Безотцовщина. Дорога от порога. Глава 16

До мамы дошли слухи, что в Москву по специальным пропускам разрешили въезд ранее эвакуированным, и она сделала запрос на получение разрешительных документов. Результата ждали несколько месяцев и вот разрешение получено. Перед отъездом последние три дня мы решили пожить у бабушки с дедушкой. Нас приняли радушно. Бабушка старалась приготовить пищу вкуснее, не считаясь с тем, что накормить семью из одиннадцати человек не так просто.

– Соколик ты мой! Покидаешь свою бабушку? Пускай бы мама сперва сама устроилась, а потом бы и тебя забрала. Голодно в городе, голодно. Здесь хоть зелень какая-то нарастёт, там же ничего этого нет, а булыжник есть не будешь, с беспокойством говорила бабушка.
– Мама! Я сына не оставлю. Вдвоём как-нибудь проживём. Не пропадём! – сказала моя мама, услышав наш разговор с бабушкой.

Мы собрали скромные пожитки в тот чемодан, с которым эвакуировались. За это время мамина одежда износились, а новая не появилась. Бабушка покопалась в сундуке и, вытащив из него какие-то вещи, сказала:

– Аннушка, нет у нас одежды, которая могла бы тебе подойти, а ты за эти годы полностью обносилась. Возьми Петину гимнастёрку шерстяную, добротную, можно носить с юбкой. При желании её можно перешить на что-нибудь подходящее. А это возьми для Серёжи на память об отце – его будёновку. Раньше носили, а теперь другие головные уборы – шапки да фуражки, вот она и осталась без дела, с тех времён не ношеная. До Москвы доберётесь, а там найдёшь одежду, которую оставила на хранение. Может, не разворовали?

Мама поблагодарила бабушку за заботу, но выразила сомнение в том, что вещи сохранились:
– Война ведь. Люди пропали, не то, что вещи.
Для доставки нас к железнодорожной станции дедушка выпросил у начальства лошадку. Кобылка была старая и почти полностью слепая. Она уныло брела по дороге, постоянно сбиваясь с неё, но чутко слушалась поводьев и тут же находила нужный путь. Дедушка осторожно, молча, ехал, не отвлекаясь от дороги. На душе у него было горестно: о сыне нет известий, а невестка с внуком уезжает в дальние края, в большой город, где сложно прокормиться самой да ещё нужно кормить ребёнка.

Действительно, всё было сложно – пенсию на меня не выплачивали, так как папа числился без вести пропавшим, а таким семьям выплата не полагалась.
– Аннушка, подумай, может, не стоит уезжать. Здесь как-нибудь пропитаемся, пусть не сытно, но в деревне никто от голода не умирал.

Мама, не раскрывая действительных причин, подтолкнувших её к выезду, ответила:
– Нет, папа, не останусь. На днях место заведующего амбулаторией будет занимать вернувшийся с фронта человек, который работал здесь до войны. Он – инвалид, но работать сможет и это место по праву останется за ним. Я в такой ситуации буду без работы. В Москве по моей медицинской специальности с трудоустройством проблем не будет. Война всех медиков пристроит к делу на долгие годы, даже в мирное послевоенное время им хватит забот.

– Как знаешь, доченька, тебе виднее, – сказал дедушка.
Мы подъезжали к станции, и грусть расставания уже внедрялась в нас всех. Дедушка отнёс чемодан и сумку в зал ожидания. Попрощался с мамой. Поднял меня на руки, поцеловал, прижавшись к моему лицу колючей, как шиповник, щетиной и усадил на станционную лавку.

– Сиди здесь, без маминого разрешения никуда не ходи. А ты, Аннушка, будь осторожна и предусмотрительна. Берегите себя. Разговоры про станцию ходят всякие нехорошие, – тихо сказал дедушка и добавил:
– Поеду! Дорога для лошади непосильная, ещё издохнет, так не оправдаешься – чай, посадить ненароком могут за вредительство.
Дед заторопился. Он обошёл лошадь вокруг, проверил упряжь и, не найдя изъянов, взобравшись на телегу, обращаясь к лошади, сказал:
– Но, милая! Пошевеливайся, старушка.

Лошадь пошевеливаться не спешила и, зная добрый нрав деда, топталась на месте, не решаясь начать движение. Дед молчал. Лошадка не стала дожидаться грубостей и потихоньку побрела, волоча по пыльной дороге тощие жилистые ноги. Мы стояли возле забора и смотрели вслед повозке. Мне жалко было и деда, и лошадь, и нас с мамой.

Вокруг станции внешне всё изменилось. Стали использоваться пути, которые раньше зарастали травой и находились в резерве. Поезда шли часто, но пассажирские останавливались крайне редко. Мама получила билет по проездным документам у дежурной, которая сообщила, что получение билета не даёт никакой гарантии на посадку в поезд.

Мы даже не предполагали, насколько она окажется права. В первый день мы пропустили все поезда. Не сели мы в поезд и в последующие дни. Проводники нас просто не пускали в вагон, объясняя, что нет мест. Мы с надеждой подходили по перрону к прибывающему поезду, но везде получали отказ. После поняли, что не ко всем вагонам следовало подходить.

За паровозом первые два-три вагона были с заключёнными, далее – почтовый вагон, а затем шли пассажирские или грузовые – в зависимости от назначения поезда. Вагоны с заключёнными везде одинаковые – грузовые, крытые тёмно-коричневого цвета. Небольшие окна, загороженные снаружи стальными решётками, густо переплетёнными колючей проволокой, скрывали нахождение в вагоне людей. Но они всё же боязливо выглядывали, жадно глядя из своих передвижных тюремных камер на людей, находящихся по другую сторону решёток. Лица заключённых были бледные, измождённые, с потухшим взглядом. Через окна они просили хлеба и воды. Но никто не пытался их напоить. От вагонов посторонних людей отгоняли и вблизи останавливаться не разрешали суровые охранники в форме работников НКВД. Если замечали активность заключённых, пытающихся выкрикивать просьбы или высовывать руки – охранник бесцеремонно с размаха совал прикладом в окошко, стараясь попасть в смельчака. Мы с мамой сочувственно смотрели на заключённых, но, к сожалению, ничем помочь не могли.

У нас тоже положение было критическое. Продукты, подготовленные в дорогу, закончились, и пополнить их было негде. Мешочек с сухарями и сушёной картошкой таял с ужасающей скоростью. Страдая от недостатка пищи, я держал во рту обломок сухарика до тех пор, пока он не растворится полностью, и рассасывал его как конфету, притупляя чувство голода.

 Мама с надеждой на отъезд подходила к каждому прибывающему в дневное время поезду, но безрезультатно. В вечернее и ночное время выход на перрон был под запретом. Мы с мамой и ещё десяток пассажиров устроились на массивных деревянных сиденьях с резными буквами «МПС» на спинках в неопределённости относительно сроков отъезда. В помещении было холодно, но это не самое страшное. Ужасно то, что около нас в проходе через зал ожидания с наступлением темноты люди в форме работников НКВД периодически проводили каких-то задержанных. Где они их брали – непонятно. Может быть, их доставляли на поездах, а может, привозили из близлежащих деревень. Сквозь деревянные стены, бывало, ночи напролёт из помещения, куда приводили людей, слышались стоны и крики истязаемых жертв. Иногда туда же приводили молодых женщин. Они находились там долго, по несколько суток. Когда женщин выводили, всех, находившихся по пути их следования, заставляли отвернуться к стенке и не двигаться. Мама боялась наступления ночного времени, стараясь не попадаться на глаза людям в форме. Нас не трогали после проверки документов с разрешением на въезд в Москву. Очевидно, слово «Москва», обозначенное в бумагах, сдерживало местных стражей порядка от «особого внимания» к маме. Но мы видели, что происходило рядом с нами.

Однажды с вечера через зал провели мужчину, просившего пощады, но один из военных ударил его пистолетом по голове, после чего тот замолчал. Ночью долго раздавались крики жертвы, а потом всё смолкло. Мы слышали, как около нас по неосвещённому залу протащили человека. Через некоторое время прогрохотал железнодорожный состав, и люди в форме возвратились в своё логово. Утром на железнодорожных путях нашли изуродованное тело мужчины, попавшего под поезд.

Мама решилась на отчаянный шаг – любым способом попасть на проходящий поезд. Пищи у нас не было, срок действия документов заканчивался, о возврате в деревню не могло быть речи. Мы стояли возле пути, к которому подходил поезд. Мама сразу же поставила меня на подножку вагона, подтолкнув вперёд, в тамбур, сама, взяв чемодан с земли, поднялась на первую подножку из трёх. В это время проводник, высунувшись из тамбура, толкнул маму. Она попятилась, не удержав равновесия, упала на рельсы и застонала, пыталась встать, но, беспомощно барахтаясь, не могла подняться. Я кричал изо всей мочи. Из вагона выскочил военный. Он подбежал к маме, помог ей подняться и повёл к вагону, с подножки которого меня пытался убрать проводник, но я, вцепившись в поручни, орал и сопротивлялся, как мог.

 Военный, оставив маму, подлетел к проводнику, ударил его по лицу. Тот залился кровью и пока занимался собой, военный опять выскочил из вагона и помог маме взобраться на подножку уже движущегося поезда.

Мама, видимо, получившая сотрясение мозга, с трудом понимала, что происходит. Оправившийся от шока проводник в вагон нас не пустил и, указав на открытую площадку для перехода из вагона в вагон, сказал защитившему нас офицеру:
– В вагон я их не пущу. Пусть до следующей станции едут на переходной площадке, а там будут высажены. Это воинский состав и гражданским здесь ехать не положено без специального разрешения, а их разрешение устарело – сошёл срок.

– Мы ещё посмотрим – пустишь или нет, – сказал наш защитник.
Он побыл некоторое время с нами, видимо, обдумывая, как поступить дальше, затем ушёл, промолвив: «Скоро приду». Поезд набирал скорость. Вагоны раскачивались из стороны в сторону, хлестал начавшийся дождь с пронизывающим ветром. Мама стояла, еле удерживаясь на ногах, а я сидел на чемодане, ухватившись обеими руками за металлическое ограждение площадки, опасаясь вылететь под колёса едущего впереди вагона.

 Маму подташнивало, появилось головокружение, она с трудом держала равновесие. Так мы ехали, не знаю, сколько времени, на «пятачке» размером чуть более одного квадратного метра. Руки коченели, и чувствовалось, что до следующей станции мы в таком положении не доедем – попадаем на стальные сцепки вагона и разобьёмся. Поезд шёл долго без остановок. Мы окончательно замёрзли и выбились из сил. Мама, чувствуя, что молчание нас вводит в состояние опасной заторможенности, за которой наступает безразличие к дальнейшим событиям и опасности, сказала:

– Сынок! Разговаривай со мной. Тогда я буду знать, что ты в порядке. Мне плохо и если я потеряю сознание – мы оба пропадём.
Мне хотелось спать и согреться. Я смотрел в пространство между вагонами и, увидев надпись белой краской по чёрной раме, прочитал: «Тормоз Матросова». Немного подумав, спросил у мамы:
– Это тормоз того Матросова, который герой? Который грудью пулемёт закрыл?
Мама не отвечала, но я продолжал спрашивать:
– Так он герой или не герой?
– Тормоз назван именем изобретателя, придумавшего это устройство.

– А почему Матросов грудью закрывал пулемёт? Отвечай! Сама просила разговаривать, – сказал я и подёргал её за руку. Она, очнувшись, посмотрела на меня, переспросила вопрос и ответила:
– Чтобы немецкий стрелок не увидел наших солдат и не мог их расстрелять.
Я не успокаивался и продолжал её расспрашивать:
– А если бы он тоже в фашиста выстрелил?
– Наверное, у него не было патронов.

– Какой же он солдат без патронов? Нет патронов, так шинелью закрыл бы дырку с пулемётом или немцу – камнем в глаз!
– Тогда бы он не был героем, сынок. Он показал пример другим, как нужно воевать.
– Так если каждый будет ложиться на пулемёт, то не останется солдат для победы. Нужно так воевать, чтобы убить врага и самому живым остаться.

– Героев не осуждают, сынок. Им подражают, с них берут пример!
– Я подражаю, но зачем умирать, если нужно жить? Мне его жалко. Пускай бы он жил, воевал, изобретал чего-нибудь – хоть тормоза, хоть колёса.

В это время торцевая дверь вагона открылась, и уже знакомый нам офицер провёл нас в вагон, где было тепло, и мы стали уже молча оживать. Проводник опять пригрозил:
– Зря затащили их в вагон, на очередной станции всё равно высажу!
Офицер, глядя ему в глаза, тихо сказал:
– В таком случае ты до следующей станции не доедешь!

Угроза подействовала. Проводник засуетился и, увидев агрессивно настроенных к нему остальных военнослужащих, потихоньку удалился, не пытаясь больше попадаться на глаза.
В купе для нас освободили нижнюю полку, окружили заботой – согрели, укрыв шинелями, напоили и накормили. Уж не помню, на какой станции военнослужащим по документам выдавали питание. Наш спаситель и опекун капитан, которого звали дядя Миша, принёс котелок горячих щей и предложил нам. Щи были густые, ароматные. Оказывается, в них поместили второе блюдо – кашу пшённую, и всё вместе оказалось пищей, запомнившейся мне на всю жизнь. Пройдут десятки лет, но всегда, добавляя в кипящие щи пшённую крупу, я получаю еду, напоминающую ту, вкуснее которой я ничего с таким ощущением блаженства до сих пор не воспринимаю.

Пока мы ехали, дядя Миша рассказал историю своей жизни, из которой мы узнали, что его семья оказалась на оккупированной территории, и никаких сведений о жене с двоими детьми он не имеет. Мама рассказала о себе. Сидящие рядом военнослужащие слушали, не вступая в разговор, но каждый думал о своём. Почти у всех из них были похожие жизненные ситуации.

Группа военных ехала в район Москвы на формирование части особого назначения, и в скором времени все должны были уйти в зону боевых действий. Война продолжалась, но способы её ведения совершенствовались и усложнялись. Для её завершения руководство страны предпринимало очередные решительные действия, чтобы окончательно добить врага, вот и создавались новые формирования из «обстрелянных», опытных воинов, разрабатывались сложные стратегические и тактические операции.

Поезд медленно подъезжал к Москве. Мы с мамой, припав к окну, всматривались в серые унылые дома, привокзальные постройки, стоящие  воинские составы с техникой, покрытой брезентовыми чехлами. После деревни мне всё увиденное казалось громадным, необъятным, но былой многолюдности, характерной для Москвы, не было.

Дядя Миша покормил нас перед прибытием поезда на вокзал и проводил до нашего дома на Большой Пироговской, затем, записав адрес, выложил несколько банок с консервами, большой кусок сахара, похожий на белый камень, и немного сухарей. Погладил меня по голове и, посмотрев в глаза, сказал:

– Серёжа! Береги маму. Слушайся её. Пока отец не вернётся с фронта, забота о маме будет на тебе. До свидания. Будет возможность – напишу вам письмецо, как своим. Хорошие вы люди да в жестоких условиях находитесь, но пусть вас это укрепит. Кто видел горе – тот оценит счастье! Ты мне напоминаешь моего сына, Ванюшей его зовут.
Дядя Миша быстро попрощался и пошёл к трамвайной остановке. Мы смотрели ему вслед и плакали, вспомнив расставание с папой.