На престоле

Худ. Юрий Ракша "На пути из Москвы в Пушкино". Холст,масло
                Ирина Ракша

                Из цыкла "Штрихи к портрету"

                НА  ПРЕСТОЛЕ

                Рассказ

На престоле России их было пятеро, от княгини Ольги до императрицы Екатерины Второй. И каждая по-своему необычна и удивительна. У последней было длинное-длинное имя. София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербская. Пятнадцатилетней девочкой, ни слова не знавшей по-русски, ее привезли в Россию и выдали замуж за юного наследника российского престола Петра. Вскоре — Петра III. Однако Екатерина Алексеевна (так стала она именоваться, приняв православие) с помощью офицерства и фаворитки Е. Дашковой свергла с престола безвольного мужа и, воцарившись, стала императрицей Всея Руси. Главным даром ее считали умение окружить себя талантливыми людьми. Воронцов и Румянцев, Орлов и Потемкин, Ушаков, Суворов, Державин — вот кто на суше и на море, в театрах и академиях приумножал славу да и границы Отечества.


День с утра выдался пасмурный. Над Невой, над Петербургом дождило. От резких порывов ветра рябь шла по воде, словно дрожь по телу. Екатерина поскорее задернула высокую гардину и, простоволосая, в белой «голландской» рубахе до полу, отошла от окна.
В Зимнем дворце все еще спало. Даже любимая собачка Мими еще лежала белым пушистым комком на своей атласной подушке. От холода Екатерина поежилась. Казалось, тревожный ветер из окон был готов ворваться к ней в спальню.
Она накинула на свои пышные полные плечи теплый шлафрок. Но теплее не стало. Видно, печи с вечера были плохо протоплены. «Прислуга совсем распустилась, — грустно подумала она, садясь на постель. — Потакаю... Есть, есть у меня слабость к простолюдью. Сама виновата. Но взыщу. Непременно взыщу». Настроение было скверное, тревожное предчувствие томило душу. Обычно поутру из спальни государыня переходила в соседнюю комнату, где камчадалка Алексеева Катька готовила ей утренний туалет. Для полоскания горла, к примеру, воду теплую, а для лица ледяную. Сметану для рук. Французские кремы. В свои 62 Екатерина должна была особенно следить за собой. Хотя больше всего ей помогала русская баня. С веничком. В который день паришься, в тот не старишься...
Нарумяненная девка Катька вообще была крайне нерадива. Просыпала, вечно все путала. Да и тащила что ни попадя. Но государыня к ней привыкла. Впрочем, все слуги воровали. Удел их, что ли, такой? Правда, Екатерина смотрела на эти «мелочи» сквозь пальцы: «Живешь, дай жить другим». Питавшая слабость к льстивой прислуге государыня увещевала вялым голосом: «Ну, скажи мне, пожалуйста, Екатерина Ивановна, или ты обрекла себя навсегда жить во дворце? Ведь станется — замуж выйдешь. Неужто не отвыкнешь от нерадивости, от беспечности? Ведь муж — не я. Не потерпит такую. Право, о себе подумай». Чернобровая девка изображала на лице «большое горе» и поспешала, хлопоча картинно.
А в общем, слуги были к государыне сердечно привязаны. У нее было пять камердинеров. Три при ней и два при Эрмитаже. У каждого свои обязанности. Один смотрел за гардеробом, другой за печами (дело особо хлопотное), третий за чистотой в комнатах. Но особенно государыня любила камердинера Попова. «Хоть и груб мой Попов, хоть и лоску нет, но правдив». Не терпела она вранья. «А за правду — прощу».
За стеной в кабинете мелодично и громко начали отбивать время часы. Звон плыл по дворцу из зала в зал, из комнаты в комнату. Шесть — машинально насчитала Екатерина. И сегодня она как всегда встала в шесть. На календаре было 12 октября 1791 года. Тяжелое предчувствие с вечера не оставляло ее. Оттого и спала плохо. Она позвонила в переносной колокольчик, который завела совсем недавно. И вошедшему с поклоном Попову сказала, «сделав» улыбку: «После утреннего туалета, любезный, кофий вели подать в кабинет». Подумав, добавила: «А «Грозящего Амура» — ту мраморную фигуру — распорядись из Эрмитажа перенести мне в кабинет». Скоро наступал праздник Покрова Богородицы. А там — и Никола Угодник. И пост Рождественский. «Людям надо не на Амуров глядеть, а молиться. Молиться побольше». Ах, уж этот грозящий всем пальчиком Амур! Этот символ ее собственной любви. Екатерина, наклонясь, потерла ладонями больные колени. В баню надо, в баню. И не о любви надо думать, о Боге. А ноги пухнуть стали и тяжелеть. И хотя она послушно выполняла все предписания докторов — и спать стала ложиться рано, в десятом часу, и в постели, уже приняв натиранья, выпивала облатки и стакан отварной воды, — боль не отступала. Может, это от табака? Впрочем, теперь уж вряд ли она отучится его нюхать. Правы озорные французы, «ничто так не старит женщину, как... годы». А вот стаканчик мадеры в день — это рецепт к здоровью. А ведь бывало как на балах, в маскарадах гуляли! В первые годы ее правления увеселения во дворце были расписаны по дням, по часам. В воскресенье давали особенный бал. В понедельник — французскую комедию. Вторник оставлялся для передышки. В среду шла русская комедия. В четверг — греческая трагедия или французская опера. Впрочем, к музыке Екатерина была равнодушна, зато театр!.. О, тут было множество интересного, неожиданного. В театр, например, гости могли являться в масках. А из театра уж ехали в «вольный маскерад». Государыня была озорна. Особо по молодости. Часто являлась в ложу «замаскированной». То во французском мундире, который особенно был ей, статной, к лицу, то в маске Петрушки. А какой мелькал хоровод масок, какие пляски вприсядку, какие скачки в санях цугом в Царское Село...
«Ничего, ничего, все еще наладится. Еще посмеемся, порадуемся. Я не так уж стара, — думала государыня, уединенно входя на утреннюю молитву в царскую часовню. Там сладко пахло ладаном, и у киота с иконами, потрескивая, трепетно горели свечи. — Вот вернется мой князь Григорий Александрович из похода, и все наладится. Спишу ему все грехи. А он мне. Как-то он там под Яссами в этом тяжком походе? Холодно ведь уже, дожди...» Полжизни в походах, в палатках, под пулями ради нее и Отечества! «Уж сколько земель прирастил России. И Крым наш, и юг, и Речь Посполита. Конечно, Румянцев, Суворов, Кутузов... Но все-таки Гришенька — особая стать». Она тяжело опустилась на больные колени. От света свечей качнулась черная тень ее по стене. «Господи, спаси его душу, Господи, оставь его вживе... Просит Тебя, Заступник, раба твоя грешная Катерина...» Нет, ни за кого она в жизни так горячо и покаянно не молилась, как за князя Потемкина. «Господи, зачем я его отправила?.. Верни его невредимым... Гришенька, милушка, возвращайся...» — и по-крестьянски ладонью отирала мокрые от слез щеки. Она еще раз с надеждой смиренно взглянула в глаза Спасителю: «Отче наш, спаси и меня, недостойную, многогрешную...» И медленно поднялась. Пора, пора было приниматься за дела. И не след, нет, не след ей встречаться сегодня с Платоном, фаворитом молодым, новым — Зубовым.
В кабинете «Грозящий Амур» уже стоял в углу у зеленой портьеры, беломраморный, лукавый, прислонив грозящий пальчик к губам. Он словно смеялся над ней, предупреждая о чем-то. Когда-то Екатерина так полюбила эту фигурку француза Фальконе, сделанную в Париже, по заказу покровительницы скульптора маркизы Помпадур для паркового павильона «Храм любви», что за безумные деньги повелела привезти скульптуру в Питер для Эрмитажа, а вернее — себе во дворец. Собственно дело было не в том, что «на культуру» государыня не жалела денег. Дело было в том, что Амур словно бы воплощал любовь ее к князю Потемкину. Это чувство давно и неугасимо горело в сердце ее сильным и ровным огнем. И никакие иные увлечения всесильной государыни этому не мешали.
Она отослала «истопника» Попова и в одиночестве принялась за кофе с густыми сливками, теплыми гренками и мармеладом. Кофе был так душист и крепок, что обычно лакеи для своего ублажения переваривали дорогой остаток вторично. А однажды государыня, заметив, что ее секретарь Кузьмин дрожит от холода, предложила ему выпить чашку своего кофе, и тот так «зашелся и сделалось такое сильное биение сердца», что Екатерина даже испугалась. Теперь и ей доктор не очень-то позволял пить этот заморский напиток, на который тратилось немало казны. Однако государыня не могла от него отказаться.
Вот она опустила пустую легкого фарфора чашечку на блюдце. Нет, не зря она свой фарфоровый завод поставила. Теперь парцелан русский не хуже парижского. Провела ладонями по лицу, словно стирая печаль. Взяла с бювара любимую табакерку. Собственно, табакерки с нюхательным табаком, антикварные, самые разнообразные, были всегда разбросаны по столам и подоконникам в ее покоях. Но эта!.. На ней был портрет Петра I, так любимого ею. Кому она старалась всегда подражать. В память о ком под Москвой на Тверской дороге выстроила нарядный красный Петровский дворец. Разглядывая табакерку, она часто всматривалась в знакомые черты Петра. И в сложных жизненных случаях как бы спрашивала: «А ты, великий и мудрый, как поступил бы? Что запретил бы, а что повелел на моем месте?»
Государыня энергично встала и подсела к бювару. Здесь все деловые бумаги были в особом, немецком порядке. В канцелярии — это одно. А тут только ее, сокровенное. «По статьям, по раз заведенному укладу, на одних и тех же местах».
Указы, экономика, культура, почта. Кожаные папки с почтой были даже разными по цвету. Переписка с французами, особенно с Вольтером, Гриммом, Дидро, хранилась отдельно. Отдельно в библиотеке хранились и ее собственные сочинения, статьи, комедии, журнал «Всякая всячина», ее пьесы, уже давно поставленные на театре: «Обманщик», «Именины г-жи Ворчалкиной», «О, время!», еще сказки, еще «Записки касательно русской истории». Там же хранились отдельные ее Указы и Уложения. Но здесь в кабинете хранилась заветная, спрятанная под ключом, шкатулка, где особо береглись ее личные письма. Они писаны были по-русски, и потому со множеством ошибок. И по-французски, и по-русски немка Екатерина и говорила и писала всю жизнь с ошибками. А потому граф Шувалов правил ее французские письма, а литера-тор Храповицкий — русские. (Зато родной немецкий она знала прекрасно.) Но вот этих писем в шкатулке, этих черновиков не касался еще ничей глаз. Кроме, конечно, ее «единственно, истинно» возлюбленного Григория свет Александровича. Где-то он теперь, Потемушка, душа милая? Думает ли, грезит ли? Или за громом пушек, выстрелов забыл свою изменницу Катеньку?..
А в кабинете одну за другой она прочитывала, просматривала деловые бумаги. Подписывала или откладывала. Одни — направо, другие для доработки — налево. Особо задержалась на доносе своего кабинет-секретаря А. В. Храповицкого по делу масонов. Масонов, которые в России все множились, их сборища и клубы, и их издания Екатерина терпеть не могла. Боялась наступления их «чужестранной» власти, их законов и тайной силы. А главное, их небезызвестного «просветителя» Н. И. Новикова. Так и стерла бы его в порошок! (Собственно, так и «стерла», жаль, поздно. В 1792 году «просветительский новиковский» центр в Москве был разгромлен.) Подписала бумагу «о выступлениях публичных» иностранных и русских виртуозов, об учреждении в Москве Музыкальной Академии. Просмотрела свою недописанную статью о «сплоченности народа вокруг православия», ибо, памятуя заветы тетки своей, набожной государыни Елизаветы Петровны — дочки Петра Великого, твердо уяснила, что православная вера — главная особенность и сила народа российского. А стало быть, и ее, и ее страны.
Часы, между тем, мягко ударили вновь. Било девять. Екатерина, взяв колокольчик, резко позвонила, и звон этот слился с боем часов. Она была точна — наступала пора принимать доклады. И, отправляясь в соседнюю залу, все в том же светлом платье (в последнее годы она отменила при дворе в будни пышные наряды, пестрые шелка и парчу), негромко сказала статс-секретарю: «Первым пусти ко мне обер-полицмейстера (она поскорее хотела его расспросить о «состоянии цен на жизненные припасы» и... что говорят о ней в народе), во вторую очередь — генерал-прокурора». Затем шел черед других «вершителей воли императрицы».
Обед ей подали в час дня. Но на столе почти все осталось нетронутым. Лишь выпила родниковой воды (эту целебную воду доставляли во дворец постоянно). Она пила ее и любила разводить ею смородиновое желе. Да еще она выпила свою «законную» рюмку мадеры... После обеда Екатерина любила, чтоб ей читали. Но сегодня, хмурым октябрьским днем, она видеть никого не пожелала. Даже своего нового фаворита — блестящего Платона Зубова. Умника и красавца. Запершись у себя в кабинете, быстро и словно украдкой достала она из бювара шкатулку и отперла ее. Распахнулось розовое стеганое нутро, а там — сложенные листки, письма. Самая заветная ее переписка. Пальцы медленно, трепетно коснулись страниц. Вот последние записочки юного Зубова. А эти вот — Гришеньки, ее давнего фаворита, скорей даже мужа графа Потемкина, перед которым она сегодня испытывала почему-то щемящее чувство вины... Господи, сколько их накопилось из разных лет! Слезы начали застилась глаза, некоторые его письма она помнила почти наизусть... Зачем, зачем она отослала его на юг, в эту грязную Бессарабию?.. А вот и ее письма к нему. Разных лет, корявые, неправленные черновики. И взгляд заскользил по строкам, которые она словно вновь шептала ему: «Сердце мое, я пришла к вам, но увидев в дверь спину секретаря или унтер-офицера, убежала к себе со всех ног. Все же я люблю вас от всей души», «А я тебя за то люблю, что всклепал на меня спесь и тебя накажу поцелуем прямо в губы... Я здорова и радуюсь и о вашем здоровье», «Двери будут открыты и все зависит от желания и возможности...», «Батенька, я приходила с тем, чтобы вам сказать, сколько тебя люблю, но нашла дверь замкнутой...», «Милуша, я весела, не сержусь, да и не за што, Гришенька, премилой. Вчерашний день не выключу из дней щастливых... Я, душенька, буду уступчива и ты, душа моя, будь снисходителен», «Голубчик мой, здесь так холодно, что я решила завтра же ехать в Царское Село. Слышу я, батенька, что ты живешь там в лагере. Весьма опасаюсь, что ты простудишься в палатках, в холоде. Мне кажется, год как тебя не видела. Ау, сокол мой дорогой, позволь себя вабить (т.е. — звать, охотничье. — И. Р.), давно и долго очень ты на отлете...» Екатерина с трудом оторвала взгляд от строк. Глаза застилали слезы. И сквозь них, словно размытый, белый Амур снова грозил ей пальцем. Последнее письмо она принялась читать, подойдя к окну, за которым неспокойно шумела Нева, свистел ветер: «Душа моя милая... вы мне долгих писем не жалуете, а для того принуждена сказать, прощай казак сердитый, прекрасный, храбрый, умный, смелый, предприимчивый, веселый. Знаешь ли, что имеешь все те качества, кои я люблю, и потому столько тебя люблю, что выговорить нет способу. Мой ум, мое сердце и тело одинаково довольны Вашей Светлостью... Миленький, у тебя сердце добренькое, люби меня там хотя крошечку... а не будет терпенья прочесть сие письмо, ну кинь в огонь походный, я согласна, только будь весел... Прощай, муж мой, сокровище мое, сердце мое…»
Бой часов заставил ее поднять голову. Пять — поняла она. И тут же услышала — в дверь резко стучали. Это было так необычно, «без этикету». Быстрым шагом подошла она к двери и отперла. Высокая, белая, золоченая дверь медленно, бесшумно отворилась. После кабинетного сумрака в лицо ей ударил свет залы, где почему-то горели все люстры и канделябры. И стояло множество близких и приближенных. Поодаль — незнакомый курьерский офицер. Сам Храповицкий, опустив глаза, подал ей «донесение». В нем говорилось — князь Потемкин-Таврический Григорий Александрович ныне скончался, на переходе его армии из Ясс в Николаев, на походном плаще, расстеленном на дороге. Екатерина только успела вскрикнуть, и все перед ней шатнулось, поплыло, почернело.
В дальнейшем секретарь А.В. Храповицкий, вспоминая сей день, и её любовь к князю,  напишет в своем «Дневнике»: «А далее были все слезы и отчаяние...»
 И ещё он вспомнит такие её недавние, задумчивые слова: «Он завоевал для меня крылья. – и помолчав, -  Он соединил для меня Черное море с Балтийским. Я стала — «Екатерин Великий», Так в мужском роде называют меня теперь в Европе. Я ввела Россию в число великих европейских стран…»

Умерла Великая Государыня пять лет спустя, 67 лет от роду, в ноябре 1796 года .