Башни

                Башни
                повесть


Начало начал

Ничего, кроме животных инстинктов не было в человеке в те дни, когда он впервые открыл для себя мироздание.
Есть земля, есть звезды, солнце и месяц, птицы, которые парят в поднебесье. А под ногами дикая нераспаханная земля, непроходимые чащи, леса, болота.
Еще нет ни одной протоптанной тропы, нет ни одного надежного места, где можно укрыть тело. А свирепые звери пожирают друг друга на каждом шагу.
Человек смотрит то на звезды, то на землю, то в глаза другому человеку. Где мы? Кто все это создал? Ни в глазах волков, ни птиц, ни обезьян не мелькало ни одной искорки живого чувства, ни одного вопроса, ни одного направленного к какой-то цели шага.
Мы живем, потому что есть нечто высшее. В нас есть жизнь, истина и путь.
Жизнь была… Истину прикрывала непроходимая лесная завеса. Путь был только один: прорубить этот лес, делая дорогу все более широкой и безопасной, идти в ту сторону, где заходило солнце, первое видимое божество. Там, где оно заходило, виделись воздушные замки. Иногда радуга – божественный разноцветный мост возникал перед людьми. Но и до нее было добраться нелегко. Громы и молнии заставляли людей падать на колени и прятать лица в густой траве земли.
Доброе Божество Солнце было всегда так далеко, а кто-то другой – суровый и грозный низвергал свои молнии, воспламенял коренастые дубы, заставляя весь животный мир убегать в свои норы и логова.
 Не было мысли, не было фантазии, не было ни одного объяснения тому, что происходит.
И человеческая мысль вдруг стала ее сотворять. Век за веком человек придумывал все новых и новых богов, наделяя их чертами своего сознания и своей культуры: живое воображение помогало верить в свое  собственное творение. Творчество росло и поднималось  к вершине, пока не достигло своей духовной высоты в скромной повести о Христе. Его творение было столь грандиозно, что его скромного автора даже не заметили, даже не задумались о том, что кто-то же первым своей рукой должен был создать художественный текст.
«Вначале был Хаос. Или Хаоса вовсе не было, была тьма или во тьме жил дух. Кому-то ничего не стоило обмакнуть кусок ваты в одеколон, поджечь спичкой, бросить на звездную карту и сказать: «Свети долго!» А потом этот  Некто, кого мы так благоговейно зовем Создателем, скатал хлебный шарик и заставил его вертеться вокруг огненной ваты. За несколько минут божественной жизни шарик затвердел вблизи полыхающей ваты и стал похож на глину. Создавать под микроскопом микроскопические живые существа было любимым хобби этого Мастера.
«Если я люблю это дело, мне никто никогда не помешает, - говорил он себе. – Мой труд, невидимый для многих других, – великий шедевр. Что можно увидеть на шарике затвердевшего хлеба? Какой детской забавой выглядит мое творчество. Ну, горит вата, ну, вертится вокруг нее шарик. Ну, карта звездного неба на столе – это все, что ты создал?! Давайте рассуждать по-другому. Оживим свою душу, и все превратится в поэзию. Кто-то очень-очень маленький на этом шарике, (назовем его Земля), вылез из пещеры и увидел необыкновенной силы свет – где-то очень далеко; и вдруг его осенила гениальная догадка, что жить под этим светом намного приятнее и радостнее, чем в черной пещере, где он только и делал, что перекатывался с боку на бок, питаясь дождевыми червями. Зажечь свет над жизнью это был мой главный замысел. И с какой огромной энергией эти нано-микро-существа стали развиваться».
Теперь, когда они стали людьми, и их дух стал близок к духу самого Мастера, он с благоговением подумал: «О, Боги, что мне удалось создать!»
Руки гиганта притронулись к солнцу, и оно опекло ему палец. Он почувствовал легкую боль, но она ничего не значила со жгучим чувством, которое вдруг проснулось в Мастере. Эти удивительные существа на хлебном шарике развивались по образу и подобию Бога. Они сами творят, и их творчество Божественно. Жизнь на Земле стала  такой прекрасной и притягательной, что Мастеру вдруг стало до слез больно от того, что она вдруг однажды может угаснуть».


Уход в неизвестность

Ян дописывал эти строки в своей тесной комнатке и плакал. Он никогда не сочинял раньше. Это был его первый, и как ему казалось, последний опыт. Быть может, завтра его не станет. В какую тьму, бездну провалится тогда его сознание?
«Но я должен написать записку».
Он и хотел написать записку, для этого и сел за стол, а получилась какая-то странная фантазия. Что же тогда написать? Он взял чистый лист бумаги и смотрел на его пустое пространство – одинаково серое и во всех четырех углах, и в середине. «На этом прямоугольнике я должен начертать свой приговор. Я не принимаю этот мир. Я не смогу прожить в нем долго. Здесь не то, что я ждал в светлых фантазиях детства».
Яну хотелось что-то  написать про светлый идеал души. Но он знал: этих слов никто не заметит. Никто и никогда! В этом и была причина, что он уходил. Ему стыдно было в такие минуты обнажать свою душу. Он еще не решил, что  с собой сделает. Он не решил еще вообще ничего, кроме самого главного. И Ян  крупными буквами, чтобы сразу бросились в глаза тому, кто первый войдет в его пустую комнату, написал: «Я ухожу. Никто не виноват. Я очень любил жизнь, поэтому не думайте обо мне плохо».
Такая история интригует людей. Все разом во дворах и на кухнях, в очередях магазинов  и в парках на лавочках начинают судачить об этой истории.
«Он пытался покончить жизнь самоубийством».
« Покончил?»
« Пока ничего не известно. Он ушел из дому и его ищут».
 « Бедный мальчик! Ведь в восемнмдцать только жизнь начинается. Давайте подождем хоронить,  может, он жив?»
Одни соседи говорили, что у него светлая душа; другие – что он замкнут и угловат.
Если юность делает попытку покончить собой – это главный суд всему обществу. Прокурор здесь сам Бог. Адвокаты всегда удалялись за далекие пределы божественного суда.
А люди криво улыбались – для них виновата всегда ветреная юность.
- А ведь мальчик был начитанный. Классику любил. Толстого, «Божественную комедию» Данте с большим интересом читал. Скажите, кому из мальчишек в его возрасте это интересно?
- Да на пользу ли это ему пошло?! Ведь что он учителю истории сказал: «Я люблю Ад, и даже рад  быть там  вместе с Сократом, Сенекой, Диогеном и Гиппократом. А ведь и правда: Данте всех их видел в Аду, и в пятой песне описал эту встречу.
Ян не верил в Ад. Ему казалось глупым многое то, во что люди верили в прошлом или настоящем. Он  верил в душу, в то, что она может быть доброй с самого начала. Но люди замечали друг за другом все, только не их душу. Она была невидима. Поэтому ее можно было исказить, добрую душу сделать преступной, а злую – героической.
Что-то страшное грозило его душе, и Ян решил удалиться от людей. Он не знал куда идти,  и где его душе будет легче.

Хозяин Башни
 
Вот поле, весна. Вот лес, одиноко молчаливый. Что-то бездумно-молчаливое в этих деревьях и соснах, так же как и в людях.
Ян вышел в поле. Его взгляд был направлен  на старую башню, стоявшую в стороне от города, но имевшую непосредственное отношение к нему.  Юноше давно хотелось подняться на эту старую башню, на которой всегда по ночам горел свет. Эта башня давала воду всему городу, а, может быть, давала что-то еще. Никому до этой башни не было дела. Мимо сновали вереницы автомобилей, недалеко громоздился целый микрорайон со школами, детскими садиками, больницей. Все видели в стороне, в поле, при шоссе эту башню, но никто не придавал ей особого значения.
Юноша несколько раз подходил к башне днем, но она была закрыта. Он только смог посмотреть  в замочную скважину двери, но ничего не увидел, кроме темноты.
Тогда  Ян дождался ночи. Он толкнул железную дверь, она резко скрипнула, но приоткрылась. Юноша толкнул ее еще немного - и образовался проем, в который он  мог просунуть свое стройное тело. Синяя лампочка горела над белой железной лестницей, резко уходящей вверх своими ступеньками из железных прутьев.
Юноша потрогал их руками, как бы проверяя их надежность, стал медленно, тихо, как кошка взбираться наверх к таинственной голубой двери. На середине лестницы он замер и прислушался: не слышно ли каких звуков. Даже мыши, если они шевелились где-то в норах, были бы услышаны чутким слухом юноши.
«Эта башня совсем пуста и безжизненна, - подумал он. – Для чего же здесь тогда по ночам зажигают свет? И почему ночью ее не заперли?»
Синяя лампа вверху вдруг погасла, и Ян оказался в полной темноте. Только сквозь маленькое окошко вверху высвечивали звезды.
Но теперь, когда глаза привыкли к темноте, он ясно увидел в проемах двери, куда вела его лестница – тот самый свет, который Ян столько раз наблюдал с улицы – ярко белый, он просачивался сквозь щели неплотно закрытой двери с маленьким окошком.
Юноша, решив, что он один в этой башне, быстрыми движениями, перебирая руками и ногами прутья лестницы, оказался на верхней железной площадке и заглянул в окошечко.
Первое, что он увидел, были полки с картонными папками, стул, стол с разложенными листами бумаги и ручку, покинутую на одном из них.
Юноша приоткрыл дверь и просунул голову.  Только тут он понял, что не один в башне: в черном кресле-качалке лежал с закрытыми глазами бородатый человек. Одет он был в синий халат, из-под которого виднелись черные брюки и серые тапочки. Мужчине было лет сорок. В бороде белели уже целые островки седых волос.
Мужчина не спал, а, легко покачиваясь в кресле, о чем-то думал. Наконец, он открыл глаза и улыбнулся:
- Вы, дорогой юноша сегодня, так много раз подходили к этой башне, так долго  всматривались в ее свет, что я решил дать вам возможность взобраться сюда. Я нарочно оставил дверь открытой.
- Как? Разве вы за мной наблюдали?
- С этой башни видно все. А вот этот телескоп мне помогает разглядеть лицо каждого человека в одном метре от себя. Только тут юноша заметил одну маленькую лесенку. Там было мягкое кресло, и устроена подзорная труба.
- Благодаря ей, я и вижу все, что творится с каждым человеком. Люди наивно думают, что они умрут, и никто ничего о них не будет знать. Все в этом городе  прозрачны как стекло. Люди думают, что их души никто никогда не рассматривает в телескоп.
- Кто ты? – спросил юноша, застыв в дверях, сложив перед собой руки, не зная, молиться ли этому существу или бежать от него.
- Я – хозяин этой водонапорной башни, даю воду людям и жизнь; я строгий наблюдатель за душами людей города. Я создатель Высшего мира. Называй меня как хочешь.
- Ты записываешь в эти  бумаги то, что видишь в этот телескоп?
- Нет, я записываю то, что не видят другие. Моя миссия подобна миссии создателя. Мир создан для того, чтобы его в своем обширном творчестве вновь и вновь пересоздавали люди. Одним словом: я творю.
Юноша еще смутно понимал то, что ему говорил хозяин башни.
- Для чего ты творишь?
- Я занимаюсь благородным делом. Я знаю, что другое дело менее благородное. Живопись, музыка, наука – вот занятия, достойные человека. Все остальное удовлетворяет его лишь низкие свойства.
- Ты знаешь, почему люди хотят быть низкими, а не высокими?
- Отчего же люди не соглашаются на столь высокую судьбу? Ты присядь за мой стол. В ногах правды нет. Так вот. Это тонкий путь души! Здесь надо быть гроссмейстером чувств. Малейшее отклонение – и все чувства теряются. Людям хорошо известна игра в шахматы, и многие в нее играют безошибочно. Точно так же надо научиться делать тонкие ходы душой. Я пишу свой роман точно так же, как делаю ходы в шахматах – малейшая ошибка и позиция души может стать неприятной. Я стараюсь анализировать каждый свой ход. Люди здесь страшно грубы и не понимают этих тонкостей. Не понимают, что любая книга, любая страница от книги влияет на их состояние. А любое дурное состояние надо еще пережить.  Люди даже не знают, откуда оно к нам приходит. Человек вообще не знает, как он легко переходит из одного неприятного состояния в другое. И все через книги, общение, телевидение, газеты. Любая информация дает свой резонанс в душе и довольно разрушительный. Ах, мир деликатных душ! Высшие люди! Я творю только для вас. Вы были в прошлом, вы сплетены нежнейшей нитью в настоящем. Ваш дух так сильно хочет сделать прекрасным будущее.
Тут хозяин башни встал и, соединив руки за спиной, стал смотреть на город. Юноша почувствовал волнение  в его в голосе. Приподнятая голова хозяина словно всматривалась в какой-то далекий, неразличимый для юноши объект.
- Ян, я переживаю за судьбы всех людей этого города. Не удивляйся, что я знаю твое имя. Я знаю о тебе все. Я не бог, я не создатель этого мира. Но эта башня притягивала меня с детства. Я хотел видеть город с ее высоты. И когда я достиг высоты в душе – эта башня стала моей. Отсюда я могу смотреть на мир по-другому; отсюда видны все микроскопические оттенки душ людей, о которых многие не имеют даже малейшего представления. Это совершенно нераспаханное поле. Здесь я совсем одинок. Никто до меня не создавал такой мир, где учитываются все тонкости души. Мне не на кого опираться. Музыканты играют с такой величайшей точностью и умением на своих инструментах, шахматисты могут проводить без единой ошибки свои партии. Математики, физики достигают величайшей точности. Отчего люди на всех уровнях совершают такие грубые ошибки в своих душах?! Душа, должно быть, самая сложная наука для человека. Причины, боли и трагедии своей души еще и сейчас с таким трудом осознаются.
Хозяин продолжал, но, казалось, его голос уходил далеко за пределы  башни,   разносился полевым ветром, который, разбиваясь о высокие дома города, что-то важное нес людям. Но порывы ветра только настораживали людей, и они закрывали окна.
- Душа даже не думает быть чистой, идеальной, благородной, - громко говорил хозяин, не отводя глаз от огней города. - От чего страдает человек? От мысли о деньгах, о карьере, об излишнем материальном благополучии. От того, что его тянет в мир развлечений, вместо мира познаний, от мысли меньше делать – больше получать. Прозрачен человек, который живет с мыслью о себе; тяжелое чувство оставляет любая встреча с ним. Ему нечем оправдаться. Он всегда делает вид, что занят работой. Но как тяжела его душа! И как легок тот, в ком тайно живет жгучая мысль – жить с пользой для других. Божественная теплота исходит от такого человека. Он всегда притягивает детей. Никто не может объяснить источник этого тепла. Он невидим. Он непоказной. Он в самой сути этого великого слова ПОЛЬЗА!

О чем Арифмет говорил своей дочери?

- Дурные люди где-то рядом, моя дорогая Софья! ТЫ живешь в мире возвышенных людей. У нас здесь все благородно и чисто. И если ты ступишь хоть шаг в сторону – окажешься среди них. И горько об этом пожалеешь. Тот мир лучше не знать совсем. Никто тебе его не показывал; никакие книги тебе о нем не напоминали. А для нас прошлое остается далеким дурным сном, который приснился от того, что мы слишком тяжело поели на ночь.
Эти люди читали все самое утонченное. С одной стороны – воспитание, с другой – довольно тонкое воспитание.
Арифмет подвел Софью к развалинам старого города.
- Ты знаешь, я не люблю историю. Слишком жестоко люди платили за свои ошибки. Этот город разрушен, и люди жестоко поплатились. Это было всего полвека назад. Тот, кто создал этот мир – может разрушить его, когда захочет. Не смотри, девочка, только пойми, есть такой карточный мир, который рано или поздно рушится. Мы всегда пользуемся тем, что Создатель все разрушает не сразу, а дает время нам исправиться. Дней, часов, секунд он дает нам много. Но ни что из них  мы не используем. Тогда все рушится. Пойми, пока ты подросток, люди делают много дурного – но ничего не разрушается, никто их тут же не прихлопнет как муху. И люди без конца пользуются терпением Создателя. А потом следует этот удар!!! Каждый день мы слышим, что кто-то умер, заболел. Даже в нашем прекрасном мире. Мы все не без греха. Но наш город никто никогда не видел в разрухе. Дома, где живут Диккенс и Толстой сотворены из вечного материала. И все, кто стал на колени перед человечностью, навеки защищены.


К высшим людям

- Где живут высшие люди?
   - Присмотрись,  посреди поля виднеется Пещерный Храм. Те, кто туда ходит, это еще не высшие люди. Надо пройти  дальше. Видишь множество белых домов? Целый городок. А посреди его Дворец Искусств. Ты не думай, что такой городок только здесь, они разбросаны по всему миру. Высший дух не с меня начинается, и не мной окончится. Я – Его только местный хранитель.
- А почему я раньше там не замечал этого городка?
- Он виден только с этой башни.
- Неужели людям трудно увидеть этот городок? Почему о нем никто не знает?
- Они верят только в то, что можно потрогать только руками. Верят в реальность своих домов, вещей, мебели, денежных вкладов в банке, верят в этот Пещерный Храм – во все, что можно потрогать руками. В них живет дух Фомы Неверующего.
- И вы обещаете, что если я пойду в ту сторону, то этот городок будет так же отчетливо виден, как с высоты этой башни?
- Ты можешь идти туда прямо сейчас.
- И я встречу там настоящих людей, таких же, как и вы?
- Мой мальчик, никто нереален в этом мире с точки зрения вечности. Мысли столетиями! Столетие – это даже для одной жизни так быстротечно. Каждый век – это совершенно новые души. Это полностью обновленный мир! А если говорить о реальности: то что реально? Суетливый, озабоченный человек с мрачной тяжелой душой или чистая радостная жизнь прекрасных людей, которых мы не замечаем.


Дворец


То, что во дворцах жили короли, не было ошибки. Дворец нанимал смотрителей – таковыми были короли и его войска. У них были свои дела и свои заботы. Но они обязаны были бдительно смотреть за тем, что принадлежало Дворцу. Тысячи художников оставили здесь на хранение свои картины, статуи, изысканную мебель и ювелирные шедевры. Сам дворец гениальные зодчие шлифовали веками. Король был главным приказчиком. Его министры – смотрителями зал. Многочисленные послы – герольдами искусства. Дворцы всегда гордились своими творениями. Сами же творцы – эти холопы от искусства - изредка получали из царской кухни похлебку, и тем были довольны. Кто они? Леонардо и Микеланджело, Бах и Бетховен, Данте и Сервантес. Кто выше – жалкий тиран или вечный творец? Кто был честнее, светлее и утонченнее? Кто разрушал, а кто творил?
Дворец появился с рождением первого Мастера. История постоянно врала и интриговала, водворяя во дворцы королей и придворных. Высшие люди написали свою историю. Великая книга по истории искусств несла единственную правду о Дворце. История зачеркнула тех, кто делал вид, что причастен  к этой великой работе по созданию красоты мира.
Приближаясь к Дворцу, Ян благоговейно всматривался в его очертания. Он был высок как гора.  Огромные окна и бесчисленные залы излучали свой свет. Короли бы сказали: они отражают солнце. На самом деле они отражали душу, способную создавать все это. Фонтаны и статуи, колонны и готические очертания, башни и купола. И все неповторимо, неподражаемо. И это ты, человек, сумел создать на маленьком шарике засохшего хлеба, именуемом землей. Уже первые шаги Яна во Дворце разнеслись гулким  эхом. Казалось, их слышат все, и теперь все высшие люди повернули голову в его сторону. Подавляя волнение, он остановился и прислушался. Никаких звуков, шорохов и перешептываний он не услышал. Прохладно и мрачновато ему показалось в первой зале. «Неужели так холодно искусство встречает тех, кто делает к нему первые шаги?» - подумал юноша.
Казалось, здесь собрались люди всех времен. Даже не сами люди, а их лучшие качества. От гениальных, до самых простых, но добрых.
Ян смотрел на них неделю-другую, удивлялся
- где их дурные качества, где хоть одно низкое слово, чувство. Откуда вся эта утонченность высших сфер?
Он шел по Дворцу: все залы были украшены картинами. В одной зале музицировали, в другой играли в бильярд. В зале, где было много бюстов мудрецов, шла оживленная беседа о высших материях.
Ян задержался в просторной комнате, где математики обсуждали древнюю теорему.
- Вы кого-то ищете? – услышал он голос девушки в ту минуту, когда он остановился, чтобы осматривать дальше Дворец.
Девушка сидела в сторонке с раскрытой книгой и что-то по ней решала. Другая – с портретом Лобачевского была в данный  момент закрыта с вложенной закладкой. Девушку он не мог заметить, потому что она сидела в углу комнаты за его спиной.
Обернувшись, он встретился с ее глазами. Какие это были внимательные глаза! Внимательно-серьезные! Немного грустные, а в глубине ласковые. Светлые волосы собраны в хвостик. Лоб открыт и гладок от своей гладкой выпуклости, на нем блестела одна маленькая капелька – должно быть, от напряжения.
- Вы так похожи на Софью Ковалевскую, - сказал Ян, не отрываясь, застывшим взглядом созерцая девушку – точно это был всего лишь портрет великой женщины, висевшей все его школьные годы в кабинете математики.
- А я и есть Софья. Софья Долгожданная. Мой отец – Арифмет Пифагорович – известный математик, он доказал квадратуру круга в квадратуре полумесяца.
Эти слова ему ничего не говорили. Правда, он что-то очень смутно припоминал из живой математики, что полумесяц может равняться по площади кресту.
Теперь он пожал плечами и сказал:
-Да ведь я совсем не математик.
- Что же вас тогда здесь заинтересовало? Ведь вы стояли так, блаженно застыв, а глаза с блеском следили за рождением формул на доске.
- Меня привлекли люди, которые так тихо, с милыми улыбками колдовали над законами логики. Для них было так увлекательно то, что детям нашей школы казалось всегда скучнейшим делом.
- Значит, вы из скучнейшего мира! – воскликнула девушка, и тут же приложили палец ко рту. Затем она заговорила шепотом: - Давайте лучше поговорим о вашем мире на террасе Дворца. 
Убрав книги со стола на полку, она словно бабочка выпорхнула из кабинета в залу, полную живых цветов. Затем обернулась у широко открытых стеклянных дверей, и на мгновение стала героиней картины на фоне пейзажа: цветущая черемуха, перистые облака и звездочка, падающая с неба. Звездочка была подвешена над дверью. Подняв руку и дотронувшись до нее пальцем – Ян услышал  божественное хрустальное звучание.
- Я слышала, мне отец рассказывал, что есть мир, где людям страшно скучно. И они ищут развлечений. Когда вы сказали про школу, я сразу догадалась, откуда вы. Однажды отец подвел меня к границе какого-то другого мира и сказал, что там живут люди, у которых нет никаких утонченных чувств, нашего ума и деликатности, - и мне жгуче захотелось посмотреть на тех людей. Вы по-своему  можете представить: вы идете по светлой дороге, а дальше она кончается. Начинается бурелом, непроходимые заросли, дальше лес и очертания дикарей, сидящих возле дымов костров.
- И вы думаете, я такой же дикарь?
Невозможно было обидеться на эту идеальную девушку. Белые шорты и кофта – маленькая, почти неразличимая под ней грудь. Крепкие, как у спортсменки руки и ноги. Она была одного с ним роста – хотя казалось, что она смотрит на него с необозримой высоты.
- Я сразу почувствовала, когда увидела, как вы затаенно, застыв в дверях, смотрели на формулы. Что вы так же прекрасны, как и весь наш мир. Отец всегда преувеличивал, рассказывая о дикарях. Я всегда думала, что они точно такие же люди, как и мы. Быть может, только в ваших школах нет возвышенного воспитания.


Вечеринка молодежи


Однажды он забрел в залу, где веселилась молодежь, не замечая Яна или приняв его засвоего, они продолжали свою веселую вечеринку. Все они были в белых костюмах, на груди были прикреплены карточки с их именами.
- Есть целые легионы людей, которые ласковых слов не любят, любые ласковые слова, самые нежные, словно их раздражают, - сказал юноша по имени Филя с большим стаканом коктейля в руке.
- В детстве их мало ласкали или огонь души слишком слаб. Но только тот мир, где всем бы хотелось целоваться и обниматься – им всем неприятен и даже чужд, - вздохнула его девушка.
Она тоже пила коктейль с фруктовым наполнителем.
- Сами устраивают такую жизнь, - вздохнул Нежный. – Такой мир готов охладеть друг к другу как лед.
Высокие столы обслуживали существа, похожие на манекенов.
- Как не любят они изнеженных, - вставил свое слово Сладкий.
На столах были только сладости: торты, рулеты, зефир, вафли, шоколад. Роботы-манекены внимательно следили за тем, чтобы гости ни в чем не нуждались. Те, у кого не было дела, стояли неподвижно у голых стен.
«Люди, вам не хочется сладкой жизни! Вам не хочется  жить без ничего  горького!» - Сладкий держал стакан с квасом.
- Как хорошо все, - сказала Мармеладка. – Как хорошо в том мире, где нет ничего горького. Я родилась здесь. Меня родители бесконечно баловали. Но ведь живя в мире нежных чувств, я никогда не сделала ничего плохого.
- Здесь особый мир, плохо понятный простым людям, - улыбнулся Мягкий, отрезая себе кусок торта с розочкой из крема.
Торты стали ложить себе на тарелочки и все гости. Они тихо беседовали, улыбаясь друг другу.
Парни ухаживали за девушками. Начинались тихие медленные танцы. Границы чистейших отношений этим людям были привиты еще с детства.
Ян завороженно смотрел на своих сверстников. Какая сила  сделала их мир столь чистым и деликатным? Кто из юных не хотел бы жить так чисто и красиво. И для этого не нужно было рыть каналы, сворачивать горы, вырубать дремучие леса. Сила души жила в самих людях, долго, веками дремала, закрадывалась   лишь в отдельные художественные творения, боязливо, робко удивляла своим фантастическим миром людей. Они даже не старались задавать вопросы: к чему приведет нежность, к чему приведет любовь? Юность может обмануться, перепутав высшие чувства с животным инстинктом. Но тем кому было за сорок – отцы и матери юных – доказывали своей нежной жизнью, что нежное и ласковое  состояние может быть навсегда скреплено верностью.
На стенах висели их творения. Картины изображали радостную, счастливую жизнь: цветы, солнце, веселые молодые лица – не было пропорций, все сказочно и свободно. Трава могла быть синей, кошка на дереве голубой, на березах могли расти яблоки, муравей мог быть выше собаки, а бабочки могли сидеть на тортах, радуясь сладкому и неповторимому миру. Главное, все было чистым и радостным; все свидетельствовало, что в мире нет ни малейшего зла.
И Ян почувствовал, что в душах его сверстников была великая правда. Зло было не в молодых душах, а в тех людях, которые явно испортили себя. Они испортили себя, и им было за все страшно.
Испортить себя было легко и просто.  – и на всю жизнь. Стоит только поддаться любому  порочному желанию, например, к деньгам – и вся красота, легкость рухнет, останется только страх. И те, кому за тридцать, уже почти все порочны.
И Ян сознавал, как важно навсегда сохранить в душе ту живую радость юности, которую он сейчас видел.
Он вспомнил о Софье. Ведь такую девушку он не встречал никогда раньше. Ее оттенки души, мягкость и разум были столь очаровательны и неподдельны: такие можно только встретить в мире, где все прекрасно.
Стихи и короткая проза, вывешенные на стенах, выражали все тот же абсолютно чистый мир. Писали  свободно, без никаких правил, без лишних красот, без утонченности стиля, а просто по закону природы: как дышится, так и пишется. Юноша замечательно играл на гитаре свои собственные импровизации. Из трёх минорных и трёх мажорных аккордов, он создавал шедевры, просто потому что его охватило вдохновение. Он присмотрелся к юноше с гитарой. Он сидел на стульчике в уголке и играл для самого себя. Светлые, короткие волосы, скромная тенниска и черные брюки. Ничего неразумного в его виде, только простота и мечтательность.
«Какие это все замечательные люди! – подумал он. – Ведь это настоящая жизнь!»
Кто-то легонько прикоснулся к его руке.
- А вот и я, - услышал за своей спиной голос Софьи. – мы не договаривались. И разве нужно договариваться? Мы все равно бы встретились. Именно здесь и на это месте.Случайность–непознанная закономерность.
Эти слова говорил Арифмет, и она любила повторять все разумное вслед за отцом.
- Я особо не люблю вечеринки молодежи, - сказала Софья. – Хотя мы переживаем, как считает отец,самую сладкую пору. Мы признаем тот факт, что мы уже выросли и больше не дети.
- Я тоже себя плохо чувствую на таких вечеринках, - сказал Ян.
- Пойдем тогда в сад, посидим на скамеечке.
Софья взяла Яна под руку, и они вышли в весенний сад и сели  под цветущую вишню.
- Как хорошо здесь пахнет, - сказал Ян.
- Весна, наверное, самое радостное время для души, - ответила девушка. – Время любить и мечтать. У тебя есть девушка, близкая твоему  сердцу?
Ян не отвечал несколько минут.
- Я много всматривался в девушек. И о ком бы я ни думал, мне хотелось любить. Но стоило хоть только сблизиться, я понимал, что это мечты.
- И тебе никто не показался близок душой?
- Никто, Софья. В их душах нет чего-то великого и большого. А я без этого не могу.
- А что ты думаешь обо мне?
- Ты смелая и честная. Но в тебе есть что-то рациональное. А в любви должно быть что-то неразумно-возвышенное.
- Я училась в школе, где преподавали искусство, математику, эсперанто и родной язык. Твоя школа, должно быть, была совсем другая. Отец говорил, что есть много школ, где детей страшно перегружают, и они очень уставшие. Я вижу на твоем лице сильный отпечаток усталости. Но душа у тебя чистая, несломанная.
- Спасибо. Так просто и ясно еще никто не описал мою душу.
- Ты знаешь, я хочу тебя познакомить со своим отцом.

- Когда?
- А хоть сейчас.
- Ведь поздно.
- Он порой до утра сидит в кабинете математики, изучает кривизну кривых. Он любит прямой мир, а в мире столько кривизны.
Когда они вошли в кабинет математики, там никого не было кроме Арифмета.
- Папа, вот тот юноша, о котором я тебе говорила.
- А, юноша с тонкой душой!
Арифмет был похож на капитана Немо из одного фильма, особенно большими глазами и интеллигентной бородкой. На столе у него аккуратно лежали три стопочки книг и несколько тетрадей.
- Ты играешь в шахматы?
- Играю.
- Знаешь тонкости игры.
- Я много изучал.
- Ну, тогда за партией я и расскажу тебе, что я думаю о душе.
Он вынул из стола шахматы и стал расставлять.
- Присаживайся напротив.  Жить – это делать такие же тонкие ходы, как в шахматах.
И сделав первый ход, Арифмет сказал:
- Кто гроссмейстер души? Кто разберется во всех тонкостях? Чтобы была и душа возвышенной, и здоровье было, и радость настоящая. И чтобы это помогло не только тебе, но и всем людям. Хитро придумал Создатель Землю. Всякий раз, когда нам кажется, что мы нашли разгадку мира – она оказывается всего лишь новой идеей, новой, среди себе подобных, ранее открытых. И все они, эти идеи, опровергаются практикой жизни. Путь к идеалу, то есть, прямой путь от точки А к точке В, легко измерить, легко определить за сколько мы до него дойдем, если будем  двигаться с определенной скоростью, преображая миллиарды человеческих душ. И у всех свои желания, свои слабости и болезни. И каждый из миллиардов говорит другому: думай как я! И ни у кого нет абсолютно одинаковой мысли, а это значит, что каждый идет по своей кривой. Если радиус кривизны относительно совпадает, люди создают союзы, но и там нет ни мира, ни согласия. Отчего такой противоречивый мир? Ведь тот, кто создавал его, сделал это явно осознанно. Для меня все математически просто. Я люблю все основывать на логике и достоверности. Я люблю Декарта. Но Декарт не объяснит: отчего я болен, отчего мне так трудно ходить. Скоро ли я умру? А ведь я еще и полвека не прожил.
Арифмет полулежал на подушке и смотрел на своих детей. Волосы его взъерошились. Борода росла клочками, образуя завитки то седых, то белесых, то рыжеватых волос, усы опустились на губы и закрывали рот, морщин под глазами набралось столько, что можно было из них сплести рыбацкую сеть.
- Если бы не болезни и смерть людей, то жизнь можно было  бы объяснить математически. Но делить на ноль нельзя. Можно единицу поделить на 0,00000000...1 и мы получим громадную цифру 10000000000…0, но если мы поделим на ноль, то мы должны получить ту абсолютную последнюю цифру, за которой уже не должны идти другие, и  к которой нельзя прибавить единицу. Но математика такой цифры не знает. Так я математически доказываю: никто не знает абсолютной истины, как и абсолютного числа, к которой нельзя было бы добавить что-то новое, дополняющее ее. Я считал, что всегда у людей во всем должен  быть на первом месте разум. Но если они и не могут быть разумными, то хотя бы жить чистым миром искусства. Но должны люди прятать свои душив искусство  или все же их долг перед Создателем – оставаться во всем разумными – я этого точно не знаю. Хотя для меня разум и идеал важнее.
Что я предлагаю миру? Прежде всего – единства. Дети в школах должны изучать два языка: родной и международный. И тут важно пояснить. Каждый ученик сам должен выбрать свой родной, и никто не должен навязывать ему другой. Родной язык - это тот, на котором легче всего человеку говорить и думать.   Если ученик ошибся, он всегда может поменять родной язык. И это очень важно, чтобы ученик сам, сам, без малейших навязываний со стороны сделал этот выбор родного языка.
Международный язык – это дело всего мира. Сегодня, насколько мне позволяет моя эрудиция, людям лучше всего выбрать для международного языка – эсперанто. Но самое главное, чтобы не было из-за этого споров, войн, вражды. Люди должны искать согласие и компромисс. Пусть будет в мире единым язык английский, испанский, французский, китайский или латынь. Пусть люди договорятся, проголосуют, или хотя бы бросят жребий. Но язык, на котором бы все люди во всех уголках мира понимали бы друг друга, должен быть. И начинать  учить детей  международному языку надо с первого года.
Я родился и жил долгие годы на Белой Земле. С детства, во дворах, в школе, на уроках мы все говорили на Новом языке. Говорили, как дышали. Все люди, весь народ. Но вот пришли криводушные люди и стали убеждать, что Новый язык для нас вовсе не родной, весь народ должен думать на старом. Вы только подумайте, - «думать!». Как человеку думать на том языке, на котором он не думал, когда он ни единого слова не знает, и его объявляют родным!
Был у меня друг, поэт Кривин. В поэзии его было что-то возвышенное. Сам он был из Нового мира! Только по-новому всю жизнь и мыслил! Ни слова на втором языке не знал. И вот приходит он ко мне однажды, в глазах ужас, словно землетрясение произошло, и говорит:
- Вернулись какие-то старые люди, совершенно допотопные, и опять всех стали заставлять говорить на старом языке. Рим никогда не возродит латынь, – и  добавил. – Как легко дышится, когда в тебе Новый язык высшей культуры.
Старый язык так прижал душу Кривина, что ему было тяжело дышать. Но он работал на литературу, пахал как трактор. А это был всего лишь жалкий старик, запряженный в плуг. Его для потехи заставляли переводить  со Старого на Новый, и опять на Старый. Литература на всех надела старые наручники. На Старом говорили только на работе и в специальных кабинетах. Кто-то приказал Римлянину думать на латыни: в первом веке такой приказ был смешон: никто не заставит человека думать на том языке, на котором он и так думает. В 21 веке был бы забавен – как заставить думать себя на языке, на котором ты никогда не думаешь. Вот  так незаметно люди творят насилие над людьми. Поэтому в языках должен  быть свободный выбор. Родной – это свято! Каждый человек выбирает себе родной, и никто не имеет права навязывать ему – никакими постановлениями тот язык, который ему чужд. В душу не вобьешь колом то, что душа не считает родным. Можно целый народ научить лицемерить. Чтобы добиться карьеры, люди идут на все – но сколько потом срывов в их душах. Сколько неприятных, тяжелых минут их ждет по воле Создателя. Потому что все криводушное наказывается.
Каждый высший человек выбрал себе родной язык и эсперанто. Родной, это его и только его выбор, а эсперанто… он просто проще и логичнее других языков. Зачем создавать себе лишние трудности. Мир высших людей во всем должен быть разумен, все учесть, и быть не противоречив. Иначе он – не высший мир. Когда ты будешь встречать великих людей искусства, ты всеми силами своей души ищи в них единства, а не разногласия.
Жизнь имеет важный смысл, и у человека выбор небольшой. Он может оставить свой след в науке, искусстве, добродетели или в своих детях. Большинство не могут поднять свою душу высоко – но они живут для того, чтобы одно из поколений детей это смогло сделать. Их жизнь подобна мостам, которые долго строятся. И эти люди сами не сознают, что это за мосты и куда они ведут. Но все у Создателя имеет смысл. Каждый, кто сильно отклонился от этих важных направлений – быстро погибнет. Коротка жизнь тех, кто идет против божьего замысла.
- А что вы думаете о тех людях, у которых хорошие души, но их не волнуют глобальные проблемы человечества?
Словосочетание «глобальные проблемы» он полюбил еще со школы. Земля, если посмотреть со стороны, такая же небольшая, как глобус. И сам человек, не только Создатель, может окинуть Землю одним мгновением ока и увидеть в ней нечто единое целое.
- На этот вопрос, Ян, я тебе отвечу одним примером из жизни. У юного Ван Гога была замечательная душа. В твоем возрасте он всем сердцем любил девушку и мечтал стать художником. Рисовать он умел плохо. Но душа, душа, она все решает. В ней вся сила. Если бы это ясно сознавал Ван Гог и берег свою душу, как святыню. Святой душа была тогда, когда он решился быть праведником в шахтерском поселке. Не праведником он там был, а живою душой. Как тяжело жили и работали шахтеры! Боль! Живая боль за них  и стремление хоть как- нибудь им помочь. Вот истинный источник его творческой энергии! Вот за что Создатель и оценил его.
Но оказавшись в испорченном Париже, среди испорченных художников и уличных девок Ван Гог стал терять свою высшую суть. Но Создатель милостив, он сохраняет все, что хоть сколько-нибудь ценное. Душа теряла свою высоту, но что-то красивое в ней всегда оставалось и легло в его творения. Его картины «Сеятель» и «Подсолнухи» - это великая правда его души, а «Прогулка заключенных» и «Горюющий старик» - это великие боли его души. Но душа большинства художников способна создавать лишь «Оливковую рощу» или «Куст в Сен-Реми». И дай бог, чтобы это были добрые люди, которые прятали свою душу от грязного мира в искусство, потому что в мире так много подражателей со страшно фальшивой душой. Сделав
карьеру, они часто обманывают народ своим лжетворчеством.


Комната

Комната показалась ему довольно просторной. Здесь давно уже никто не жил, но кто-то перед его приходом довольно чисто вытер пыль. Одну стену занимали шкафы. Высоко, под самым трехметровым потолком на них выскакивали кукольные людишки, корчили рожицы, показывали языки. Была там и гадкая баба Яга с метлой, которая низко скрючилась и присматривалась к Яну.
Кто был этот древний мастер, и к каким спектаклям готовил эти куклы? Из двух широких кроватей он выбрал себе ту, над которой были вывешены иконы. Он не сразу понял, что они вышиты. На самой большой  с поднятой рукой и раскрытой книгой с надписью «Азъ есмь свет миру» был изображен Христос с горящим солнечной желтизной нимбом. Странное дело. Ян то приближался к картине, то пятился назад: глаза его не отрывались от лица. Лицо было красивым, серьезным, обрамленное острою бородкой. Светлые волосы мягко спадали на плечи. Вроде бы никакого сходства. Но сходство все же  было с хозяином башни разительное. Как ни смотри – это не объяснишь. Сколько ни пытайся постичь тайну искусства – она все равно будет необъяснимой. У хозяина башни не было ни святых чувств, ни святых мыслей, ни святого горения, он больше напоминал лаборанта на метеостанции, который пристально следит за погодой в городе. Нет, искусство совершает какие-то метаморфозы. Уходя вглубь веков, оно черпает оттуда огромную силу, и возвращается в современность. Всякий, кто покинул святое прошлое, - не обретет ее. Вот в чем разгадка: хозяин башни, занятый своим делом, совсем не думал о том. Что делает его свято и возвышенно. Тогда на башне этого не заметил и Ян. Теперь, издалека, он почувствовал  какое-то благоговение перед этим человеком.
Устав от целого калейдоскопа впечатлений, юноша, запихнув туфли под кровать, упал на мягкий матрас, и почти тут же задремал. Но ему стало чудиться, что он в комнате не один. Приоткрыв глаза. Он стал следить за силуэтом странной фигуры, маячившей у окна. На голове у нее был колпак с бубенчиками, и когда человечек вертел головой и махал руками, эти бубенчики разлетались во все стороны и сверкали как звездочки. Наконец, человечек зажег свечу и, вкрадчиво ступая, так, что ни одна половица не осмелилась скрипнуть, подошел к пустой кровати и снял свой колпак. Голова его была совсем лысой, нос вздернут, и так забавно, словно к его кончику приклеили каштан. Маленькие глазки его настороженно бегали,  словно они следили за какими-то опасными зверьками. Наконец, он быстро юркнул под одеяло вместе с головой, и уже больше оттуда не вылезал.
Во время сна, он свистел и причмокивал губами. Иногда  одеяло приподнималось, так как человечек, став на колени, переворачивался на другой бок.
Приняв незнакомца за артиста, Ян успокоился и заснул. Утром вторая кровать была идеально застелена, словно никто к ней не притрагивался. И ночное видение могло быть всего лишь сном. От всей фантастичности всего виденного, у него голова шла кругом.

Есть люди, которые верой и правдой служат государству: в Америке и Европе, в России и Китае, в Афганистане и во Вьетнаме. Их заслуги всегда учтены – они себе обеспечили легкую и беззаботную старость. Такой материнской заботы никогда не знали великие художники и поэты, чей удел всегда ненадежность, шаткость положения. Достоевский – каторжник; Гарсия Лорка убит; Сент-Экзюпери погребен вместе со своим самолетом в море. Кто-то служил верой и правдой для того, чтобы этих людей не стало. О, Поэты, распятые за великую правду, - жизнь вам поставила памятник. Но нет слез, чтобы оплакать эти вечно запоздалые восторги людей к погибшим творцам. Шут Бубенчиков закончил высшие литературные курсы в Москве – но тут же переметнулся на юридический. В объятиях с Юстицией Бубенчиков всю жизнь проработал милиционером – опекал трудных подростков; а, выйдя в отставку, вдруг с неистовой силой стал писать стихи – и все больше о цирке: клоунах, акробатах, иллюзионистах. Он прославлял тех, кто под куполом неба хватает друг друга за руки и летят вместе в свою пропасть! В пропасть надо лететь всем вместе. В клоунах он любил их криводушную забавность, в иллюзионистах – что за их явный обман все так громко аплодируют. Он смеялся над дрессировщиками, которые лезут головою в пасть льву, ведь так делают все отпетые люди. Лев всегда был для него Царем Законности, с которым шутить нельзя. За медвежатами, собачками и котами он зорко следил – все, кто плохо выполнял команды дрессировщика, он брал на заметку, как трудных подростков, и мысленно представлял на комиссии по делам несовершеннолетних. 
Ян совсем не узнал Бубенчикова в его шутовском наряде с каштаном, приклеенном к носу – ничто не тревожило его душу. Сейчас его волновало только одно: вышла или не вышла та книга об идеале, о которой горячо говорила вчера Софья. Библиотека находилась в левом крыле Дворца, где-то недалеко от сада.
Он шел по коридорам, освещенным синеватыми лампочками, мимо него проплывали не стены, а вереницы больших и маленьких картин в рамках, написанных разными неизвестными художниками во все века. Здесь из-за очень тусклого освещения, их было трудно рассмотреть. Мелькали пейзажи, множество пейзажей, натюрморты, чем-то бесконечно похожие  один на одного, одни и те же виноградные кисти и разрезанные яблоки, арбузы, дыни, гора персиков и лимонов. Портреты людей и святых; фигуры животных и птиц, черные квадраты змееподобные спирали – чего только не рисовал человек во имя славы искусства.
В коридорах была тишина. Он прислушивался к ней, но ничего не слышал, кроме своих шагов. Иногда ( должно быть, что-то старое напрягало душу) ему казалось, что кто-то мелкими шажками перебегает от стенки к стенке. Но величие Дворца дарило ему самоуспокоение. Он защищал творцов и их творения.
Двери библиотеки были широко открыты. В гробовой тишине люди что-то читали за столиками.
- Мне Софья сказала, что если книга появилась, то вы мне ее оставите.
Библиотекарь, допотопный старик в колпаке магистра, взглянул сквозь очки на юношу.
- Вы Ян? – спросил он и кивнул головой.
Он повернулся, осмотрел полку справа и вынул дешевенькую серую брошюрку без украшений с названием «Два шага вперед и еще полшага».
- Вот, вышла еще одна книга об идеале, - грустно усмехнулся старик, – за которую никто и гроша ломаного не дает. И одна, и вторая, и тысячная. Никому ненужная! Никакой публике! Вот сколько их, и все об идеале! – махнул он рукой. - Но только за только за один свет идеала она у нас выходит. Даже если она не коснется идеала, она должна быть.   Должно быть, Нечто, что не продается и не покупается.  Должно быть, то, что не зависит от мрака в человеческих душах. Наше издательство выпускает все, что имеет отношение к вечной красоте. Все, что коснулось духом вечной красоты – не подлежит критике. Это не художественно, не гениально. Но это чисто.
Старик протянул совершенно новую брошюру, она сильно пахла типографской краской. Ян в школе не успел прочитать эти книги. Хотя и там на полках их было превеликое  множество. Школа говорила, что лучший мир уже наступил. Оставалось только от парты дотянуться до стены, где на стендах стояли эти святые книжки. Но почему он никогда не сделал, он и сам не понимал. Арифмет и Софья – эти разумные, рациональные люди пролили новый свет на его душу. 
Он взял брошюру и вернулся в свою комнату, чтобы почитать. Но почитать не пришлось. Ян увидел за столом человека в шутовском наряде. Лицо его было загримировано, глаза убелены, а щеки пунцово-красные. Теперь бубенчики на его колпаке не сверкали как ночью, а неподвижно лежали на его спине, но когда шут повернул голову, они ударились о разноцветную накидку на плечах. Они сверкнули красноватыми, зеленоватыми и желтоватыми огоньками, как в светофоре. Он перестал строчить на бумаге свои стихи, поспешил закрыть серую папку и взглянул на юношу.
- Вы уже вернулись из библиотеки? – спросил он.    
- Откуда вы знаете, что я…
- Заходила Софья. Она просила, чтобы вы, как вернетесь, зашли в кабинет математики.
«Отчего у людей могут так бегать глаза – болезнь это или черта характера», - подумал Ян.
Брошюру он бросил на свою кровать, и тут же вышел.
- Ян, вот что я нашла в своем справочнике         по высшей математике.
На озабоченном лице Яна, Софья заметила недоумение. Ян взял листок бумаги из рук девушки.
«Если вы думаете, что вы ушли от Юстиции – то вы ошибаетесь. Где бы вы ни  были, за какую бы дверь ни спрятались, она всегда идет за вами следом. .вы – преступник. Вы не выполнили свой долг. Вы сделали вид, что сошли в могилу. Юстиция достанет вас из-под земли».
Как все легко и радостно было до этой минуты. Жизнь только начиналась: первые зарождающие лучики любви, первые желания сотворить что-то великое, и вдруг какая-то  невидимая рука хватает его за шиворот и заставляет согнуться до земли.
Ян сел на стул, руки безвольно опустились, листок выпал.
Софья присела напротив юноши.
- Кто ты на самом деле? – строгим, темновато-настороженным взглядом она всматривалась в его зрачки.
Ян не смотрел на Софью; прошлое, так легко погребенное молодым сердцем, теперь вновь стояло перед его глазами.
- Ян, ты не мог сделать ничего плохого, я знаю, ты не мог. Кто, кто же преследует твою невидимую душу?
Ян лежал на своей кровати в полной прострации. Он хотел уйти, но разве он ушел?
Шут лежал в своем шутовском наряде, под маленькой лампой, приверченной к стене, обрамленный светлым ее кругом, листал огромную цветную книгу о цирке и что-то весело насвистывал. Этой книгой он отгородился от юноши как стеной, и Ян его не замечал.
Иногда дремота охватывала его, но юноша стряхивал ее, чтобы отделаться от кошмаров. Почему юному сердцу в таком возрасте нет покоя? Все так неопределенно, все так неясно. Мощные чувства, так сильно устремленные к идеалу, гасит какая невидимая сила.
- Ты не спишь?
Ян открыл глаза, и увидел Софью. Зачем она одела это черное платье. Отчего у нее в глазах так много боли?
- Я не сплю, Софья. Мне иногда кажется, что этот мир создан так нарочно. Много света, пространства, и так хочется летать, летать, и вдруг – хлоп! Кто-то меня, кому надоело мое счастливое парение, хочет меня прихлопнуть как муху.
- Тот, кто написал эту записку – низкий человек. Дворец творчества сохраняет все: и великое, и низкое. Здесь могут лежать  стихи Нерона и Вергилия на одной полке. Все, кто молод и чист, подпадают под жернова людских пороков. Молодое деревце легче искривить, чем старое.
- Софья, ты так ясно рассуждаешь о жизни, - словно тебе уже много-много лет.
- У меня если отец, которого я очень люблю. Часто я говорю, говорю, мне кажется, что это все мои мысли. А когда начинаю записывать, вдруг ясно вижу, что все это мне говорил отец. Это он меня послал к тебе, несмотря на то, что уже поздно.
Девушка сидела рядом,  и он почувствовал, что даже если его теперь толкнули в пропасть, у него бы выросли крылья.
- Отец просил тебе передать, что тот низкий человек, который тебя преследует, - всегда в маске. Никогда не доверяйся человеку, если не видишь его истинного лица.
- Когда я шел по коридору в библиотеку, мне казалось, что кто-то за мной бежит мелкими шажками.
- Возможно, этот низкий человечишка. Этот Бобик живет где-то по соседству с тобой, даже в  соседней комнате. Ведь, пока ты не окреп, не возмужал, тебя будут ломать во все стороны. Только, когда человек стал мощным дубом, они будут бессильны. Тебя некому защитить.
- Знаешь что, - вдруг шепотом заговорила Софья, - давай этому Бобику бросим кость. Дворец безграничен, как само искусство. В нем бесконечное множество коридоров, комнат. Одни пустые, в других работают люди. Ты можешь затеряться, на время исчезнуть в его лабиринтах. А я тебя всегда отыщу. И ты не удивляйся этому. Пути творческой души неисповедимы. Только вчера, когда отец мне их сказал, я поняла эти слова. Тот, кто творит, ему исповедоваться не в чем. И путь его неслучаен. И те комнаты в коридорах, где ты будешь находить себе приют, всегда будут связаны с особенностями твоей души. И тот, кто решил быть Бобиком в искусстве, никогда не поймет, по каким коридорам Дворца шагает твоя душа, и в каких комнатах она найдет свой приют и вдохновение.

Шут храпел, прикрытый огромной книгой. Только пятки ног его чесались, и он потирал их друг о дружку.
Ян приподнялся,  притянул девушку к себе и обнял ее. Они лежали долго в безмятежности, слушая дыхание друг друга. Дворец… безграничный Дворец… Столько путей и  коридоров для души, начинающей свой путь.
Ян не знал, кем он станет: художником, музыкантом, писателем. Все, что он ни пробовал, у него получалось. Он играл на гитаре и сочинял легкие пьески. Он сделал несколько копий Леонардо да Винчи. И у него получилось очень похоже. Наконец, его фантастические рассказы ему самому очень нравились.
И теперь мечта о долгом покое наедине с собой, где он будет творить, творить и творить, - вдохновила его.
- Боже, только бы спрятаться от этого мира понадежнее и надолго.
- Только ты помни, что я где-то рядом, и всегда могу постучать в твою дверь. Я тебе буду стучать вот так: лю-блю, лю-блю…, тук-ту…к, тук-ту…к. Коротко и протяжно.
- Я запомню. Я почувствую, что это ты. Я буду всегда прислушиваться к твоим шагам. Я уже знаю твои шаги. Ты всегда ходишь в мягкой обуви, словно балерина.
- Я хотела танцевать в балете, но отец меня переубедил, что математика – это великое искусство.
Лампочка над клоуном вдруг погасла, и стало совсем темно.
- Теперь мне нужно идти.
- Дай я еще подержу твою руку.
- Ведь ты и так все время держишь.

Лев Николаевич

Он продолжал свои хождения по бесчисленным светлым и темным коридорам Дворца. На одной из дверей было написано: «Лев Николаевич», написано на всю дверь золотыми буквами.
Ян, удивляясь себе, подумал: «Какой же я недогадливый. Как же мне это не пришло в голову раньше? Отчего же мне часто приходит в голову всегда только в самый момент, когда я это  увижу. А раньше даже догадки и мыcли никакой.  Высшее вечно, и разве могло случиться так, что человек, который был Высшим из Высших мог уйти из самого Высшего мира! Тот мир, где приближалась страшная катастрофа, он не мог показать. Две мировые войны, революция, сталинизм! Миллиарды погубленных людей, которые упрямо не хотели услышать его великую мысль!
 Ян застыл перед дверью, не зная, подобает ли постучать, или просто открыть и войти без стука. Стучать ему показалось неделикатным. Он тихонько открыл дверь, она приоткрылась. В комнате была кромешная тьма.
- Свет Толстого погас еще прошлой ночью.
Ян оглянулся, и увидел перед собой человека. Это был Булгаков - молодой, элегантный секретарь гения.
- Когда гений почивает, мир рушится! – сказал он, озабоченно пролистывая толстую тетрадь.  – Вот, послушайте, что я нашел среди ненужных этому миру рукописей: «Мировая война! Все идут на нее умирать! Кто-то их туда ведет! С жизнью не шутят! Где-то человек сказал своей совести: Я буду жить, как хочу. Мне нет дела до Высшего. В деньгах больше пользы, чем в душе! Я хочу найти место, где я буду зарабатывать и покупать, все, что мне нужно». Деньги! Деньги! Деньги! Никто не свергнет  этого идола. Идола всех и каждого. Человек погружен в эту одну, непреодолимую мысль. Костры инквизиторских денег – каждый сжигает на них свою душу. Там, где деньги, там нет ни капли высшей души! Отказаться! Отказаться! Отказаться от всех материальных желаний и отдаться Богу».
- Это в 21 веке написано Идеаловым. Лев Николаевич еще не знает этого мыслителя. Он из молодых, современных. Вы тоже не слышали? Его никто не слышал. И  может, не услышит. Все у него в рукописях. Все в этой толстой тетрадке. Я многое еще сам не прочел.  Идеалов много писал стенографией. Вы знаете, редкий духовный свет, где в мире все грубо продается. Я не нашел у него ничего неразумного. Правда, что скажет Лев Николаевич своим проницательным умом? Тут чистая духовность! Одна надежда на Бога, чистоту души! Все само сделается, только бы не потерять высший дух! Только бы отказаться от денег! Только совесть! И только! И все это надо сказать самому себе! И никому больше. Идеалов, взойдя на духовную вершину, стал писать только для самого себя! Он не заботился ни о чем, как птицы небесные, кроме своей души. Всякий век рождает сильный духовный источник – все вокруг падали, жалкое слово «деньги» лепетали и поэты, и музыканты. А он, он один возвышенно говорил: «Я не сумасшедший!  Я взял линейку, отмерил на ней 42 своих года. Прикинул, что мне жить осталось еще 3-4 см. и если я точно знаю, что 3    или 4 сантиметра… А 42 сантиметра прожить… Как я не должен прожить? Я отдал их своей высшей мысли, своему высшему духу. Я полнею. Я люблю все сладкое и нежное! Мне  тяжело ходить. Во мне болезнь, о которой я не хочу ничего знать. Я лечусь лишь душой! Я никогда не работал ради денег! Мне хотелось что-то  дать людям. Когда я смог отказаться от материального во имя духовного, я прожил десять счастливых лет с женой, которая меня оберегал. «Не заботьтесь ни о чем, как птицы небесные – в этом сила моего духа!» Никто так не может! Все, ступив 2-3 шага самостоятельно по жизни, увязают в денежном болоте. Мы идем по очень узкой духовной тропинке. Узки ворота! Я попробовал, полюбопытствовал ступить раза два на эту болотистую почву. И тут же ощутил, как ноги мои начинают увязать. Как тяжело их уже извлечь оттуда. Но оказывается, надо шагать, шагать, не обращая внимания на грязь. Что это она от всех, кто в болоте, летит во все стороны, и шагать, шагать. Ведь то тут, то там появляются островки удовольствий. Я ступил на свою чистую дорожку, хотя и этими шагами я достаточно загрязнился. А люди все шлепают и шлепают по своему болотистому полю. Только эту жизнь они и любят».
Ян слушал зачарованно. Подобные мысли в нем тоже жили. Ему показалось, что это мысли всякой незагрязненной души.
- Мне очень нужно знать, что скажет об этих мыслях Лев Николаевич. Я к нему обязательно зайду, когда в его комнате зажжется свет.

Достоевский

Достоевский отложил в сторону  «Архипелаг Гулаг» Солженицына и принялся читать книгу Светланы Алексиевич «Цинковые мальчики».
Федор Михайлович  рыдал горькими слезами.
- Что вы мне написали, Света? Зачем вы мне это написали? Что мой Раскольников? Что мои «Бесы»? Я сам во всем виноват. Зачем-зачем я написал такие толстые романы? Зачем миру все эти пошлые и низкие людишки – мои герои? Где идеал, в который я не верил? Никто не зажег его свет. И я его потерял после этой ужасной каторги.
Слезы промочили все верхние страницы  «Цинковых мальчиков».
Неразумные мальчики. Никто им не открыл великую душу старика Зосимы, никто из них не захотел быть похожим на Алешу Карамазова, на моего доброго князя Мышкина. Я  искал, искал для людей идеал, искал для них лучший пример. Сто лет спустя, как  я перестал творить. После 1881 года я уже ни слова, ни слова не сказал миру.  Сто лет… год за годом. Как они быстро мелькают, страничка за страничкой, читаешь у Белова последние     странички моей жизни и сердце уже совсем не бьется от мысли,  что дальше жизнь идет без  меня.  Все, что не подумаю, все, что так сильно болью отзывалось в моей душе, уже не запишу и самое глубокое во мне никем не будет прочтено. Что навеки потеряна эта возможность предупредить и спасти людей. Не успел! Как многое не успел!  Ах, это увлечение писательством.
Достоевский поднял глаза и увидел Яна. Он давно зашел,  забился в тесный уголок и там стоял, как призрак, весь сжавшись.
- Ты откуда? – спросил великий писатель.
- Я через  сто лет…  Я потом уже жил. Уже все  в мое время было: и автомобили, и компьютеры. Мне хватало хлеба, я почти не голодал. Все не так, как вы писали в «Преступлении…»
- Не так, все по-другому. Все математически рассчитано. Кроме души. А ты мальчик – цинковый мальчик?
Достоевский еще раз внимательно оглядел мальчика: все ли у него на месте - руки, ноги, голова.   Все ли  у него настоящее, не протезы ли?
- Я отказался. Я не пошел не Вечную войну.
- Ты сумел? Твоя душа нашла смелость? Ведь ты погубил всю свою судьбу, всю свою юность, всю светлую жизнь потом! Ты погубил, но исполнил это святое «Не убей!». И даже слеза ребенка не пролилась по твоей вине.  Ах, мой мальчик, дай я тебя обниму.   
Писатель поднялся, и в порыве благородной страсти устремился в тот угол, где прятался Ян. Он обнял его крепко, как некогда обнимал философа Соловьева, словно этот мальчик был не просто мальчик, а тот, кто подарил миру некую ценнейшую идею.  Он усадил Яна на деревянную лавку, которая тут же стояла в углу.
- Так ты меня читал? И это  тебе помогло. Ты решил с великой идеей пойти на каторгу, но с Христом, подставляя другую щеку.   Верь, юноша, не в меня, а в него. Ведь если бы Христа не было, его надо было бы выдумать. Ах, цинковые, цинковые мальчики, не успели они  прочесть мои романы. Ведь ты понимаешь, как важно выдумать Христа? А что, когда  и Бога нет? Без Бога не только невозможно возлюбить человечество, - без Бога вообще жизнь совершенно невозможна. Ты представляешь, везут туда моего Алешу Карамазова в Афганистан. А он - на колени и землю целовать, и людей целовать. И такое счастье на душе, такая радость, что сейчас великая правда произойдет, что все побросают ружья, и все друг друга целовать будут. А душман, благородный, верующий в свою чистую философию душман, (о, как я не понимал этого благородства других вер сто лет назад)… Душман наводит ствол своего ружья на моего Алешу, хочет выстрелить, а сам бросается в объятия. Ты можешь настолько в Бога поверить, мой мальчик, говори сейчас же? Веришь или нет?
- Верю! – тихо сказал Ян.
Великий писатель не мог быть сумасшедшим, его почитал весь мир. Но Ян и сам по себе, своей душой  видел в этом великую правду. Ян оказался от Вечной войны, с ним ничего не случилось. Его душу кто-то бережет.
- Но почему, почему цинковые мальчики?! Почему они не могли так как Алеша?
Достоевский вскочил и зашагал по комнате.
- А стояли ли учителя на коленях перед своими учениками? А молили они их обратиться к святости, ко всей святой высоте Духа,  который скопили за века люди, жившие наедине с Богом. Писатель хватался за волосы, словно пытался извлечь какой-то священный свет из своего разума. Но света не было, одна только тьма, тьма…
- Куда слепой ведет слепого? Все ослепли. Все похоронили свои души в гигантском рве. И имя ему «Беломорканал»! А начало: восстание дьявола с 17 рогами!
Наконец, Федор Михайлович успокоился, сел опять рядом  с Яном.
- Горящих душ мало, мой мальчик. Чтобы истиной горели и не о себе думали. А что я на каторгу попал, думаешь о людях думал? Нет, об идее. Идея была светлая. Но насилие в ней было страшное. Понял это я потом на каторге, хорошенько понял. И ужаснулся. Бог есть, и не случайно меня наказал. Пощадит и не накажет Бог тех, кто всех и вся жалеет. Душа пусть смиряется до бесконечных пределов, пусть смиряется. За все, за все себя саму винит. Я сам за все и всех виноват.    Только не падай человек смиренно в бездействии на колени, а твори! Сотворяй прекрасное, только им и живи.
Достоевский всхлипывал на коленях у юноши – прошлое положило голову на колени будущему.
Ян проговорил:
- Они погибли, потому что не были такими, как я. Ведь им хотелось драться палками еще в детстве. Ведь они били и колотили друг друга, не думая о Боге. Я помню свой двор. Я помню этих мальчишек. А когда выходил во двор Алеша Карамазов, они бросали в него камни и смеялись над ним. 
- Я знаю, мой мальчик, я знаю, - рыдал писатель.
- Там, у памятника с Вечным огнем, бронзовая фигура одного из афганцев склонилась и обхватила голову руками. Мне тяжело проходить около него, ведь мы были из одного двора.
- Все, все учителя Истины должны стоять на коленях перед детьми. И Петр, И Фома Неверующий, и Иуда. Всякая жестокость грозит великой гибелью для детей.
Ян подошел к дверям, но остановился. Великая Истина плакала, склоняясь на скамейке в  вечном одиночестве. Мир не прислушался к гению ни тогда, ни сто лет спустя.
Когда Ян оказался в коридоре, он как никогда выглядел мрачным и бездушным.

 

Соловьев

Ян прошел всего только несколько метров, как услышал за собой гулкие шаги.
- Молодой человек! Постойте! Это я к вам! Да и здесь кроме нас никого нет. Вы простите, я подслушал ваш разговор с Федором Михайловичем. Я хотел было к нему постучать, да услышал, как он громко разговаривает. Я, было, решил, что он творит свой новый роман, для себя, конечно. Ничто  из его новых творений уже никогда не прочтется миром людей. Но затем я услышал ваш голос, и понял: все, что я слышал, касается реальности.
- Вера, как она нужна людям, - продолжал Соловьев,  медленно идя по коридору чуть впереди Яна. -  Эти мальчики поплатились за то, что у них отняли веру. А самим найти трудно. Но вы-то, Ян, нашли. В вашей душе живет Создатель, потому Федор Михайлович и плакал у вас на коленях. Вам сколько лет? Восемнадцать… О, святой возраст! В 13 лет я пережил тяжелейший духовный кризис. Он тянулся до вашего возраста! Вера во мне умерла. Я стал материалистом и нигилистом. О, учения о социализме и коммунизме! О, дьявол с семнадцатью рогами. Я увлекался им: ведь он сулил чуть ли не идеал для всех людей. Но какой ценой! Надо уничтожить всех, кто этого идеала не примет сейчас, в эту же минуту. И я увидел, что дружил с дьяволом. А когда у него стал расти первый рог, я ушел из жизни. Можно ли такое выдержать? Или это в вечном мире все пригрезилось мне и всем нам, давно ушедшим: две мировые войны, фашизм и сталинизм, Полпот и Хиросима!
Соловьев остановился, затаив свое вечное дыхание. Минуту другую всматривался в свет в окне, а затем таинственно продолжал:
- Когда я однажды сидел в библиотеке Британского музея, ко мне явилась Прекрасная Дама и сказала: «В Египте будь!».  Я  тут же поехал в Каир и, прямо в цилиндре и пальто, направился через  пустыню в Фивы. В ночи послышался топот коней. Вот, они, дьяволы, догоняют меня, чтобы вернуть назад от великого пути истины. Они, в образе бедуинов, избили меня и ограбили. Но никто не смел отнять мою жизнь до срока. О, мой дух, как он был велик в эти минуты:
 «Что есть, что было, что грядет во веки –
Все обнял тут один недвижный взор», - продекламировал он.
«Все видел я, и все одно лишь было, -
Один лишь образ женской красоты».
Мой мальчик, это была Софья, твоя божественная Софья, - идеальное духовное тело человечества. Если бы все мальчики любили, как ты, чисто, цветущую мудрость, то они никогда бы не были закованы в цинковые гробы. Тебя спасла любовь, которой ты не знал, не видел. Но в тебе жил образ совершенной женственности. Ты хотел, как  и Создатель, чтобы каждый мальчишка так чисто умел смотреть на любовь. Когда-нибудь, ты прочтешь мою книгу «Смысл любви» и поймешь мои слова. Не тебе, не тебе должен был кланяться Достоевский, а твоей Софье. Только она способна спасти тебя, когда ты будешь в пустыне. Только ты с ней можешь прийти к полноте идеальной личности.
Соловьев смотрел на юношу исподлобья, глаза дико сверкали. Волосы на голове и бороде змеились во все стороны, обдуваемые каким-то невидимым ветром.
- А у вас была любовь? – спросил несмело Ян, дрожа перед огненным взглядом философа.
- Жена православная и жена католическая! Какую выбрать? Перед какой стать на колени? Обе красивы и надменны! Но образ Прекрасной Дамы – Софьи – затмил все. Она была молода. Полна благодеяния. А я себя уже чувствовал бессильным стариком. Православная жена лишила меня даже права причастия. Ходили слухи, что я обвенчался с женой католической. Но все это неправда. Ни дома, ни семьи, ни Софьи. Она родилась только век спустя, и Бог ее подарил тебе. Ты счастливый человек, а у меня ни дома, ни семьи.
Соловьев сделал несколько шагов, чтобы уйти, но вернулся.
- Всем мальчишкам не хватает духа. Самого высшего и чистого. Никакая сила бы тогда не одела  вас в военную форму, не послала на Вечную войну. Если бы, если бы точно знать, кто создал Христа? Одно несомненно: дух самого высокого полета. Ты иди по коридору. Там обитает некто, кто умеет поднять душу до сверхчеловеческих пределов. Прислушайся к этому философу, от его сверхчеловеческого учения и ряса, и военный мундир превратится в тряпье Ветхого Завета. Внимай сверхвысшему, но только не потеряй сострадания к человеку.

Сверхчеловек
 
Дверей было много, как могил на кладбище. Все больше фамилий Яну неизвестных. Но то, что это живые души – и их так много было во все времена – радовало  его безгранично. Одна дверь привлекла странным готическим шрифтом и громадными черными буквами. Кто-то приколотил под дверью фашистскую символику, но ее сильно пообломали. От креста осталось лишь незакрашенное место. Он сделал несколько шагов от двери, чтобы прочитать надпись. Из первого угла в третий было написано слово «Сверх», из второго в четвертый – слово «человек».  Он ничего никогда  до Соловьева не слышал о сверхчеловеке – и ему даже показалось нелепым, что он, этот «сверхчеловек», в мире высших людей существует, и Ян обнаружил такую дверь, где нашел свою обитель тот, кто выше всех людей.
Жгучее любопытство вновь притянула его к комнате. Он приложил ухо, и ему показалось, что он слышит фортепианные звуки. Мелодия была божественная, но иногда своими быстрыми движениями уходила куда-то высоко и точно вспышками молнии озаряла видимое лишь зоркой душой пространство. Музыка была очень искренней.  Такой бездны искренности  не знал еще человек. Но в музыке было и что-то очень  недоступное для юноши.
Ян смотрел на сверхчеловека в щелочку приоткрытой двери, у того были огромные усы, закрывавшие губы и очень аккуратная стрижка.
«Мысли и поступки людей укрыты каким-то подземным светом, - сказал сверхчеловек, вдруг прекратив игру; - в них все становится бледнее, чем в тех, чья жизнь озаряется дневным светом».
- Это вы про кого? – спросил юноша, приоткрыв чуть шире дверь.
- Вас преследуют как преступника или нет? – спросил он.
- За мной все время ходит Шут, и он доказывает, что я – преступник.
- Шут – это  негодное существо. Скоморох. Комнатный плясун. Все слушают его! Они не сознают, что такое обезьяна для человека – посмешище или мучительный позор! И тем же должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.  Все прошли путь от червя до человека, и еще многое в вас –  от червя. Некогда вы были обезьянами, и теперь еще человек – скорее обезьяна, чем любая из обезьян. Человек – это грязный поток! Нужно быть морем, чтобы возможно было принять в себя этот поток и не сделаться нечистым. Сверхчеловек есть в море, в нем может погибнуть ваша великая грязь.
Но тут произошло нечто, что заставило онеметь все  уста и оцепенеть все взоры.
Ян почувствовал, как кто-то сильным ударом в спину втолкнул его в комнату сверхчеловека и стал рядом с ним. Это был Бубенчиков.
- Я люблю этот номер. Ты погляди в окно. Там идет настоящее представление.
Бубенчиков подтащил Яна к самому окну и уткнул его головой в стекло рамы. Ян увидел две Башни, между ними была натянута проволока, она висела над рынком и народом. Канатный плясун, едва удерживая равновесие, жонглировал разноцветными шариками. Когда он  был на самой середине, из маленькой дверки вышел паяц и быстрыми движениями пошел к плясуну.
- Вот, смотри! – вскрикнул Бубенчиков, и  еще сильнее прижал лоб юноши  к стеклу. Казалось, что стекло вот-вот треснет от  напряжения. – Смотри  на смелых людей, которые нужны народу.
- Вперед, хромоногий! – резвился ужасающий голос паяца. – Вперед, ленивое животное! В Башню тебе дорога, ты лучшему, чем сам, загораживаешь путь!
Паяц перепрыгнул через того, кто загораживал ему дорогу. Но плясун, увидев, что его соперник побеждает, потерял голову и проволоку, и полетел вниз.
Рынок и народ уподобились морю, над которым проносится буря. Все бежали, толкая друг друга, чтобы увидеть то место, куда упало тело.
Но Заратустра продолжал стоять, и как раз тело упало возле него, исковерканное и разбитое, но еще не мертвое. Через минуту к разбитому вернулось сознание, и он увидел Заратустру, спустившегося на колени возле него.
- Что ты тут делаешь? – сказал он наконец, - я давно знал, что черт подставит  мне ногу. Теперь он тащит меня в ад: ты хочешь помешать ему?
- Уверяю честью, друг, - ответил Заратустра, - нет никакого черта и ада. Твоя душа умрет еще скорее, чем тело: не бойся ничего!
Человек посмотрел недоверчиво:
- Если ты говоришь истину, то ничего не теряю, покидая жизнь. Значит, я не  больше чем животное, которое ударами и голодом заставляют плясать.
- Нет же, - говорил Заратустра; - ты сделал из опасности свое призвание; в этом нет ничего, за что бы тебя презирать. Теперь, ради своего призвания ты погибнешь: за это я хочу похоронить тебя собственными руками.
Когда Заратустра сказал это, умирающий ничего не отвечал больше, но он пошевельнул рукою, как будто ища руки Заратустры, чтобы поблагодарить его.
- Никто никогда мне раньше не показывал Заратустру, - сказал Ян, поворачиваясь к Шуту.
Тот в это время вынимал наручники, чтобы одеть Яну на руки. 
- Все цинковые мальчики, которых Цирк отправил на представление, не знали Заратустру, - сказал Бубенчиков, и надел наручники на тонкие, нежные руки Яна. - Заратустра приходит к тем, кто, летя с каната, остается без рук и без ног. Кто совершил свой подвиг перед Цирком. Тогда Заратустра взваливает умирающего на плечи и тащит на своей спине в горы, чтобы достойно похоронить.
И Бубенчиков стал толкать Яна в спину, чтобы тот быстрее шел к выходу.
- Куда ты тащишь этого преступника? – спросил Ницше.
- Он отказался быть канатным плясуном.
- Отпусти его!  Разве это преступник, если тип сильного человека находится среди неблагоприятных условий? Ему недостает простора, более свободной и опасной природы. Ты словил не преступника, а лишь мальчишку, который еще не выбрал путь. Ты, Шут, забыл прочитать Достоевского, этого единственного психолога сибирских преступников. Среди них он долго жил. Он почувствовал  в этих тяжелых преступниках, что они выточены из лучшего, прочнейшего, драгоценнейшего дерева, которое только росло на русской почве.
Бубенчиков любил Ницше за канатного плясуна. Но сибирские преступники давно уже стали управляющими Цирка. Жизнь поменяла взгляд на преступников. Те, кто устраивал фейерверки над каретами царей – теперь герои, а смиренные монахи  давно на лесоповалах заготавливают бревна для народных Цирков.
Шут со всей силой вытолкнул мальчишку на коридор. Правила дрессировки требовали жестких  мер.

Суд

Шут надел на Яна наручники и повел его в Юстицию.
Судить человека – дело кукольное. Большая кукла, заведенная сзади ключиком, исполняет все то, что в нее вложил Мастер. Суд – это то место, где многие романисты поднимались в своем искусстве до невидимых высот. Это творчество. В реальности все просто: тебя привезли, кукла поднимает глаза, затем опускает, затем поднимает, и, наконец, объявляет, что ты пять лет своей ценнейшей жизни должен отсидеть в комнатах с жалюзи, с вентилятором вместо форточки. В комнате узника любовь, творческий порыв, мысли об идеале – все запрещается. Там предписано питаться похлебкой из кислых щей, там будят, когда хочется уснуть,  и заставляют стоять, когда есть сильное желание лечь.
Суд – это ребенок, который делает все нарочно и назло. Радость души и радость тела уже не полагаются по штатному расписанию. Здесь ты как на Великой войне – все, что  тебе дозволено, - биться головой об стенку врага.
Ян понимал, куда он попал.  И так просто. Он удивился, что это так  все просто. Без шумного процесса, без газетчиков, без сотен свидетелей, радостно вспоминавших все его грехи, от года и одного месяца, когда он самостоятельно пошел, до того дня, когда у него стал прорезаться зуб мудрости. На кукольный спектакль он смотрел моча, да и спектакля  не было. Всего одна кукла в напудренном парике. Наскоро написанный сценарий, может быть, Бобик сам его и написал!
                Пару глупых строк,
                И Цирк огни зажег!
       Далее, все как подобает. Женщины плачут. Подъезжает машина. Последний взгляд на любимую.
      Ян в эти игры не играл. Он знал, что его душу еще ломать будут долго. Идеал чистоты – самое  непереваримое блюдо. В ресторане заказывают куриные головы и язык без костей.
Да что вы! Вам что-нибудь покрепче! У нас есть все возможности искоренить всякое такое, что не переваривается желудком общества.



      Вы,  мистер, в удобном положении.
 Ваше мягкое кресло мы сделаем помягче. Юстиция заберет кровати и положит их на полу.   Бутербродик с икрой, пожалуйста! Не хлебом единым. Голод для таких людей – это родство с идеалом. Ваш дядюшка вам  оставил миллион. Удивительное дело – копейка, которая бережет миллион. Мы сэкономим на нем целый рубль в неделю. Вы говорите, что он почти умирает с голоду. Приоткройте окно, пусть птицы небесные покормят.
      Ян читал «круги ада»  Данте. Ему хотелось побыстрее вырваться из них в чистилище,  но какая-то сила не давала. Заставляла его читать медленно и вдумчиво, перечитывая по многу раз одни и те же строки. Его утешало то, что вместе с ним в Аду были и Сократ, и Платон и Демокрит.
                Сократ всех ближе восседает
                И с ним Платон; весь сонм всевидца чтит;
             Здесь тот, кто мир случайным полагает,               
             Философ знаменитый Демокрит;
             Здесь Диоген, Фалес и с Анаксагором,
                Зенон, и Эмпедокл, И Гераклит.
     Сенека, Орфей… Там - Гомер, Эвклид. Там – Птолемей. Там также – Гиппокрит, Гален и Авиценна.
              Я всех назвать не в силах поименно,
              Мне   нужно молвить обо всем,
              И часто    речь моя несовершенна.
-  Я в Аду вместе с великими, - думал юноша. Даже великие люди не раз осуждались теми, кто потерял свет разума.
Эта мысль принесла Яну успокоение в эти трудные месяцы.
«Если я осужден, то тьма осудила Свет».
Он в этом был полностью уверен. Судить за то, что человек родился и возлюбил прекрасное – нельзя.
«Мне только восемнадцать, - думал он, - Я еще не успел сделать ничего дурного. Я только выбрался из детства. И все, что я делал эти месяцы моей взрослости, - это убегал, убегал от взрослой жизни. Я не хотел вместе с ними грязнить свою душу, я не хотел делать ничего неразумного».
Его мучили те, кому уже за 30, за 40… Кто уже успел порядком подпортить свою душу, возлюбил корысть, взятки, пьянство, все едва уловимые пороки мира. Но молодая чистая душа их различала хорошо.
Ян уже замечал, что все в мире как-то незаметно сворачивают от чистого пути. Стоит только человеку возжелать чего-то своего,  неразумного – это неразумное все тащит, и тащит человека в пропасть, и все уже идут на поводу у злой силы. И все – некрасивы.
Что же может спасти людей? Только одно6 чистая, юная душа, устремившаяся к творческому свету… «Наука и искусство – это единый благодатнейший Храм», - вспомнил Ян слова Арифмета. – Люди его уже построили! Но многие еще не способны признать эту новую религию нашего времени. Что Бог науки и Бог искусства – это одно целое. И имя им одно – творчество.
Софья столкнулась лицом к лицу с Шутом. Она ухватилась за его рукав, вскрикнула:
- Что вам Ян плохого сделал, зачем вы преследовали его все время? Теперь вы добились своего, вы засунули его душу в темницу. А он чист, чист. Он никогда не сделал ни одного грубого движения.
- Извините, принцесса, вы слишком уж юны. Слишком пылки и горячи. Есть правда, которая превыше наших желаний.
- Какая правда?! Что вы хотите этим сказать?
- Распинают преступников, а не Иисусов Христов. Христа Пилат оправдал. Я верю в три вещи: есть высшая справедливость, есть Создатель ее, и есть те, кого судят по ее законам. Сидишь в тюрьме – значит, знает за что. О, люди, не делайте с каждого мошенника и негодяя божество, - Бубенчиков простер театрально руки к небу.
- Вы низкий, мерзкий человек. Вы были шутом, и останетесь им.
- Шут – это великое искусство. И я горжусь им. Клоуны смешат детей, а шуты своих королей. Шут – это гроссмейстер клоунады. А что касается низости – то тут надо знать правду до конца и не строить иллюзий.
- Правда для вас – одно лишь шутовство. А Ян страдает.
- Реальный преступник реально страдает.
- Да скажите же, что он сделал?
Шут скорчил рожицу, сжал и растянул губы, подняв их кончики вверх полумесяцем:
- Буффонада продолжается! – засмеялся он. – Цирк – это искусство, доступное всем. Принцесса, вы когда-нибудь ходили в цирк?
- Никогда!
- Тогда вы не видели великого представления жизни. В театре – все ложь. Там все люди играют не свои роли. А Цирк! Если человек летит под  куполом неба, он всегда может разбиться, он рискует жизнью. И это реальность. Ваш Ян возомнил, что он может летать в облаках, не выходя из комнаты.
- И это преступление?
- Почти. И смотря, в какие времена. Смотря, какой Цирк приехал в наше государство. Лошадь, которая отказывается пахать, отдают живодеру. От Яна требовался простой номер: выйти на арену, положить на голову тарелку с яблочком, а премудрый факир в гусарском  наряде, завязав глаза черной повязкой, дожжен был  с пяти метров сбить это яблочко над головой юноши. А он оказался трусом! Негодяем! Этот номер сам Бог велел ему проделать с самого рождения.

 Письмо Яна Толстому

«Жизнь меня наказала, я был в чем-то неправ, - думал Ян в заточении. – В чем, где, как и почему – в этом было тяжело разобраться».
Нет, заточение не держало его, он мог в любой момент выйти, его душа ни на миг не теряла свободы и была готова идти, куда ей вздумается. Только куда? Нельзя было сказать, что  он не знал своего пути, и даже был уверен в нем: он хотел идти по великой духовности, где не проповедуется ни малейшего насилия. Но как тяжело из всей великой философии и литературы выбирать только самое существенное. О, законы чуткой души! Даже, когда Толстой старался выбирать ценнейшие и главнейшие мысли – далеко не все принимала душа.
Есть какой-то более тонкий закон жизни, зависящий от состояния души. И к этому состоянию радостному и чистому душа его умела еще прислушиваться.
Хотелось написать Толстому. Хотя, конечно, не уловит и он этих тонких движений души.
Ян взял бумагу и стал писать:
«Лев Николаевич! Я был очень близок к вашей двери, но не зашел, потому что свет в вашей комнате не горел. Мне, из будущего, кажется ваше учение самым трезвым. Люди должны найти независимость в себе самом. Но эта независимость зависит не от нашей воли, а от наших состояний души. От тонкостей души! Мне эту мысль подсунул Арифмет! Когда душа находит суть – и все тело исцеляется, и все в человеке становится живым и правдивым. Логическая мысль не всегда точна, где-то не учитываются нюансы. Мысль души точна абсолютно. Люди не должны воевать, не должны есть лишнего, не должны иметь денег, но  им дано развиваться свободно. Это я вынес из вашего учения. И каждый, кто пришел к этой логической мысли, уже поднялся на духовную ступеньку выше, чем другие люди. И если он научился исполнять законы – без малейшего насилия, - то он уже прочно на второй ступеньке. Но тонкости души – это бесконечная лестница вверх. И прислушиваться к душе  - это самая главная работа. Все это еще не мои мысли, а Арифмета – они больше всего поразили меня! Поразили, потому что я, не сознавая этого закона, попадал душой в очень правильное состояние, и мне было хорошо. Но, когда я терял его – весь мир рушился. Можно быть на седьмом небе, а можно упасть душой очень низко.
Есть Творец, и исполнять точно  его волю, вот наша задача. И подсказки со стороны не помогут: ни романы, ни советы родных и учителей. Лишь все можно постигнуть самому особым состоянием души. Я только знаю, что это состояние очень доброе, и никому от этого состояния не будет ни малейшего зла. Я только учусь этому состоянию. И здесь среди высших людей у меня что-то начинает получаться.
Моя душа решается сама пойти по мыслям Арифмета. По его мыслям и по моей собственной душе. Но пока душа моя в темнице. Люди низшего мира заставили ее потерять свет.
 Я молод, полон сил, и моя душа из темницы готова вырваться к любому свету.  Только тот свет я считаю настоящим, где я душою буду согревать людей. Тонкий путь всегда ощущается моей душой. Путь абсолютно добрый. Все люди живут как живут. А я должен жить только своим тончайшим образом. Только душа (а там Создатель) дает подсказку. И следуя ей, я такой счастливый, и все во мне ясно, логично и просто, все люди едины, счастливы. Все живут своим миром,  по-своему, но очень  и очень хорошо. Мы не даем себе оценок, оценки дает Творец, но наше общее счастье (или меня одного и тех людей, которые во мне живут).
Есть много людей, которых не интересует  ни правда души, ни правда людей, ни счастье. Для них – главное работать, зарабатывать деньги. У них есть выбор. И каждый может отказаться идти в юстицию, на военную службу.
Но люди! Их души! Ведь и сегодня в них живет варварское состояние! Моя тонкая душа могла от всего отказаться. Но а люди - куда их позовешь, туда  они и пойдут и будут разрушать все тонкое.
Как людям достичь того состояния, чтобы никто их не мог заставить творить ни малейшего насилия.
За любое насилие их души навеки пропали - и в солдате уже никогда не будет утонченных чувств.  И даже если они захотят услышать ту истину, то услышат через боль и сильные страдания и лишения. Потому что будут идти возле истины, и проходить мимо. Это опять Арифмет! Я опять говорю, как он. Но я чувствую, что говорю, потому что боюсь потерять все ценное в своей душе. И ни на что не согласен. Ни на какое учение. Даже Арифмета. Я даже хочу жить без никаких словесных истин, а только внутри сохранить верное чувство».

Из дневника Толстого

Толстой много раз перечитывал это письмо из будущего, от совсем юного человека, только начинавшего взрослую жизнь. Сколько таких разных юнцов он знал. Сколько давал советов. Все искали истины ни у царя, ни у министров, ни в газетах, а у него.
В 1910 году он не знал, что случится в 1917. Всего семь лет… Люди не способны прислушаться к тому, что спасло бы их всех. Моя мысль спасла бы мир от революции, от Первой и Второй мировой войн. Моя мысль спасла бы… Но в человеке легкомыслие непреодолимо. Я хотел, чтобы были школы. Но школы стали для детей  насилием над их душами. В ХХ веке наблюдается отсутствие духовности. Людей заставляют и мучают. Но моя мысль так и закрыта для школ. Учить ясной душе запрещено.
Толстой не заметил, что он записывает свои мысли. Должно быть, это письмо юноше. А он сам по себе не способен на зло, даже не зная моего учения.
Люди продаются легко и просто. Толстой всем гениальным чувством понимал: это мальчик никогда не продастся.
«Я был глуп - и стал военным. Я, как и Жуковский, стал певцом Войн, чтобы понравиться читателям. Я писал «Анну Каренину», чтобы угодить вкусам публики. Я писал последние годы, чтобы угодить своей совести. Я угодил всем и себе. А он просто живет, не зная роскоши графа, не увлекаясь охотами, не увлекаясь учительством. Живет по велению своей души.  Этот юноша из будущего.
Но что он говорит о тонкостях души? Это ново. В мое время я этого нигде не читал, и мне не приходило в голову. Хотя нет – приходило… Я тоже хотел вначале одного: выйти душой из тупика, оживить ее. «Независимость в себе самом» - это мое. Это суть моего учения.
Но здесь, показалось Толстому, оно выражено как-то самым живым чувством юноши, без логической мысли. Юноша и его учитель Арифмет подмечают, что логическая мысль не всегда точна. Здесь тоже, может быть, и верно. Мысль связана с особенностями сознания человека. Главное, чтобы все было хорошо. И никому от этого плохо. «Мысль души точна абсолютно». Тут соглашусь! А значит она и логична! Сама по себе мысль не точна! Но мысль души точна и логична. Мысль может быть чужой, холодной, - взятая из книг. Она может не жалеть человека, обидеть, унизить. Мысль чужая! Из книги! А из души – никогда! Из души – значит из своего идеала: там внутри у себя все счастливы и всем хорошо! В тебе одном человек все абсолютное. В тебе мир – твой! А так как ты жалеешь самого себя, то ты жалеешь весь свой мир. А там люди! Люди твоего доброго воображения. Те, которых ты хочешь любить и беречь.
«Ни романами, ни книгами – все можно постичь самому особым состоянием души».  Опять точно! Ах, Арифмет! И насколько ясно и прочно это войдет и разовьется в юноше? Душа в темнице? Ах, люди, убиваете вы свет в прекрасном юном сердце! Кто юношу засадил в темницу? Какой шут, паяц, кривляка? За что? За душу!
«Я должен жить самым тончайшим образом!» Пожалуй, он одарен! Он хочет внутри сохранить верное чувство. И сохранит! Не сразу. К годам пятидесяти!
Но начало заложено. Все искренно. Юноша знает, с кем имеет дело! С Создателем.
Толстой не стал писать ответного письма. Решил послать свои чувства! Вот эти самые. В письме бы он их потерял.
Пусть знает, как я волновался, как вдумывался и анализировал его письмо. Это полезнее и проще. Отчего же я раньше только в романах умел, а не в письмах?

Свобода

Ян получил записки из дневника Толстого и удивился  - какой же он гений! Юноша увидел живое трепетное чувство. Увидел живое – и не надо было комментариев. Одно смутило: надо дожить до 50-ти лет, чтобы все его чувства стали настоящими. Они и теперь казались подлинными.
«Где же во мне ложь? Я совершенно свободен. Я могу идти куда хочу, и никто в темнице меня не держит».
Ян открыл железную дверь и зашагал по коридору. Нигде ни единой души. Никто его не окликнул. И когда он оказался за городом и оглядывался вокруг, весь мир словно вымер.
Я свободен! Как  легка эта свобода и это идеальное чувство.  Два дня он блуждал, опьяненный от счастья – то по лесу, то по полю. Один в целом мире. Но еды вокруг не было никакой. Он почувствовал слабость и головокружение.
- Что же я сделал не так? Разве свобода и тонкая душа – это не то самое главное, что нужно всем?
Ян чувствовал сильный голод и силы оставляли его. Он припал к земле, и холодной, твердой и по-осеннему застывшей в ожидании зимы.
- И все-таки лучше широкое поле, чем тесные стены заточения.
 И даже в эти тяжелые минуты он думал не о себе:
«Прекрасное не должно умереть!» - говорил он как бы не себе, а Софье. И слышал в ответ:
- Математически невозможно рассчитать красоту души. Нет формулы.
- Но, Софья, родная! Ведь есть опыт! Есть чувства приятные и неприятные. По ним можно во всем разобраться. Только не надо прислушиваться к одним лишь своим плотским желаниям.
- Людям не поможешь, мой милый, красота есть или ее нет.
- Только плоть без великого духа рождает Великую Войну. Они хотели забрать и меня на нее. Но никто из людей не будет моим врагом.
- Людям не поможешь. Нет формулы! – повторяла Софья, опираясь на свою легкость и ясность ума.
Хотел ли действительно в эти бессильные минуты Ян так сильно помочь людям, видел ли он так ясно теперь путь к этому, была ли его мысль вершиной человеческого состояния или просто бредом умирающего человека? Тут тоже холодная логика не давала ответа.
Однако Ян не совершил еще ничего, чтобы быть преступником. Но то, что его искали… Его фотография висела среди преступников. И всякий случайный прохожий мог доложить о нем в Юстицию. 
«Я никогда не пойму, - говорил Арифмет, - мальчик не успел родиться, прожил всего 18 лет, а уже преступник, только за то, что он не способен идти на Великую Войну. Но он же чист, он же мягок, он же добр. Я готов выдать за него свою дочь. Только бы призрак старого  мира оставил его, и не мешал его душе обрести свободу.

Бог дает судьбу
   
«Все должно быть естественно. Бог есть, Бог есть, - повторял Ян себе. - Он ведет нашу судьбу.  Чего я боюсь? Чего я мыслями порчу жизнь? У меня есть Софья. И я ее люблю. Бог дал мне этот мир, никто меня не преследует, нигде я не преступник. Ведь никто, ни от кого я не слышу даже слова. Жизнь мне дала покой и отдых. Он выглянул из окна своего дома на другие белые дома. 
«И, правда, - уже прошел год, и все тихо. Зачем мучиться искусственно душе?» - он решил не дотрагиваться больше до того мира. Восемнадцать лет прожил, а столько боли. Выбросить, выбросить эту боль. Ведь только из-за нее я был на краю гибели! Только из-за своих фантазий. Только потому, что придумывал, что мне угрожали. Никакой Великой войны не было.  Люди никогда не враждовали. Уже давно вечный мир. Наверное, все эти мысли пришли ко мне из дурных книг? Как хорошо, что здесь их нет. Как хорошо, что здесь полки не забиты дурной фантазией, которая как ржавчина, разъела бы этот прекрасный мир. Но люди здесь предупредительнее и тоньше. Они давно знают, как дурная фантазия портит мир. Холодные души называют его реальностью! А это с их стороны еще более жестоко! Зачем им так надо залить холодный металл в мою душу!
И он решил больше не думать об этом мире. Благо, он никак не трогал его. Его щупальца были так коротки, то ли им вдруг стало не почему-то не до него. То ли высшая сила заставила его о нем забыть, или думать о нем совсем по-другому.
Он отдавался гитаре, математике, читал идеальные книги и стихи. Часами рассматривал картины природы – живые и созданные художниками. Иногда вглядывался в небо – тайна звезд, бесконечных миров. Космос холодил душу, потому что Создатель был здесь, совсем близко. Он знал, что хозяин башни, всего лишь посланник, как у христиан Иисус. И наши жизни перед посланником прозрачны как в телескопе небеса.


Критик  об авторе «Башен» Идеалове

Все тексты, какими бы они святыми не были, написаны рукой человека. Все сотворено нами, господа литераторы: все мифы, все мировые религии, все фантазии – далекие  и близкие к жизни.
Когда-то Идеалов делал карьеру в литературе. Написал два десятка рассказов, и ему рукоплескали.
Но затем ради высшей правды он надолго остался наедине с собой. И вот опять вернулся.
«Башни» - это же повесть  из неоткуда в некуда!  Странный путь человечества.  О том как древняя обезьяна превратилась в Толстого, Достоевского и Ницше. Обезьяна задалась целью и достигла вышей духовности. Абсурд. А наука подводит нас именно к таким выводам.
Но наука когда-то сделает новые открытия, и мы поймем, что все было вовсе не так, как учил Дарвин.
«Не было человека-обезьяны.  Не надо его унижать! От сотворения в человеке всегда было что-то высшее – Душа. Ее легко потерять. И тогда, во истину человек так близок к обезьяне.
Я возвращаюсь в литературу только для того, чтобы вам это сказать.  И пусть всесильный критик не будет так строг ко мне за то, что я Душу поставил выше вездесущей науки».
И критик на сей раз одел одежды праведника.
- Истинный художник всегда  - за добродетель и чистоту, - говорил он с трибуны. - Но если кто-то вздумал криводушничать на его поле -  он взревется  как лев ради высшей правды.
- Как Лев Николаевич? – пошутили в зале.
- Искусство полно благодетели, смирения и христианской чистоты. Оно все это  и сотворило. Но горе тем, кто наживает на нем хорошую жизнь.
- Вы любите чаепитие в Мытищах? – спросили у критика.
- Вы правильно поняли мою мысль, - ответил  тот. – Я плохо знаю искусство изнутри. Я никогда сам не творил возвышенное. Я критиковал лишь низкое. Все, кто теряет великое чувство, попадает на чаепитие в Мытищи.
- Что вы  скажете о «Башнях»  Идеалова, которые сейчас ходят по Дворцу в рукописях?
Критик еще не успел прочитать «Башни», поэтому уклончиво ответил:
- Оценки дадут светочи. Лев Николаевич это творение Идеалова еще не читал. Когда появляется новое – всегда настораживаешься. Его мысли о деньгах, об инквизиторских кострах на которых сжигаются горы денег -  многим будут не по душе. Сегодня для творчества естественно творить для денег, для собственной выгоды.
Критик вытер лоб платочком, отпил несколько глотков из стакана с водой. Гмыкнул, прочистил свое горло. Трибуна была слишком велика для него, и публике была видна только круглая, как колобок, его голова с большими очками, с нависшими на глаза бровями. Он был не молод, две седые полоски волос жалким нимбом увенчали его голову у висков. Он был труженик искусства. Заработал на нем себе коттедж, машину, значимость.
Часто он любил говорить возвышенными истинными словами. Но если бы его спросили: чем он пожертвовал ради искусства – он бы втайне очень обиделся. Он любил все возвышенное, но не любил живых возвышенных людей. И тайно радовался, что большинство из них жили далеко в прошлом.
 Идеалов появился в литературе десять лет назад. Несколько его рассказов имели успех. Но  оставил мир литературы после того, как его рассказ «Глаз» никто не напечатал. Критик первым набросился на него и стал убеждать все редакции, что это жалкое произведение. Самая плохая в рассказе была мысль, что Бог своим глазом непрестанно видит человека. Критику это было неприятно. Он всегда любил потемки своей души.
И вот появилась новая рукопись Идеалова. И даже Толстой, который только мельком успел просмотреть «Башни», принял душу Яна вполне за реальную, и тут критику  надо было подумать, что говорить публике.
Литература, конечно, его творение принять не могла. Слишком оно чистое. Юстиция тоже не знала, что с ним делать. Минздрав, правда, кое-что прошептал Образованию на ушко, но это было вовсе неискренне.
Говорят,  Создатель оправдал Идеалова и дал неплохую жизнь. Любовь, и счастье, и одиночество вдвоем. Вся эта история была хорошо известна, и Идеалова все любили в нашем свете. Деликатный человек, он всегда приносил свои истории о Деликатной жизни, сам садился в уголок, на крайний в последнем ряду стул, и всегда уходил задолго до рукоплесканий.  Ему казалось, что их даже никогда не было.
- Поставить его в один ряд с Кафкой, с Сент-Экзюпери я не могу, - продолжал критик. -  Десять лет об Идеалове литература не вспоминала. Нет творений в редакциях, нет и человека. Но вот он опять появился. И  редакции ждут авторитетного мнения. Если кто-то пытается заменить деньги совестью – это тяжелый труд. Можно надорваться. Слишком нереально, опасно все это. Льву Николаевичу это оказалось не под силу. Не нашлось последователей, кроме жалких Толстовцев. А какой гигант он был в свое время, как влиял на умы человечества.
Но оставим  критика, в «Башнях» ничего не говорится про инквизиторские костры из денег. Там только о душе. Критик все поймет, если ему будет время прочитать эту повесть. Но вернемся к самому творению.

Исай

Ян решил заглянуть к хозяину башни. Не от того, что на душе было плохо. Просто какая-то мысль о людях засела в нем и не давала покоя.
Хозяин напряженно ходил по комнате, в своем неизменном халате, обдумывая какой-то важный сюжет.
Яну пришлось десять минут просидеть на стуле, пока Хозяин не закончил свое дело.
- Ты пришел спросить меня, почему люди теряют высокую культуру. Она была у греков и у римлян, в Европе и в России. Но была не у всех. Была у знатных, знаменитых и просто деликатных людей. А остальные всегда оставались не способны на великое чувство; помнишь у классика: «Бо я мужик, дурны мужик».  Высокое может таиться в самых темных слоях людского сознания. Даже часто случалось, именно оттуда оно несло свой гений. Но именно этот слой человека всегда остается самым грубым, самым решительным на грубость. В 17-ом году он смел все высшее, чтобы самому возродить его.
Мой прадед был одним из первых авиаторов. Он погиб, как Икар, взлетев слишком близко к Солнцу.   После 17-го года прабабушка бросилась убегать к западным границам. Она была дальней родственницей Толстого, а прадедушка  - правнуком того самого Ленского, который у Пушкина «ладью берег в рассеянье свою». Они несли высокую культуру, и постоянно спотыкались. Душа исторического человека достигла филигранной высоты. Что  делать с теми, кто не может ее  достичь? И таких океан в океане живущих. Душа их не способна быть деликатной в словах и чувствах. Все время грубость и низкие стремления в движениях почти каждого человека. И удивляешься, почему они не могут иначе! Ведь это так просто. Ходи по миру, общайся, говори деликатные слова, веди себя деликатнейшим образом. А они не могут! Не могут!
И для них придумано другое средство. Религия! Она помогает лишь на долю процента. Хороший человек останется хорошим, а плохой плохим – их объединяет только молитва. Христа сочинил литературный гений. Может, Марк. В любом случае, кто-то первым должен создать текст. Люди ведь пишут по-разному. Остальные на его основе занимаются лишь компиляцией. Я наведу свой телескоп далеко в историю. Ты видишь этого бородатого человека, который сидит на камне? Я поговорю с ним, а ты вникни в наш разговор.
- Исай, в Риме разнеслась какая-то вера об Иисусе Христе.
- Я не знал ничего об Иисусе. Я знал всех, кто ходил по Земле во всех ближайших землях.  И вы знаете.
- Но Иисусу приписывают все то, что говорил ты, и то, чего ты вовсе не говорил.
- Я говорил общечеловеческие истины. Они известны всякой чистой душе. Я пришел из высшего мира. И Иисус пришел, если его не придумали. Но если ты говоришь, что его распяли, то это выдумки. Ни один волос не упадет с чистого душой человека.
- Но чиновники римские всюду берут взятки. Народ страдает.
- Они берут, а потом высшая сила их наказывает. Смерть всех ждет, болезни, несчастные случаи – да сколько мелких неприятностей. В глаза этим людям невозможно смотреть.
- Ведь придут же когда-то чистые времена. Появятся прекрасные души. Вот к примеру в 21 веке. Вот смотрю я на маленький город в 21 веке. Тихий такой. Много пьянства, никакой культуры. А ведь там есть и Дом культуры, и музыкальная школа, и школа искусств. Вижу большие праздники города. Люди все пьяны. Свист, крики, ругань и салюты. Все перемешалось. Люди совершенно пусты в своих душах. Им по-прежнему хочется хлеба и зрелищ.
- Почему им не помогает культура?
- Не знаю почему. Вот только вижу, как судят заведующую отделом культуры и дают ей 4 года за крупные денежные махинации. Все люди, даже очень культурные, думают только о том, где больше заработать, и никто о душе – такова жизнь.
- Но истина души остается в человеке, - вздохнул святой. – Она все та же во все века.
- Исай, зачем же люди  две тысячи лет проповедуют твое учение?
- Это учение не мое, а Иисуса, которого я никогда не видел в наших землях. И даже, если они за основу взяли мою душу. Но церквям  вовсе не до моей души. Люди часто ищут способ верой оправдать свои дурные дела. Я говорил только: закройте дверь и подумайте наедине о Боге.
- Я наблюдатель из башни будущего.
- Я хорошо вижу твою башню. Знаю, что ты сейчас в ней. Вижу в окне юношу, который печально смотрит на город. Он из наших, высших людей. Каждому чистому юному сердцу кажется, что идеал может наступить в одну минуту. Сократ, Эпиктет, Томас мор и Толстой такими юными были до старости. Но мир не изменяется! Кажется: вот-вот, стоит только послать мощные излучения из своей души! Нас разлучает 2 тысячелетия. Исай или Иисус – пусть кто-то один из нас двух послал из своей души мощное нравственное (если кому угодно – божественное излучение) и суть его проста: будьте деликатнейшими друг с другом!!! Результат всегда один: суть потеряна, остаются лишь только ее отблески. И споры об этих отблесках. Что-то явно излучает свет. А что - никому непонятно. Споры. Войны. Ненависть. И все из-за одного вопроса: какой отблеск ложный, какой истинный. Великая культура – чистейшее явление. Религия берет у культуры все, что может для возвращения людей к высшему чувству. Но это лекарство не возродит высшего человека. Разум, ясность, логика и очень деликатное отношение к человеку – это проблема высшей совести. Высший мир есть. Он создал и создает этот мир. Всякий человек получает судьбу: чем меньше угол между вектором идеала и желаниями человека, тем разум этого человека яснее и выше. Ян уже слышал эти слова от Арифмета. Исай не мог их знать. Древние не владели векторной алгеброй.
- Исай, ты живешь на высокой горе. Я живу на башне. Были горы Олимпийские, Башни Вавилонские. Мы – наблюдатели своих городов и своего времени. Мы – не историки. Мы – создатели и хранители Высшего. Мы – простые смертные: все, что мы умеем – это общаться через века. Только смерть нам всем открывает тайну. Тебя давно нет на земле, Исай, и меня давно нет. Мы в вечности. А жизнь продолжается. Для кого? Для одного только Яна. Он одиноко родится с возвышенной душой. Он свято поверит во все идеалы. Он один с нашей подсказкой найдет высших людей. А остальные несут свой крест нераспятого человека.
- Милый Ян, - обратился Исай прямо к юноше, - святое никогда не распинали. Это выдумки нижайших душ. Святое чисто, свято и ни один волос не упадет с праведника. Одно дело это знать, а другое – услышать голос истины сквозь тысячелетия. Чистая душа никогда не пострадала во все века. Она безымянно проходила свой чистый путь. Высшее чувство всегда спасено.

Башни

Что говорит Вавилонская, Пизанская, Эйфелева башни? Башни – это перекличка времен и культур. Их  бесчисленное множество. Только они одни и вечны, ибо достигли своей всем видимой высоты. Башни  - это величие культур, но и каждый человек пытается  что-то раззвонить миру со     своей колокольни. Если взглянуть свысока: человек – точка, которая совершает ежедневно периодические движения от своего дома до места работы. Если войти в самого человека, то человек захвачен какой-то работой, и хочет получить для себя какую-то выгоду; и, наконец, если смотреть на человека глазами мировой культуры, то с удивлением обнаруживаем – какой гений спрятан в каждом из нас.
Башня никогда не молчит, из нее всегда ведется прямое вещание. Великий дух можно уловить лишь на ультракоротких волнах, настолько микроскопических, что большинство душ даже не замечает их существование. Вслушиваться в себя – значит пытаться уловить эти волны.
Дедал помолчал. Теория все это. Он, не отрываясь, смотрел в телескоп, а пальцы рук его бегали по клавиатуре, что-то записывая.
-  Ты много был наедине с собой. И ты много вслушивался в себя, мой мальчик; твоя душа услышала позывные этой башни – и они притянули тебя к ней. И кем бы ты ни стал, ты уже имеешь отношение к высшему миру.
Высший дух может все. Идет автоматическая съемка всех душ на нашей земле. Мы все прозрачны, и в кабинете Создателя мы можем просмотреть жизнь любого человека во всех подробностях – любое действие, мысль, чувство – все записано и никогда не сотрется.
- А вы, Дедал, вы со своей высокой башни разве не видите все? Ведь вы как Бог, знаете все обо всех людях,  - воскликнула Софья. 
- С башни я вижу все. Но у меня другая роль, как у Создателя. Я записываю только то, что может быт полезнее для людей. Как романист выбирает для своего романа только самое существенное, так я записываю в свою книгу жизни то, что имеет художественную ценность. Ведь много в жизни заурядного, одинаково серого, без конца повторяющегося. Создателю нужно все, он все во всем видит свои микроскопические особенности. Каждый человек и каждое мгновение его жизни для Создателя важно. Но искусство всегда ценило то, что редко и неповторимо.  Человек не может объять необъятное, не может жить в миллиардах душ. И вот я без конца улавливаю хоть что-то сколько-нибудь ценное в людях, и записываю это. Мы все учимся на опыте жизни. И уже так много собрано материала. Но без особых свойств души его нельзя осознать. Люди без конца повторяют великие мысли других, но это никак не возвышает их душу.
- Но вы, Дедал, все видите. Скажите тогда, что людям мешает жить великими мыслями. 
- Многие думают, - ответил Дедал, что это корысть, любовь к деньгам, развлечениям. Все это так. Но почему человек пришел именно к этим свойствам? Почему не выбрал более благородные: любовь к поэзии, живописи, музыке? Эта святая троица для души. И главный факт: тело без этого может обойтись. А как обойтись без крова и пищи? Без них тело погибнет вместе с сознанием, каким бы высоким оно не было. Люди любят надежность, а она в материальных благах. Наблюдатель Диоген, из своей башни-бочки записал книгу жизни: «Я наблюдаю в телескоп и вижу, что философ – человек, который разумнее из всех животных, а когда я наблюдаю человека богатого, то вижу, что нет ничего на свете гнуснее человека». Вот две крайности: великая мысль и бедность; богатство и духовная пустота.
Допустим, все отдались великому духу, все надеются на бога: будь, что будет, и мы хотим жить только духовно.
В глазах одних: наступит голод, катастрофа. Такое всегда бывает после революции. В глазах других: идеал и царство духа. Кто прав? Дух творит великие открытия. Не те, кто тяжело пахал землю, и те, кто искал логику в своей душе, изобрел комбайн. Точная мысль, которая учла все нюансы природы. Теперь отвечаю на ваш вопрос, Софья. Великая мысль это поиск, ее не возьмешь с полки, как сахарницу с сахаром. Все запасы человечества, все его кладовые безмерно бедны. Не было у царя Соломона в его кладовых ни телевизора, ни компьютера, ни автомобиля, ни самолета, ни мобильной связи, ни романов Толстого и Достоевского, ни музыки Баха и Бетховена. Великая мысль - это поиск; и каждому дано это божественное право - творить и искать. И это право намного возвышеннее, чем право – покупать и продавать. И человек пришел к этим свойствам именно  потому, что в душе он сделал главный выбор: я хочу приобретать для себя все прекрасное. Но их во все времена было мало. Всегда больше тех людей, которые за бесценок хотят приобрести их творения.
- Что лучше, Софья, творить или покупать сотворенное.
- Я думаю, лучше обмениваться творчеством.
- Значит, надо творить всем. И тут другой вопрос: возможно ли чтобы у всех были творческие души?  Не противоречит ли это какому-то замыслу творца? Ведь, когда ты целый день пашешь поле, тебе потом не до высоких материй. Силы человека ограничены. А оставить пахать поле нельзя: все умрут с голоду.
В эти минуты потревожил Дедала со своей башенки из красного кирпича Зевс, высоко устремившейся к небесам с вершины Олимпа.
- Я вижу, что у тебя дети, и ты с ними ведешь интересную беседу.
Борода Зевса была длинной и черной как сажа. Хотя сам он был в тенниске и шортах – в окнах его круглого кабинета проплывали клочки, похожие на распушенную вату. То ли это был дым, то ли облака. Красное солнце чудесным образом огибало их, не трогая их белизну, и как бы все целиком изливаясь на лицо Зевса, оно было теперь красным, как бурак. И руки, и лицо были красными, и одежда – (какого она цвета была в реальности?!)  сделалась сиреневой с пунцовым отливом.
- Детки, все это хорошо. Но не смотрите на меня как на Бога. Не боги горшки обжигают. И вообще, вы не затронули низкую психологию людей: все возвышенное приписывают Богам, отнимая его у человека. Какой-нибудь мальчик, отец у которого – плотник, а мать – швея, вдруг осмелился отречься от ручного труда. Лежит и ничего не делает, а только о чем-то своем думает? Деды, прадеды все плотничали и шили, а он – «Не хочу!» и мочит себе. Что он может сказать? Известно, человек не может ничего не делать. Значит, его душа что-то делает. Затем этот негодный мальчишка оказывается Иисус из Назарета, который перещеголял всех Олимпийских Богов и умом, и глубиной души. Вот и подумайте, - вначале – мальчишка из Назарета в рваной рубахе, которого все в городе гоняли палкой, как бесноватого прилипалу, а впоследствии – Бог, которому молится на коленях весь мир. Разве ты, Ян, не решился нежиться себе в кровати, в то время, как все дети, как заведенные куклы, ходили каждый день в школу. А ты: «Я не пойду!» и головой уткнувшись  в подушку, вел бесконечные разговоры с Создателем! И кто знает, не сделают ли тебя последующие века Яном Гусом ХХI  века. Решимость на высокое! А Боги тут ни причем! Это я вам с Олимпа говорю, вы видите, с самых небес! Хоть кто теперь Зевс для людей – детская сказка, в которую никто не верит. Но сотворенное однажды духом человека, хоть теряет религиозность, но остается в культуре. И высшие люди это всегда ценят. Отчего я, пастушок, всегда голодный, голый, всегда должен стеречь овец, которых вечно пожирают волки. Вот я и придумал нечто вроде динамита (а потому, что все думал и думал без конца об этом и опыты ставил со всем, что под руки не попадется), стал своим взрывами пулять не только волков и овец, но и людей. И стали они меня бояться и гнать от себя, и прогнали на гору Олимп, где я забавлялся всю жизнь своими опытами. Пришло новое поколение, забывшее, что я был пастушок – но восхищавшейся моей мощью, способной взорвать скалу, и прозвали меня Зевс Громовержец. Но вот я перед вами – простой человек. Секрет прост: сила творчества имеет огромную мощь. Такую огромную, что люди, не знающие духа творчества, а лишь покупающие их творения (вы недавно о них говорили) – самые мощные, самые гениальные творения приписывают уже не людям, а  богам, и так серьезно, что каждый день на коленях молятся им – с величайшей убежденностью в том, что человек сотворить этого не может! 
А бедные Ван Гоги умирают в нищете. В то время, как через века их творения продают за миллионы. Великое уважение ко всем, кто творит, - вот единственное, что вам хотел сказать Громовержец Зевс.
Зевс исчез так же молниеносно, как и появился. На минуту наступила гробовая тишина. Словно все – и живые, и мертвые пытались осознать то, что сказал поверженный Бог.

Эйфель

«Я еще ничего не сотворил, - с горечью думал Ян. – Для них я – маленький, серенький человек, потому они меня и преследуют.
Но душа его не соглашалась с этим. Она взлетала куда-то высоко под небеса. Она парила. И в эти минуты ему казалось, что он создает какие-то гениальные произведения.
Ему захотелось в эти минуты сейчас увидеть что-то возвышенное, что-то  очень родственное с его душой. Подняться на огромную высоту и оттуда взглянуть на этот мир. Ян вспомнил об Эйфелевой башне. Он обернулся и посмотрел в ту сторону, где обитал Дедал. Света у него не было. Но это не остановило юношу, он бежал со всех сил по черному вспаханному полю к этой серой башенке, охваченный неистовым вдохновением. К счастью, дверь не была заперта. И уже привычным движением он оказался в комнате Дедала, включил свет, и в мгновение ока, преодолев маленькую лесенку, оказался у телескопа. Он развернул его на запад, в сторону Франции. И удивился тому, что шпиль башни уже был в его объективе. Он приблизил верхушку башни, вертя электронный объектив. Наконец, комнатка побольше той, в которой он находился, предстала перед его глазами; он увидел некого столетнего старика, который колдовал над чертежами.
Увидев на экране монитора юношу, он улыбнулся, но попросил минуту подождать.
- Вы из башни Дедала. И вас зовут Ян, - поднял старичок опять голову, как бы извиняясь. – Теперь я работаю над проектом реконструкции Вавилонской башни. Когда-то она разъединила все народы. Люди стали говорить на разных языках. Каждый отстаивал только свою традицию, не признавая традиции других. Искусство будущих веков должно всех объединить. Вавилонская башня должна взметнуться выше облаков и соединиться с Храмом Бога творчества, который всегда витает в облаках. Не к этому Храму, mon chere, ты хотел взлететь?
- Мне нет двадцати, - дрожащим голосом, с непреодолимой болью пролепетал Ян, - а жизнь хочет меня погубить. Я не хочу идти на Великую войну. Я хочу быт художником или поэтом. Но мне не дают прислушаться к моей душе. И во мне лишь одни порывы к высокому.
- О, двадцать! – мечтательно сказал старичок. – Париж! Сена! Девушки. Первый поцелуй возле триумфальной арки. – Думал ли я тогда, что буду сидеть на вершине своей башни и оттуда смотреть на весь мир. Сколько мостов и виадуков мне пришлось построить, чтобы прийти к своей главной идее. Великое начинается, когда тебе за 40. А пока не теряй времени. Самый маленький. Самый незаметный мосток к людям для тебя будет большим успехом. Великие творцы мира сего возмутились моему замыслу. Гюго, Дюма, Мопассан назвали мое творение черной, заводской трубой, бесполезной и ненужной Парижу.
«Мы писатели, художники, скульпторы и архитекторы, выражаем возмущение по поводу того, что в сердце нашей столицы будет установлена эта никому ненужная Эйфелева башня. И это несмотря на то, что мой проект оказался победителем среди семисот других проектов. Хеопс поднялся к Храму творчества на 137 метров, творец собора в Кельне на 156 метров, творец Илимского  собора на 161… а я же взметнулся на 300 метров, и, казалось, сам Бог протянет мне руку. Если ты когда-нибудь поднимешься ко мне, мой мальчик, тебе придется преодолеть 1792 ступени. И не бойся. Если в человеке очень сильный дух – ничто ему не помешает. Мое сооружение весом в 9 тонн при мощном ветре колеблется на своей вершине не более чем на 15 сантиметров. Только сильные духом люди, непоколебимые в своих творческих полетах, способны сотворить чудо. Нападки борцов за «истинную красоту» против «уродства» моей башни продолжаются и теперь,  mon chere/
- Вначале ее находили безобразной, теперь из нее создают шедевр архитектуры, - услышал Ян за своей спиной голос Дедала.
Ян опустил глаза.
- Простите, что я без вас осмелился.
- Мой телескоп – это перекличка веков. Все, кто на высоте своего духа стремятся к этой общности. Творчество – это величайшая загадка духа. Оно имеет свои традиции и разрушает их, чтобы взметнуться выше. Башня Эйфеля была не похожа на другие архитектурные светила города. Его отвергали как гигантского урода, который у всех будет маячить перед глазами. Все самое смелое и прогрессивное воспринимается в штыки. Твоя душа, мой мальчик, поражает своей высотой и ажурной легкостью. Эйфель завершил свое детище, когда ему было 55 лет. У тебя впереди бесценные годы взлетов, падений, но, в конце концов, именно жизнь человека сотворяет нечто великое.

Марк

Тысячи коридоров, комнат и комнатушек… Человеческой жизни не хватит, чтобы пройти по ним. Мимо каждой закрытой двери творческого человека. Какое несметное количество их было; и больших и маленьких творцов, с великой мыслью и своими маленькими амбициями.
И вот настал тот день – один раз в тысячелетия. Когда все эти двери разом открылись и все творцы хлынули к черной площади, в центре которой возвышалась Голгофа с огромным, белым, пустым крестом, простирающимся до самого неба.
Творец Евангелия заслужил себе этот памятник. Первый, кто почувствовал и открыл миру великое единение творца и творчества.
Перед глазами Яна мелькало множество Великих людей. Все счастливые, добрые лица, выполнившие свою миссию на земле. Рядом с ним, рука об руку шел Паскаль. Он заметил юношу и улыбнулся такой мягкой, смиренной улыбкой, каких он еще не встречал:
- Ведь я одно время тайно думал, что Эпиктет был духовным отцом Евангелия. Но эту мысль никому не сказал, и, слава Богу. Истина, должна быть во всем достоверная истина. Однажды, когда я был болен, ко мне забежал Декарт, и сказал эти слова. Я смиренно закончил свой творческий путь, оставив людям свои мысли. Но даже я не догадывался, как велик дух творчества сам по себе. Голгофа была заполнена великими людьми. И все смотрели на белую дверцу и белую лесенку, на которой должен был появиться Марк.  Какой-то простоватый мужичок переступал с ноги на ногу, нетерпеливо ожидая великой минуты:
- Это Митрофан, - шепнула Яну Софья, - ему первому пришла в голову мысль ввести в сказки образ Иванушки-дурачка. Ведь как просто и гениально.
«Сивка-бурка, вечная каурка, встань передо мной, как лист перед травой», - бормотал, точно заклинание Митрофан и улыбался.
- О, Господи, какая в этом великая правда, - воскликнул кто-то пронзительно рыдая. Это был философ Соловьев с растрепанной бородой и огненными фанатичными глазами, а рядом с ним стоял весь бледный Достоевский. Он шатался. Глаза закатились, но его поддерживала невысокая, некрасивая женщина – его жена.
 И вот настал тот  момент. Зазвучала музыка Бетховена, и все запели «Оду к радости».   
Маленькая белая дверь открылась просто и естественно. Вошел Марк, люди упали на колени перед человеком-творцом, упал на колени и Ян, и Софья, и Толстой, и Достоевский, художники Леонардо и Гойя, Гоген и Рембрандт. Вся огромная площадь, миллионы творческих людей склонили головы перед человеком.
Марк спит и спит веками, и воскресает каждое тысячелетие. Он отдал все свои силы на маленькую повесть. Он сам умер молодым. Это был величайшая жертва и величайший подвиг для людей.
Светоч, светоч. Истинный светоч духа. Нам до него не дотянуться никогда своею высотою духа -  как он красив! Кто из художников лучше всего угадал его портрет? Марк и Христос – одно. Человек и творец – одно! Впервые человек в своем творческом духе осмелился всю надежду отдать на Бога: «Не заботьтесь ни о чем – как птицы небесные. Бог обо всем позаботится. Вот он, кто первым почувствовал творца. Кто оторвал свою душу от материального мира. Кто осмелился выгнать торговцев из Храма. Кто сам себя духовно распял на нераспаханном поле литературы. И сколько художников, музыкантов, поэтов взялись иллюстрировать его вечное творение.
Марк взобрался на Голгофу и стал возле пустого креста. Светоч всех времен был в простой тунике. Никто из художников не осмелился преувеличить его человеческую красоту, не было нимба над головой – хотя многим художникам так хотелось в эти минуты его пририсовать. Тысячи из них, рисуя второе пришествие Марка, так и сделают. Добавят звезды, и ангелов летающих вокруг него. И назовут Марка Христом, чтобы у народа вызвать благоговение. Художник рождает прекрасное, использует все краски и делает все, чтобы люди смотрели на его творения.  Но люди смотрят на то, что величественно и божественно,  на те творения, где заложена духовная чистота.

Прощание

- Мой мальчик, тебе много будут давать советов. Ты слушай всех. А думай сам. Даже мои слова пусть для тебя ничего не значат. Думай обо мне, как о герое романа. Я – всего лишь твоя книга, которая тебя заинтересовала, отвлекла тебя от временных трудностей. Но если я - твоя книга или создатель книги, тогда  где-то  какие-то мысли тебе близки. А может быть, близок и весь высший мир этой книги, может быть, ты не видишь ничего неразумного в моих словах, может быть,  ты сам захочешь жить среди высших людей, тогда пойми – все зависит от тебя самого. Ты придешь однажды, и увидишь, что башня пуста. И никаких следов присутствия в ней. Ни бумаг, ни телескопа, ни этого кресла-качалки. Мы все не вечны и однажды исчезаем бесследно. Но если бы люди поставили памятник мне, то пусть памятником будет эта башня. Ведь высшее имеет право поселиться в наши души, как бы мы его не отгоняли. Как бы нам ни был смешон идеал – он все же самое лучшее из того, что открыл человек. Потому что он касается души. А душа – это состояние человека. Светлым мир нам кажется или мрачным, все это зависит от ее состояния.

Февраль 2008 года.

Павел Разводовский


Оглавление

Начало начал
Уход в неизвестность
Хозяин Башни
О чем Арифмет говорил своей дочери?
К высшим людям
Дворец
Вечеринка молодежи
Комната
Лев Николаевич
Достоевский
Соловьев
Сверхчеловек
Суд
Толстой. Письмо
Бог дает судьбу
Критик
Исай
Башни
Эйфель
Марк
Прощание