Крестик

 
                (Коммуниcтическая быль)


     Расхаживая по залитой солнцем, чистенькой деревянной палубе, руки за спину, первый помощник капитана, помполит Александр Иванович Шваб пел красивую украинскую песню в половину голоса, раздувая ноздри, всасывая прозрачный южный тёплый весенний воздух, мерцая зубами и крепкими розовыми дёснами.
     Крупное лицо, серые глаза, проседь, длинный, изломанный нос, две глубокие морщины на щеках, широкие, плотные, бордовые губы, кругом них светлая. почти голубая нежная каёмочка, гладко выбрит, взбрызнут "Ожёном", кадыкаст, худощав, громадные кисти рук где-то возле колен, чёрные линии брюк идеально наглажены, размер обуви - сорок пять, очень высок. Лет пятьдесят, молодой.
    Теплоход, кряхтя, взбирался вверх по мутной, маслянистой, густо-сияющей воде, каменистые цепи гор струились слева и справа, жёлтые, оранжевые, голубые домики, кареглазые, сидели высоко на холмах, чистенькие и невинные, как цыплята. Небо - зеркало, синь, и светло-зелёная перевёрнутая полоска земли отражается в нём. Деревья наклоняются, машут длинными руками очень приветливо.
     - Розпрягайте, хлопци, конэй!- торжествуя, говорил Александр Иванович небу и облакам, с трепетом и восторгом наблюдая, как рушатся там, наверху, белые башни и укрепления, и бесформенные груды плывут, сыпятся, летят розовые клочья пены, точно на небе из гигантской кастрюли молоко убежало.
    Затемнённые окна на клёпанных металлических стенах серебрились жемчужной водой, и нелепо, неправдоподобно потускневшие берега распластывались в них, как целые планеты с неожиданными и удивительными ландшафтами. Александр Иванович взбил височки, глядя в своё отражение, превратившего его в коричневого круглогубого негра. Фуражка отлично сидела, галстук чуть подтянул.
    Пять шагов вперёд, пять назад. Здесь тень, а там, за брезентовыми чехлами - яркое, душистое солнце; волны внизу у борта  толпятся, толкаются, ездят, как резиновые, вода желтоватая, тёплая, так и хочется лечь в неё, уснуть... Хорошо! Хорошая у него работа, очень важная, на погонах много золотых, ярких полосок: выйдешь на палубу - будто молния огненная выскочит, все расступаются, оглядываются - лети! Руки за спину закинул - идёшь не спеша, молча, а то и замечание кому сделаешь, брови грозно изломаешь. Замечание так - несерьёзное, но видишь:  глаза опускают, бледнеют щёки, губы смущённо дёргаются. Бояться. А за спиной, может быть, что-нибудь да и скажут нелицеприятное. Пусть. Всё слышно, всё видно - теплоход ведь прозрачный, стеклянные стенки в нём... Никуда не денутся, до всех он доберётся обязательно.
    Помполит, значит, нужно в оба смотреть, выявлять, принимать меры экстренные, неординарные; заметил неправедное - возрази, поставь нарушителя на место, подчеркни истинное значение порядка и субординации. Люди ведь слепы, отвлекаются мыслью на мелочи, на плотское, и действуют соответственно, не видят света сокровенного, как и откуда исходит он, тычутся как котята слепые, то и дело ошибаются. Наставить, значит, на путь единообразный и блистающий, вразумить, объяснить - вот задача какова, не больше и не меньше. Капитан капитаном, дело обычное, техническое, тоже величина в принципе немалая, но помполит, тут - дело другое, высшее, тут уж нужен он всему экипажу, как воздух, как свет солнечный.
    И пить совсем не умеют. Кто так пьёт? Во-первых, в этом деле без таланта тоже обойтись никак нельзя, родиться нужно с подобного рода талантом - пить, не пьянея. Ведь если голоса у тебя нет и слуха, не лезешь же ты в оперу работать, засмеют! Ведь так? А к рюмке всякий тянется, думают: это просто. Просто-то просто, да что на деле выходит?- подрыв здоровья, пагубность сплошная. А почему? Да потому, что красоты, шарма, благородной раскованности в деле не достаёт, спустя манжеты к делу относятся. Какая же элегантность и раскованность тут, к чертям, будут, когда способности нулевые, или если уж есть они, то не хотят развивать их - не спеша, по-умному? А когда в сем большая сила, данная сверху, есть, явно наличествует, - вот тогда начинаешь играть, варьировать, настоящий вкус к делу чувствуешь, тягу. Рюмку, другую, третью пропустил, видишь - всё, хватит, вот он кайф, пять минут подожди, лови его, поговори всласть с собутыльниками, то бишь с близкими товарищами, отлей душу разговорами, а там, глядишь, и четвёртая пойдёт, и пятая, и - пошло дело, поехало. Закуску с толком подбери опять же, это классика, чего говорить? Осязать кожей, короче, нужно предмет, тогда полное самозабвение и получится, а уж если и практика при всём при том огромная у тебя, тогда вообще - шляпы снимай, честной народ!
     Александр Иванович в горячем тумане своего мозга увидел, как множество столов, за которыми он во всю свою жизнь, кушая и выпивая, выпивая и отрыгивая, сиживал, подпрыгнули, в длинную извилистую линию выстроились, наполненные закуской и выпивкой -  через все его зрелые годы как бы протянулись к настоящему моменту времени - и за этими столами, за обагрёнными временем и страстями скатертями, он сидит, головой вертит; в целую жизнь длинной - шутка ли! Друзей много рядом, приятелей, мужчины, женщины, плохие, хорошие - всякие! Большая жизнь за плечами, как огонь, горячая, наполненная встречами, вздохами, нежными прикосновениями... Рюмочки, прозвенев, подскочили в хоровод, завертелись колечком по воздуху, замахали тонкими талиями, подморгнули искрящимися глазками Александру Ивановичу, бутылки важно поклонились, нахохлились, как знаменитые артисты и шансонье и принялись приседать гопак.
     Бежит у борта вода, подпрыгивают волны - гуттаперчевые шарики, под берегом - там далеко - тёмно-синяя полоса, глянец, зеркало, воду будто ладонью пригладили, вода пластмассовая, целлофановая, тянется, шуршит, накручивается на зелёные колёса-валуны у самого берега, на холмы и утёсы.
    Солнце такое ласковое, упёрлось ладонями в лицо, греет, поглаживает, всё наполнено его светом, каждый далёкий листок светится и там и здесь, как Божий светлячок.
    Ну хоть бы только пили и напивались, это дело такое - ладно, а то лезут, куда не нужно, нос любопытный свой суют. Профсоюзное собрание, к примеру, зачем придумано? Чтобы важную информацию до масс доносить, опускать, так сказать, вниз её, или - чаяния свои народные выражать (выражай, пожалуйста!), просьбы, пожелания скромные, это уже чтобы наверх, к начальству, они дошли; сказал, попросил и - садись, помалкивай, пусть другие теперь выступят. А у этих, у некоторых, которые оборзели совсем, рот не закрывается: почему-мол, спрашивают, администрация себе рубашки новые купила, а нам, простым работягам-механикам,- нет? Критикуют, ёрничают. А что они знают в жизни, понимают что? Лицо, оно завсегда красивше зада должно быть. Ты выслужись сам, поднимись сюда наверх, тогда поговорим.
    Но пить положительно не умеют, факт это. Просто удивление берёт, часик-другой всего посидят за бутылкой в дружеской компании, а утром болеют, маются, лица на них нет, опохмеляются дрожащей рукой, точно крестятся. И так - все почти.
    Александр Иванович расправил плечи, весело, делово, трепеща широкими ноздрями, взглядывая вдаль в облака, вздохнул, потянулся, подтолкнул себя чуть-чуть вверх на гладких казённых ботиночках своих, ещё б немного - и полетел, но - сдержал себя, хотя небо уже близко-близко увиделось, такое голубое и солнечное, вся ширь его неоглядная.
    А ведь много вчера выпил, и вот же - жив-здоров! Пал Данилыч был, Олег Ефремыч, капитан заходил. Греческий коньяк пили - хороший, стерва, крепкий - и виноградом ароматно отдаёт, закусывать не надо совсем. Закусь, конечно, была - много всего, и тоже всё импортное, колбаса немецкая, сало из Австрии, консервы всякие. Хоть они, к слову сказать, капиталисты, и сволочи последние, эксплуататоры, кровопийцы и всё прочее, но умеют товар преподать, не придерёшься тут к ним. Выпивку, к примеру, так соорудят, что сама льётся в рот, только успевай открывать. А у нас ведь как? Всё есть - руки и голова, заводы-фабрики опять же, как у всех, понастроили, а сандалий и костюмов таких наклепаем в них, что стыдно смотреть. Пал Данилыч, Божья душа, быстро сломался, коньяк стал под столом из фужера выливать, покраснел весь, оплыл, губы выпали, зубы торчат - фу, позорище! А ещё стармех –ай-ай-ай -  высокий в принципе руководитель, люди смотрят на тебя, как на маяк, а ты так бездарно продукт переводишь. Не можешь пить - скажи, пропусти тост-другой, закуси картошкой с селёдочкой, выйди пробздись на палубу. Так нет же - в чемпионы сходу метят, а таланта при этом - ноль. Олег Ефремыч, старпом,  тот молодец, молотит рюмка за рюмкой, машет ноздрями да анекдотами сыпет как из рога изобилия - ни черта его не берёт, а закуски две вилочки всего съел, две горошинки никчемные какие-то, ещё тот класс показал. Вот это я понимаю, вот это выучка!
    Александр Иванович крепко ногами стоял, как врос в палубу, могучая природа бурлила перед ним, и он до самой глубины своей чувствовал, что он тоже очень сильный, он всерьёз думал: может, по воде пойти?
    Хлопнула дверь, выкатилась на палубу крутобёдрая повариха Ковалёва Нина Сергеевна, белая, румяная, пышная, в высокой башне колпака, сунула в розовый рот сигаретку, щёлкнула, в солнце подслеповато щурясь, зажигалкой.
    - А что это ты, Ковалёва, в рабочее время...- начал свою обычную песню Александр Иванович, выныривая из жёлто-белого пушистого шара, внушительно подходя, выкидывая в стороны чёрные носки ботинок.
    - Ой, Александр Иванович!- с показной радостью спела Нина Сергеевна, присев на скамью и тут же вставая,- а я и не заметила вас, не узнала! Богатым будете! Здра-авствуйте!- Икры ног у неё были упругие, сочные.
    - А слона-то я... э-эх!..- чуть приобиделся Шваб. Он широко красивыми ботинками к ней шагнул, воровато оглянулся и, плотски вздув ноздри, убедившись в своей безнаказанности, схватил пятернёй Ковалёву за спелую внизу выпуклость под белым коротким халатцем, а затем с хрустом во второй раз прихлопнул.
   - Шутите, Александр Иванович!- игриво, но с наползающим испугом хихикая, стала отбиваться Ковалёва, отступать боком, но не очень-то старалась, грудь её, надутые резиновые мячи, совсем рядом с помполитом вздрагивала.
   У Александра Ивановича нос широко, жадно раздулся.
   Из дверей выкатились матросы в комбинезонах, закурили, грубо загоготали.
  - Здравствуйте товарищи!- недовольно сказал Александр Ивановиич, поворачиваясь, спрятал руки за спиной.- Как настроение, рабочее?
   Все закивали, приторно разулыбались, а кто-то что-то очень помпезное и очень фальшивое о высоком моральном облике  рабочего человека сказал, и показалось Александру Ивановичу, вдруг напугав его, ошарашив, что одна ложь кругом, что ложью всё, как дёгтем, пропитано, и поэтому рухнуть рано или поздно должно. Он резко повернулся, пошёл, голову в плечи пугливо вжал. За спиной у него матросы конфигурации из кулаков и локтей стали лепить, пырскнули.
   В вестибюле под шипящими кондиционерами было прохладно, яркие неоновые лампочки-глазки сияли в потолке, но свет их был мягок, ненавязчив, тёк и тёк, навевая сон. В отделанной стеклом и пластмассой рецепции сидела дежурная девушка-администратор с голубой косынкой на шее, увидев помполита, встала. Тут же ходили в пёстрых штанах, странно картавя и каркая, старички и старушки, седенькие и чистенькие, аккуратненькие, как искусственные шампиньоны - иностранцы.
  - Гутен морген,- сам теперь приторно улыбаясь, сказал Александр Иванович и поклонился. Туристы поглядывали на его золотые погоны с восхищением, что-то его спрашивали, называли капитаном.
   - Я, я, натюрлихь,- отвечал он, важно надувая брови, ни черта из их слов не понимая.
   Он молодецки поскакал вверх по лестнице, сделав вид, что ему очень нужно.
   Важная работа, очень ответственная, вся Европа смотрит. Плохое настроение у тебя, а ты улыбайся, голова тяжёлая и скользкая после вечернего - терпи, ещё шире улыбку сотвори на лице. У них, у капиталистов, расчёт такой: чем крупнее и веселее оскал зубов, тем больше, значит, доверия получить можно, тем больший, соответственно, куш сорвёшь, а по-нашему, по-простому сказать: не обманешь - не проживёшь. Учиться у них надо жить, чего уж... Ему становилось неловко от такого открытия. А жизнь прекрасна, ох как прекрасна со всеми её перипетиями и маленькими прелестями! Тут, чтобы искомое удовольствие получить от текущей каждодневности, не только в аферу сумасшедшую пустишься, тут даже - преступление совершишь, на кровавое убийство пойдёшь! Это, конечно, слишком сильно, чтобы убить, тут характер гранитный нужно иметь, но иногда такие мыслишки закрадываются - страшное дело. Ах, жизнь, прекрасная штучка!
    В глухом и гулком пространстве мозга пробежала Нина Сергеевна Ковалёва  в тонком купальнике, вскидывая далеко назад ногу с загорелой шоколадной лодыжкой, поманила пальцем Александра Ивановича за собой.
   Александр Иванович удивился: какие чудеса бывают!
   Тут чёрные, горькие полосы набросились на него, окрутили, тревога острым жалом ударила в грудь, в самую душу его. Спаси и сохрани, если контрабанду на судне найдут! Выгонят из пароходства к чёртовой матери, и жалеть не станет никто. В партком позовут, пропесочат. Карьера, считай, коту под хвост, сошлют куда-нибудь в СМУ алкашей  по углам разводить или в колхоз коровам хвосты крутить. Жена дома мозги съест. Не-ет, допустить нельзя падения такого, тут нужны абсолютная бдительность, недремлющее око, железная пята! О если б придумать такое устройство, чтобы сквозь стены можно было смотреть, полы одним взглядом пронизывать, закоулки мыслью вскрывать. Р-раз, и готово: партия неучтённых колготок под кафелем в умывальнике, два - червонцы в рулоне туалетной бумаги, три - ящик водки в коленчатом валу или в пропеллере... Ничего не скроешь, всё видно, всё схвачено! Техника, она всё дело в итоге решит. Или детектор лжи в вестибюле установить: только замыслил что неправедное, козни строишь против кого, мимо экрана идёшь, а там - точечка чёрная уже разрастается, значит - не чист на душу, иди сюда, мы тебя пощекочем, расскажешь, что и как у тебя... И ещё сделать так: чтобы кого надо было, того выводило на чистую воду, а кого нет - что ж, тут полный машинный молчок, кнопочку такую особую на боку агрегата завести или жетоны, которые электричество тормозят, раздавать. Жизнь есть жизнь, она штука сложная.
    Контрабанда - самое страшное, всё им мало, всё им ещё подавай! Сто человек, и каждый норовит обмануть. Тащат, прячут, хитрят, пойди уследи! О теле заботятся, о душе некогда подумать, а ведь что-то есть - там, ведь не зря же всё - это, измерения другие и прочее, и выход наверняка есть туда, на ту сторону экрана, а они... котята... цуцики... Вот тут и помполит пригодится, слово нужное подскажет, на путь истинный вдохновит... Да-а...
    В прошлом году слетел один с этого, как его?.. Никакие знакомства не помогли, сгорел человек и - всё. Три килограмма часов вьетнамских в шахте лифта обнаружили. Не жалко прохвостов - подонки. Но при чём тут невинный человек? Ответственность, правильно...
   Страшное дело эта контрабанда, страшная...
   Александр Иванович в баре выпил фужер водки, и в голове у него поселился какой-то зловредно хохочущий чёртик. Из тумана, из чёрного угла комнаты вдруг вышла Нина Сергеевна в парчовом халате на высоком каблуке и движением плеч сбросила одеяние, выглянули груди и розовые, наивно взглянувшие на него соски. Александр Иванович сполз с табурета и, вытянув руки и спотыкаясь, двинулся навстречу ей. Опомнился он возле стенки, упёршись в неё носом. Туристы за столиками с удивлением смотрели на него, перешёптывались. Криво ухмыляясь, рябая барменша крутило колёсико телефона.
   Александр Иванович испугался, дёргая ногами, побежал наверх.
   В каюте он сел, качаясь, на диван, обхватив голову своими большими ладонями.
  - Что же это такое происходит,- причитал он, мотая головой из стороны в сторону,- что?
   Из-за бордовой плотной шторы над койкой выплыла прозрачная Ковалёва и заплясала танец живота, жир над её пупком приятно вздрагивал, на лифе, усыпанном блёстками в виде звёзд и полумесяцев, подпрыгивали кисточки, над паранджой горели чёрные, как изюм, глаза, звали.
   - Ах ты ж, Господи,- простонал Александр Иванович в ужасе и дьявольском восторге, размазывая по лбу прилипшие волосы.
   Он налил большой хрустальный стакан греческого виноградного коньяка и залпом осушил его. Лёг на бок лицом к стене, подтянул колени к груди и накрылся с головой чёрно-бордовым пледом.
   Ковалёва оказалась и там, в темноте.
   Александр Иванович с восхищением созерцал голые пухлые коленки её, плечи  и алчные губы; соски призывно торчали в стороны.
   Он вскочил. Сердце било в грудь, как в барабан.
   Тесная, пыльная каюта лежала перед ним, за стенкой разговаривал телевизор, смеялись. В открытый иллюминатор влетал чистый прохладный  ветер, отчётливо слышно было, как стучит в борт вода. Небо было голубое, почти белое.
    Александр Иванович длинными, дрожащими пальцами набрал телефон.
   - Ковалёву попросите зайти ко мне,- строго сказал он в трубку и длинными пальцами швырнул её на рога.
    Он выпил ещё полстакана, с наслаждением выдохнул ноздрями раскалённый воздух. Быстро прибрал в каюте.
  - Можно?- тоненько пропела дверь, распахнулась. Помолодевшая, в весёленькой блузке и в джинсах, Ковалёва улыбалась.
  - Входи,- угрюмо бросил Александр Иванович, взмахнул кистью руки. Он упал на диван, положив ногу на колено, задрав её высоко, вылезли его растерянные глаза и красные щёки.
  - Вызывали?- зашуршала джинсами Ковалёва, проходя на середину каюты.
   - Садись, садись...
   Нина Сергеевна тихонько присела на стул, с краю.
   Александр Иванович вспрыгнул с дивана, из шкафчика на стене
вынул фужерчик, плеснул в него рыжего коньяка.
  - Пей!- подвинул.
   Ковалёва испуганными тёмно-синими глазами закачала, извиняясь. Ярко накрашенные её губы грустно улыбались, очень мило. Это нравилось Александру Ивановичу, он косо смотрел, сопел, ему делалось то страшно, то весело, он чувствовал, что почти влюбился в Нину Сергеевну, в её нежное, простое лицо, в чёрные брови, в родинку на подбородке.
   Ему захотелось сесть рядом с ней, прижаться к ней, он знал, осязал кожей огрубевших, но странно сияющих от долгих прощупываний и конфискаций ладоней, что у неё круглые большие груди и твёрдые соски, чуть оттопыренные в стороны, мягкий живот, ему хотелось лицом утонуть в них, вдохнуть их запах в себя. Он с шумом глотнул слюну.
    Александр Иванович с показным интересом, хрипло спросил о работе, как коллектив, есть ли проблемы. Он переместился вначале на середину дивана, затем на край, ближе к Нине Сергеевне, взял её за руку и потянул к себе.
   - Не надо,- сказала Нина Сергеевна, головой качнула.
    Рука её была горячая, чуть влажная, мягкая, пальцы круглые, гладкие, острыми ногтями она прикоснулась к коже Александра Ивановича, и его пронизал до самых ботинок волшебный луч, коснулся сразу ко всему - к сердцу, к подмышке, к животу.
  - Нина! Нина!- закричал Александр Иванович не своим голосом, и стал ловить губами пальцы Ковалёвой, он упал перед ней на одно колено.
   Нина Сергеевна с тоской оглянулась на дверь, держала на весу руку. Александр Иванович, глухо стуча в пол, двинулся на коленях к ней, уткнулся лицом в блузу, действительно живую и тёплую, громадная его ладонь, как корабль, поплыла у неё по спине. Полоска лифа обожгла его, как лезвие ножа. Он стал кусать блузу зубами, целовать. Нина Сергеевна толкнула его, отскочила. Александр Иванович страшными глазами смотрел на неё снизу, протянул к ней с мольбой руки, на лице отразилось страдание.
  - Я не могу,- сказала Нина Сергеевна слабо,- у меня муж есть.
   Александр Иванович вдруг рассвирепел.
 - Да к чёртовой матери!- размахивая локтями он кинулся к Ковалёвой, обнял её ноги, задрав наверх голову, зарыдал, вдыхал её запах, дышал им.- К чёрту всё и всех, будь моей! Ты забудешь о проблемах здесь, крошка, я об этом позабочусь, ты навсегда в основном составе закрепишься, у тебя здесь будет надёжная защита - я! Тебе никто ничего не сделает, не посмеют!
    Нина Сергеевна, испытывая жалость к Александру Ивановичу, неловко, робко обняла его голову, губы её задрожали.
  - Да, да, да!- крикнул Александр Иванович, подставляя лицо её пальцам, слёзы крупными гроздьями сыпались у него по щекам.
   Она опустила руки, пугливо отошла.
 - Нет-нет, я не могу,- сказала, отворачиваясь в стену.
   Александр Иванович взлетел, стал грубо разжимать ей руки, обнимать, ловить её губы.
  - А ещё помполит,- забилась в истерике Нина Сергеевна, с трудом произнося слова.- Отпустите меня!
  - Что-о?- не мог он поверить своим ушам, отпрянул.
  -  Вы много себе позволяете,- совсем тихо сказала она, отступая к двери.- Я пожалуюсь.
   Александра Ивановича какая-то сила стала изнутри надувать.
  - Да ты... Да как... Да я... Кому?
   Он сказал себе: "Деньги! Вот - всё! Я куплю с потрохами её!" Он, важно хмурясь, бросил к ногам её кошелёк, туго набитый иностранной - зелёной, красной, жёлтой и ещё какой-то - шуршащей валютой, и глядел на неё, победно ухмыляясь, подбоченясь.
    Ковалёва толкнула ногой под кровать кошелёк, тихо, жалобно запищала, в глазах её промелькнуло подавленное вожделение, замятая гордость. Это, её проявленная слабость, окончательно вывело Шваба из себя. Он перестал ясно понимать, что делает, лицо его стало острым, хищным.
  - А это что у тебя? Что?- он подскочил к ней, оттянул воротничок её блузы, вытащил сверкающую жёлтую ниточку.- Крест? Религия? Ты знаешь, как это называется? Идеологическая диверсия, вот как! Сними немедленно!
    Нина Сергеевна, трясясь, подняв пышные локти, расстегнула цепочку, протянула сияющий неземным светом  комочек.
    Александр Иванович стал говорить о высоких достижениях общества, о прорыве в науке, о новом облике человека.
    - А ты?- кусал зубами он воздух.- Нацепила! В каком веке ты живёшь? На собрании мы разберём этот вопрос непременно.
    Ковалёва, закрыв красное, пылающее от стыда лицо руками, выбежала.
    Александр Иванович сел, глубоко дыша, смотрел в стену. Чувство непоправимого буравило, резало ему душу. Он разжал ладонь, и маленький горячий крестик острой линией сверкнул, кинул его будто раскалённую спичку на подоконник. Разделся и рухнул в постель.
   Утром, нежась в белых, хрустящих простынях, он вспомнил всё.
   Он вышел очень рано из каюты, тихо обошёл теплоход, строго, но не преувеличивая, делал персоналу замечания. Он был везде, но на камбуз зайти побоялся. Он волновался, потел, и ему сильно хотелось коньяку.
   Солнце поднялось высоко, светлые ухоженные берега горели. Вода струилась возле борта, как пёстрая лента. Навстречу с натугой ползли теплоходики, приветствуя, сигналили. Туристы весело с ним здоровались, он шарахался от них, и они казались ему уродами с морщинистыми, длинноносыми лицами. Он ходил и ходил по коридорам, палубам, пока у него не закружилась голова, думал.
  ... Ничего она не сделает. Побоится с ним в схватку вступать. Хотя, кто её знает... Эх, не предусмотрел, не прочувствовал!
   Он увидел в облаках нежное, расплаканное лицо Нины Сергеевны, отшатнулся.
  ... Нет, вряд ли расскажет о случившемся. Она знает, что я буду бороться, не дура же...
   Он, потея, пытался найти себе слова оправдания, и не находил.
 - Да что это я, что со мной?- тёр он себе лоб, стоя в углу под лестницей.- Не посмеет, нет...
   Стены всё время перед ним разламывались, и там, в глубине, в каком-то непостижимом мерцающем яркими огнями пространстве возникали то товарищеский суд, то кабинет начальника пароходства, то партком,- и везде накидывались на него, ругали, унижали.
    Александр Иванович не выдержал и в каюте выпил коньяку. Настроение его начало выпрямляться, он снова стал различать краски, лица, слова. Снаружи было очень тепло, празднично. Погоны сияли у него на плечах, как сгустки электричества, все почтительно расступались, кланялись. Оказалось, что жить очень просто, очень приятно. "Что это я?"- смеялся он, раздавая приветствия налево и направо.
   Пробежал один день, затем второй. Он стал забывать о случившемся. В зарубежных портах Александр Иванович, лукаво взбросив бровь и искривив губы, следил, куда, в какие карманы, матросы и прочие члены экипажа, собирающиеся покинуть борт судна в увольнение, прячут полученные в рейсе чаевые, тут же, у парадного трапа, конфисковывал незаконно, как он считал, добытое и суммы, сидя в одиночестве в своей каюте,  вносил в ведомость, беря себе как бы невзначай из общей кучи несколько бумажек и с наслаждением их тратил в заграничных пивных и магазинах. Работа, в общем, была. Капитан весело хохотал с ним, Александр Иванович перестал бояться, что тот настрочит докладную в партком, делал тому важные советы и рекомендации.
    Когда  он встречался с Ковалёвой, то многозначительно отворачивался в сторону.
    Золотой крест, поблёскивая, режа, как укор, глаза, лежал у иллюминатора, Александр Иванович подолгу смотрел на него каждый день. "Надо отдать,- думал он, застёгивая пуговицы или завязывая галстук,- нехорошо как-то получается. Золото всё-таки..." Но не подходил, не отдавал, забывал, некогда было."
    Теплоход повернул. Река делалась шире, вода - мутнее, зелёные камышовые заросли гуще закрывали берега, города становились ниже, приземистей. Природный фактор - было отчётливо видно - начинал побеждать фактор человеческий.
    Родной порт вдруг выпал из-за поворота, завертелись крыши домов, утопающие в зелёных волнах деревьев, мощные портовые краны встали над водой. Разнося эхо над водой, могуче гудели грузовозы и толкачи. Александр Иванович вдыхал родной воздух - уголь и нефть, сладкое, пряное -  радовался.
    Причалили. Он видел на берегу среди встречающих лица родных, близких людей, махал рукой. Появились в высоких синих фуражках представители власти, важные, строгие. Александр Иванович, располагая к себе, по-простому поздоровался со всеми за руку, спрашивал значительно: "Как дела, товарищи?" Никакого особого предчувствия в душе у него не было.
    Он, покачиваясь на носках, как обычно, стоял у трапа, наблюдая за выгрузкой багажа. Потом, утомившись, пошёл в каюту, включил телевизор. Ему позвонили. Испытывая тревогу в душе, он спустился.
   - Подойдите сюда, Александр Иванович,- сказали ему в музыкальном салоне. Сердце его замерло. Он видел множество пугающе холодных глаз, на него устремлённых.
  - А вы знаете, что на пароходе обнаружена контрабанда? Нет? Садитесь, пишите объяснительную.
    Александр Иванович, раскинув руки, распахнув рот, попятился, ударился спиной в стену, вниз пополз, всё померкло у него перед глазами. Он забился, завыл, закричал, задрав лицо вверх, цепочка, ослепив его, острым изогнутым лезвием сверкнула у него перед глазами.
    Протяжно, будто струну дёрнули, поплыл по судну тревожный звук, заскакал по стенам и потолку, люди поднимали головы, с недоумением слушали, и спустя секунду занимались каждый своим делом дальше.



1995