Ледяной кубик или Прощание с Севером

Два оленя –  белый, из Норвегии и серый, из России, полюбили друг друга. Он, правда, сероват (русский валенок), зато она – просто ангел в ризе совершенства.
Диверсанты страсти нарушают границу, пробиваются через рвы и колючую проволоку, на мушке у часовых, всякий раз рискуя шкурой, чтобы повидаться. Нелегалы людской породы, ломясь через кордон, привязывают к штиблетам лосиные копыта, ну а олени обуваются в мальчиковые (девичьи) ботиночки. Но вот, злой голодный пограничник решил добыть деликатесного дикого мяска… и т.д. «Возлюбленный в капкане».

И все звери – серые, белые и черные, желтые и красные, даже голубые (песцы) и розовые (лисы), а  уж о зеленые, само собой – вступились за разлученных олешков. Рать зеленых, кипя и свирепея, разрушила наворочено-дизайнерский и всячески передовой заготпункт по производству оленины. Этот звериный Дахау, Бухенвальд братьев наших меньших, вставший районной администрации в копеечку. На обломках его лесные бандформирования возвели Белый Чум Любви. Разве не любовь правит этим миром?
А розовые и голубые, хоть и твари дрожащие, тоже право имеют.

Библейский Эдем находится на крайнем севере, это ясно. Где ж ему еще быть? Остальное все исхожено, обыскано и заплевано.

Далёко в тундре есть райская поляна, где живут в любви и согласии счастливые звери. Песцы, роскошно-голубые и рыси бешено-крапчатые, волки с огненными пастями и совы с глазами, полными равнодушного горя, рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети, белый медведище, вырубленный из соляной глыбы и отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

Много кто рвался посмотреть (и сфоткать) поляну любви, но отводит взыскующих адептов от нее – на кривых лапах любострастный Росомаха, шестилапый семиуст. Стережет он странников на перекрестках дорог. Не побережешься, и словит. Лапами облапит, устами вопьется в уста, хвостом своим пушистым защекочет любого. Паломники в тундрах заблуждаются, в прямом смысле слова, и в переносном. И даже блудят – тоже в смысле переносном и прямом. Росомашья страсть сбивает их с пути истинного. Так что пей, Адам, портвейн «Агдам», паси Евочек и не лезь в Эдем.

А пусти их в рай (тот еще народец!) – они же все испакостят, замусорят, закидают выпитыми бутылками, пакетиками из-под чипсов и пластмассовыми тарелками от опарышей «Роллтон».

В Приграничье, оплетенном колючей проволокой, с прыгающими минами во рвах и древними противотанковыми ежами на болотах, с часовыми в ватниках и шапках-ушанках, сходятся земли пяти стран. Столетия сменяют друг друга, а река Ультима все так же, русалочьи плеща и хохоча, вьется и всячески выделывается  в долине Туле.
И очень разные существа приходят к ней испить водицы.

Мало-помалу (недостаток финансирования и вообще, бардак в военном ведомстве) противотанковые ежи переродились, стали живыми ежами. Лирическими ежиками в тумане. Простой пограничник взял шинель от Коко Шанель и пошел домой (а там его ждет повариха в трусселях от Труссарди). Мины превратились в лягушат скок-поскок, а колючая проволока – в змей, даже не сильно ядовитых.

И все твари Приграничья прониклись друг к другу: два мальчика (из Мурманска и из Тромсе), два зайчика, два грибочка, две теннисных ракетки, две дирижерских палочки, две полицейских дубинки, две тюремных заточки, два хакера, два чайника (бабушки Анюты и бабушки Аниты), два пакетика с чаем («Липтон» и «индийский со слоном»), два танка (НАТОвский и Краснознаменного северного флота), два вертолета…

«Моя вертолеточка, побудь со мной…» Вертолет и вертолетка гонялись друг за другом, как влюбленные стрекозы, вальсировали в облаках. От их гудящих призывно пропеллеров разносились по эфиру, во все стороны света, электрические послания любви. Это было возвышенное чувство. Лишь однажды возлюбленные решились поцеловаться, на лету коснулись друг друга фюзеляжами, прильнули иллюминатором к иллюминатору, какое счастье! – и оба упали вниз с большой высоты. Ромео и Джульетты, по молодости лет, не знают, что для полетов души смертным дана одна стихия, а для плотских утех – другая. А употребить небо с землей  «в одном флаконе» еще никому не удавалось.
Но не переживайте понапрасну, все обошлось: хмурые военные механики собрали их тела заново, буквально из обломков, и они поженились. В экзотическом месте, на заброшенном военном аэродроме эпохи СССР. Гостями на свадьбе были дедушки и прадедушки – лихие бомбардировщики военной поры, с красными звездочками на потрепанных фюзеляжах, сбитые немцами и поднятые из болот местными краеведами. Свадебный генерал – элегантный МИГ. И преуспевающий столичный племянник – СУ (для приятелей Сушка). Старый проржавевший ангар ради такого случая весь задрапировали белым парашютным шелком, а невеста красовалась с веночком в пропеллере.

Любовь смешивает в границах Приграничья крови человеческие, в пьянящие коктейли. Пять государств, как пять чудовищ разных видов, взирают друг на друга с любопытством, переходящим в чувство более интимное.

В чужом селе девки всегда краше, чем в родном. Соседа тянет к соседке, со сверхъестественной даже силой. Народы взаимопроникают и сливаются в экстазе: финно-шведо-саамо-русско-норвежцы. Кордоны давно снесены; настал общий язык; все друг другу почти родственники.

Это пророками предсказанная Ультима Туле, на краю Ойкумены. Гиперборея, если угодно – заповедный дол Аполлона.
Аполлон и Артемида, божественные брат с сестрой, как неоднократно писалось в прессе, родом из Ловозерского района. Бог искусств прилетает за Полярный Круг, каждую весну, на упряжке из белых лебедей, там прозябает под незаходящим солнцем, средь лишайников и мхов животворная лоза Овидия, а в расщелинах скал, на каменных тронах восседая, вещают пифии, укутанные (холодно все-таки) в роскошные самоедские меха – полная, короче, Гиперборея.

Все тут в звезды лезут, пляшут-поют (но не пашут и не куют). Исполняют руны под арфу, или блюзы под гитару, или частушки под балалайку. Сочиняют враки и актерствуют, актерствуют с утра до ночи. Некоторые даже ваяют, или хотя бы, валяют (валенки; дурака).  Пьянствуют, конечно. Пей за жисть, пейзажист! Крутят романы. Их вспоила своими водами легкого поведения река. Финское шаманство, саамское звериное чутье, норвежская ветровая мечта, российская запредельность – эта гремучая смесь в крови дает ультиматульцев, первый в истории сверх-народ, супер-семью: художников, актеров, поэтов... А чем еще занять себя за 70-й широтой, где десять месяцев зима?

Жизнь у них, еще бы, о-очень интересная: не сеют и не жнут, но Отец небесный (батюшка Аполлон Зевсович) их питает. А главным образом  питают их программы социальной компенсации для жителей отдаленки, надежные, добротные скандинаво-коммунистические программы. Чтоб нам с вами так жить.

Натурально, здешние скульпторы с особым рвением  лепят горбатого, а вокалисты – поют лазаря, для ревизоров, европейских и местных. Для всяких там важных членов и органов.

Биармия – би-армия: двойная армия, двойственных людей: 1) социальщики, живущие на пособие и они же  2) жрецы солнечного бога, служители его культа, исполнители древних мистерий. И не хихикайте. Кто не был в шкуре поэта, не знает, как это трудно.

Своих таких чудиков, местных, хватает в любой стране (как их называть: богема, любовники муз? жокеи Пегаса? ХЛАМ: художники, литераторы артисты, музыканты?)  Но здесь, на крайнем севере, в глуши и захолустье, в дыре, тьмутаракани, (вернее, тьмумошкарани) с белыми мистическими ночами и эффектом «полярного невроза» – их 90% населения.

Женщины в Ультима Туле самые лучшие. Возьмем, например, Р. – из писательниц она самая красивая, а из красавиц – пишет лучше всех. Или К.: видели вы у какой-нибудь живописицы такие ноги? А другие длинноногие бэби – секретарши, парикмахерши, продавщицы промтоварных магазинов, может и, всем хороши, но не живописуют они вам на полотне мокрую сирень, яблоки Гесперид, хороводы фей, цветок Гильгамеша, джина в бутылке, райских птиц Гамаюна и Сирина, оленя Серебряное Копытце...

Ультиматульцы мира, соединяйтесь! Сопрягайтесь! Парами, тройками, четверками и т. д. Покупайте вскладчину сову – совершайте совокупление.

Приезжайте к нам на Колыму (лучше мы к вам). На светлячковую Лотту, на колокольчатую Колу, на бенгальскими свечами утыканную, конфетами и конфетти усыпанную реку Ультима.
В бешено-крапчатую Югорию и Лаппонию, роскошно голубую. В лютую Чудь, в лешую Лопь, бесову Самоядь, чертову Очуметь. На Маточкин шар, где свихнувшаяся стрелка компаса пляшет вокруг своей оси. В бухту Флора, с вечной полярной весной, с горькими ивами в лихорадке, в струпьях желтых сережек. В соленым пеплом занесенный, звездными угольками прожженный насквозь Баренцбург.
Заходите! Накроем поляну,  выставим на стол нектар и амброзию. Будем пить бальзам вечной юности, приворотным  зельем закусывать.

Секрет изготовления эликсира жизни испокон веку хранится где-то тут, на высоких широтах, в дневной Калевале, полуночной Похьоле, прародине чародеев.

Русская водка, молоко оленьей кентаврицы, морошковый ультра-оранжевый сок, вытяжка из акульей печени, желток яйца полярной крачки (той, что каждый год перелетает с Северного Полюса на Южный, через все на свете параллели, и обратно), толченые щучьи зубы и титан из марсианского метеорита, слезы похьольской ведьмы Лоухи и капелька собственной крови адепта...  Он же панацея, он же любовный напиток, он же средство Макропулуса, он же тетраграмматон – имя Бога, и, уж, натурально, святой Грааль.

Затерянный в веках рецепт ищут студенты Баренц-факультета, Марья и Дэниэл (роясь в библиотеках, щелкая интеллектуальные орешки – при том, отстреливаясь от бандитов и полиции, загоняя на предельной скорости свой видавший виды студенческий квадрацикл).

Мария из Магдалы и пророк Даниил.

Марья-искусница, вышившая на пяльцах судьбу Тридевятого царства, Тридесятого государства.

Данила-мастер, Хозяйки Медной Горы сбежавший жених.

Машенька, хитренькая гостья трех медведей.

Данко –  тот самый! –  юноша, вырвавший из груди своей горящее сердце, дабы освещать соплеменникам путь во мгле.

Марья Моревна из берестяной Берендеевки, края непуганых птиц.

Данила Багров, младший брат («Детские годы Багрова-прапраправнука») кумир нарко-поколения, символ пост-советской эпохи.

Мэри, леди Совершенство.

И просто Дэн (родители назвали сынишку в честь любимого писателя, Дэна Брауна).

В финале герой, подстреленный, истекает кровью, но предпочитает идти сам, без посторонней помощи; ее волосы (светло-русые, натуральные –  L’Oreal Exelence, № 994) растрепал норд-вест, отчего она стала еще гламурней. Вот вам, люди, подарок – бессмертие.

Граница тут – сакральное место, вроде пристани Харона, а река Лотта – наш Ахерон. Минуя ее, вещи и люди преображаются.

Прощай, Норвегия, нежная ундина, печальная Сольвейг.

Здравствуй, родимая сторонка, леший тебя подрал. Дым Отечества, горький, но сладкий.

Как плохо в России. Как сильно я ее люблю. Такая вот двойная мысль-чувство.

   Полуостров Кольский, как известно, скользкий.

Дикие, грозные, горько-соленые на вкус слова. Страшные-то какие слова: Игарка, Индигирка. Таймыр, Уйгур.

Язык сломаешь: Сык-тыв-кар. Ни один закаленный в боях пост-модернист, пофигист-затейник, нарочно не сочинит.

Не трухай, Турухан! Не каркай, Каргаполь!

Вот еще: Упсала. Упс! А-ла! – цирк.

Шиилефтиоо. Сааданкьюляа. Кьарашьйок.

Кандалакша со звоном кандальным. Каргополь – град карги, Яги.

Крутая Дресва. Дресва! да еще крутая. Ёдома – едучая, несъедобная; зато своя, домашняя. Дома и солома едома – вот и кушай, славянофил, на здоровье.

Кашкаранцы, Кошкодранцы, нам насыпьте каши в ранцы! Накидайте кошек в ранцы!

Вытегра с вывернутыми наизнанку тиграми.

Соловарака с солирующим, вальсирующим на горе раком.

И у них, с той стороны, у антиподов – не легче: Кипчульдыэшш (поселение Горелый Пенек). Йохсеплоззишш (коммуна Штопаный Воротничок).

               Хитрый мыс Цып-Наволок –
               Цап тебя, и в наволок!

               А вот это Воркута –
               Вору тридцать три кута.

               Магадан мой, Магадан –
               Неужели, магом дан?

               В искры, как цыгарку,
               Раскурю Игарку!

О, воспойте, Камены, легендарную хижину на контрольно-пропускном пункте  Лотта, с российской стороны.
Национальная классика: щелястая избушка, око в ад, на стенах народные граффити. Встань ко мне передом, а к лесу задом, май бэби блу. Дверь не закрывается – крючок давно отвалился и затерялся. Не плачь, май бэби. Надо просунуть в дверную ручку шарфик, и, присев, держаться за него – а если другой страждущий дернет за ручку снаружи, то вылетишь, орел (орлица), из будки, пропахав носом сугроб.

Этапы большого пути, начатого Горбачевым. В 90-е (точную дату надо бы отметить красным числом в календарях) на КПП построили нормальный ватерклозет, даже с электрической печкой. А в начале III тысячелетия от рождества Христова возвели евро-нужник, мини-дворец, с двенадцатью королевскими тронами и ароматом искусственного ландыша (Карломаркс обещал, что при коммунизме унитазы будут из золота – вот вам, сбылась вековая мечта пролетариата).

–  Как ты живешь?
–  Да, как Кай.
–  ?
–  Пытаюсь из букв д, р, я, н, ь – составить слово Счастье.

Россияне! Братья по менталитету! Однополчане перестройки! Комрады по дефолту, деноминации, гласности и приватизации! Выпьем, сограждане, за сбычу мечт. Это время еще никто не назвал временем исполнившихся желаний, а между тем, оно такое и есть: еды в шопах завались, одежда какая хочешь, разные штукенции для имиджу – на любой вкус, и сорок программ по телевизору, и книжки любые, и Интернет – бездонная яма, и мало ли еще чего. И если вы мечтали ребенком, друг-читатель, найти цветик-семицветик – лети, лети лепесток через Запад на Восток, лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели! – таки вы его нашли.

А то, что к хорошему быстро привыкаешь, и тогда оно уже не хорошее, а никакое – это уже другой вопрос.

А то, что  всегда хочется большего, и свербение в организме вызывают те, кто выманил, выцарапал, выдолбил из жизни побольше, и никакими примочками эту крапивную щекотку не унять, и только устаешь от вечной гонки в мешках (запатентованной каким-то продвинутым массовиком-затейником, с двумя, как у Януса, лицами, одно противней другого)....

И вправду, что ль, Бог наказывает нас, исполняя наши желания?! Пожелайте, люди, чего-нибудь иного! Несказанного: чистого, безобманного, чего не было никогда на свете и нет. Выдумайте, напрягитесь, голубчики, и родите!

 – Не умеем, – отвечают люди.

Я еще помню время, когда русские на КПП повторяли друг другу две коронные фразы первого и последнего Президента СССР, два ударных лозунга эпохи: «Главное – начать!» (с фрекативным «ге» и простонародным ударением на первом слоге) и  «Процесс пошел!». Воистину, пошел. И даже – пшел! Только вот куда? «Если б знать, если б знать!», – вздыхали чеховские три сестры (тоже томясь в эпоху перемен).

И мы увидели все небо в алмазах сателлитов. Дорогой, многоуважаемый евро-сортир! По случаю вашего столетнего юбилея… Упаси меня боже надменно третировать тебя с позиций элитарной «духовности». Процесс идет, сливной бачок мурлычет все нежней, бордюр по периметру завивается  все изысканней (мотивы помпейских фресок), бумага – все бархатней, на такой бы, консистенции розовых лепестков, печатать Петрарку и Китса.

Недалек тот день, когда в населенном пункте Умчувадск Подгеенского района, где, судя по хриплым радиопрогнозам, вечно «осадки в виде мокрого снега и дождя», появится смарт-клозет, лупанариум-де-люкс со всеми положенными цацками, бантиками и прибамбасами.

А следом уж выстроят таковой и на Ганимеде, спутнике планеты Юпитер.

Женщины, пользуясь биде, не только цветут дольше, но и повышают уровень личной самооценки (краеугольный камень цивилизации). И сказала мне гиена – вот что значит гигиена.

Друзья познаются в бидэ. Бидэ одно не ходит. Пришло бидэ – отворяй воротэ. Ельцин был, помните? – еще до биды. А Путин уже после.

Не наврал провидец Ельцин-сан, припечатал: «Жить будете плохо – но недолго». Сегодня мы живем хуже, чем вчера. Но лучше, чем будем жить завтра! Это, впрочем, во все эпохи так. Ведь юность-то улетучивается, как духи, как некий аромат от наших волос и кожи, а эликсир бессмертия Машенька с Данечкой все никак не найдут.

Рыбак (не важно, в какой стране, в который год) приезжает на субботу-воскресенье  из города к себе на озеро, в избушку, о чем мечтал всю неделю. Еще до восхода, в дружественной прирученной полутьме вынимает из чехлов бережно удочки. Достает жестянку с мормышками, не в силах отказать себе в удовольствии, любуется ими – в ладони; на просвет. Вот: русалочий соблазн, диковинка – из пера неизвестной науке птицы небесного цвета – сделанная в России. Надувает, мерно, ступней, качая насос (в сакральном ритме, как гончар, как пряха…) резиновую плоскодонку. Он ступает в лодку, качнувшись и сохранив равновесие. Отталкивается от берега багром. Лодка скользит по глади озера, устланной слоем осыпавшихся, багровых рябиновых листьев, оставляя за собой синий след.
Легкая, сверкающая, как бы летящая сквозь дымку тундра открывается ему с воды. Она вся в нежном цвету, в крошечных колокольчиках черники, звездочках морошки. По ней ходят счастливые звери и птицы. Посреди мира он чуть покачивается на волнах в лодке, как большой лист.
Леска, за которую мир цепляет нас, почти незаметна, блесна-обманка соблазнительна, а крючок остер. В который раз он думает о том, зачем и кому понадобилась красота, – за миллион лет до того, как люди объявились в этих местах? Красота, которую никто, кроме человека, оценить неспособен?  Может, уже и тогда кто-то знал, что рано или поздно придет единственный зритель? Значит ли это, что Всевышний существует – такое вот «седьмое доказательство» бытия Божия, неизвестное школярам и святошам? А иначе, зачем это все: и тугая лилия на воде, и лимонная, прозрачная, в тончайших арабесках бабочка, и вся эта так легко и грустно ускользающая от тебя жизнь? Внезапно удилище оживает в его руках, поплавок вздрагивает –  под водой, в темной глуби, хватает губами лакомство большеглазая, как девочка, золотая рыба…

Магия здесь сквозит из всех щелей. Дымкой окутывает пейзаж. Приходится  все время делать усилие, чтобы не замечать ее, иначе просто крыша съедет. Чокнешься, тронешься, с резьбы соскочишь, с глузду съедешь, белены объешься, ну не белены, она за полярным кругом не произрастает, а какого-нибудь свинячьего багульника, он же болиголов арктический.

Рехнувшиеся (в том числе и рерихнувшиеся), астральные паломники, ищущие Шамбалу или затонувший град Китеж, романтические меджнуны, ищущие невесту, беспокойные пергюнты, ищущие самих себя, лишние люди онегины, ищущие приложения сил, бабы-йоги и девы-птицы, ищущие духовно-сексуального просветления, юродивые провидцы, ничего не ищущие, ибо все в себе имеют – и составляют, в основном, местное население. Паства разных толков и сект, а больше по принципу «сам себе секта, сам себе и гуру».

Глядишь на человека, с виду нормальный офис-менеджер, или, там, риэлтер, или продавец-консультант, а в душе он какой-нибудь Кот Баюн, Див Соломбальский, Солнцецвет Ледопустынный первой  величины, седьмой степени яркости.

В Коле на горе Соловарака танцует Муна, злая мама ветров. Всею собой – плечами, локтями, шеей – выпестовав  пляску, голые колени выбрасывая из-под подола, такого розового, что аж в синь отдает. О, не глядите на нее, девственницы! Груди ее мечутся, как кумжи под острогой, выпрыгивая из плещущего шелка. В глазах ее – голубые звери и все безумие пробуждения от зимы.

А Варенгером-фьордом правит герр Варан в зеленом фраке, полу-господин, полу-ящерица. Он сидит на своем троне, на вершине самой высокой скалы, и обозревает течение народов, как пристало царю.

Много пришельцев из разных земель стекаются в Варангер-фьорд: корявые коряки, похожие на крабов, с руками-клешнями; работящие ненцы с руками-лопатами и сугробами, приросшими к спинам; юкагиры с головами-шарами, полными летучих радуг; вепсы с умными песьими головами; тунгусы, умеющие метать во врагов своих смертоносные глаза-лезвия; эвены, нежные, как ледяные цветы, англичане – железные дровосеки  в чертовой коже. Частные инвесторы спонсируют весь прикид, вплоть до чертовой этой кожи и ведьмачьей рожи, а трансфер и проживание с кофе-брейками берет на себя муниципалитет.

…Манси (женский народ) и ханты-мужчины, пришитые друг к дружке попарно, суровыми нитками; евреи – внешне нищие, но смарагдовые, яхонтовые изнутри; простодушные студенты-ительмены, стесняющиеся своих хвостов; белорусские лирические русалки и украинские разбитные мавки; немцы – ученые цапли в долгополых сюртуках, и французы, смешливые пожиратели лягушек. На тойотах, фольквагенах, опелях своих и вольвяшниках. И русские на ладах и козлах.

В каждом русском сидит по семь разных людей, сегодня один высунет голову, чудно-нежный, а завтра другой – жестокий, огненно-неумолимый; то дурковатый, весь нараспашку, а то хитрый бес. И на все-то самое распрекрасное, на подвиг светлый любой, и на подлянку последнюю завсегда способен. И убьет тебя, и за тебя жизнь отдаст, ему почти без разницы. Они такие: змеи семиглавые. Одно слово, русские.

В ночь перед рождеством криминальный авторитет, вор в законе С. (Мурманск), с женой и трехлетней дочкой смотавшись от жертв и палачей своих (могут и у меня быть каникулы!) путь держит в веселый город Лулео (название, как леденец). Таможня, предъявите паспорта, напряг… Можно выдохнуть, не стопорнули (а могли бы). Привет, свободному миру! За рулем своего ауди-каравана С. упивается дозволенной скоростью 120 км в час; шоссе обледенело, машина летит, – как пробка в потолок! Та-та-та-та-та, брызнул ток. Не вписавшись в поворот, юзом, под визг тормозов, вылетает в кювет, заваливается набок.

Вина… Кометы… Брызнул ток…Пушистый снег спас: все живы, поломок нет, только пара царапин на правом крыле – но как выбраться? С. бессмысленно толчется в сугробе, увязая по пояс; дочка хнычет, жена злится. Время позднее, кругом заполярная пустыня (по ней только вихри снежные бродят, воя, шатаясь, обнимаясь, как пьяные). Час прошел – никого, два часа – никого. Очень крупные, страшные,  в своем превосходстве над тобой звезды. Странно видеть их после всех этих городских ночей, когда звезд вовсе не было, потому что не поднимал он глаза к небу, не до того было. Глядеть надо было во все гляделки – в дуло ствола, граждане. Чтоб не звездануться. Голубая, черт дери, Вега, до чего ж она чиста. А эта, кажется, называется сумасшедшим словом Альтаир. Горючего для автомобильной печки на всю ночь не хватит (морозец российский), – не пора ли, по-русски, доставать запасную покрышку, обливать бензином и жечь?

Наконец, шум мотора. Хэлп! Хэлп, люди добрые! Остановились. В стареньком вольво шведские старичок со старушкой. Из теплого салона безропотно вылезают на мороз: хэлп – это у них святое. Цепляют трос, газуют. Еще!… Е-ще! Кое-как, навалившись гурьбой, буксуя, топча снег, толкая в задок тяжелую комби, вытягивают родимую на шоссе. Ян, Мия – Сергей, Анжелика. Жмем руки.

Самаритяне привозят спасенных к себе домой. Крошечная, утонувшая  в пуховой тишине, в рождественской неге деревушка. Мир и изобилие, и в человецех благоговение. Сказочные домики; электрические семисвечия в каждом окошке (кто зажег их, тот готов дать приют под своей крышей – деве Марии с младенцем). Незапертая дверь. Запахи лаванды, хорошего кофе, лаванды и корицы. Сауна. Ужин: пойманная в ближнем ручье форель, выращенная в собственном огороде картошка. Ночлег в бывшей детской (дети выросли и улетели из гнезда). Позолоченные ангелочки на комоде. Пуховые одеяльца. Старенький, застиранный плюшевый медвежонок Тэдди.

Рано утром Анжелика, выйдя на крыльцо, плачет, от сложных чувств (ей 23 года, она из бедной семьи, с пьющим отцом и замученной матерью – красавица, жена бандита). Дочка тоже в слезах: «Не хочу никогда уезжать отсюда». Врываясь в бывшую детскую, хватает с комода мишеньку, прижимает к груди, целует, целует, целует.

После всего этого российского торнадо, самума, этого сумасшедшего дома, где каждый день революция, война или еще какая напасть, где страшно телевизор включить («утренние хреновости», «вечерние хреновости»), где все издерганые, психоватые, как перед концом света…

А тут…. белье …. в шкафу-у-у …. розовыми лепестками …. усы-ы-па-но-о-о… (рыдает).

С. с утра прогуливается по деревне, где никто не запирает ни домов, ни машин, где в магазинчике все добро лежит без присмотра продавца или кого б то ни было (телеящики, компы, джины и вообще все, что угодно!), – в силу привычки, выстраивает «схемы», просчитывает «варианты»…

Край непуганых птиц! Их, дроздов царя небесного, и грабить-то западло. Брезгаю я, господа-товарисчи, шведов грабить. 

На прощанье хозяйка дарит гостям салфеточку, собственноручно вышитую  божьими коровками и сердечками.

Русские, взяв курс на запад, в своей машине, о Яне и Мие:
     –  Просто добрые люди, нормальные люди (С.).
     –  Да, вот именно, просто ненормальные люди (жена).
Они прекрасно друг друга расслышали, и пришли к единому мнению о доброте, как явлении совершенно естественном и, при том, абсолютно сумасшедшем...

Коммунист К., преподаватель политологии (в недалеком прошлом, истмата) впервые в жизни выехал в «капстрану» – испытав при пересечении кордона нечто вроде дефлорации. Приглашен народным университетом коммуны Кипчульдыэшш, дабы прочесть лекцию «о победе демократии в России», за приличный гонорар. Деньги сии придутся особенно кстати (после развала СССР и всей старой системы институт накрылся медным тазом), но человека тошнит, выставленного на торжище, на «позор», прикупленного за дешево. Итак прогибаешься под «дерьмократов», «прихватизаторов», а тут еще «30 сребреников» от идеологического противника. И всего-то 30, подачка.
Начало 90-х – время в России еще бесколбасное. Первый в жизни супермаркет поверг в шок – «по большевикам прошлось рыданье». Магазинная миля губернского города: ненавистный эрзац, на который глупая толпа променяла святую коммунистическую идею. Идол поганый – взамен чистой иконы.
Ряды колбас, колбас, кол - бас…. Лба скол.  Сыра, сыра, сыра – 374 сорта
сы-ра, с каплями жирной росы, ра-сы. Мюсли, мюсли, мюсли, мюсли, замусоленные мысли…. Головокружение, тошнота; в бумажнике кило зеленых, с портретом американского масона; витрины, полки, корзины… Товары, товары, товары (а дома в «Гастрономе» только бутылки с уксусом, слипшиеся пельмени и «Частик в томате»).
Презирая себя, он бредет меж рядов обуви («куплю жене сапоги», растущим  дочерям  вечно нужны туфли, да и у самого ботинки уже разываливаются)… толстая пахучая кожа, отменное бюргерское качество, жир и сало капиталистов, пот и кровь эксплуатируемых рабочих… Воры! Кадавры! Сердце покалывает, воздух перед глазами начинает дрожать… Товары, товарищи (большие товары), товарки (товары женского пола)…
Tovari… «Твари, твари!», – повторяет он, задыхаясь, серея, неуклюже, мешком оседая на шахматный ламинат… Лами - нат… Мина тла…тля…

Тело коммуниста К., павшего в неравной борьбе с классовым врагом, отправили на родину самолетом, в гигиеническом спецгробу, обложенное со всех сторон кусками нетающего льда (как скоропортящаяся семга). А могли бы похоронить на старом кладбище старого финского городка, где одинаково ухожены муниципалитетом одинаковые  аккуратные (на крышки ноутбуков похожие) надгробия русских, воевавших в гражданскую – белых и красных. Только на могилах у белых написано: «Он погиб за свободу», а на могилах у красных: «Он отдал жизнь за свои убеждения».

  Смерть бывает красная и белая.

Некто Полуэктов (лицо, как начищенный сапог: туповатое и сияет) на заре перестройки, стоя у обочины шоссе в Сер-Варангере, торгует ложками-матрешками. Плиз, мэм! Фор ё плежер, сэр!
Поумнев, начинает торговать уже девочками (брачное агентство «Замуж за принца») причем, в силу привычки, тоже называет их матрешками, матренами (в ноябре шесть матрен сосватал, маловато, но на хлебушек с маслом пока хватает). Скромничает, подлец: хлебушек-то у него с черной икрой.
Однажды темной ночью, в отеле, в Киркенесе он не может уснуть – слышит какой-то писк или жужжание, улавливает в нем отдельные слова,  как бы разговор нескольких женщин. Смысла не разобрать: то ли жена со свекровью пилят мужа, то ли ссорятся любовницы, не поделившие мужчину; может быть, это радио в соседней комнате, какая-нибудь сучья дамская психодрама. «Просто Мария» какая-нибудь, бисова дочь. Но скорее всего, просто комар зудит. Несколько раз Полуэктов встает, зажигает свет и обследует номер. Ничего не находит. Жужжание не смолкает – интонации все жалостливее, все плаксивее. Вдруг он понимает, что это жалуются матрешки у него под кроватью, в чемодане (остались нереализованные с прежних времен, и он всегда берет несколько штук с собой в Норвегию, в качестве подношений нужным людям). Наша национальная игрушечка: десять баб в одной, ха-ха. Намек счастливому жениху – а кто твоя невеста? Что у нее, ха-ха, внутри? Ты видишь первую, а каковы остальные девять, узнаешь в свое время. Полуэктов встает, накидывает пальто, крадучись, выходит из номера, выбрасывает «рашен сувенирс» в мусорный контейнер во дворе отеля.

Дома, в Архангельске казнит всех оставшихся матрешек разными способами: разбивает молотком, топит, жжет. Как, оказывается, он ненавидел их все эти годы! Геноцид помогает, никакого больше джу-джания по ночам (таков триумф – о, глория! – победа человеческого духа и воли над окружающим нас с четырех сторон океаном безумия).

Но кошмар, как возвратный тиф, повторяется: пугающий в ночи то ли писк, то ли звон, то ли бабий плач. Лежа в своей постели, за много километров от Киркенеса, Полуэктов догадывается, что у него съехала-таки крыша, что его клюнул-таки в темечко жареный (но живой) петух, и ему становится легче. Он почти счастлив: война с превосходящими силами неизвестного противника измотала его; теперь, наконец, можно с чистой совестью идти сдаваться в психодиспансер.
Надо бы, все-таки, встать, посмотреть: может, все же,  это ночное бредовое радио бормочет, но сил уж нет, и радиоприемника в доме не имеется... Да и самого дома, в сущности, тоже нет (разве это дом, где бормотание в шкафу, плач в углах?). Да и того, кто в этом доме живет... Нету меня, нету, уйдите, не стучите, человек вышел из себя и не вернулся. Нетути здеся ни – ко – го!

Крупным планом: в углу грязноватой спальни стонет, плачет попавшаяся в паутину муха вульгарис.

В разных точках земного шара, молодые и пожилые, красивые и не очень, позлащенные богатством и не позлащенные  – с одинаково безумными глазами они бросаются к русским туристам, заслышав родную речь:

– Вы наши?! А из какого города?! Ну, как там в России?!

Крошечки-матрешечки. Мухи-цокотухи.

Ю., челнок по призванию (Харон ля петит) не собирается бросать свое занятие, хотя времена пришли уже другие – в России на норвежский ширпотреб никого не уцепишь, магазины завалены по пояс тем же самым и дешевле (все эти версачи и прады, один черт, сверсачены в Китае, праданы в Турции), а в Норвегии Россия вообще больше не в моде. Ю. переходит на сугубо индивидуальные заказы, исполняя прихоти оригиналов: марки, пластинки, блесны-мормышки, модели самолетов и корабликов... Каждый тирхен имеет свой плезирхен. У каждой зверушки свои погремушки, на том и стоим. Достать, к примеру, шинель советского пехотинца времен II мировой для престарелого фермера из-под Варде (у него что-то личное связано с этим раритетом – может, какой-то рюсски зольдат в 43-м,  укутал его, ребенка, выводя их с матерью из фашистского лагеря под Киркенесом… а может, его мать изнасиловали на солдатской шинели, и он всю жизнь мечтал это серое сукно, не торопясь, порезать на мелкие, мелкие кусочки финским ножом…)

С наркотой Ю., паче чаяния, почти не связывается, ну разве что пару раз перевез героин в презервативе, проглоченном и за нитку привязанном к коренному зубу, но такая маза себе дороже (от 7-ми до 15-ти по российским законам, а по международным – бессрочное; откинешь копыта, коли порвется нитка).

Наконец, некий фармацевт из Тромсе («с большим приветом» дяденька, чего стоит только один фрак его, зеленый, со стеклярусной чешуей) просит Ю. доставить ему бешено ядовитую каракумскую гюрзу, за очень хорошие деньги (его аптека самая старая в городе, в ней когда-то покупал аспирин сам Фритьоф Нансен…) 
Ю. добывает через казахстанских коллег и их китайских коллег (членов международного братства исполнителей желаний, комми-иллюзионистов) – четырех невыразимо отвратных, жгуче ядовитых змеюк. Следуя строго инструкциям гуру, усыпляет их эфиром и приматывает скотчем к икрам, под брюками, по две с каждой стороны.

Сидя за рулем, в пробке перед КПП: икры чешутся зверски, будут пролежни.

Чудище – вместо ног у него четыре змеи, а в заднем проходе десять граммов абсолютного счастья (заодно уж). Помирать, так не даром. Все для норвежской зверушки, захотевшей новую игрушку. Гюрзы, может, уже околели, от передозы – значит, денежки тю-тю; а если он недокапал им эфира, твари могут проснуться и ужалить, тогда кирдык; к тому же, таможенник  имеет полное право попросить его задрать штанину… Эх, люди, люди, ничего мне от вас не надо, кроме любви и денег.

Завести бы катапульту: пушку, стреляющую человеками (профит: 1000%) – сел на ядро в России, а приземлился за кордоном… Седалище, сударь, поджарится. Барон Мюнхаузен потребует дивиденды, за кражу золотого словечка, законный его правообладатель. Придется воспользоваться вторым  рецептом барона: самому вытаскивать себя за волосы из болота, из засосавшего безденежья.

…А ведь тот гад-то, в зеленом фраке тоже, поди, ищет у себя в фармации рецепт вечной юности…

Когда Виллем Баренц в своей ледяной гондоле, полной вип-персон, из которых я могу узнать в лицо только Ибсена, Гамсуна, да еще Лёнрота, Колумба Калевалы…

…Нильса с гусем Мартином… Герду и Кая… Сашу Григорьева с Катей Татариновой… Бородатого Трифона Печенгского и высоченного Ломоносова в магистерской шапочке с кисточками…

Когда герр Виллем, вечный мореход, проплывает по вечному космическому океану, он достает свой морской капитанский бинокль и видит внизу: вращающийся зеркально-голубой шар, с вальсирующей вокруг него безумной луной, на темени шара –  раздираемый лютыми ветрами флажок. А немного к югу от полюса: снежное поле, домик с горящими в окнах семисвечиями; детей, играющих во дворе, рукавичку кого-то из них, потерянную на снегу – вязанную из грубой овечьей шерсти, обледенелую…

Оптика бессмертия. Чуть поднимешь бинокль: лазурь, седобородый Демиург, сидящий на облаке… Чуть опустишь: ледяной кубик с двадцатью четырьмя гранями, модная пти жу, крестословица, головоломка для неленивых и любопытных.

Финский писатель Т. обожает Федора Достоевского настолько, что в своем доме под Рованиеми устраивает нечто вроде мемориала, святилища любимому классику.
Он решает постигнуть сакральную суть Федора Михайловича: едет в Новгород, где, кроме шуток, принимает православие; получает сан священника РПЦ; освящает на своем  участке земли часовню Преображения Господня, в которой сам же служит заутрени и обедни. Была бы жива демоница Аполлинария Суслова – женился бы на ней, дабы познать гения «изнутри». В натуре, так сказать.
Верная жена Т., художница, вполне разделив убеждения мужа, пишет иконы: все больше темноликих огромноглазых (скорее, ильяглазуновских, чем андрейрублевских) Богородиц. Супруги счастливы. Их частное владение становится все более похожим на русскую деревню (нафаршированную пентиумами, DVD и проч.).
Достоевцы и достоевицы с разных концов света приезжают, дабы приобщиться благодати.
Поп Т. венчает в своей часовенке афро-американскую королеву панк-рока (Чикаго) с поваром из суши-ресторана (Шанхай), по православному канону XVII века – невеста сияет, мать жениха прослезилась, голубиная чета двух голубеньких (проездом из Парижа на достоевский конгресс в СПб)  взирает с завистью на счастье бисексуалов. Утешая, один ласково называет другого своей Аглаей и красавицей-Дунечкой.

Однажды в доме Т. появляется юная, бледненькая и интересненькая  поэтесса из Вологды, в которой Т. видит эманацию Грушеньки. Его «пронзает». Страсть, мистической, а не просто плотской природы, вдвойне опасная. Любовный треугольник: муж, жена (оба истово кадящие православной морали) и инфернальница. Религиозно-экзальтированная и сексуальная, в одном флаконе. Флакончик-с, так сказать. С узким «мучительным» следком ноги и пухленьким мизинчиком, в одном изгибе которого больше женственности, чем в годовой подшивке «Плэйбоя».
На «Баренц-спектакле», ежегодном ультиматульском шоу художественной самодеятельности, с помпой ставят «Братья Карамазовы». Местный классик («наш заполярный Достоевский») Т. не без надрыва перевоплощается в Карамазова-папашу. Грушеньку играет игривая вологжанка. А в роли Мити  – К.,  молодой писатель, талант и неудачник, западник и антагонист заполярного Федора Михайловича.  Издерганный жизнью и собственным неуспешным писательством. Уязвленный непризнанием, гоготом критиков и полным равнодушием родного медвежьего угла. Перманентно ужаленный. И неизбывно оскорбленный засильем старого бездаря, наложившего лапу на все гранты и премии, издательства и журналы.

К. приходит в голову убить Т. –  Карамазова-отца. Во время спектакля, как бы нечаянно, увлекшись сценическим  действием. Придушить эту дряхлую самодовольную гадину, идейного сладострастника.

И Грушеньку спасти от падения.

Садануть сластолюбивому старикашке по башке кирпичом, и все дела. Был в образе. Не рассчитал точку приложения сил. Русская, знаете ли, классика, берет за сердце. Противиться духу не достает – бессмертное произведение.

Не тварь я дрожащая, и право имею! (Это было бы  самое талантливое, что К. мог сделать в литературе).

Детективчик начинался неплохой.
Но провалился. Как и весь этот навороченный, бредовый любительский спектакль (а деньжонок-то спонсорских ушло немеряно). Что-то батенька скудоумное у вас выпелось. Малохудожественная самодеятельность. Дьявол, знаете ли, всегда заставит скучающих бездельников заняться чем-нибудь эдаким эс-тетическим.
Митенька хоть, надо отдать ему должное, живенько по сцене скакал (компенсируя полное отсутствие внутреннего движения в персонаже). Грушенька – истеричка, это бы ничего, актриски все истерички, нельзя им без этого, но зачем она вырядилась в какой-то подрясник с декольте «по самое не могу», да еще, как дальнобойщица, в чулки ажурные. Дедушка – то ли пьяный, то ли не в себе, все обо что-то спотыкался, бормотал непонятное. А остальные-то и вовсе деревянные. Иван с Алешей – те просто встанут столбами и воют, по очереди, монологи свои идейные: «У-у! У-у-у-у!» – как волки, только заунывней.
Народный театр бывшего колхозного клуба села Кошкодранцы (со щелями в полу и осыпающимся на головы потолком) – и тот, всяко, лучше бы справился. Чего-нибудь поприличней изобразил бы. А бывший Дворец бывшей культуры бывшего Кирова города Кировска  – тот вообще всех этих шведов на раз запинает.

К., хоть и писатель, и социальщик на пособии, а все же, западный человек,
хороший мальчик, в приличной школе обучавшийся – а не русский с загадочной славянской душой, не богоносец, не убивец-Раскольников: пороху не хватило. Трудно, говорят, избавиться от пороков – но куда ж ты от своей хорошести денешься?
Т., понявший в последний момент, что был на волосок от гибели (аж зажмурился, бедняга, на сцене, от страха-то смертного) решает, что это его Богородица спасла. Не позволила Приснодева-владычица опуститься кирпичу на темечко, пролиться крови невинной.
А Грушенька, все узнав – хохотала, хохотала, как чудное дитя.

Чем больше она выделывается (девица, по-русски своенравная, со склонностью к самолюбованию и садомазохизму), тем сильней привязывает к себе Т., алчущего преображения через страдание. Проезжая как-то раз мимо охотничьего магазина, Т., внезапно, по наитию, решает купить ружье…

Никто не убит, но родился новый голос – стиль последующих книг Т. приобретает некую убедительность (то самое роковое «чуть-чуть», отделяющее просто «хорошего» или «известного» писателя от настоящего), коей до сих пор ему не хватало. Иное сцепление слов.
У черты смерти Ф.М. отдал это Т. Спас. Литературное донорство: переливание крови, по жизненным показаниям.

Кто управляет судьбами людскими? Кто взвешивает на весах все хорошее и все дурное в нас и назначает нам наказание, или даже поощрение? Да еще вникая в каждую малость, каждый удар сердечный, каждый шрамик на совести, каждый волосок упавший принимая во внимание… Кто вообще заставил нас быть там, где мы есть, делать то, что мы делаем, мыслить и страдать?

Богу некогда. Есть уж у него, наверно, дела поважнее.

На самой макушке Севера, на башке его, на Полюсе, посреди пустыни ледяной стоят двенадцать тронов. Не всегда они свободны – по урочным числам  двенадцать полярных рыцарей являются  в столицу белого безмолвия и занимают свои места: Умберто Нобиле в снежных погонах, Георгий Седов с флажком Российской империи, Иван Папанин с именным большевистским маузером, Фритьоф Нансен в рыцарских доспехах, Фредерик Кук в обнимку с любимым псом,  Роберт Пири с бутылкой шампанского, Уолли Герберт в лавровом венке,  Наоми Уэмура с веткой цветущей сакуры, Соломон Андре с магическим перстнем на мизинце («все проходит»), Валерий Чкалов с крыльями чайки, Руаль Амундсен с крыльями, пошитыми из шелкового дирижабля, Сигизмунд Леваневский в львиной шкуре, Михаил Громов, повитый громом. Они вершат судьбы мира. По крайней мере, той его части, что лежит за Полярным Кругом, 70-й широтой.

Эти двенадцать присяжных и есть та инстанция, которая решает участь каждого из нас. Воздает, так сказать, по заслугам, в том числе и в дензнаках.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться!

Безработный из Альты, сорокапятилетний обмишуренный судьбою Леннарт, вступает в проект «Лучший бизнес-план России», финансируемый тремя министерствами королевства Норвегия. Он приезжает в Мурманск, где учится на курсах менеджеров новой эпохи (в бессмертном жанре «От чистильщика сапог до миллионера»), сочиняет, в числе других адептов, проекты (самый удачный будет профинансирован). Всюду таскает за собой восьмилетнего сына (у мальчика легкое ментальное расстройство: боится лошадей и крупных собак; родители недавно развелись – в школе ему трудно). Л. очень старается, измышляя все новые бизнес-планы (непостижимая Россия, совсем недавно подпустившая к себе, пугает его и дразнит, как некий дракон).
Четыре сочинения, вполне здравые, отклонены, пятое, безумное, внезапно принято высокой комиссией. Проект, не то, чтобы уж совсем крэйзи, но чересчур помпезный, излишне роскошный – вроде торта в шесть этажей, с кремовыми розами, вишенками, шоколадными зайчиками... Но именно на него повелись малопонятные простым смертным, непредсказуемые инвесторы. Клюнули, золотые рыбки.
Забрезжил финал девяноста девяти процентов голливудских мелодрам, предмет вожделения толпы, «венец судьбы, превыше всех наград» – чемоданчик, плотно набитый радужными на свет купюрами. Мне бы их полную наволочку. А лучше пододеяльник.

После обсуждения, в состоянии как бы легкого опьянения Л., стоя на автобусной остановке, наблюдает, как несколько русских (немолодые мужчины) в азарте гоняют штиблетами пробку от пива, и почти готов присоединиться к ним. Но что-то мешает ему: усталость? Одиночество? Бывшая, неизбывная жена со ртом, широким, вроде щели почтового ящика (как она рычала на суде: ты лузер!)? Нет. Покопавшись в себе, он определяет причину боли (не исчезающую, словно радужный след от солнечного ожога на сетчатке глаза) –  сын, его плач прошлой ночью, тонкий, дрожащий голосок: «В нашем классе все дружат с кем-нибудь, только не со мной».

Эврибоди префё эназе персон. Каждый предпочитает кого-либо другого. Только не меня, не меня, не меня.

Мерзлая рукавица детских обид кружит над землей, как малая планета, по вечной орбите… Как тот топор из бессмертной прозы  Федора Михайловича.

Судовой повар О., находясь в порту Вадсе (где встал на ремонт его малый рыболовецкий траулер), обследует городок на предмет возможностей к обогащению.
Он начинает с классики жанра: предлагает аборигенам вынесенные под полой с корабля бутылки водки и советского(?) шампанского. Пьяных судьба хранит –  ничего не толкнув, и сам с горя выхлестав весь запас (бизнес по-русски: украсть машину водки, водку продать, а деньги пропить), О. натыкается, тепленький, на автомобильную свалку. «Под покровом ночной темноты», как пишут в протоколах, волочет оттуда на себе выброшенные зажравшимися норвегами, но еще вполне годные к употреблению покрышки жигулевского размера. Трижды его останавливает полиция, заставляя вернуть награбленное, но он не сдается, и все тащит и тащит на борт черные лысые баранки. Складывает их штабелями в трюме (капитану преподносятся за молчание сто долларов, вырученные от прошлых водкопродаж). Прихватывает со свалки еще несколько устаревшего фасона и поцарапанных, но гожих пылесосов и фенов, а также поношенные кроссовки (европейский адидас) и фотографию королевского семейства Швеции в красивой рамочке.
Эпоха первоначального накопления, так сказать. Собственность (предупреждали же нас товарищи Маркс и Энгельс) есть кража.

Уже в море, на пути в Мурманск, О. разглядывает фото королевской семьи, которое повесил на стенку в каюте, и помаленьку влюбляется в старшую принцессу, наследницу трона Викторию. Девушка внешне чем-то напоминает О. его первую любовь, Татьяну из Беломорска, тоже симпатичную. Но что Танька против Вики – официантка (и как ее ни одень, как ни прибамбась – все официантка, офьсянка). А Виктория – настоящая леди, это сразу видно.

Так в жизни О. наступает викторианская эпоха. На судне ничего не утаишь. Товарищи по экипажу высмеивают любовь кока (ну, сам подумай, кто ты, и кто она!) Пылесосы воют, кофеварки плюются, фены ржут.

Высмеянный, с яростью, пробившейся из самого нутра, решает начать новую жизнь: поступить в институт, двинуть собственный бизнес, заделаться богачом и большим человеком.

Прощай, смешной кок О., ко-ко! Здравствуй, новая личность! Он вытаскивает из трюма покрышки и сталкивает их за борт – они плывут за траулером, как черные венки, возложенные на  воду – похороны прошлой жизни…

– И Виктория меня еще полюбит!

Виктория – означает победа.

Все должны быть равны – черные и белые, розовые и голубые, зеленые и, страшно сказать, красные, и чтоб всем всего хватало, никто не чувствовал себя ущемленным – это для скандинавов святое, за это они костьми лягут. И это у них есть (кто был, тот знает). Но почему-то, несмотря на полный социальный ажур и экономический тужур, тут самый высокий процент самоубийств.

Чего вам надо, люди, каких бананов из райского сада, какой амброзии, какого нектара, рожна, ляда? Четверга в пятницу, марта в декабре, цветочка аленького, любви и колокольного звона.

Наташа, тридцатиоднолетняя (щупленькая, с синими глазенками), из вымирающего населенного пункта Долгие Зеленцы, намучившаяся в родной дыре, мечтает, до слез,  полуобморочных снов наяву, о красивой жизни за границей. В детстве она, как и многие другие бедные девочки, больше всех сказок любила «Золушку». После ряда попыток (и ужасненьких сюрпризов), наконец, находит в Интернете «солидного, с серьезными намерениями» жениха из Норвегии, некоего Галанда. Он приезжает к ней в поселок, и очень нравится ей: тихий, культурный – впрочем, лысоватый, толстоватый и чуть пришибленный («пыльным мешком трахнутый», как выражается ее подруга).
Сама-то «Натали» с голодухи показалась Галанду просто принцессой (русские – фантастические красотки!). Надо признать, что наши барышни, всеми силами и средствами педалируя свою естественную привлекательность, очень выигрывают на фоне северо-европейских, закаленных в войне полов эмансипе.
Галанд приглашает принцессочку в Норвегию, приводит в свой дом, знакомит с мамой и тетей. Наташка вся истряслась от страха, воспринимая происходящее, как экзамен Сандрильоны, но, слава Богу, она, не умничая (приготовив на обед борщ и пирожки с капустой, и непрерывно лучезарно улыбаясь) удовлетворяет и маму со слуховым аппаратом, и тетю с альцгеймером; дело явно катится по направлению к мендельсоновскому маршу.

Галантный, галантерейный жених покупает невесте кольцо с бриллиантиком, покупает тур в Тайланд – они вдвоем  улетят в царство вечной весны, к теплому морю, где Наташка в жизни не бывала. Вау! Помолвленные сидят в аэропорту. На дворе апрель, холодно даже в пуховике, и вдруг Н., как во сне, видит бредущую по залу, беспечно гомонящую толпу, ведущую за руки детей, везущую инвалидов на колясках: все в шортах, майках, шлепках и бейсбольных кепках задом наперед (униформа счастливого европейца). Норвеги, реализуя трудовое законодательство, профсоюзные гарантии, Конституцию ЕС и Декларацию прав человека (пуховики сбросив в камере хранения) отправляются на пасхальные каникулы. Как  радостные бабочки, только что  вылупившиеся из пуховых коконов.
Уже в самолете Галанд подзывает стюардессу, заказывая дабл-бренди; и еще порцию… и еще… Его заметно развозит, но он продолжает глотать «двойные» за ужином в отеле. Ночью он делает жалкую попытку переспать с Натали, и она героически старается спасти положение, всеми известными ей способами, но ничего не получается.
Наутро он исчезает. Невеста мечется  по отелю, бродит у моря, разыскивая жениха, безуспешно. Она лежит на пляже, купается, завтракает, обедает и ужинает, все включено, полный набор каникулярного люкса, гарантированный почтенным бюро путешествий – и ни грамма удовольствия. Кроме прочего, у нее совсем нет денег, и это не может не тревожить мадемуазель.
Она выходит в город погулять, и видит викинга в кафе, пьяного в стельку, в компании двух таек-проституток. Он даже не узнал невесту.
Она убегает прочь, запирается  в номере и рыдает там ночь напролет – ей все в
этом подлом мире противно, лучше бы она вообще на свет не рождалась!
Она вспоминает, как перед отъездом в Норвегию штопала тоненькой (почти незаметной) ниточкой единственные свои, порвавшиеся в последний момент колготки…  Как мать отговаривала ее ехать, называя тёпой и дурындой. Как менеджер брачного агентства заставил ее переспать с каким-то датчанином, да еще взял с нее же 200 баксов… Она звонит по мобильнику подруге, заливается слезами: «Галанд меня бросил!»
– Но ты хотя бы съездила в Тайланд, другим и того не перепало, – отзывается в трубке подруга (подруги нужны, чтобы вовремя, остренькими зубками укусить тебя за нос).

Что принцам тоже бывает плохо (Галанд из тех, кто мечтает о самоубийстве, упорно, годами) Золушку не озарило. Про это в сказке ничего не говорилось.

За моим окном всегда идет снег – в апреле, августе, ноябре, феврале. Месяца только называются по-разному, а так они совершенно одинаковые: серо-крапчатые, бледные в мелкую звездочку.

Мой главный враг – плохая погода. Со всем на свете можно бороться, а с ней нет. Ты побежден без боя. Открой зонт и оставь надежду навсегда.

Съел меня снег. Высосала жилы вампирша зима. Извела гюрза, ночь полярная.

Эх, север, север! Одна большая тюрьма. Зона томящихся душ. Темница талантов.

                Нарьянмар мой, Нарьянмар –
                Нету Марьи, много нар.

                Жила на Югоре я,
                Там хлебнула горя я.

                Приезжаю в Баренцбург,
                А начальник – бурк да бурк… и т. д.
 

Все мы тут зэки, вечные поселенцы, хотим, но не можем смыться, огражденные от вольного мира какой-то решеткой, запором, царской заставой. Всю жизнь хотим уехать, сидим на чемоданах, – и не получается.

Этапы долгие…Срока огромные…

                Ночь полярная захлопнет чемодан,
                И не выпустит, проси ли, не проси.
                Фонари навстречу выставят посты,
                Но не сдастся черный Полюс, Чингисхан.

               
                …Может, ты в веках процентщицу убил,
                Из пучины персияночку не спас,
                Иль, обманут черным жемчугом судьбин,
                Чудотворный оплевал иконостас!

                Ах, полярной кармы черный чемодан,
                Он за наши прегрешенья чертом дан!... и т. д.               

…Здесь вьются, мельтешат в воздухе очумелой ночи самоедские лютые шаманы: кто верхом на крылатом олене, кто держась за поводья воздушного змея из рыбьего пузыря, кто – сидя на пятках в шаре горного хрусталя, а кто и просто так, силою собственного духа.
   
Выйти из дому в темное время, перевернутое, ничейное время. По алмазной тропке, по винно-зеленому льду, по болотным иван-чаевым огонькам, по спиральному завитку сполоха, обезумев и танцуя – вознестись. Легко, просторно лететь голой душе,  невесомой  душе, над миром, над родным домом, сберегаемым в ночи. Тихо на земле и на небе. Все спит вокруг, лишь одна светлая нависла над ночью гора Соловарака, как усталый, но бодрствующий бог о двух ледяных головах.

Руки и ноги развести на четыре стороны света. Зависнуть над перевернутым хвостатым миром. Скользнуть вниз по холодной струе. Поболтаться в широкогорлой воронке ветра, над дымами оставленного жилья. О, аметистовая, морошковая, вересковая,  какая угодно, только не черная полярная ночь! Распахнуты угодья твоя для беззаконных полетов.

Идешь по Коле из магазина «24 часа», а они  под носом у тебя в воздухе мельтешат. Кувыркаются, насмехаются. А то в глаза тебе насыплют толченых щучьих зубов, чтоб у тебя глаза вылезли на лоб, и проницал ты суть вещей.
Они-то, эти гадюки летучие (которых всякий видел в полярную ночь) своими плясками, уханьем, трюханьем и не дают нам, простым людям, смотаться отсюда на юг – держат.

Подвязывают хигной,  чертовой своей шаманской оленьей уздечкой, за макушки к облакам – и не пущают. На такой-то, с позволения сказать, хигне, все и держится.

Весь Север подвязан шаманской уздечкой к моим растрепавшимся от ветра волосам. Что Север – весь мир.

Дела у бандита С. идут хорошо. Частенько, утомившись от бандитской жизни, он с семьей уезжает развеяться в Швецию, по трассе Мурманск – Лотта – Лулео (примерно 20 часов за рулем) – и  заворачивает переночевать «к Яну и Миечке». Незапертая дверь. Горящие свечи. Запах хорошего кофе (скандинавское причастие) и перечного печенья (священные облатки). Когда бы они ни нагрянули, их ждет чистая сауна, ужин, ночлег в бывшей детской. Русские по-прежнему ни бельмеса не понимают по-шведски, но (о любви в словах не говорят!) знают много чего о Яне и Мие.
 
(Анжелика по телефону, своей матери): … Да что ты, они оба такие лапочки… Да не сердятся они! Мия просто зайчик, как она вышивает, ты бы видела: листики малюсенькие, букашки, это что-то… Да прям, богатые. Ян до сих пор вкалывает, знаешь, когда тебе лэвэ не хватает, чтоб за дом платить, да еще детям помогать, будешь тут крутиться. Прикинь, коптит семгу. Ему ее каждый день подвозят на трейлере: в пенопластовых чемоданчиках, вся аж янтарная, льдом переложена, он ее коптит, по каким-то там своим рецептам и сдает в фирму. Это в 70 лет, а  куда денешься. Дети учатся. Мия, вот, тоже подработку нашла – сиделкой в хосписе, та еще работенка… Зато у них полный амур-тужур. Домик еще крепкий. Вокруг сплошное баунти: воздух, птички поют, белки прыгают… Филимон и Бавкида? Какая ты у меня образованная, мам, и почему тебе за твою образованность так мало платят?… Да все у нас нормально, никто нас убивать не собирается…Ни от кого мы не скрываемся… Никто на нас не охотится… Да не убивают еще!... Не накручивай ты…

Меж собой С. и его жена иногда называют своих шведов «Ваня с Маней». Они в курсе даже, что у «Вани» имеется заначка от «Мани» – в сенях, под грудой ящиков и коробок: початая (вечная) бутылка скотча, уровень жидкости в которой понижается с рассвета к закату, но никогда не иссякает.
А вот что Ян и Мия знают об С. и Анжелике? За кого они их держат? Похоже, за деток-приемышей. «Янимия» – это болезнь, и заразная притом. Прослышав о том, что к Яну приезжают русские, жители всей округи стали свозить к нему в дом вещи. Одежда-обувь «в хорошем состоянии», потрепанные (но рабочие) кофеварки-фены-тостеры лежат, аккуратно упакованные в пластиковые пакеты, в сенях, заняв почти весь пол. Глянь, велотренажер, заезженный, как коняга (довез хозяина в гигиенический протестантский рай?)
С. и Анжелика перетаскивают вещи в багажник и на заднее сидение своего ауди-каравана (в следующий раз надо с прицепом приехать) плотно утрамбовывают – не для себя, для семей нуждающихся бандитов в Мурманске.

Воющие пылесосы, охрипшие фены, стонущие холодильники – бедные служки, отвергнутые хозяевами, выброшенные на свалку  – составляют своего рода античный хор за кулисами нашей драмы.

Андерсен-сэконд хэнд. Сказка об изношенных финнами, шведами и норвежцами вещах, которые после смерти попали в мир иной – российскую галимую комиссионку («тот свет»). Ночью они, проснувшись, рассказывают друг другу свои истории («Я платье из белого атласа. Крошка Ирис надевала меня только раз в жизни – на выпускной бал, а я мечтало пригодиться ей еще и на ее свадьбе…»   «Я комбинезон рабочего с завода Skania…») – и тень великого Ганса-Христиана милосердно склоняется над ними.

В безумной столице Варангер-фьорда есть на старой узкой улочке в сказочном домике, увитым плющом, старинная аптека, там, в задней комнате,  увешанной пучками сухих трав, уставленной лекарствами (горчишники, клистиры, нюхательные соли) и склянками с заспиртованными гадами  –  каждый пришедший может поменяться судьбою с другим. Одеждой, нательными крестами, именами, паспортами, женами и детьми, собаками и котами поменяться; даже лицами – а что, прооперироваться у хорошего специалиста, нет проблем. Было бы желание. Как у той шаманки из самоедского предания, что зашилась в шкуру оленя и стала важенкой…
И вот ты уже не русский бандит С., а викинг Эрик Рыжий, не судовой кок, а писатель, не парикмахерша, а ведьма, не чистильщик сапог, а миллионер, не гусь, а росомаха, не Путин, а Медведев, не Аполлон, а Диана, не Диана, а леди Ди…

Может, Раисса Чернодрябская поменялась судьбой с королевой троллей или со старухой Лоухи, или с феей Бастиндой из лиловой страны, которыми нас запугивали в детские годы? Ей-то (Раиссе, то есть) в отличие от нас, все фиолетово.

Одна о-очень обходительная дама пост-бальзаковского возраста (жительница пос.Черная Дрябь), купив турпутевку в Финляндию и потрясенная открывшимися горизонтами внезапно (намертво, по-звериному  уцепившись за эту возможность) решает остаться. Рая обнимает фонарь на площади маленького городка, промежуточной станции туристического маршрута: «Назад не поеду!» Это шутка. Но есть пара минут (гид отвернулся), чтобы свернуть за угол, перейти на рысь и раствориться в воздухе.
Ночует она на местном кладбище, в чьем-то фамильном склепе (журналисты любят такие детали). Весь день рыскает по шопингам, лихая, с пером в берете, а к вечеру, проголодавшись, предпринимает штурм. Ныряет, наудачу, в первый попавшийся отель и, пользуясь русско-финским разговорником, просит портье проводить ее к директору-владельцу. Портье, уставший к концу рабочего дня, страдающий мигренью, в нерешительности. «У вас болит голова, позвольте!» – и она, возложив ему классически длани на лоб и виски, снимает мигрень. Напевая при этом что-то из рашен фольклора: «Петушок-петушок, золотой гребешок, масляна головушка, шелкова бородушка…»

Шелкова бородушка, чувствуя необычайную бодрость и живость мысли, соглашается  препроводить русскую к боссу. Тот тоже устал, у него, кажется, начинается грипп (щекотка в гортани, глаза слезятся, общая вялость) – Раиса, улыбаясь в 200 ватт, флиртуя, плетя какую-то сложную маловразумительную, ввиду языковой недостаточности, историю, излечивает и второго, наложением рук (такой у нее дар, род цыганского гипноза). Хоботок ее исправно высасывает нектар из встреченных на пути цветочков; но есть у нее и жало. Босс заинтригован, несколько даже очарован. Паспорт у рюски в порядке. В общем, он согласен приютить Раису на недельку, с трехразовым питанием в ресторане. В счет гонорара за спецэффекты.

Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. «Хап» у дамы отработан годами упорных тренировок: она из тех, кто выхватывал лучший кусик мяска или единственный приличный лифчик, из-под носа у страждущих, в очередях времен СССР.
Косые чингисхановские глазки и вытравленная под платину грива. В течение этой недельки Раечка смакует разные финские вкусности и дает сеансы русского сакрального массажа: 1. официантам, 2. боссу, 3. всем желающим служащим отеля, 4. их знакомым и родственникам, 5. знакомым родственников и родственникам знакомых. Люди избавляются от боли в разных частях тела и души, молодеют, наглеют, приобретают завидный аппетит (но не полнеют). Валютная ведьма, you are welcome. Полировка крови, золотые укусы, гигиеническое отсасывание праны, кристаллизация удовольствия. К тому времени, как ей заинтересовалась полиция, босс уже готов хлопотать о зеленой карте для Раи (она в свои 56 еще очень и очень, но босс не по этой части). Raissa мигом становится местной селебрити, покоряя и обирая, лихо, как тать, беззащитный северный городок (весьма, впрочем, благоустроенный и зажиточный) – и, бросив опечаленных клиентов (даже стихи ей написали на прощанье, где рифмовались Raissa и belissa, красавица), с триумфом съезжает в Хельсинки. Рая, открой двери рая! Крыссавица! «Мы еще о ней услышим»…

О север, север-чародей! Иль я тобою очарован? Сколько ж их угнездилось в сей дивной местности: чародеи-лиходеи, колдуны-болтуны, чумаки-ведьмаки, знахари знахаровичи и чудилы калиостровичи … Экстрасенсы, считающие пенсы и маги, слюнящие дензнаки. Ведьмища на черте скачет, бесененком погоняет. Подвиньтесь, Рая из Черной Дряби пришла.

Слезы похьольской чародейки – ингредиент эликсира жизни. Но похьольские чародейки не плачут! Потому-то и не можем мы достигнуть бессмертия, как ни бьемся.

Лав-стори. Генеральный консул Генерального консульства королевства Норвегии в российском областном центре влюбляется в свою подчиненную, русскую (с весьма приличным норвежским языком) по имени И., похожую, как ему представляется, на улыбающийся цветок под солнцем. Период проникновенных взглядов и вздохов длится почти год, потом она внезапно покидает своего нормального хорошего мужа в типовой хорошей малометражной квартирке (поселилась временно у подруги).
…Когда они занимаются любовью на кожаном диване в кабинете консула в Генеральном консульстве, И. так кричит от страсти (И-и-и!!!) что это слышно в приемной на первом этаже, и посетители, вздрагивая, осведомляются у дежурного «визамахера»: «У вас тут что,  диверсантов пытают?»
Они таки-женятся – он при этом бросает свою жену (четвертую) и пятерых детей, младшей, Тельме, всего одиннадцать месяцев. Половина консульства осуждает консула («предатель… пятеро сирот…»), другая половина на его стороне («знаете, сердцу не прикажешь…  правда сердца человеческого – выше ее ничего нет…»).

В этом ледяном кубике многие любили друг друга, но счастливы, как в раю, были только два вертолета (и целовались в облаках).

Может, вертолеты – это души подбитых танков? Бабочки, вылупившиеся из их бронированных коконов?

Где ты, Церителли? Взыскую славы твоей. Должна стоять скульптура Сольвейг во фьорде Осло! Монументальная, как Родосский Колос, и даже выше, видная отовсюду. Из Осло, из Стокгольма, из Хельсинки! Из Мурманска, из Санкт-Петербурга, Москвы-сити и из города Гуся Хрустального.

Из любой страны мира!

Чтобы стояла она у причалов, протягивая руки (с горящей свечой в правой) к морским волнам, к швартующимся судам, к горизонту. А может, сидела бы на ступеньках, спускающихся в море. Провожая тех, кто уплывает. Встречая тех, кто приплывает. Добро пожаловать домой, норвежцы! Сольвейг всегда – всегда! – ждет вас.

Север – лучший в мире продлеватель вкуса. Надежный холодильник для скоропортящихся эмоций. Ждать – так ждать, всю жизнь, и после жизни.

О, как нам стыдно всем, женщинам и мужчинам, молодым и старым, женатым и одиноким, что мы не такие, как Сольвейг! Что мы-то – не дождались.

                Ах, полярной кармы черный чемодан,
                Он за наши прегрешенья чертом дан!
                Только в шорохе украденных минут
                Распускается жасминовый салют!
 
                Что ж, отчаливай! Отчаянна вода
                В звездочках неостывающих обид.
                А за Полюсом – открыты ворота
                Тех широт, где сердце больше не болит.


Земляничные поля под Тромсе. Почетные гастарбайтеры (га! стар – звезды!) Молдавии, Эфиопии, России, Лесото и Эстонии виртуозно вламывают (изящно горбатятся), сбирая урожай райских, пахнущих счастьем плодов, и заодно устраняя собственный образовавшийся за зиму авитаминоз.
Ева соблазнила Адама клубникой! Ягода, раздавленная языком, языковой барьер. «А как по-молдавски будет – любовь? А по-эфиопски?…»  Поцелуй названья не имеет, поцелуй не надпись на гробах, алой розой поцелуи веют, лепестками тая на губах. Клубника – растение семейства розоцветных.  Клуб любителей клубнички, клубителей любнички. Подайте нам с леди в номер клубнику и шампанское.
Может быть, эту спелую сладкую ягодку разжует принцесса Виктория или золушка Наташа из предыдущих сюжетов.

Землянишники устраивают праздник – костюмированный бал, где каждый познакомит товарищей с фольклором своей страны (пословицы, поговорки, прибаутки, загадки, потешки, дразнилки, частушки…) Мы тоже люди!
Импровизированная сцена в сенном сарае. Все готовятся, изобретают фантастические наряды, учат стихи, красятся, репетируют…Сценарий из Плутарха – «Золотой век». Актерский кураж, лихорадка рампы. До поры все держится в тайне.
На бал трое из них являются в почти одинаковых костюмах Божьей Коровки – оранжевые или алые плащи в черный горошек, псевдо-венецианские полумаски и усы из щетины сапожной щетки. Повторяют со сцены практически идентичные тексты на разных наречиях: «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки… Божья коровка, принеси нам хлеба…» Это, оказывается, бродячий миф, и даже всемирный  архетип, как объясняет заслуженная гастарбайтерша, кандидат филологических наук, доцент Чухломского университета… Коровки пьют дешевое вино, закусывая клубникой, и впервые чувствуют сиротливое родство меж собой, маленькие насекомые в европейском саду наслаждений, уникальные магические существа, наделенные – каждый – особым даром.
Братия, пасущаяся на полянах земляничных! Тирхены в пестрых одежках: мелкая крапинка; крупный горох. Испуганные глазки, ухватистые лапки и кокетливые усики! Надоевшие куколки капризной девочки-судьбы! Отчего так несчастны вы в мире? Несчастны и одиноки, и потеряны?
Остается молиться змееногому божеству, наркокурьеру из стран заоблачных, раздатчику радости земной, чтоб продал он нам не очень дорого грамм счастья.

Пришла пора подвести художественный итог всему сказанному. Полтора десятка писателей, среди которых: классик ненецкой  литературы, потомственный сказитель-былинник (северный Гомер); вологодский поэт-почвенник (почти Есенин); драматургесса-абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску); автор длинных и малопонятных психо-филологических романов (шведский преемник Джойса), а также финский Кафка, норвежский Пруст, саамский Ибсен, Шолохов народа коми, первая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета, вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета, еврейский Данте, череповецкий Набоков, Маркес из Кирова и Акутогава из Кировска составляют – по проплаченному  гранту – литературную Антологию Баренц-региона (каждый, естессно, считает себя гением, а собратьев графоманчиками-грамофончиками).

На суд жюри представлено более 1000 рукописей. Вавилонская башня не была достроена из-за языковых распрей. Здесь мы видим тот же самый процесс: раскачивания туда-сюда причудливого эклектичного строения, которое грозит с треском  рухнуть в любой момент. Обсуждается текст ненецкого автора, воспоминание детства (это святое!): американский любопытствующий турист приходит в советскую школу-интернат к детям оленеводов и, прослезившись, дарит им свой американский патентованный плавленый сыр в баночке. «Мы мыла не едим», – гордо отвечают глобалисту дети. Писатели, проникшись, предлагают назвать так всю книгу – «Мы мыла не едим» – и мыльных опер не глядим!– в пику наглым Штатам.

– Не такая уж плохая, вообще-то, книжка получилась, повторяют они с проникновенными интонациями, искательно заглядывая друг другу в глаза. –  Не ах, конечно, в целом ничего (главное русское слово – «ницшего). Сойдет для сельской местности, для Баренц-риджен, то есть. Подымай выше, оно и для Порижа с Лондоном само то.

 ( Еврейский Данте, с ястребиным носом, в очечках и с неизбывной какой-то иудейской  печалью в глазах):
 – Ну почему, почему нас третируют столичные знаменитости, как нечто, по определению уже, неоригинальное и малоценное? Шовинисты! Что, мол,  хорошего можно написать в Кандалакше или в этом,  как там его, Шилефтио?

 ( Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета, с черной челкой и темно-вишневой шалью на плечах):
– Да, у них в Москве, в Хельсинки и Осло – можно творить гению, а у нас, видите ли, нельзя! А если у меня сердце в ночи плачет! Исколотое клинками людского равнодушия! Если душа жива только верой в творчество! В святое искусство, коему возношу я моления!

(«Просто пьяница, кубо-пофигист с художественно нарисованным под глазом «фонарем»):
– Россия, Россия! Твою маман! Какая там лирика, в святых мечтах земли! Горсовет, ельник-пельник, денег не дает на бумагу для Союза писателей! Сами зажрались, а нам, значит, фиг! (сникая): У жены бюстгальтер обтрепался! Я одни штаны ношу пятый год!

(Маркес из Кирова, уволенный из школы учитель физики):
– Может, у нас гены второсортные? Мутировали мы в своих Долгих Зеленцах, Горелых Пеньках, обратились в клонов? Теория вероятности на этих широтах не действует? Может, и гравитации в провинциях другая? И угол падения не соответствует углу отражения, а Е не равна эм цэ квадрат. Да, видимо так и есть, мировые законы тут дают сбой.

(Вологодский с курчавым чубом почти-Есенин, как всегда, выпимши):
 – За что я и люблю глубинку! Родимая земля, она особенная!

(Первая Ахматова Заполярнинского педуниверситета, тоже в шали и с челкой, но блондинка…в каждом педуниверситете есть своя Ахматова, а в некоторых даже две):
–   Надо покориться, братья и сестры! Надо смирить гордыню! Господь терпел и нам велел. Против кармы не попрешь.

  (Акутогава из Кировска, по основному месту работы сотрудник ФСБ), с надрывом:
 – Врете, столичные жители! Неправы-дочка ваша! И в Кашкаранцах может родиться великий бард!

(Гете вепсов):
– И в Кипчульдыэш-ше. И в Йохсеплоззишш-ше, хотя это звучит неприлично.

Злой Череповецкий Набоков, с татуировкой в виде черепа на запястье, избранный (как самый трезвый) председателем на Пиру во время чумы, стучит карандашом о стакан:
 
–  Господа писатели! Так называемые «демократы», так называемые «патриоты», западники и почвенники, ассоциация творческих женщин, «сочинители века», секция пишущих ветеранов Чечни и Афгана, литобъединение многодетных, православное содружество «Кирилл и Мефодий», иеговисты-словесники, пен-клуб, прозаики и пробелочки, общество содействия нищим-пьющим литераторам, аграрии пера, лирики и клиры, заединщики и захребетники, инвалиды от литературы и «просто пьяницы»! Проголосуем за лучший сюжет!
 
– «Коммунист»! Я за «Коммунист»! То есть, я как раз против коммунистов…

  – «Чемодан денег»!

–  Было, дядя, было. Много раз.

–  Что ж, что было. Этта такая штука…Этта штука посильней «Фауста» Гете.
 
– Кок О.! Кок О.!

– Не кудахтайте, Ионеску!

– «Четыре гюрзы». Он больше всего нашим змеям-спонсорам понравится, вот увидите.

– Братия по литературе! Ёшкин кот! Курица о просе, а они все про бабло!
 
–  А «Божьи коровки» зато понравятся  русским дамам за сорок. Русские дамы за сорок – наш преданнейший читатель.

– За сто, а не за сорок. Фигня. «Ян и Мия»! Лучший сюжет «Ян и Мия!

– А ведь он прав, робяты. Про доброту – это за милую душу. Это никогда не заржавеет.

– Эх, милые вы люди! Все-то вы понимаете. И зачем вы только книжки пишете, если умные такие!

– А ты зачем пишешь?

– Я первый вас спросил, Шолохов народа коми!

 – Не вы первый, таймырский Шекспир! Двести лет назад один белый протестант, шведский священник, просветитель лопи, спросил саамскую бабу, эдакую, знаете, в звериных шкурах, сиволапую: Зачем вы книги пишите?  – Чтобы доказать, что я не животное.
 
В арктической Дудинке кто-то, сидя под ивой, наигрывает на лирической дудочке.
 
                Заклинай, Дудинки
                дудочка – дождинки!

В Игарке, угольно-черной, у кого-то в окне горит бессонная свеча.

                Ты зажги, Игарки
                искорка – огарки!

В хмуром Мурманске дождь мурмансит. Там, на улице Полярные Зори – еще взойдут, в зеркальцах росы – мои полярные розы.

У реки Печоры, где печали чары, плачет, распустив волосы над омутом, муза любовной поэзии Эрато.

В Сыктывкаре, республика коми, не одни только коми-сары и коми-вояжеры проживают. Имеются местные стихотворцы – коми-кадзе. Есть даже один драматург, но он сейчас в коме.

Слово поэт, как обещано, будет долговечней пирамид (небоскребов). Но на каком языке его издать, неужто, на английском, современном эсперанто? На этом волапюке, жаргоне, блатном арго, тюремной фене века! После четырех дней дебатов (несколько глоток охрипло, пол завален бюллетенями для голосования – обсуждались такие вопросы, как суть поэзии, смысл жизни, странности любви, природа непознанного и конечная цель мироздания). Принято решение, во славу святой Политкорректности: выпустить двенадцать версий на двунадесяти языках «народов севера».

– Стало быть, книжицу-то нашу никто не прочтет, – вздыхает еврейский Данте.

Он, представитель самой старой нации, ветхозаветно-мудрый, от рождения акробат истории, с вывернутыми суставами, знает, каков тут лучший сюжет, не оцененный братьями по  литературе.

Саам Нансен Вергилиус Гюнт, шаман шаманыч, потомственный мухомороед и щипатель вареных ворон, проживает в местечке за Полярным Кругом, о котором журналисты обожают писать, что это конец мира, край Ойкумены, последнее село на белом свете, кордон цивилизации, преддверие ледовитого ада, Ультима Туле (население –14 чел.).

Рядом со своим домом, виллой в русском стиле «баракко» Нансен Вергилиус поставил дорожный указатель: Париж, Нью-Йорк, Рио-де Жанейро, Венеция, Пекин, Тимбукту и т. д., с указанием километража. У этого столба одинокий рогатый женогонитель  любит прогуливать своего любимого французского бульдога по имени Сфинкс.

Очередной корреспондент с микрофоном и камерой, высадившись из служебного козлоджипа, кидается к нему с профессиональной улыбкой:

– Ну и как вам живется, мистер, тут, на последнем километре, где кончаются все дороги?

Сфинкс, закончив обнюхивать столб, поднимает лапу.

– Это не последний километр, а первый. И дороги здесь не кончаются, а начинаются, – отвечает Вергилий.

Он берет журналиста под микитки и разворачивает его на 180 градусов, задом к полюсу, лицом ко всему миру.

Журналист ахает, потрясенный открывшейся ему картиной.

Ночами потомственный шаман с облаком на собачьем поводке, обходит по периметру, вкруг верстового столба, свои маленькие владения, и, не разжимая губ, утробой –  горловым пением – выпевает древние заклинания, оберегающие Край Мира. Кои привожу здесь в переводе с пиджин-инглиш:

– Север белый, дитя моё. В белую ночь белое небо отражается в белой воде озера. Легки, отражения, словно дыхание спящего. И деревья на берегу, как остовы, выветрены до белизны. Белый олень бежит по белесому ягелю. Белый лебедь летит, выкликая, над болотной пушицей. Вот перистые облака опустились ниже к земле. В воздухе запорхали снежинки. Ветер задул, снег повалил хлопьями. Седой полярный сыч с очами, полными равнодушного горя, понесся сквозь снегопад, вращая кругом, по часовой стрелке, умной своей головой. Он видит все в тундре: каждого зайца под кочкой, каждую мышь за травинкой – и стонет, и хохочет. Серебристый месяц обливает его лучами. Берег звездится. В изморози, как стеклянные, стоят деревья и травы. Не плачь, мой свет. Не печалься о ночи и дне. Не тревожься о зле и добре. Не грусти о жизни и о смерти. И душа твоя станет белоснежной, отмытая севером до прозрачной ясности. Север – чистый.

Баю-бай, мой свет. Bye-bye, my sweet. 

А кабы не эта белизна, чистота, Герда не вывела б из плена ненаглядного своего Кая. Нильс не оседлал бы гуся Мартина, и не облетел бы верхом на нем  всю Швецию. Саша Григорьев не нашел бы на мысе Желания пропавшую экспедицию капитана Татаринова.

…И может быть даже, Сольвейг не дождалась бы Пера.

Прабабкой Нансена Вергилиуса Гюнта была та самая лопарка в звериных шкурах, которая не хотела, чтобы ее считали животным.

На банкете в честь успешного завершения антологии «Мы мыла не едим!» захмелевший Гете вепсов говорит череповецкому Набокову:
– А знаешь, был еще рассказ, я эту книжку давно читал, в детстве, подробностей толком не помню, но наверняка, тебе тоже попадалась: парень без еды и без воды ползет по тундре, по снегу, по грязи, из последних сил, сам не знает, куда, зачем, товарищи плюнули, сдохли, а он ползет  – и  доползает, все-таки, до океана, до корабля, и там спасается. Хороший рассказ. «Любовь к жизни» называется.
– «Жажда жизни», – поправляет череповецкий Набоков.
Они наливают себе еще водки с мартини, чокаются, опрокидывают по рюмке.
 – Я к тому, что так и надо жить… (Гете закашлялся, на последних словах дал петуха), – На карачках, по снегу, по грязи, зубами цепляться, а ползти.
– А я так и ползу, – говорит Набоков.
– Дак и я тоже.

Те из нас, кто доползет до своего корабля и уплывет из страны ледяного ужаса, спасется, уедет с севера навсегда, оглядываясь на пройденный путь из своего солнечного далека, вспомнит, что значит «жажда жизни», зверино и молодо вновь почувствует ее на губах, и это, только это будет его наградой.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться!  –  поет шаман Нансен Вергилиус Гюнт.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться! – гудит в проводах северо-западный ветер, прославленный Норд-вест, главный правитель этих широт.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться! – повторяют безработный-миллионер Леннарт; русская ведьма Раисса; наследница престола Виктория; безумная сваха Полуэктов; несчастливый принц Гаральд; безымянный рыбак на озере; мальчик, потерявший во дворе вязаную рукавичку; судовой повар О.; писатель Т.; бандит С.

…После ледяного отеля в Кируне, ночевали на оленьих шкурах, в компании прозрачных, плачущих от людского тепла Дианы и Аполлона, детей нимфы Лето… Богини с волосами из брызг шампанского, с золотыми жужелицами глаз, чье имя – Красно Летичко – столь почитаемо на северных широтах…

После супер-пупер-шопинга «Леди Ди», где С. купил дочке самый дорогой «Домик Барби», а жене норковый плед и бронзовый торшер в виде Венеры Милосской, с электрическими цветами в совершенно целых руках…

После рождественской деревушки Санта-Клауса, катания по небу на летающих санях, и после райской тропической купальни в Сарисельке… 

После оперного зала, выдолбленного в гранитной скале Нордкапа, с огромным окном, в которое ударяются волны Ледовитого океана, с десятью тысячами свечей в пещерных люстрах и канделябрах…

После фиордов Норвегии, отвесных скал, узких и длинных водопадов, и ярких – бирюзовых, розовых, сиреневых парусов маленьких яхт внизу, в блещущих заливах…

После драккара (драконьего кара), стоящего на вечном причале в Стокгольме – корабля везучего Эрика Рыжего, командира ихних бандформирований, о котором сто лет назад Сережа читал под партой на уроке растрепанную пацанами книжку… Не то ты обещал мне, ярл, когда звал меня в викинг!

После всех гетер, гитан, одалисок, гризеток, лаисс, камелий, нимфет, авлетрид, сильно навороченных, но не очень чтоб дорогих, и еще одной, совсем особенной летучей мышки Насти… После ночи в «Мажестике» (*****+) и ночи в «Эксельсиоре» (******)…
 
После горного перевала, белого от снега и голубого от подснежников, где пасутся с колокольчиками на шее ручные олени, которые дают себя гладить русским туристам – а жарко так, что все раздеваются до купальников, ступая по сугробам, чего совершенно не ощущаешь, ни пятками, ни сердцем…

После всех пещер Алладина и сокровищниц Нибелунгов, всех отсверкавших Эльдорадо, златоструйных Парадизов и томных Альгамбр… С. спрашивает дочку, в машине: ну, что тебе понравилось больше всего? «Ян и Мия», – без колебаний отвечает дочь. «Ян и Мия», – эхом откликается жена.

Ян и Мия, – мысленно соглашается с ними сам С., ибо кому, как ни русскому бандиту, ясно, что доброта – самое красивое и сумасшедшее, самое простое и непонятное, самое большое, что есть на свете.

Кристалл в окулярах Баренцева бинокля сверкает и переливается напоследок, всеми своими гранями: «Коммунист» – «Матрешки» – «Писатель Т. и Достоевский» – «Четыре гюрзы» – «Чемодан денег» – «Кок и Принцесса» – «Вавилонская башня» – «Влюбленные вертолеты» –  « Андерсен секонд хэнд» – «Райская поляна» – «Ян и Мия» – «Эликсир жизни» – «Божьи коровки» – «Край света»...

Гранула льда для Божьего коктейля. «Кубик Рубика», любимая игрушка девочки Судьбы. Модель (притом, действующая) романа-конспекта.

В мировой литературе сюжетов, как известно, всего двадцать четыре, что на северных широтах, что на каких еще.

И только Бог да Виллем Баренц знают, что все эти истории, такие, кажется, друг от друга отдельные, в действительности, скреплены тайными заклепками, незаметными для участников, но хорошо видными герру Виллему из тех Палестин, где он ныне пребывает…

 P.S. Литворд для критиков: в каждом из 24-х сюжетов найдите деталь, которая связывает его с другим.