Бабушка, которая кормила кота

Накрапывал противный мелкий и неожиданно холодный  дождь для ночного  июля.  Железный поток машин тянулся и гремел, сигналил и разбрызгивал лужи, переплетался и светил глазами фар. Все еще суетился и двигался ручей транспорта в столь поздний час механическими змейками вдоль линий дорог, под желтыми фонарями дорожного освещения. Тарахтели  дизелями  моторов автобусы с одинокими пассажирами в освещенных салонах на мягких сиденьях. Шелестели листвой промокшие продрогшие деревья, освещенные  искрами троллейбусов пустых,  холодных;  на стыках отрезков проводов электропитания. Пылали, словно новогодними гирляндами, цепочки – клеточки окон многоэтажек. На балконах – мансардах своих теплых и уютных квартир элитных районов курили, смотря на погоду, освещенною мигающими  светофорами скудной радуги цветами. Все менялось и текло, не попадая в одну реку дважды.

Но среди этого движения хаоса, где – то в сторонке от громыхания прогресса, в глуши переулка темного сырого, около ржавых ворот старых, разваливающихся с потрескавшейся, отвалившейся  краской,  стояла она, съеденная изнутри горем утраты, течением времени  и  болезнями. Будучи абсолютно одинокой и практически забытой, правда ЖКХ и пенсионный фонд о ней еще помнили, она доживала свой век, в котором она пролилась в жизнь добром и помощью чистого сердцем и душей отзывчивого и светлого человека. Но ее лицо было изрыто морщинами, словно складки кожи на морде бульдога, словно затянувшимися уродливыми вздувшимися шрамами пыток временем, неизменным пространством изменяемости. Глаза пожелтели и впали в рамки морщинистых, темных, мешковатых разводов и мешковатых вздутий под.  Щеки припали к зубам черной оскалиной скулы выделяя. Кожа рук посинела и покрылась красными пятнами и рубцами лет прожитых и дел сделанных. Пальцы, кривые, тонкие, на трясущихся руках, заканчивались бесформенной и грязной коркой ногтей. 
Скудный клок седых тонких больных волос выбивался из-под малинового грязного мятого берета.  Обветшалое, в пятнах грязи непонятной, свалочной,   рваное тускло-синее  тряпье в разноцветных заплатках вряд ли согревало от назойливого потока небесной моросящей воды.  Вся ее былая стать, скрюченная под плитами времени во что-то маленькое, дряблое, ссохшееся, рябью тряслась под ударами синдрома Паркинсона и еще целого букета роз из ящика пандоры.

Почти ослепшая, она смотрела в темноту по ту сторону ворот, в щелочку между, как в скважину дверного замка. Смотрела туда, в темноту, не опираясь ни на какую либо точку пространства, а просто из-за того, что некуда было смотреть, она просто слушала – уши ее еще так не подводили, как зеркала души пропащей, доброй и забытой.  Она пыталась уловить его почти бесшумные шаги, его звуки голоса, нотки связок его.
- Кис, кис, кис. – Тихим  старым скрипящим голосом она звала кота, которого уже лет пять каждый божий день своей нелегкой доли – жизни  кормила в безлюдной, темной  подворотне переулка - закоулка.  Будь то лето жаркое, знойное, или зима, пробирающая холодом до самых костей.

Когда-то она была очень известной и профессиональной кошатницей: большой дом в стиле барокко с мансардой и красивым  яблоневым садом, стильные и элегантные одежды, красота и бурлеск. У нее был любящий муж и дети, две дочки – близняшки, и десяток самых красивых кошек и котов, которые побеждали  на всех выставках.  Она была в центре внимания, не поддавшись мании величия славы и богатства, она оставалась человечной, милосердной, доброй, честной и отзывчивой. Безумно любила своего мужа и дочек, любила своих кошачьих.

Но в один момент все исчезло, испарилось в пространстве в доли секунды: страшная автокатастрофа унесла с собой жизни самых дорогих и любимых сердцу людей – муж и дочки не вернулись домой уже никогда.  И только тела в закрытых гробах упокоены в трех соседствующих могилах под осенним ливнем на кладбище старом. Объятая горем и скорбью, словно вуалью тьмы, она погрузилась в анабиоз мысли и действия, в слезах и  вине пролилась на стол мансарды, закурила и потеряла былую стать – грязный халат и бутылки, пачки сигарет граммами никотина и плачь навзрыд в тишине. Кошмары ночные об утрате любимых теперь были не сном. И коты кружили молча около хозяйки, они понимали, они тоже скорбили.  Пойдя по наклонной и смысл свой потеряв, женщина все старела и комом проблем и долгов обрастала. Вот уже коммуналка осталась лишь на первом сыром этаже в старом доме. И котов пришлось отдать иль продать за долгов погашенье, но наклон все увеличивал свой градус. Было потеряно все кроме последних дыханий и старости одинокой. И начался поиск бутылок по урнам и что – то съестное в попытке выживать в мире сером, черном.

Однажды ступая, через двадцать лет после паденья, больными ногами в поисках урн, она повстречала былого любимца, что жил в подворотне на старой стоянке. Они узнали друг друга. И будучи уже старой старушкой она нашла свет и отраду в пушистом. Она навещала его между поиском пищи и денег на пищу и алкоголь с никотином, и беседой с родными на кладбище, на могильной плите сидя, с которой смотрели живыми глазами дочки и муж.

И вот  насобирав мешок бутылок за день, она, заработав на кусочек хлеба, банку форшмака, пакет молока или нарыв чего-нибудь съестного в мусорных баках, делилась своим скудным богатством с котом – бродягой, что нашел место ночлега за ржавыми вратами кпп., но как не звали и не манила старушка его к себе в дом, он оставался на месте своем, каждый раз с радостью встречая ее.

Вот кто-то мяукнул и из-под ворот показалась мордашка котейки. Выглядел он может и лучше своей кормилицы, но как и она, был не молод. Шерсть серо-белого окраса дыбилась лохматой волной на худощавом теле зверька. Он, также старчески звуча, хрипло и пискляво издавал звуки. Он подбежал к пакетику с едой, который старушка трясущимися руками положила на мокрую разбитую дорогу. Кот приступил к ужину или к завтраку, как знать. Пока он жадно глотая и неразжовывая паёк, поглощал что-то съестное, старушка, грузно согнувшись над котом, гладила  его грязную шерстку и что-то неразборчиво и кряхтя молвила безмолвному собеседнику.
- Ну вот еще один день прожили и хорошо. – сказала старушка, забирая дочиста вылизанный котом пакетик. 
-Даст бог – завтра еще принесу тебе поживится Барон. – напоследок прошептала она, тяжело дыша поднимаясь в почти прямое состояние тленного тела.

Скомкав пакетик и положив его в карман куртки, старушка , попрощавшись с котом, поковыляла домой, в ночь, тихо стуча белой палкой по дороге. Путь лежал не долгий, пройти квартал, но для нее он мог затянуться на достаточно длительное время, ведь старость и отсутствие освещения делало ее путешествие отяжеленным и очень опасным. А еще и дорога с большим потоком машин, которую она уже переходила не раз, но все равно не могла привыкнуть и с опаской смотрела по сторонам.

Лил противный мелкий и неожиданно холодный  дождь для ночного  июля.  Железный поток машин тянулся и гремел, сигналил и разбрызгивал лужи. Все еще суетился в столь поздний час. Мигали светофоры скудной радуги цветами. Шелестела листва, и искрили троллейбусы на стыках отрезков проводов электропитания. Все менялось и текло.

Камаз не заметил старушку. Водитель просто засыпал после тяжелого рабочего дня длительностью часов эдак  четырнадцать, спешил домой – скорее душ, еда и пиво. Глаза закрывал он на ходу, но музыка гремящая  каким-то тюремным шансоном, его немного выталкивала из пелены  сладкого, прокуренного сна, но внимательностью он обделен был практически по полной и не заметил в темноте неосвещенной старушку с палочкой белой, ковыляющую по полотну дороги в момент, когда было немного времени пройти ей без напряжения по пути на ту сторону, к дому.
Почти ослепшая старушка не заметила  ревущую машину, быстро приближающуюся к ней,  была бы она моложе – побежала, слух ее  не подвел, а вот ноги скорости не дали и силы уж близились к концу, бабушка устала. И  роковую гору железа не смогла она пропустить, и водитель открыл глаза лишь только тогда, когда слишком поздно было . Мигали аварийные огни измазанные каплями грязи строительной. Водитель нервно  курил приму без фильтра , выпуская черно – сизый дым, и думал: за что?. А  где-то там  далеко гудела – выла скорая, но.…  Было слишком поздно, да и бессмысленно совсем все изначально  было – слишком разные массы, после такого уж не спасти, не выжить…

Дождь холодный смывал капли крови с побелевшего и покрытого ссадинами и трещинами, изрытого морщинами лица бабушки. Заливал впавшие глаза: один болтался на нерве из раскуроченной глазницы, и челюсть вывалилась вставная изо рта, разорванного в щеках, залило кровью смешанной со слюной густой и обезвоженной.  Дождь нес  алый поток в водостоки и наполнял лужи неровной дороги хромосомами. Тело старушки почти рассыпалось от колоссального удара машины, о машину: правая рука вывернута в суставе плечевом и сломанная открытым переломом в пяти местах, а левую откинуло вырванную на метров пять правее по направлению движенья  левой полосы.  Ноги разбросало по асфальту, и были они раздроблены, словно бумага развернутая после смятия.  Живот и грудная клетка просто лопнули салютом внутриутробных составляющих организма и органами, доволен был бы режиссёр хоррора американского, мясного. Бесцеремонно и без комплексов стеснения, обнажились,  кокетливо прикрываясь кусками тряпья, внутренности бабушки убитой, задавленной. Кишечник и селезенка плевались пузырьками крови и из разорванного легкого текли струйки, обогащенные  когда-то  кислородом, и сердце стало, но не остыло пока что все еще, в потоке утопая хлынувшего ливня над землей.

Кот ждал ее еще долго у ржавых ворот,  мяукая истошно - тошнотворно, почти что выл и завывал, захлебывался и навзрыд, орал в ночи, искал в толпе кормилицу свою, но дни тянулись, время шло неумолимо,  и не приходила больше она его кормить и гладить, и шептать в ночной тиши о жизни и делах своих старушечьих…