1989 г 3 февраля. Илья Глазунов

 +4. Тает снег, всюду вода.   9 февраля -1 днем, а в полночь —14.   

Дворники начинают долбить лед на тротуарах, хотя вчера это сделать было гораздо проще, стоило лишь поддеть, смахнуть лопатой рыхлый снег. Что это? Неуважение своего труда? Наплевательское отношение ко всему, лишь бы сегодня день прошел, а завтра видно будет.

Основной темой разговора в эти дни — введение талонов на моющие средства. На один талон и на два месяца — одну пачку стирального порошка и кусок мыла. 

Нелепость и абсурдность такого положения. Рабочие вспоминают телепередачу, где один начальник рассказал о складах, забитых этим порошком, мол, торговля не хочет принимать. О подобном уже писали газеты, там речь шла об овсянке.

Возникает вопрос: кто будет наводить порядок и будет ли? Ответа нет. Если не могут обеспечить страну мылом, то о каком порядке можно говорить вообще?
Валера большей частью молчит.  На затравочные вопросы не спешит отвечать, создается впечатление, что не хочет с тобой разговаривать.

— Ты что такой скучный? Не разговорчивый.
— Протез мешает.
— Врачи запретили говорить?
— Наоборот.
— Вот и пользуйся случаем, разрабатывай дикцию.
— Я и так стараюсь, — ответил он и снова надолго замолчал.

Недавно он вставил зубы и протез в кооперативе, где надо ждать своей очереди лишь два месяца, в отличии от государственной, где этот срок растянут на два года.

Несмотря на то, что ситуация с ним проясняется, всё равно неприятно откровенничать с человеком, который предпочитает отмалчиваться.
— Разве тебя не волнует то, что происходит?
— Меня больше волнуют свои заботы.
— Не надо замыкаться в своем мирке.

Он критически смотрит на меня. Я вспоминаю:  его жену положили в больницу с язвой желудка, пятеро детей без матери остались. Правда, бабка с дедом с ними живут: есть, кому приглядеть,  но всё же, это не мои заботы.

Я решил не подсаживаться к ребятам на обеденном перерыве, потому что не могу сдерживаться, начинаю говорить о наболевшем, а все молчат. Невольно думается, что среди них может быть стукач, который всё фиксирует, а нынешнее положение не настолько стабильно, чтобы открыто, без боязни высказывать свои мысли.

По той же печати видно, что в стране ничего не меняется, бюрократы остаются на своих местах и даже разговора не ведется, чтобы их уничтожить, ликвидировать как класс, или хотя бы сделать так, чтобы вред от них был бы минимальный.

В Латвии ополчились на мигрантов по той же причине, что и японский рабочий, когда колотит резиновый манекен с лицом управляющего. Ему бы хотелось побить живого, настоящего, но разрешают только манекен. Так и латыши вынуждены ругать мигрантов, потому что истинных виновников ругать не разрешается. Точно так же поступает и вся наша пресса, которой разрешили ругать бюрократов,  стыдливо    отводя глаза от партии,  будто она здесь ни при чем. Никто не верят и в выборы, потому что опять идут те же люди, и они будут выполнять то, что им будут говорить, а не то, что им хочется или считают нужным.

Я не люблю творчество Шукшина, потому что ненавижу его героев. Мне не нравится, неприятно читать о них, слишком много таких людей в жизни, и новое знание оказывается избыточным, ненужным, оно ничего не дает ни уму, ни сердцу. После такого чтения портится настроение, увеличивается пессимизм, которого и без этого много. Поэтому не понимаю тех, кто восхищается его творчеством. Несколько раз пытался читать, но бросал, противно.

89. 11 февраля купил корейские, коричневые брюки, ходить стало не в чем, а старые отнес на работу,  под халатом не видно, что они протерлись. Пять маек, которые Вика раскритиковала из-за того, что они сильно растягиваются, зато дешевы, и туфли за 15 рублей, чтобы год-два поносить, а потом не жалко и на работу.

«Литературная газета» №10. «Бухарин заявил в 1925 году: «Мы будем штамповать интеллигентов… как на фабрике».

«…в очерке Евгения Лосева («Москва» №2-89 г.) впервые публикуется полностью секретная директива Свердлова 1919 г. о поголовном уничтожении и «богатых казаков», и «всех казаков», принимавших «какое-либо прямое или косвенное (!) участие в борьбе с Советской властью». И ещё более страшная директива Якира: «расстрел на месте всех имеющих оружие и даже процентное уничтожение мужского населения». Это несомненно, впервые в истории: уничтожение не так или иначе «виновных» и «богатых», а определенного процента… Позднее это распространилось на всю страну».

Не потому ли и нынешняя власть не разрешает населению владеть оружием, которое легко можно повернуть против власти?

14 февраля Никонов подвел к нам двоих парней после армии, показывает работу. Поражаюсь, что на такую работу идут молодые. Неужели они считают такую зарплату достаточной? Или ищут, где полегче?

С Леней обсуждали альтернативу будущего.  Что будет, если Горбачева не выберут 26 марта? Это значит, что власть возьмет оппозиция, которая постарается свернуть начавшуюся перестройку, гласность, и снова утвердится сталинская система. А если он останется, то ничего  не изменится, трудно поверить,  что он решится на что-то кардинальное, что поможет сдвинуть страну с мертвой точки застоя.

Леня убежден,  что цены надо поднять, иначе разрядится финансовый кризис, инфляция, до такой степени, что деньги превратятся в бумагу и люди будут вынуждены заниматься натурообменом,  к власти придут черносотенцы и начнутся еврейские погромы. Мои доводы он отвергал.  Он убежден, что будет так.  Он хорошо знает историю и то, что творится сейчас. Спорить бессмысленно,  это токующий тетерев с идеей фикс. Каждый раз он сводит разговор к еврейской проблеме.  Я спорю с ним, но бес¬полезно,  мои доводы его не убеждают. 

Меня бесит его самомнение, уверенность в суждениях. Я готов принять любую точку зрения, если меня переубедят или докажут, что это так,  хотя на самом деле всё иначе. Может быть, это мой недостаток? Я меняюсь со временем, а не застываю, может быть, даже, в заблуждениях. Я убеждаю себя, что надо быть терпимей к людям, понимать их, поэтому и смиряю себя и делаю вид, что соглашаюсь с чуждыми мне доводами, впрочем, если они не сильно противоречат моим установкам.

89. 15 февраля. Пихтовников говорит, что нужно всех, злоупотребляющих хоть чем-то, расстреливать.  Мол,  надо так построить общество, чтобы ни у кого не тянулась рука к общественному.

— Но этого никогда не будет, — говорю я.
— А надо, что бы было.
— Вы фантазер.
— Нет.
— Не могут все думать одинаково и поступать. Это в муравейнике все как один.
— Вот так и надо. Чуть высунулся — съели,  не такой, как все — уничтожить.

Переубеждать его бесполезно,  начинает кричать, доказывать свое, горячиться, ругаться и готов прибить за возражения. Я смеюсь. Что остается больше? Спорить — напрасный труд. Горе народу, если такие прорываются к власти.  Он уверен, что при Сталине был порядок, потому что его боялись,  значит,  и закон меньше нарушали.  И главный его довод:

— А что сейчас творится? Что хотят, то и делают. За что мой отец воевал? За то, чтобы сейчас капиталистов приглашать? Правильно было при Сталине, отгородились железным занавесом, и не суйтесь к нам, нечего у нас делать, мы сами решим, как управлять страной.

Противник кооперативов. Мол, всё это должно делать государство.
— А если оно не хочет.
— Вот и плохо, что не хочет,  надо сделать так, чтобы захотело.

 Бесят эти пустые разговоры. Нужно отталкиваться от реальности, а не от собственных фантазий. Сам себе удивляюсь. Стал рьяным реалистом, не терплю бесплодного прожектерства.

Ни одного умного человека вокруг, не с кем поговорить по душам, пообщаться. Решил завтра пойти в лито, а то одному закиснуть можно.

Недавно Пихтовников пришел на смену мрачнее тучи, я было заговорил с ним, чтобы развеять его, но он лишь посмотрел на меня и отвернулся, ничего не сказав. Я не стал надоедать. Изредка такое с ним случается, особенно когда поругается с Никоновым, то есть он кричит на начальника, ругает его всякими словами, а тот пытается вставить слово. В течение смены он раза три приходил к нам читать газету, пока я его не спросил:

— Кто вас обидел?

Он посмотрел непонимающим взглядом, мол, чего это я решил.

— Что, с сыном плохо?
— Да. Нос совсем перебит. Приходили родители, но меня дома не было. Учительница говорит: Передавайте в суд. Я специально не научил его драться, говорил:  никогда не дерись. Меня в школе никогда не трогали. Знали, что могу дать сдачи.  Наверное, мне надо его поймать и тоже...

Трудно понять истинные мотивы, почему он не научил его драться. Может, не хотел, чтобы потом,  когда вырастет,  стал бить его, как старшие сыновья? Если вспомнить тот случай, когда они втроем: два сына и мать держали, свалив на пол,  и били его, и против троих он ничего не смог сделать.  А уж как бил своих старших, от удара отлетал к противоположной стене и распластывался, опускаясь без сознания.

Вечером транслировали встречу Горбачева с бригадирами разных предприятий, рабочими. Интересно слушать. Разочарован заключительным выступлением. Он не понимает, что продолжает делать ставку на лошадь, которая никогда не придет первой,  и обречена плестись последней, он искренне заблуждается, думая, что если принять должные меры,  то она заскачет галопом.  Все они просто не знают, как нужно грамотно управлять страной.

Прочитал выписку из журнала "Шпигель": Горбачева — Сабирова Рабсина Максутовна. Отец: Сабиров — начальник Госплана СССР при Брежневе. Мать: сестра Громыко. Сестра Рабсины — вторая жена Алиева. Сестра Алиева — жена Лигачева. Власов — бывший министр МВД при Совете Министров — зять Громыко. Визиров — 1-й секретарь Азербайджана  — зять Власова, сын Визирова женат на внучке Громыко.

Секретнейшие сведения, которое многое объясняют, поэтому в нашей прессе и не публикуется. Прочитав это, многие недоумевают: почему же он разворошил муравейник, мог бы как Черненко спокойно править страной и выслушивать дифирамбы. Если же он честный человек, то почему не доводит до конца, а остановился посреди дороги?

Как-то странно смотреть телевизионные баталии по выборам кандидатов. У нас все тихо. Все  равнодушны к предстоящим выборам, никто не верит в хорошее, поэтому и берегут свои нервы. Неужели те,  кого показывают на экране, верят в лучшее? Трудно представить таких Дон Кихотов.

15 февраля пришел в лито. Валя встретила дежурным возгласом:

— Жаль, тебя в прошлый раз не было. Протоирей приходил, три часа без перерыва проговорили. Оказывается, они заперты в церковной ограде, как в концлагере, не имели права выйти и говорить о своей вере.

Этого ещё не хватало. Подумал, приходил, чтобы мы выходили и агитировали за них, притесненных. Валя ничего не знает, вот и верит всему, что ей говорят, не такие уж они и забитые, как говорят,  иначе бы верующих уже бы не  осталось,  а их всё больше.

Увидел Эдуарда Макарова и сказал:

— А я мечтал тебя увидеть. Хочу задать тебе два вопроса. Кто это в матроске в центре картины Глазунова?
— Убиенный цесаревич  Алексей.
— Цесаревич? А почему же он в матроске?
— Не знаю. Какой второй вопрос?
— Почему свечи не у всех персонажей, а выборочно?
— Не знаю.

Не смог он сказать, так ли было необходимо рисовать свастику на одежде священника и на щите Перуна. Для нас это символ фашизма, а не Древней Руси. Долго рассказывал о встрече с Глазуновым, представлявшим картину, тематика которой провоцировала народ на недовольство.  Рассказывал о гостинице "Европейской", которую запродали шведам.

Скоро там ни один русский не сможет остановиться,  и про другую гостиницу в Л-де, которую они же закупили на корню, вместе с мебелью царских времен,  вывезли эту мебель за границу и продали с аукциона за миллионы,  оправдав деньги на покупку самой гостиницы, которая досталась им даром,  мол, до каких пор мы будем простаками?

Впечатление от картин огромное, кооперативы наладили сбыт репродукций по три рубля за каждую и наживают огромные деньги.  Глазунов очень хорошо чувствует публику и старается отвечать так, чтобы никого  не обидеть,  очень находчив, и создается впечатление, о его неискренности.

Никто не хотел читать свои творения, и Валя рассказала о недавней статье в "Правде", врач погружал пальцы в живот больного и вытаскивал пораженные внутренности.

— Но об этом уже было разоблачение в «Литературке», три года назад, — заметил я.
— А статья в "Правде" недавно, — сказала Валя, наивно полагая, что последняя публикация перечеркивает всё предыдущее.

Здесь уже не просто женская логика,  а логика дремучего средневекового невежества. Я же, по своей наивности, всё пытался переубедить, а потом не выдержал:

— Но это же бред...— Не договорил, сдержался, напомнил: — Кто такая Джуна? Аферистка или целительница? Неужели и ей верить?

— Не знаю, — сказал Макаров. — Недавно по телевизору я видел уникальное зрелище: у человека в шее есть уязвимая точка, ткни в нее и смерть, и вот человек вставлял в эту точку палку, бил в нее другой конец и палка ломалась, а потом вставлял железную пику в эту точку и толкал микроавтобус.
Другие начали рассказывать о заговорах: одного бабка вылечила от заикания, у другого бородавки вывела. Смотрел на них и поражался: эти люди считают себя творческой интеллигенцией! Я рассказал:

— Я вырос в религиозной семье, видел многих верующих и убедился, что среди них нет ни одного порядочного человека. Умный и честный человек не может верить в бога.

Они дружно запротестовали, что я ошибаюсь, есть такие люди. Трудно надеяться, что в таком возрасте можно переубедить друг друга. 
Макаров рассказал:

— На выставку Глазунова не пробиться, билетов не достать. Хорошо, у меня там был знакомый художник, позвонил ему, он спустился, провел мимо милиционеров, никто ничего не сказал. Он же меня предупредил, что на следующий день будет встреча с Глазуновым. Народ, не все знали, видят — собираются и сами собираются. Я перед этим заметил — две картины рядом висят, а манера письма разная, хотя подпись одна. Спросил, недалеко художники стояли, кто нарисовал? 0ни:  не видишь — Глазунов, написано же. Я объяснил, что меня отец научил в этом немного разбираться, и я вижу, что рисовали разные художники. Ну, тогда ладно, говорят они,  это он своим ученикам поручает дорисовывать, даст им задумку,  общий контур,  а потом свою подпись ставит.  Я свой ехидный вопрос задавал на автобусных талонах, больше ничего под рукой не было, спросил, почему у него одни и те же герои в разных картинах? Он ответил, это у вас в Тольятти привыкли десятилетиями штамповать машины на одно лицо, а художник имеет право поступать, как он хочет. Спрашивали его: почему на вашу выставку цена билета два рубля, а в Эрмитаж рубль? Неужели от вашей выставки впечатления больше? Он ответил, что билет на рок-концерт стоит намного дороже, и он не уверен, что впечатлений там ещё больше. Деньги от выставки идут не лично ему, а с благотворительной целью, и он подумывает, в связи с этим вопросом, а не увеличить ли цену до трех рублей, чтобы сбить наплыв недовольных ценой билета?
Он очень тонко чувствует публику,  и не говорит ничего, чтобы ее разозлить, наоборот,  говорит то, что им хочется услышать.

Валя рассказала, что ВАЗ дает взаймы восемь тысяч и на эти деньги можно издать коллективный сборник тиражом в 30 тысяч, отдать долг ВАЗу, рассчитаться с авторами и даже останется на следующую книжку. В половине девятого она намекнула, что пора прощаться, все поднялись,  но не торопились уходить, всем было хорошо вместе, говорить по душам.

Я понимал больше всех остальных, что Вале хочется домой, поэтому первый вышел из комнаты и подождал Ник. Трофимовича, бывшего учителя истории, который начал рассказывать:

— Нас учили в институте, преподавали те, кто сам ничего не знал, с образованием в семь классов. О  какой культуре тут можно говорить и о знании? Я видел на ул. Московской БТР МВД, с пулеметом и заряженный лентой, а милиции дали автоматы. Против кого это всё? У нас будет многопартийная система, а республики отделяться от нас.

Я в это не верю. Власти такого не позволят.  Посмотрим,  какой из меня пророк? Если придерживаться законов истории, то сейчас маятник должен качнуться в противоположную сторону. Вполне возможно, что маятник ещё не дошел до критической точки, и ещё лет пять или десять, маятник будет тянуться, лишь сроки неизвестны.

Мало кто у нас понимает суть кооперативов, большинство народа настроены против, в упрек ставят то, что они производят оптовые покупки в магазинах,  наживаясь при этом,  мол,  после них ничего не остается.  Создается парадоксальная ситуация, выходит так, что государство недовольно тем, что у него раскупаются товары и делает всё, чтобы затруднить доступ к ним, учиняя различные препоны. Капиталисты радуются, когда товар хорошо расходится,  а мы горюем. И ругаем тех, кто покупает эти товары. Подмена сознания, никто не понимает, что виновата система управления. Поистине, глупыми управлять легче.

25 февраля +5, и на следующий день такая же температура,  в Москве +10. Небывало тепло.

Утром Игорь взял сына на руки и принялся смотреть телевизор. Через пять минут:

— Власта, забери ребенка, у меня руки устали.

В этом он весь. Ему тяжело, а на жену наплевать. Штангу таскать намного легче. Я ношу маленького Игоря по часу. За это время он меня несколько раз успевает обмочить.

Почти все женщины и многие мужчины возмущена наглостью жены премьера. Порядочная не будет отбивать мужа,  всюду вместе с ним ездит, выступает. На каком основании? Кто она такая?

В этих вопросах все наше бескультурье и невоспитанность. В начале века народ был неграмотен, сейчас положение ещё хуже, грамоте можно за месяцы выучиться,  невежество неискоренимо. Бедная Россия, где такой народ!
В журнале "Человек и закон" статья о Павлике Морозове "Посмертно репрессировать". Тираж журнала 10 миллионов.

— Я не поминаю, — говорит Скрипкин, — почему его надо ругать? Его так воспитали, сказали, что надо делать так, он и сделал, выдал отца, дядю. Если я ленинец, почему я должен скрывать, что мой отец прячет зерно от народа?
Действительно,  очень трудно правильно решить, как поступить, если всю жизнь вдалбливали о доносительстве, как о святой обязанности пионера,  комсомольца, гражданина, и даже в конституции есть статья о наказании за недоносительство. Система абсурдная, но она существует, не процветает, но и на ладан не дышит.  Ясно, что она отомрет, и это вопрос времени.

Мы не готовы строить коммунизм, потому что человек пока не способен победить в себе генетическую агрессию, зависть, злобу. Это нужно вытравлять, воспитывать из поколения в поколение, и уж конечно, не методом массовых репрессий. Горбачев не хочет признать поражение своей партии, которая завела страну в тупик, по-прежнему везде пишут и говорят о руководящей рели партии,  ее значительной роли в построения социализма в России. И почти рядом признание, что они не знают, что же они построили.

Им не хочется уходить с руководящих постов, и делают вид, что народ не знает этого, и даже, если им в лицо говорят, как сказали Громыко, то они начинают перечислять его заслуги перед партией, хотя эти заслуги весьма сомнительны. Потребовались мощнейшие две десятитысячные демонстрации, чтобы в Куйбышеве согласились убрать первого секретаря Муравьева.

Сейчас в Киеве требует забаллотировать Щербицкого, который выдвинут сверху, но не народом. Гласность и демократию всё больше зажимают, издали новое постановление, что корреспонденты должны получить спецразрешение на проход, где идет митинг или демонстрация. Это из того же ряда, что и необходимо запрашивать разрешение на проведение демонстрации.

Запрет деятельности многих кооперативов, в которых нуждается люди, если бы не нуждались, они бы моментально прогорели. Но нет, надо запретить. Что это? Правая рука не знает, что делает левая? Или они все, действительно, связаны одной цепью? Цепью родственных отношений. И лишь пытаются навести демократический глянец, на старушечье лице диктатуры, не пролетариата, а руководящего класса.

Продолжение следует: http://proza.ru/2012/08/03/907