17. С. Малышева. Другая

Конкурс Копирайта -К2
 Я маленький человек-человечишка, чего-то там о себе понимаю. А приснился Путин, встала в изумлении: обнимал, смеялся — облагодельствуют сильные миры сего?!
 Облагодетельствовали. Первый раз в жизни к нам пришел участковый.
 — Ваша фамилия — Шмелёвы? — спрашивает.
 — Нет, — говорю. — Жогины. А что случилось?
 А он не отвечает, смотрит недоверчиво.
 — Пройти можно? Разговор есть.
 Ну, впустила я его, румяного, и даже документов не спросила – так растерялась.
 И пошёл у нас разговор непонятный. Стал он мне, ясноглазый, с ямочкой на подбородке, рассказывать, как дочка моя этой ночью продавщицу из палатки волтузила по снегу, вместе с кодлой других отморозков. А я сижу, уши развесила, но в толк никак не возьму: про кого это он мне тут втирает?! Мы же не Шмелёвы!
 И смеюсь:
 — Ой, да ну что вы! Моя в девять всегда дома! Мы с ней вдвоем живем — я её берегу, а она меня.
 — Значит, в девять? И кто это может подтвердить?
 Тут мне нехорошо стало, под ложечкой засосало. Кто может? Если мы вдвоем живем... Но говорю уверенно:
 — Я могу. Звонила на сотовый перед тем, как домой ей идти, просила хлеба купить и молока на завтра.
 — Купила? – сидит, ключами играет, комнату нашу полосатую (как же надоели эти обои!) взглядом изучает. — В какой магазин она ходила, знаете?
 — Н-нет. Не знаю. В маленький, наверное. У нас на остановке. Хлеба принесла, а молока не было. Да вы что, серьезно думаете, что моя Илька кого-то избить могла?! Да вы что-о?! Кто вам такую дурость-то наплел?! Зойка с пятого? Да ее Лешка пьянь из пьяней, только и слышно, как орет она от него, вот к кому идите! А то ко мне пришли! Ильяна — спокойная, учится хорошо, читает много, и знает, что если вдруг что — я одна останусь. Любим мы друг друга и бережем — это понятна?!
 Меня понесло. Меня так понесло-о, что участковый все свое добродушие в кресле оставил, а сам к стене отскочил, и лицо у него заполосатилось в масть обоев, и такое стало, что лучше б и не видеть. Жестко, как терминатор, проскрежетал:
 — Бабка из палатки в больнице с черепно-мозговой. Ей под семьдесят. Умрет — сядет ваша спокойная, и не пикнет. Сумки подносила ей? Подносила. Вечером подменяла ее? Подменяла. Потому старуха и запомнила. И сказала, что «одна, в красной куртке, часто бывала». А били за то, что она им ссать под дверь не дала. Ногами били. Свалили — и по голове.
 — Да не моя это! Не может Илька! Что, красных курток мало?! Я подруг ее в свидетели позову! Они тоже домой рано уходят. Олька там, Юля, Наташа… У Наташки, кстати, тоже пуховик красный!
 — Вот завтра и приходите — на Дзержинского, пятнадцать, кабинет пятнадцать. Со свидетелями. И адвокатом, если деньги есть. Я дело передам в отдел несовершеннолетних. Ей сколько?
 — Пятнадцать, — будто не я ответила, так голос просел.
 — И тут пятнадцать! – хмыкнул. — Самый возраст. Да семья неблагополучная.
 — Как? Почему неблагополучная? Я не пью, не курю. Работаю в лаборатории два через два. Но в восемь уже дома.
 — Ну, вы ж одна её воспитываете? Муж где? Вы вчера работали?
 — Нет, вчера выходная, завтра на смену… Развелись, но давно уже, лет десять. Он пил, с работ его то и дело гнали. Ушел, и полегче стало. Алименты какие-никакие приходят, мать моя с огорода помогает.
 — Ну, я и говорю: неполная семья, дочь в трудном возрасте. Да вы не переживайте, — отлепился он от стены. — Если друзья подтвердят, то, думаю, всё обойдется. Хотя побегать вам придется. Вдруг, пока вы спали, она на улицу ушла? Где выход-то у вас?..
 Я повела его за собой. Закрыла за ним дверь. И долго стояла в прихожей. Слушала сердце. Смотрела на себя в зеркало, искала в лице старость. Сорок один год. Морщин мало, седых волос нет. Первый и единственный обнаружила в тридцать семь, в шоке выдернула. Да один-то не получилось ухватить, рванула сразу десяток. Было больно. Голова боль запомнила и больше седых волос не выдавала.
 Сердце успокоилось. Захотелось услышать дочку. Вернулась в комнату, взяла со стола сотовый и нажала вызов. Она долго не отвечала, потом скороговоркой выпалила: «У нас классный час» — и сбросила.
 Ну, конечно! Классный час! Ни в чем не замешана, поэтому спокойно сидит в своей школе. А я – тоже спокойно — позвоню подруге, Тамарке. Она судья. Виделись, правда, семь лет назад. Но звонимся два раза в год — на мой дэ-эр и на ее. На Новый год — эсэмэски посылаем, и даже на рынке раз случайно поздоровались. А потом вспомнили, отчего лицо знакомое. И обе обернулись, уже разминувшись. Засмеялись и разошлись. Так что отношения у нас хорошие, можно считать — я женщина со связями.
 Но моё: «Привет, Тамар!» — неожиданно получилось тихим, сиплым и неуверенным. Разумеется, она уточнила:
 — Лариса, эт ты? Что случилось?
 — Мы можем встретиться? Проблемы с дочкой. Наверное…
 — Лар, времени совсем нет, — без обиняков ответила моя «связь». – Это ведь не срочно? До вечера терпит? В девять позвони на домашний, я проконсультирую.
 — Д-да, терпит. В девять, хорошо.
 Вот так вот. Связи мои. Рвутся…
 Кому еще позвонить? Свёкру? Он в ФСБ бумажки перебирает, но корочка есть, а что еще надо? Только корочкой и помахать завтра. Или нет. Ему не буду. Поможет, но в позу встанет: как Ильку на месяцок к бабке отправить, так у нас «другие планы», а как беда, так тут и вспомнили…
 Да. Связи поддерживать надо. А мы как-то с Ильяной привыкли сами по себе: ни нам ничего ни от кого не нужно, ни мы никому ничего не должны. Правильно ли это? Обособленность такая? И каково в такой жизни Ильке? Или – раз не жалуется, то и нормально всё?.. Хорошо бы – так. Об этом в первую очередь спрошу, как из школы придет. А сейчас… Сейчас позвоню. Кому только, господи?
 — Мам, я дома, ты чего звонила?
 Не слышала! Ни домофона, ни как дверь хлопнула. Вот же ведь, а…
 — Иля, ты вчера во сколько домой пришла?
 — Мам, ты чего? С тобой же кино смотрела, и в одиннадцать ты меня спать прогнала.
 Глаза чистые, честные, удивленные. Ни капли вины или страха. Нет, оговаривают дочку мою. Не дам в обиду: пошли все в жэ! Все бабки, дедки и прочие полицаи.
 — Завтра нам с тобой предстоит пережить несколько неприятных минут. Или часов, не знаю, как сложится. Пойдем в отделение милиции.
 — Это еще зачем?!
 …а рука дрогнула и не докинула на кресло шарфик.
 Я, почему-то уже с тревогой наблюдая за перемещениями дочери по комнате (рюкзак бросила под стол, включила компьютер, отдернула штору, выдвинула стул, толкнула его к дивану), рассказала, как она «била бабку», которой до того помогала сумки носить.
 Как она вскинулась!
 — БаТоню?! Избили?! Кто-о?! За что?!
 О господи, она даже не поняла, что нас ждут разбирательства.
 — Ты сядь, сядь, успокойся. Я позвонила тёть Тамаре, а ты давай обзванивай девчонок, с которыми гуляла вчера. Чтоб завтра с нами в отделении сходили, я с работы отпрошусь часа на два. Встретимся там. Кто из них сможет подтвердить, что ты ночью дома была, а не на улице?
 — Да никто. Все ж разошлись. Да и зачем? Я пойду лучше в больницу, баТоня меня увидит и скажет, что не я била, а наоборот, что я ей всегда помогала. И в палатке торговать тоже помогала. Она ж меня знает! Бедная баТоня! Зачем ее так?!
 Я видела — она уже готова заплакать. Но мне-то нужны не слезы, мне-то надо, чтоб она подружкам звонила. Да и «Зачем» вот это царапнуло как-то… И я сорвалась.
 — Вот и дура-то! Помогала она. Тебя и запомнили! Лучше б к бабке родной почаще ходила. А то торговала она! Правильно говорят: «Не делай добра – не получишь зла». Тебя потому и помнят все, и пальцем тычут, чуть что! То куртка в краске, то колготки в дырах! Без тебя, что ли, некому?
 Нет, ну вот черти меня дернули! Разворошила, видать, больное… Посмотрела она на меня орущую, и тихо так, будто сама с собой, говорить начала. Я и осеклась. А комок как встал в горле, так и стоит колом. Ни сказать. Ни вздохнуть. Только слушать. Голос родной, а слова чужие. Как же так? Господи боже… Как же так?!
 — Это страшно, мам, быть не похожей на других. Мы все разные, да. Но я — другая. Мне говорят об этом. Хотя каждый считает себя самым-самым, но все признают, что я — просто выродок какой-то! Если хочешь, мам, сама звони кому надо, а мне скажи только, где баТоня лежит.
 Она встала, подошла к письменному столу, нашла ручку, взяла листок, приготовилась записывать.
 Я молчала. А что сказать-то? Я даже и не подумала спросить об этом.
 — Не знаешь?! Да и правда — зачем тебе? Живешь как дышишь – мелко и незаметно. А почему, мам? Тебя ж в детстве не так учили. Вы там все почти д р у г и е были. У вас ведь всё было. Да, да! У вас и Тимур был, и БАМ. И космос настоящий, а не как сейчас. И герои все — ваши, и кино с позитивом! А у нас — ничего нет! «Фобосы» падают, «Миры» топят, «Булгарии» сами ко дну идут, и сплошь Лизы Боярские в дублях. Дубль один-два, ирония с паром — три. А ты мне – «не суйся, не лезь, веди себя прилично!» Прилично – это как?! Видишь бьют — иди себе, чтоб не досталось? У бабки сумка неподъёмная — сделай вид, что не касается? Мам, я не думала, что ТЫ – такая… ты же оттуда, из ТОГО времени! И ты говоришь мне: «Живи для себя!»? Кого мне слушать, мам? Если ты – так, то кого?
 Она подняла с пола шарф, намотала на шею, порылась в школьном рюкзаке, нашла мобильник, сунула его в карман джинсов и вышла из комнаты. А у меня не хватило духа остановить её.
 В девять я позвонила Тамаре. Вся консультация уложилась в пять минут: это частное дело, потерпевшая может написать заявление, но все доказательства старуха должна собирать сама. А раз она в больнице, то Ильку просто «возьмут на карандаш», и будут посматривать в нашу сторону чаще, чем обычно. Главное, не злить полицейских и сходить, куда позвали. Ну и радоваться, что бабка живая.
 Почти слово в слово я передала наш разговор Ильяне, когда она пришла домой. Но ей, похоже, было на это «покласть»: весь вечер она выясняла, где ее «батоня». У меня становилось всё тяжелее на сердце, исподволь нарастало ощущение настоящей беды.
 На работу я ушла, когда дочь еще спала. Расставляя пробирки в лаборатории, я вспомнила, что мы так и не договорились, во сколько встречаемся в милиции. Позвонила, чтобы выяснить, но Иля не ответила. Ни через час, ни через два. Когда я опрокинула третью колбу с реактивами, сняла халат и пошла к начальству отпрашиваться.
 Я напрасно прождала Ильяну в отделении до вечера. Раз за разом набирая то домашний, то сотовый, я слушала доводящие до бешенства гудки и «зыс из зэ скрайбет», растеряла всю свою уверенность, ругала себя и жалела её… Вконец измучившись неизвестностью, в темноте поехала домой.
 Илька лежала на диване, свернувшись калачиком. На письменном столе горела лампа. Меня поразила тишина. Нарушить ее показалось кощунством.
 Я тихо присела на край дивана. Иля вздрогнула, словно никого не ждала. Не поднимая головы, что-то прошептала. Почти беззвучно переспросила и я: «Что?»
 — Она умерла, ма. Я не успела...
 Воздух вокруг стал холоднее жидкого азота.

 И тут я поняла, почему так тихо.
 Не тикали часы.
 Время встало.

© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2012
 Свидетельство о публикации №21201250172

Рецензии на произведение «17. Аноним. Другая»
http://www.proza.ru/comments.html?2012/01/25/172