Пища наша

Из "Записок о минувшем"

Во время войны и в первые годы после её окончания наша семья  жила довольно скудно. Нет, мы не голодали, затирухой не питались, картофельные очистки не варили. И мясо, в основном, вымя и ливер, бывало на столе. Но есть хотелось всегда. Постоянное чувство голода сопровождало нас везде и всюду.
 «Праздничный» воскресный  завтрак состоял из густой пшённой каши со сливочным маслом или отварной картошки с селёдкой, политой постным маслом.

 Основным продуктом питания был хлеб, которого всегда не хватало. Он и сейчас у меня перед глазами, этот бесценный объект нашего вожделения: тяжёлые черно-коричневые буханки, кисловатым запахом которых был пропитан магазин.
 Хлеб был сыроватый, клейкий, но для нас не было ничего вкуснее. Его выдавали по карточкам, которые нужно было получать ежемесячно в домоуправлении. Карточки представляли собой листы, состоявшие из отрезных талончиков – по одному на каждый день месяца. Прежде чем отпустить хлеб, продавщица вырезала талончик ножницами.

Существовало несколько видов карточек: для рабочих и служащих, для детей и иждивенцев. Рабочим выдавалось по 800-1000 граммов хлеба в день, служащие получали по 500, дети и неработающие — по 400-450 граммов. Такое количество хлеба может показаться  более чем достаточным. Но это по теперешним меркам, при нынешнем рационе, в котором хлеб не занимает доминирующего положения. А в те тяжёлые времена хлеб был номером один в нищем продуктовом пайке.

Продавцы наловчились почти точно отрезать нужное количество хлеба. Делалось это с помощью специального гильотинного ножа, установленного на прилавке. Небольшие довески (обычно уголки от буханки) считались трофеем и сжирались по дороге домой; они лишь разжигали аппетит, и рука невольно тянулась к буханке, отщипывая от неё крошечные кусочки. Про довесок дома не спрашивали, а за общипанную буханку стыдили и ругали, можно было и схлопотать парочку оплеух.
Иногда, особенно после отмены карточек, бывали перебои с хлебом, приходилось выстаивать огромные очереди. Придёшь рано-рано, постоишь на улице до открытия, а потом, в магазине, присядешь на корточки или сядешь прямо на пол, прислонишься к стене и засыпаешь.

Кроме хлебных были карточки на другие продукты: крупу, жиры, сахар, табак. Отоваривались эти карточки нерегулярно, к тому же почти всегда другими продуктами: вместо масла, например, давали какой-нибудь жир, иногда американский лярд (топлёное свиное сало), вместо мяса — жутко солёную селёдку (её приходилось вымачивать сутками) или экзотическую камбалу неприглядного вида; даже в голодные годы её не ели, дорога от магазина была усыпана грязно-ржавыми рыбинами. Каждая семья была прикреплена к определённому магазину – в другие ходу не было, так что брали то, что дают.
Табак бабушка продавала на базаре, либо там же обменивала на другие продукты, например, масло, молоко. Порой приходилось прижиматься и проделывать то же самое с хлебом, но это бывало только в крайних случаях, когда с продуктами становилось совсем туго.

Когда отец был на фронте, мама получала так называемый красноармейский паёк. Кроме того, ей по состоянию здоровья было положено дополнительное диетическое питание: что-то выдавалось в виде обедов в спецстоловой, что-то сухим пайком.
Кое-какие «излишки» бабушка продавала на базаре, например, диетические булочки серого цвета, называвшиеся «жаворонками». Какими они были на вкус, я не знаю, потому что никогда их не пробовал: они всегда шли на продажу или обмен.

Однажды продавать булочки послали сестру Раю, она училась тогда в пятом классе. Булочек было три, они были соединены между собой.
Детская торговля сурово пресекалась. Не помню, что побудило осторожную маму пойти  на столь рискованный шаг.  Наверно, какие-то уж совсем особые обстятельства.
На базаре Раю задержала женщина-инспектор. Она отвела её,перепуганную, плачущую, в отделение милиции, где был составлен протокол. Дело передали в школу, назревал скандал, и только безупречная школьная репутация спасла Раю от позора. Дирекция, уважая нашу семью, сделала всё, чтобы в школе никто не узнал об этом инциденте.

Заметной частью нашего военного «меню» была американская свиная тушёнка. Её изредка давали по мясным карточкам, но, в основном, она распределялась на предприятиях. Банки из-под тушёнки можно было увидеть где угодно. Умельцы делали из них бидончики, судочки – соединённые общей ручкой кастрюльки, – и  многое другое.
Изредка у нас дома появлялась американская консервированная колбаса в баночках, забавно открывавшихся специальным ключиком. Вкус колбасы был сказочным.

Кроме продуктов питания американцы присылали одежду, как новую, так и поношенную – сейчас это называется «секонд  хэнд». Распределяли одежду на предприятиях.
Много вещей присылали еврейские благотворительные организации, в частности «Джойнт», одежда предназначались для советских евреев (я видел надпись на этикетке: «Евреям СССР от американских евреев»), но распределялись в общем порядке.
Ходили слухи, что всё лучшее разбирает начальство и «блатные», а простому люду достаётся то, что останется. Не знаю, так ли это было, во всяком случае, кое-какие американские, совсем новые шмотки перепадали и нам. Например, у Раи было хорошее платье красного цвета и красивые новые туфли, а у меня забавный нижний комбинезончик с двумя гульфиками — спереди  и сзади, а также костюмчик: курточка и бриджи. Курточку, несмотря на её девчачий сиреневый цвет, я носил, а бриджи – стеснялся.

Иногда нас подкармливали в школе. Предупреждали заранее, чтобы каждый принёс в школу какую-нибудь посудину. Обычно это была металлическая кружка, её привязывали к ручке сумки.
На перемене школьный люд мчался в столовую, выстраиваясь в очередь перед раздаточным окошком. Тётка в белом халате и поварском колпаке брала кружку, зачерпывала большим половником кашу (манную, рисовую), шлёпала её в кружку, насыпала сверху две ложки сахара и протягивала кружку в окошко.
Сахар можно было взять отдельно, в бумажный кулёк. Получалось два блюда: съев кашу, ученик отщипывал низ кулька, задирал голову и подставлял рот под просыпающийся через отверстие в кульке сахар. Сахар был крупный, желтоватого цвета. В столовой стоял смачный хруст. Я тоже съедал кашу без сахара, но сахар не ел, а приносил в кулёчке домой.

* * *

В нашем доме жил мой одноклассник Коля Савченко, тихий большеглазый мальчик. В отличие от эвакуированных, которыми был полон наш дом, Колина семья жила в Магнитогорске с довоенных лет. По утрам я заходил за Колей, и мы вместе шли в школу. Если я приходил слишком рано, когда Коля ещё завтракал, его мама приглашала меня пройти в кухню и немного подождать.

У Коли я увидел настоящую, уже забытую мебель, которая по сравнению с нашими собранными с миру по нитке колченогими табуретками, казёнными тумбочками и убогим подобием стола казалась роскошной. В прихожей у Коли стоял диванчик, на стене висело зеркало, в кухне – буфет со стеклянными дверцами, красивый кухонный стол.
Там я впервые после Днепродзержинска увидел белый хлеб – круглую буханку с аппетитной золотистой корочкой. Я был поражён: оказывается, на свете есть не только тот чёрный, клейкий, который мы получали по карточкам, но и это сказочное чудо! Я впивался в белый хлеб глазами, ощущая его упругость и хруст корки. От чудесного, неповторимого запаха кружилась голова, я невольно сглатывал слюну. Я мысленно просил: ну дайте попробовать хоть маленький кусочек! Увы, меня ни разу не угостили.

Как-то раз я зашёл за Колей совсем рано, когда он только ещё начинал завтракать. Откусив хлеб, Коля недовольно отбросил кусок и капризно воскликнул:
— Опять чёрствый!
— Сейчас, сейчас, Коленька, — засуетилась Колина мама и достала из буфета... непочатый каравай!
Я не верил своим глазам. У нас хлеб не успевал черстветь. А уж такой белый… Да я бы за один присест съел ту, начатую буханку, какой бы чёрствой она ни была!

Когда я рассказал о виденном мной чудо-хлебе, мама объяснила, что отец Коли, подполковник Савченко, работает интендантом в лагере военнопленных на правом берегу. Там в лагере есть своя хлебопекарня. Вот оттуда и хлеб… А то, что меня не угощают, считала мама, вовсе не значит, что Колина мама жадная. Для них этот хлеб – обыденность, привычная еда, Колиной маме просто в голову не приходит, что у кого-то при виде хлеба могут течь слюнки...
Я перестал по утрам заходить за Колей. Мы проучились с ним до пятого класса, а потом его семья переехала на правый берег.

Мы жили бедно, но некоторые жили куда хуже нас. Я видел это собственными глазами. Хлеб, картофельная похлёбка, морковный чай или просто кипяток с кусочком сахара-рафинада вприкуску – вот основное «меню» многих наших соседей по дому в военные годы.

 Мы, дети, видели сладости несколько раз за всю войну – в праздничных детсадовских и школьных подарках. Два-три пряника, несколько конфет-подушечек, пара мандаринок – сказочный гостинец! Подарок съедался мгновенно – растянуть удовольствие не было сил. 
Грызли, сосали  жёсткие пластины  жмыха – отходов от изготовления подсолнечного масла, жевали «серу», чёрную (называлась «вар») и светлую (вроде бы какая-то древесная смола).

* * * 

Один раз бабушка раздобыла где-то немного пшеницы. От зерна исходил затхлый, неприятный запах. Бабушка объяснила, что зерно  долго лежало в кучах, не проветривалось и начало преть. От соседей она узнала, что где-то на Дзержинке есть кустарная мельница, на ней можно перемолоть зерно в муку.
Мы с мамой взяли торбочку с зерном и пошли на посёлок Дзержинского искать мельницу. Идти пришлось довольно долго.

Наконец, показались первые землянки – длинные невысокие холмики. Мама рассказала, что в этих землянках живут люди, приехавшие из Средней Азии. Они освобождены по каким-то причинам от службы в армии и привезены сюда на принудительные работы. Называлось это «трудовой фронт». Некоторые из азиатов, особенно пожилые, умирали здесь от истощения, потому что отказывались есть свинину.

Мы спустились по земляным ступеньками и зашли в первую землянку. Время было рабочее, в длиннющем помещении, оборудованном двухэтажными нарами, находились всего несколько человек: два-три бородатых старика в длинных халатах, возившиеся у огромной печи, и молодой парень в тюбетейке, лежавший на верхних нарах. Парень тихо пел заунывную песню, аккомпанируя себе на струнном инструменте с очень длинным грифом. Обитатели землянки почти совсем не говорили по-русски и так и не поняли, чего мы от них хотим. Мы вышли из землянки.

Редкие прохожие ничего не знали о мельнице, пожимали плечами. Наконец, один из прохожих, местный пожилой татарин, плохо говоривший по-русски, показал рукой вглубь посёлка и сказал:
 — Пильрам, пильрам! Пильрам ходить, там найдёшь!
 Мы не могли взять в толк, что такое «пильрам».
Вдруг маму осенило:
 — Пилорама! — воскликнула она, — надо найти пилораму и там спросить про мельницу.
Мы долго шли в направлении, показанном прохожим, но никакой пилорамы не находили.

Возле одной из землянок мы увидели двух девушек, подошли к ним и спросили насчёт пилорамы. К счастью, девушки знали не только, где находится пилорама, но и где можно перемолоть зерно. Мама разговорилась с девушками, оказалось, что они из Белоруссии, из тех мест, где родилась мама. Мама прослезилась.
Девушки зазвали нас в землянку, где находилось ещё несколько женщин, все из Белоруссии. Они тоже были «бойцами трудового фронта». В землянке топилась печь, одна из девушек пекла оладьи  прямо на раскалённой плите, вокруг конфорок. Нас угостили оладьями, они были очень вкусными, с похрустывающими краями.
Мама пригласила девушек к нам в гости. Две-три девушки-белорусски потом долго ходили к нам по выходным, пока не получили разрешение вернуться к себе на родину. Мама их всегда угощала «чем бог послал».

Наши скитания по посёлку увенчались успехом: зерно было перемолото, мы вернулись домой с мукой.
Оладьи, испечённые из этой муки, оказались настолько горькими, что есть их было почти невозможно. Я вынес стопку оладий во двор и предложил их ребятам, предупредив, что оладьи с «сюрпризом». Оладьи были съедены вмиг, никто даже не поморщился.
Ребята сказали, что оладьи мировые, только чуть горьковатые. Я тоже съел парочку. Правду говорят, что за компанию всё кажется слаще!..

* * *

Если кто-нибудь из ребят выходил во двор с чем-либо съестным, неважно, был ли это пирожок с картошкой или хлебная горбушка, пацаны бросались к жующему с криками:
 — СОрок, сОрок! СорокнИ! — что означало: «Дай, оставь кусочек, поделись!» Кто-то делился, кто-то поскорее запихивал в рот последний кусок – на нет и суда нет.

 В нашем дворе жил Жора Матухно, большой, толстый, щекастый мальчишка, он никогда ни с кем не делился, хотя постоянно что-то жевал. Мне он напоминал гайдаровского Мальчиша - Плохиша: такой же жирный, такой же обжора и, судя по нахальному взгляду и наглому поведению, такой же подлый.
Он не дружил ни с кем, держался особняком. Если изредка принимал участие в общих играх, то сразу начинал качать права, спорил по пустякам, орал, толкался. Получив несколько раз отпор,  вообще перестал с нами водиться, окружил себя малолетками, командовал и помыкал ими.

Словно желая подразнить нас, Жора выходил во двор, жуя и держа в руке невиданные яства: то огромный кусок белой булки, намазанный повидлом, то бутерброд с толстым куском колбасы, то длинный пряник, покрытый розовой глазурью. Малышня моментально окружала Жору, заглядывая ему в рот. «Сорок, сорокни!» - тщетно просили мальчишки. Жора не обращал на них никакого внимания, он продолжал жевать, пока не сжирал всё.

Отца Жоры привозили с работы на «Эмке». Он с трудом вылезал из неё, здоровенный грузный дядька с большим животом, с таким же, как у Жоры жирным, мясистым лицом. Шёл к подъезду ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь. Говорили, что он большая шишка в отделе рабочего снабжения (ОРС'е). Не знаю, как насчёт рабочих, но свою семью он, похоже, снабжал неплохо.

Однажды Жора вышел во двор с карманами, набитыми печеньем. Съев несколько штук, он неожиданно произнес:
 — Ну чё,  сорокнуть что ли?
Пацанята недоверчиво приблизились к Жоре.
 — Нате!
Он откусил половину печенья, а другую бросил на землю. Поднимая пыль, малышня бросилась подбирать огрызок.
 — Нате, жрите! — хохотал Жора, бросая объедки в пыль.
      — Что  же ты, паскудник, делаешь, а? — возмутилась тётка, сидевшая на лавочке у подъезда, но Жора даже не посмотрел в её сторону.

 Малыши продолжали ползать в пыли.
—  Кем же ты, гад такой, вырастешь? Ты же хуже фашиста! — А вы чего смотрите? — повернулась она к нам, но, увидев, что мы, прервав игру в клёк, с корявыми битами в руках  направляемся  в сторону «фашиста», с одобрением сказала:
— Во, во! Дайте этому махно как следует! Гоните  его к чёртовой матери!
 Увидев наше приближение, Жора повернулся и сначала пошёл, а потом побежал к своему дому и скрылся в подъезде. Догнать нам его не удалось.

А правда, интересно, кем же он вырос, этот гадёныш?

Наверняка нашёл свою нишу в стане мерзавцев...