать было еще куда ни шло, но все чаще приходилось строить в предгорьях и приграничных селеньях, где у людей не было ни страха, ни милосердия. При мне в лоскутья изрезали четырех моих товарищей. Просто так, ни за что – ни деньги, ни женщины были тут ни при чем.
    - Конец света уже совсем скоро, - сказал какой-то старик, качая головой. – Мир докатился до самого предела. Дальше нам просто нечего делать – только жрать друг друга, пока не подавимся.
    У одного из этих четверых была невеста, настоящая, он работал с нами, чтобы скопить денег на свадьбу. Потом я узнал, что та девушка даже не явилась на похороны, а спустя месяц вышла замуж за другого. Вот тогда я понял, что отец был прав. Дерево – самая верная суженная.

 6.

     На праздники все вернулись в столицу, и я совершенно случайно встретил в людской толпе дядю. Он постарел и как-то притих, но был рад меня видеть. Я расспрашивал его про родной дом, и дядя охотно ответствовал. Его жена умерла очередными родами, а следом за ней и двое из шести детей. Дядя взял в дом молодую девку присматривать за хозяйством и с прицелом сделать ее своей сожительницей, если не женой, но она прожила год, а потом съехала с каким-то прытким юнцом. Затем дела вроде пошли на поправку, и сейчас дядя был вполне доволен жизнью, но чего-то ему все же не хватало. У него была какая-то подруга жизни, которая заботилась о нем, о его детях и о своих, так что в доме было по-прежнему шумно, но, как утверждал дядя, намного более мирно – все-таки все уже более-менее взрослые и понимают, что к чему.
    Когда я встал, чтобы уйти, дядя схватил меня за руку:
    - Подожди, - он пристально посмотрел мне в глаза. – Что про дерево свое не спрашиваешь?
    - А что спрашивать? – пожал я плечами.
    Дядя тоже поднялся и принялся быстро шептать, будто боясь, что кто услышит:
    - Растет твое дерево. Ты тогда правильно сделал, что ушел. Они утром оравой к нам заявились, хотели тебя силой к осине тащить и у тебя на глазах ее поломать, но как узнали, что съехал, только сплюнули и разошлись. А за деревом твоим дурная молва закрепилась: мол, нехорошее оно. Обходить его стали стороной да помои в его сторону сливать. Оно бы и ничего, только объявился недавно один новоцерковный священник, уговаривает молельный дом на холме строить, но твоя осина как раз мешает. Теперь ее точно хотят рубить, но никто за это дело пока не берется.
    Я только усмехнулся.
    - Зря смеешься, - сказал дядя, нахмурившись. – Они к тебе уже человека послали.
    - Зачем это? – удивился я.
    - Как – зачем? Говорят, ты сажал, тебе и рубить.

 7.

    Человек был не из наших. Странный какой-то: медленный, спокойный, но чувствовалось, что несгибаемый, как железный прут. Такие могут вооруженного напугать, если просто пойдут на него с открытым лицом.
    - Я понимаю, что ты чувствуешь, - начал он бесстрастно. – Дерево для тебя – больше чем дерево. Ты сроднился с ним и вдохнул в него душу. Но, к сожалению, все не так просто. Ты очень многого не знаешь, и будет лучше, если не узнаешь никогда. Я пришел дать тебе совет: сруби это дерево, так нужно. И не задавай вопросов.
    У меня совершенно не было никакого желания выслушивать  подобные советы, но я не мог встать и уйти – человек словно обладал странной властью надо мной, державшей меня приклеенным к месту.
    - Нет, - сказал я через силу. – И сам не буду, и вам не позволю.
    - Нам твое позволение ни к чему, - сказал человек спокойно. – А для тебя будет лучше, если ты послушаешься. Я понимаю, ты любишь это дерево. Но оно черное изнутри, поверь мне.
    - Не стану я вам верить! - покачал я головой. – Кто вы мне, брат или сват?
    - Я тебе друг, - ответил человек. – Я вижу, какие светлые в тебе чувства, и мне не хочется делать тебе больно. Но слепота - не прощение невежеству. Ты с рождения жил во лжи, и волей-неволей продолжаешь множить ее. Ты любишь в этом дереве мать, но знаешь ли всю правду о ней?
    - Какую правду? – насторожился я, ощущая вскипающую в душе злобу.
    - Горькую, - ответил человек. – Твоя мать была не светлым ангелом, а дорогой проституткой. Отец твой торговал ей на право и на лево, но брал втридорога. Откуда, ты думаешь, у вас такой богатый дом? Твой отец был жалким человеком, ни на что не способным, откуда он мог взять столько денег? А  мать была невероятно красивой. Ты помнишь, как она танцевала, но помнишь ли где? Это были только богатые дома, роскошные, так ведь? И что повторялось каждый раз? Вы с отцом ждали, а матери не было – долго не было, очень долго. Потом она приходила уставшая и несколько дней молчала, даже не улыбалась. Помнишь?
    Я помнил. Его слова будили во мне всполохи воспоминаний, но я гнал их прочь – и старался не слушать, что он говорит: все это было грязной ложью, от начала до конца, до единого слова. Мать просто выкладывалась в каждом своем выступлении, и ей нужно было время, чтобы восстановить силы.
    - Ты любишь в этом дереве женщину, подарившую тебе жизнь, - продолжал человек, - но она была самой худшей грешницей, какую только можно представить. Сейчас ее душа страдает, и больше всего оттого, что твоя любовь держит ее в этом мире, и не дает уйти и забыться навсегда. Поверь мне, ей будет легче, если ты отпустишь ее. Думал ли ты об этом?
    Я уже ни о чем не думал. Мне хотелось только одного: чтобы этот человек замолчал и скорее ушел, исчез из моей жизни, забрав свою ядовитую ложь, которую он принес с собой. Но человек продолжал говорить:
    - Если тебе этого мало, то есть и еще кое-что. Будь твоя мать простой проституткой – может, было бы не так уж плохо. Но все, к сожалению, гораздо хуже.
    - Что может быть хуже? – сдерживая удушливые слезы, едва слышно выдохнул я.
    Человек медленно встал и повернулся ко мне спиной. И так, не оборачиваясь, тихо проговорил:
    - Может, может быть и намного хуже. Она тебе не только мать - еще и сестра.

 8.

    Сколько можно прожить без сна и еды? Не знаю. Я не спал так долго, что все происходящее стало казаться мне одним сплошным выцветшим сном. Я забыл про работу, я забыл про пищу и даже, кажется, про воду. Я ходил по улицам и просто поворачивал то влево, то вправо, наталкивался на людей, спотыкался, падал, слышал смех – сначала веселый, а потом испуганный – я вставал и шел дальше.
    Я все помнил. Я всегда это помнил. Это дремало во мне с самого детства, а теперь всплыло, как мертвое тело.
    Я все помнил. Все эти лоснящиеся лица, лениво наблюдающие за легким парящим танцем и под конец захлебывающиеся слюной. Ни меня, ни отца для них не существовало, только тонкое гибкое мамино тело, полыхающее струящимся огнем сквозь полупрозрачные ткани. Потом короткий кивок в сторону отца, и ее брали за руку – как вещь – и тянули за мрачные тяжелые двери, не пропускающие ни звука, но сочащиеся чем-то жутким и душным.
    А мы с отцом ждали. Время тянулось, как струя меда – тяжело, томительно, - только оно было отвратительным на вкус, потому что мама была бесконечно далеко, ее как бы вообще не было, и от этого хотелось плакать.
    Мама выходила к нам уставшей, какой-то помятой, с бессильно повисшими руками и чужим кисловатым запахом, заставлявшим меня стоять, вцепившись в отца, а не бросаться к ней на встречу. Мама кивала в мою сторону со слабой полуулыбкой на лице – и мы молча шли до самого дома, как будто провожали покойника.
    Все это было. Едва ли не каждый день. И только когда мы уезжали ненадолго к родственникам, мама была моей и только моей – мы играли, носились по лугу, купались в озере и часами говорили обо всем подряд. Я ее очень любил, она была мне как друг. Да у  меня и не было больше друзей, кроме нее.
    Она была старше меня всего на тринадцать лет. 
    Теперь я не чувствовал к ней ничего, кроме ненависти.

 9.

    Я даже не заметил, как оказался в тюрьме. Меня схватили за бродяжничество и сунули в сырую, промозглую камеру, без нар, с ледяным каменным полом.
    Промерзнув до самых костей, я вдруг очнулся от липкого сна, в котором жил все это время, и без особой радости понял, что все еще жив. Вокруг были мрачные склизкие стены, из-за которых слышалось приглушенное бормотание и редкие гулкие вскрики. Смердело нечистотами, плесенью и крысами.
    - А я думал, что ты так и пролежишь до Пришествия, - раздался рядом голос.
    Я приподнялся и сел. Сбоку выплыл изможденный старик в потрепанных одеждах и опустился напротив.
    - Меня зовут Гаматвил, - представился он. – Слышал, нет?
    Я покачал головой.
    - И не страшно, - растянул старик рот в лягушачьей улыбке. – Мне все равно не долго осталось, с меня проку нет. Но ты ведь молодой, зачем свою жизнь губишь?
    - Жизнь? – переспросил я равнодушно. – Я родился мертвым – какая у меня жизнь?
    Старик задумчиво воздел брови.
    - Мертвым, говоришь? – проговорил он медленно. – Что ж, не пора ли воскреснуть?
    Я даже не стал отвечать. Я был опустошен, выпотрошен до того состояния, когда  на месте желания жить или умереть нет ничего, кроме зияющей дыры, в которую одно лишь дело – плевать и мочиться.
    - Да, - сказал старик задумчиво. – Вижу, что по тебе грифы в пустыне плачут. Странно, что ты к ним сам не дошел – теперь вот выкинут твои останки, когда здесь закончишься. Хорошее это дело – сгнить заживо. Очень поучительное.
    Старик помолчал, ожидая, что я отвечу, не дождался и вдруг, кряхтя, улегся на пол передо мной:
    - Вот что: я буду умирать вместо тебя, - сказал он твердо. – Мне все одно скоро на небо, так что лучше раньше да за тебя, чем вовремя по чужой воле. Давай, расскажи мне все. Все с самого начала. Я ведь должен знать, почему я такой мертвый?

 10.

    Я говорил и говорил, сначала тихо, в пол голоса, потом все громче и громче. Говорил о том, как было хорошо, тогда, в детстве, когда я ничего не знал и даже не задумывался, когда было все просто – вот мама, она самая лучшая, самая красивая на свете, она мой самый лучший друг, с которым можно говорить без умолку, к ней можно прижаться и даже уснуть, свернувшись у нее на коленях. Она была такой тонкой, прозрачной, но только рядом с ней я чувствовал себя защищенным, словно целое полчище ангелов выстраивалось стеной вокруг нас, стоило ей только склониться ко мне, чтобы обнять и поцеловать. И мне было все равно, что иногда нужно было ждать часами когда она придет, молчаливая и потухшая, но стоило потерпеть еще немного, и она вдруг опять словно загоралась изнутри и начинала смеяться, тем светлым звенящим смехом, который мне слышался в шелесте осиновых листочков. Зачем мне знать, кем она была на самом деле? Зачем мне эта ненужная правда?
    Старик, неподвижно лежавший все это время у моих ног, вдруг вскочил и бросился ко мне. Лицо его перекосилось, глаза пылали, он впился в меня своими крючковатыми острыми пальцами и все кричал и кричал, сипло, с диким подвыванием:
    - Ты! Ты выродок этой суки! Блудливой волчицы! Сучье отродье! Тебя не то что убить – тебя повесить мало! На твоей же осине! Чтоб вам места не было на этой земле! Грязные нелюди!
    Старик бросал меня из стороны в сторону, рвал на мне одежду, сдирал лоскутья кожи с моего лица, и все никак не мог остановиться. Наверное, он бы убыл меня, если бы нас не разняли прибежавшие на крики охранники.
    Я не сопротивлялся. Я сам ненавидел – и себя, и свою мерзкую мать, и дерево, которое я посадил недалеко от нашего дома. Лучше бы старик задушил меня. Ведь нет никого на всем свете, кто бы пал настолько же низко, как пало змеиное семя моего отца.
   
 11.

    Меня вышвырнули из тюрьмы спустя несколько дней. Наверное, им показалось, что такому жалкому псу, как я, лучше сдохнуть самому, где-нибудь в подворотне, а то, что случится это очень скоро – всем было ясно.
    Но вышло иначе.
    Я решил хоть что-то исправить. Пусть мне не дано плюнуть в лицо своей потаскухе-матери, но у меня еще есть один шанс. Одна, пусть и бессмысленная, но возможность высказать свою ненависть – и, может быть, хоть как-то сократить свой бездонный долг перед людьми, которые ходили со мной рядом по этой земле.
    Утро, в которое я подошел к своей осине, было тихим и безветренным. Никого вокруг не было, ни души, ни звука, ни шороха, даже петухи еще спали. Я размотал тряпку, в которую был завернут топор, и бросил ее на землю.
    Осина едва заметно дрожала. Это была странная дрожь, как бы внутренняя: воздух висел неподвижно, не шелохнувшись, но осина словно видела меня, видела тяжелый топор с хищным щербатым лезвием – и ей было страшно. Я вдруг кожей почувствовал охвативший ее ужас – в нем было больше тоски и невыплаканных слез, чем чисто животного страха за собственную жизнь.
    Я решительно поднял топор – и осинка дернулась. Словно заслонилась ветвями. Я вспомнил: так делала мама, когда отец бил ее по лицу.
    Он часто ее бил. Очень часто.
    Я размахнулся, но ударить не смог. Осина вся как-то вытянулась и подалась ко мне, будто смирившись, только на листьях вдруг сверкнули в первых лучах солнца капельки росы.
    - Прощаю тебя, - прошептал я тихо-тихо. – Прощаю тебя, мама.
    И ударил. Не глядя.
    - Нет! – вскрикнуло дерево. – Не делай этого!

 12.

    Голос был тонким и звонким, совсем таким, каким я запомнил его. Слезы брызнули у меня из глаз. Я выронил топор и упал на колени:
   - Мама! Мамочка! Прости меня, прости меня, пожалуйста!
   Я почти ничего не видел, но мое дерево стояло передо мной невредимым – топор, судя по всему, только скользнул по стволу, оставив кривую, как шрам, насечку.
    - Зачем рубить такое хорошее дерево? – раздался за моей спиной все тот же голос. – Ведь не ты его сажал!
    Я обернулся.
    Это была, конечно, не мама. Мальчик, лет шестнадцати, невысокий, изящный, с милым, почти девичьим лицом, белеющим в кудрях длинных волос. И с такими огромными, такими до боли знакомыми глазами! Он был похож на маму еще больше, чем можно себе представить – я едва мог говорить:
    - Это мое дерево, - прохрипел я. – Я сажал.
    - Все равно! – тряхнул кудрями мальчик. – Ты ведь его не съешь, правда? Зачем тебе тогда? Тебе оно мешает?
    - Не мне, - проговорил я. – Людям.
    И вдруг, захлебываясь рвущимися из груди рыданиями, я бросился перед ним на колени и стал сбивчиво рассказывать ему о маме. Я валялся на земле и кричал, вцепившись в полу его плаща, а он слушал меня, присев рядом и поглаживая то по трясущимся плечам, то по голове.
    - Пойдем, - сказал он, когда я больше не мог говорить. – Ты просто устал, и тебе нужен отдых. Тебе не зачем рубить это дерево, оно никому не причинит вреда. Нет никакого греха ни на нем, ни на тебе, ни на твоей матери. Все происходит не по нашей воле, мы только принимаем ношу, которая выпадает на долю. Все эти люди, которые кричали тебе о бесстыдстве, - что, они без греха? Они еще хуже: это их деньги сделали твоего отца жадным, а твою мать – блудницей, это они развратили и ее, и тебя. Это они лгали и лгут тебе, что твоя мама грешница, но, поверь, одно только слово "мать" снимает с нее все прегрешения. Потому что все, что она делала, она делала для тебя. Разве ты этого не понимаешь?
    - Понимаю, - сказал я. – Понимаю!
    - Пойдем, пойдем, - повторил мальчик, улыбаясь и словно сияя каким-то внутренним светом. – Теперь все будет хорошо. Я отведу тебя к Равви.

 13.

    - Нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод; и нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый, ибо всякое дерево познаётся по плоду своему, потому что не собирают смокв с терновника и не снимают винограда с кустарника. Добрый человек из доброго сокровища сердца своего выносит доброе, а злой человек из злого сокровища сердца своего выносит злое, ибо от избытка сердца говорят уста его.
    Так говорил Равви, и не было у меня сомнении ни в едином слове Его.
    И понял я, что придет еще время, когда тонкая трепетная осинка моя принесет плоды. И будет польза, и утешение всем-всем живущим в этом мире, ибо верую я, что каждому дереву – свой срок, и каждому человеку – древо по вере его и по делам его. Я свое дерево посадил и вырастил, и в сердце, глубоко-глубоко, слышится мне теперь странный, едва разборчивый шепот, словно предрекающий мне новую встречу с моей осиной, с моей суженной, с моей - мамой.
    Сколько еще осталось? Не знаю, да и не хочу знать.
    Ведь на все воля Божья: все утешатся и всем будет прощение.
 
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2012
 Свидетельство о публикации №21201260518

Рецензии на произведение «20. Б. Кривошеев. Я посадил дерево»
http://www.proza.ru/comments.html?2012/01/26/518