ЛАмбушки

Худ. Ю.Ракша. 1974г. "Портрет с шоколадницей" бум. кар.

                Ирина Ракша


                Л А м б у ш к и

                рассказ

Игорь Иванович Самохин спускался вниз по эскалатору. Ощущение было странное, потому что он давно не ездил в метро. Отпустил сегодня шофера с машиной на профилактику, а сам остался без транспорта... В метро его тянуло давно. В последние годы, может, от неуютности в доме, ему хотелось увидеть метро своей юности. Когда он, длинноногий, красивый студент, опаздывая на лекции, мог лихо нестись вниз, мимо стоящих, отбивая дробь по ступеням, а в вагон влетать в последний момент, шибанув плечом шипящую дверь. Да и свиданья зимой назначались в метро... О, как давно это было!
На переходе станции «Белорусская» Игорь Иванович оказался в заторе. Приподняв портфель, он медленно двигался в плотном потоке, слушая, как под сводами гулко раздается шарканье множества ног. Конечно, он мог взять на фирме другую машину. Можно было и за своей в гараж съездить. Но кто же знал, что он попадет в давку. Вдруг сзади послышалось громкое: «Гарик!.. Гарик!..» «Наверное, кто-то потерял ребенка!» — подумал Самохин и вспомнил, что и его в юности ласково называли Гариком. Мама так называла и еще кое-кто...
Он осторожно перехватил тяжелый портфель с банкой тертой «живой» смородины от тещи. Честно говоря, Самохин не любил эти вечные передачки: то пирожки, то варенье. Как маленьким. Ведь другое время на дворе, и он уже давно не работник НИИ полимеров... Господи, сколько бездарных лет загубил он в этом НИИ! Неожиданно всплыла в памяти курьезная поговорка, тайно ходившая тогда по отделам: «Они делают вид, что платят нам зарплату, а мы делаем вид, что работаем». Хотя, по правде сказать, это не помешало ему защитить кандидатскую, теперь никому не нужную. К полимерам он давно не имел отношения, а занимался сбытом сырья. И успешно. И какое ему, в конце концов, было дело, откуда берется этот цветной металл! Его фирма арендовала у того же НИИ целый этаж. Купили мебель, компьютеры, наладили связи. Тут и английский его помог, и даже манеры (сто раз вспомнишь маму-интеллигентку). Теперь, худо-бедно, он второе лицо в фирме. Свой счет в надежном банке, контракты, командировки за границу, персональная «БМВ».
В потоке людей Самохину стало не по себе. Вдоль стен душного коридора крикливые подростки торговали газетами. Тут же стояли цыганки с грязными детьми. Дальше — калека в пятнистой защитной форме. Афганской или чеченской. Конечно, он и в Париже, и в Вене видел нищих, но чтобы дома, в Москве!
Шагать в потоке мелким шагом — плечо к плечу — стало тошно и унизительно. Он мечтал о метро свой юности, а попал неизвестно куда и впервые понял, как человек в толпе перестает быть личностью. Исчезают и не имеют значения внешность, профессия, авторитет. Остается лишь функция двигаться. Как в гигантском муравейнике, пульсирующем в толще земли.
По руслу туннеля его несло к поездам. Опять перехватил портфель. Скорее бы наверх! Наверное, теща уже позвонила жене. И та приготовила ужин. Ему, конечно же, сегодня не стоило маяться дурью и с работы заезжать к теще. Хотя на то была веская причина. Через неделю он с женой уезжал в отпуск на Кипр, и надо было к кому-то пристроить собаку. Недели на две. Но это оказалось непросто. Друзей-собачников не было, а теща... В прошлом году она собаку брала, а нынче заупрямилась: «Нет, Игорь, нет. Я понимаю — болонка. Болонку бы я взяла, а это теленок, а не собака. С ней страшно гулять. Нет, нет, как хочешь, но у меня давление и соседи». Как будто в прошлом году не было давления и соседей... Просто надо было дать старухе денег. На питание. И ей, и собаке. Но жена для матери почему-то всегда скупилась. Лукавила: «Ты оскорбишь ее этим. Она бескорыстна. Это же моя мама». Будто мама могла святым духом питаться… В общем, по телефону ее было не уговорить — пришлось самому ехать... Что же касается болонок, то Самохин терпеть их не мог. И теща это прекрасно знала. Она, сухонькая арбатская старушка в седых букольках, сама была чем-то похожа на доживающую болонку. Самохин с женой не тревожили ее с обменом. Попросту прописали к ней сына. Так что с тещиной площадью все было схвачено... А вот про теленка — это теща сказала зря. У Игоря был пойнтер. Отличный, английский. Белый в яблоках. Конечно, баловень и любимец. Когда-то, еще в НИИ, Самохин мечтал об охоте, это было престижно. Даже ружье купил. Из которого так и не выстрелил. Все что-то мешало, хотя приятели да и сам шеф порой баловались...
В конце перехода Самохин вдруг увидел вверху под белыми сводами голубой шарик. Улетел от кого-то голубой шарик чьей-то мечты. Видно, хотел взлететь к самому небу, но все его небо тут вот и кончилось.
На Самохина напирали. Он даже вспомнил о карманах. Опять женский голос упрямо позвал: «Гарик! Гарик!». Наконец, возле лестницы, ведущей к платформам, толпа поредела. Вздохнулось полегче. И, словно сбросив с плеч груз, Игорь Иванович поспешил вниз к поездам, но опять услышал почти отчаянное: «Гарик!.. Самохин!» На свою фамилию он оглянулся, увидел, как сквозь толпу к нему пробирается какая-то немолодая женщина. В очках, в белом нелепом берете...
— Ну, здравствуй, Гарик! — подскочив, она быстро дышала ему в грудь. — Здравствуй!.. А я смотрю — то ли ты, то ли нет... Ты что же не откликаешься?!
Он смотрел на нее, пытаясь вспомнить, узнать... С трудом, как на фотобумаге, проступало нечто неясное, давнее.
— Лиля?.. — спросил он с опаской. — Боже мой... Неужели? — он не видел ее уйму лет, со студенчества. — Какими судьбами? — она показалась ему призраком из давно минувшей жизни.
— Я так боялась, Гарик, сейчас тебя потерять! — быстро говорила она. — У вас, в Москве, такая сутолока, суета. Как вы только живете?!
Боже, сколько же лет Игорь Иванович не слышал этого — «Гарик»! Он взял ее под руку, повел, пропуская вперед:
— Идем. Отойдем в сторонку.
«Неужели это она, Лиля?! — думал он, искоса оглядывая ее. — Как сильно изменилась. Прямо тетка из провинции...» Наверное, и он постарел... Но не настолько же. О своем возрасте он никогда не думал. Всегда был крепким, спортивным. Не курил. В общем, любил себя. Жена в гостях до сих пор ревниво шипит: «Хватит на девок пялиться!» Да, Лиля стала полнее, солидней. Или это пальто такое старомодное? Взгляд Самохина машинально скользнул вниз. На ноги... Ноги были в порядке — по-прежнему очень красивые. Стройные, с тонкой лодыжкой. Когда-то они с приятелем игру придумали. Шутливо оценивали женщин, как породистых лошадей, по десятибалльной системе. В три цифры: ноги, фигура, лицо. Теперь это забылось, а в молодости потешало. Особенно на улицах, при виде встречных. Перекинешься цифрами — и в хохот... Его Лиля потянула бы на «966». Очень красивые ноги.
— Ну, вот, кажется, здесь потише, — она сама села в каком-то простенке на мраморную скамью. Сунула светлые перчатки в сумку, легким движением поправила берет. — Ты помнишь эту скамейку? Ну, садись же, садись, — она располагалась основательно. Самохин сел, аккуратно поставив портфель с банкой на колени. Лиля смотрела на него, словно завороженная. На его лицо, плечи, крупные руки. Вздохнула. — Ты знаешь, я просто не верю, что это мы и опять в метро! И опять на кольце... Помнишь, как мы по кольцу ездили, грелись на этой скамейке?! — Она заметно волновалась. — Ну, ладно... Рассказывай, как ты? Что ты... — она поймала его недоуменное выражение, смутилась. — Ну... тогда рассказывай самое главное.
«Господи, ну что за напасть, — вдруг раздражился он. — Что ей рассказывать?.. Про сбыт металла через Латвию в Польшу?.. И, тем более, не о жене и поездке на Кипр!»
Но все же улыбнулся, сказал чуть шутливо:
— О-о, я теперь, знаешь, ба-а-льшой начальник... В собственной фирме. Аж себе не верю!
Она обрадовалась, не сводя глаз, кивнула восторженно:
— Я всегда была в тебе уверена! Ты должен был всплыть! Должен. А как же иначе? Ты — умница!.. Кстати, как с твоей докторской? Защитился? У тебя же прекрасная тема была!
«Нет, она не очень-то постарела, — подумал он. — И, пожалуй, еще хороша. Вот что значит — жить в провинции. На свежем воздухе. Не то что в московском смоге!»
Тонкие тонированные очки оттеняли ее нежную кожу, свежий румянец. Ох, уж эти очки... Когда-то впервые он целовался с ней на Стромынке, возле ее общежития, под деревом. Многоэтажный дом светился огнями, из распахнутых окон неслись мелодии то гитары, то твиста. Они стояли в тени густого дерева. Пахло свежей листвой. Игорь не разрешал ей уйти. «Тогда слушай стихи», — говорила она. Но ему было не до стихов. Он всем телом чувствовал ее — теплую, нежную, трепетную... А она шептала и шептала цветаевские строки, частенько могла повторять их — так они чем-то заворожили ее: «Увозят милых корабли, уводит их дорога белая...» Потом она ела яблоко, а он, целуя ее, ощущал на губах яблочный вкус... Боже, сколько же лет прошло, а до сих пор помнится этот вкус. Вкус ее губ. Он целовал ее до одури. Аж голова кружилась. Порой, сквозь дыхание, слышал испуганный шепот: «Гарик... Гарик... Ну, пусти, сумасшедший... очки сломаешь...»
— Так какими же ты судьбами в Москве? — он уже вглядывался в ее черты с интересом... Те же глаза, те же полные губы.
— Отгадай! — взгляд ее стал лукавым. — Привезла свой при-бор. На выс-тав-ку. Он прошел, между прочим, все испытания... Слышал, в Сокольниках открывается всероссийская выставка?
— Да, кажется, — сказал он, хотя ничего такого не слышал. Ни выставки, ни наука его давно не интересовали. Интересовали сбыт, прибыль, проценты. Но все же спросил с интересом: — Так что же вы там испытываете?
Она засмеялась:
— Испытываем нужду. — Он улыбнулся шутке. — Но все же не вся наука лопнула, — продолжала она. — Мы в Карелии как-то еще шевелимся. Хотя порой без зарплаты сидим, — Лиля, как и прежде, была свежая, ясная. Словно от нее опять пахнуло яблоком. — Знаешь, я работала с патентным фондом, и нигде ничего подобного! И отзывы отличные. Все трех референтов. Представляешь?! — она сияла, и можно было подумать, что в ее жизни все складывается легко и благополучно...
Когда-то из-за этой женщины Игорь чуть не вылетел из института. Еле вытянул пятый семестр. Она где-то доставала контрамарки и дешевые абонементы. Водила его на вечера поэзии в Политехнический. И еще на концерты. Все почему-то на Баха и Генделя. А он под тяжкие звуки органа смотрел, ничего не слыша, на ее зачарованное лицо и думал, как вечером в общежитии, пока нет ее соседки Бобровой, будет, торопясь, целовать эти губы и слушать жаркий шепот: «Увозят милых корабли, уводит их дорога белая. И стон стоит вдоль всей земли: «Мой милый, что тебе я сделала?..»
— А международная выставка — осенью, — живо продолжала она. — Жутко волнуюсь. Немцы приедут, голландцы, — вздохнула. — Мне бы только на дорогу деньги достать...
О, как он был влюблен в эту женщину! Такого в жизни с ним больше не было... И уж не будет... Со Стромынки к себе на Мосфильмовскую он ночью шагал через всю Москву. Не шагал, а летел. Лихо, как «дядя Степа», меряя город длинными ногами. В тишине улиц ритмично шаркали его джинсы. На набережной за парапетом масляно поблескивала черная вода Москва-реки. На перекрестках весело меняли цвета ненужные в ночи светофоры. Однажды, взлетев на свой третий этаж, он долго, нетерпеливо жал кнопку звонка.
— Ма-а! — не выдержав, наконец, закричал радостно через дверь. — Ма-а!.. Открывай! Я женюсь!
Та испуганно открыла. Стояла в тесной прихожей в длинной ночной рубашке — бледная, маленькая, худая. Вдруг отвернувшись, быстро пошла ставить чайник. Загремела посудой. В кухне он нетерпеливо подсел к столу, схватил пирожок с капустой — жутко хотелось есть. Мать зажгла газ, тихо спросила:
— Ты что же, Гарик, решил институт бросить?!
— Ну, что ты, ма-а... — он жадно жевал, а она продолжала загробным голосом: — Или решил из дома уйти? — губы ее задрожали. — Я, Гарик, все, что могла, в тебя вложила, всю жизнь тебе отдала. Но ты решил это перечеркнуть... И свое будущее — в том числе. А я думала, сын, что хорошо тебя воспитала! — вдруг сорвалась, шепотом закричала: — Приходишь Бог весть когда! Кричишь на весь дом! Меня позоришь! Что скажут соседи?! — она без сил опустилась на стул. — Ах, если бы жив был отец... Гарик, Гаречка, помни, милый, мать у тебя одна. А этих... вольных девушек... будет еще очень много, — голос ее был хрипловатым, срывался.
Он поднялся, обнял ее за плечи, она, вся холодная, худенькая, затерялась у него где-то под мышкой.
— Ну, зачем ты так, ма? — И она зарыдала, уткнув лицо ему в грудь.
— У тебя, Гарик, все еще впереди... А сейчас важнее всего учеба, диплом, — и с надеждой заглянула ему в глаза.
Он гладил ее сухие рыжеватые волосы, совсем седые в проборе, и впервые тогда подумал: «А может, мама в чем-то права? Конечно, самую малость, но все же...»
На пятом курсе он стал встречаться с Лилей реже. Она всерьез занималась дипломом, упрямо и увлеченно. Торчала в библиотеках. Как-то сами собой кончились их вечера и концерты. Он спешил с занятий домой. Она в общежитие. Со стипендии она, как и прежде, покупала пластинки и зимними вечерами слушала их. А Игорь уже устал от Баха. И стихи разлюбил. И в темноте, иногда, лежа с ней рядом на жесткой койке, когда наконец стихала надоевшая мелодия, с интересом слушал, как за стеной гортанно бранятся студенты-китайцы. Она порывалась подняться, снять шипящую пластинку. Он силой удерживал. «Пусть». Она вырывалась: «Ну, Гарик, это же музыка», — и босиком бежала к окну. Раздавался щелчок. А она, замерев в тишине, смотрела вниз на улицу, где стояло их дерево, все в снежном кружеве. Там светил фонарь. И в треугольнике света летел косой снег, как в сказке. И прохожие с белыми плечами, словно в гоголевских накидках, неслышно сновали, будто по сцене. Игорь нехотя поднимался, включал свет. Резкая лампа сразу слепила глаза. «Ну, что... Мне пора, — говорил он, натягивая брюки и не глядя на Лилю. — А то Боброва скоро явится!» — хотя прекрасно знал, что у Бобровой допоздна лабораторная. Просто он любил теперь рок. И удачно играл на бегах.
— Да, мне пора... — сказала Лиля насмешливо. — «Увозят милых корабли...», — взглянула на Самохина, надеясь, что он уловит ее иронию...
В метро стоял ровный, словно высоковольтный, гул. Мимо спешили люди. С шумом неслись поезда. Однако же все — по кругу, по кругу. Но Лиля этого будто не замечала, словно они были тут только вдвоем, как в юности, когда прятались от мороза.
— А я компьютер освоила. Не сразу, конечно. Привыкли же все по старинке. А сейчас «Макинтош». От спонсоров. Ну, просто музыка. Нам бы смолоду такую технику! Сколько бы всего успели!
Он смотрел на нее, все более удивляясь. Как смогла она сохранить себя прежней: ясной, открытой?..
— В общем, завтра в два — я в Сокольниках. У нас даже свой стенд. Девятый. — Заправила под берет русую прядку.
Он отметил: «Кольца нет. Неужели не замужем?!!»
Лиля заметила, что он слушает невнимательно.
— В общем, в декабре у меня защита. Приезжай... Покажу тебе наши леса, на лыжах походим.
В день защиты ее диплома он хотел заехать к ней в общежитие, но живо представил, как она, торопливо переодеваясь за дверцей шкафа, заставит его резать вместе с Бобровой овощи для винегрета, заливать их маслом и потом все это мешать в эмалированном тазу. А сама будет бегать то на кухню, то к телефону в коридоре, принимая поздравления. Потом в тесной комнате, где он так привык быть с нею вдвоем, станет шумно, людно... И он не поехал. Поздравил по телефону из автомата, чтобы дома маму не волновать... А вскоре Лиля распределилась куда-то на Север и уехала. Хотя вполне могла остаться в Москве. У нее рядом, в Клину, жила мать... Как давно это было!
Она чуть коснулась его руки:
— Ты о чем сейчас думал?
— Да так, — пожал он плечами, — юность вспомнил.
— О-о, — ее взгляд стал теплым. — Это было совсем недавно, будто вчера... Помнишь, осень в Останкине? Костры рыжих листьев?.. А у тебя все такие же худые пальцы, — она замолчала.
А он услышал гул поездов, шарканье ног. Увидел вдали часы над туннелем. Большой светящийся циферблат и прыгающие стрелки. Боже, дома его уже заждались. А если вернее, то ждал скандал...
Лиля спросила:
— А знаешь, что значит «ламбушки»?
— Может, оладушки?
Она рассмеялась по-детски:
— Нет, ламбушки у нас, в Карелии. Так называют маленькие озера, разбросанные в лесах. Озера, как блюдечки. Как голубые глаза земли.
Она и раньше была забавной. Находила во всем чудесное. Задавала неожиданные вопросы. Как-то зимой им не досталось билетов в «Современник». А очередь, между прочим, выстояли с ночи. Лиля в легком пальто (другого попросту не было) семенила рядом по скользкому тротуару и плакала. «Ну, перестань, — раздражался он. — Перестань». Ему хотелось уйти, было стыдно перед прохожими. Могли подумать, что это он обидел девушку. А она вдруг спросила сквозь слезы: «Скажи, а правда, что в крови у человека есть золото? — подняла заплаканные глаза. — Неужели и во мне тоже есть, и в женщинах даже больше?»
— Вообще я ужасно завидую вам, москвичам! — говорила она. — Вчера на Тверской в книжном глаза разбежались. Кое-что, конечно, купила. Для себя и для наших сотрудников. Сейчас мало кто ездит в командировки. Дорого.
«Странно, почему она не замужем?!» — подумал он, а вслух сказал совсем другое:
— У меня тоже большая библиотека... А, кстати, как у тебя со временем?
Она обрадовалась:
— О, я свободна. Я совершенно свободна. Только в Сокольники на выставку забежать. У меня тут целых три дня. Представляешь, три дня в Москве!
Ее, конечно же, надо было пригласить в гости или сводить в ресторан, она наверняка не была. Но он молчал.
Она спросила:
— Ты в каком районе теперь живешь?
— На Беговой. Кооператив купили. — (В конце концов, что тут такого, если он приведет в гости сокурсницу, друга юности?)
Она грустно улыбнулась:
— Наверное, ипподром прямо под окнами? Бега, скачки по кругу?! Помнишь, ты уже тогда любил лошадей.
Он кивнул:
— Да, квартира приличная, трехкомнатная. С балконами. Но у меня сейчас другая проблема. Скоро в отпуск еду. Надо куда-то собаку пристроить. Пойнтер. Хорошая родословная и из хорошей семьи, — он оживился. — Такая умница. С полуслова все понимает. Газеты носит, тапочки! — он поправил портфель на коленях, где была эта чертова банка варенья.
Она кивнула, будто давно знала, что его собака носит газеты, щелкнув замком, достала из сумочки перчатки. А когда из туннеля с шумом надвинулся поезд, вздохнула:
— Ну, мне пора!
— Что так вдруг?! — и неуверенно добавил: — Может, ко мне зайдем?
— Нет, Гарик, нет. У меня тут всего три дня. И выставка. И к маме надо на кладбище, — ее лицо сразу осунулось, показалось усталым.
И он вдруг понял, что вот сейчас, сию минуту ее перед ним не станет. Не станет этих губ, этих глаз. Таких теплых, родных... Она, как последний луч, навсегда уйдет из его жизни, как ушла некогда юность.
— Послушай, Лиля, — он волновался. — Когда ты приедешь еще?!
Она усмехнулась невесело:
— Вот изобрету еще что-нибудь...
Он взял ее руку, но она отняла: «Погоди — перчатку надену!» — и поднялась со скамейки.
Остановился поезд, из вагона хлынул народ, их стали толкать.
— Ну, вот и все... Поеду... — она улыбнулась с трудом и отступила. — Надеюсь, ты сумеешь удачно пристроить своего чудесного пойнтера. Сейчас все так любят собак...
Сперва он подумал, что она пошутила. Ему вдруг захотелось шагнуть следом, схватить, привлечь к себе, заглянуть в глаза. Он окликнул, даже махнул рукой, но она, не оглянувшись, скрылась в вагоне за чьими-то спинами. И поезд ушел.
Народ схлынул, а Самохин стоял у той же скамейки опустошенный, потерянный. Хотел и никак не мог понять, что же все-таки произошло?!. И даже шагая к дому, по Беговой, и огибая лужи, все повторял про себя: «Ламбушки... Ламбушки...» А он и не знал, что есть такое странное, такое ясное слово. Не знал, что отныне оно останется с ним навсегда и будет тревожить и волновать.