Стуча в собственную дверь

Знаете, я, кажется, живу перебежками.

Смотрю на часы (они у меня такие, электронные), вижу дату «31.12» и понимаю, что меня нигде никто вообще не ждет.
Распечатываю купленный в магазинчике под домом оливье. И наплевать, что вообще-то только пять часов вечера. Медленно опустошаю пластиковую коробочку, ложкой за ложкой. Зачем накладывать в тарелку – я люблю есть из этих пластиковых коробочек – посуду не надо мыть.
Включаю телевизор, сразу же выключаю.
Что за идиотизм, пахнущий мандаринами, там показывают?
Включаю компьютер, проверяю почту: несколько сообщений от «друзей», все поздравляют с чем-то.
С чем?
Что такое новогоднее настроение?
Бред какой-то.

Выхожу на улицу и смотрю на прохожих. Они улыбаются и кричат мне поздравления. Я улыбаюсь в ответ и кричу им о том, какие они кретины.
Но никто не обижается.
Новый Год же.

На нос опускается нечто белое и холодное.
Господь, Санта Клаус или как там тебя? Короче…
Вместо того чтобы обваливать меня лавиной этой белой белиберды, от которой становятся дома мокрыми даже носки и трусы, лучше пришли мне вазу кокса.
Он ведь тоже белый.

Забредаю в новенький кинотеатр, ищу в сеансах хоть что-нибудь не новогоднее. Нашел – какой-то боевик или триллер, в описании ни Рождество, ни Новый Год даже не упомянуты. Подходит.
У самой кассы вместо билета на триллер беру пропускной на рождественскую комедию. Взял место на краю, на предпоследнем ряду.
Весь фильм прислушивался к звукам сзади. Судя по всему, ребят занимала явно не трагическая судьба главного героя, который потерял мешок с подарками и думал, что ему сделать, чтобы под Новый Год его не вышвырнули с работы. Во время титров, когда загорелся свет, я развернулся к ним и попросил - если они не предохранялись, то хочу, чтобы своего ребенка они назвали в мою честь.
И вообще, с Новым Годом, - так я сказал.
Они, почему-то ошарашенные, кивнули.

Знаете, я, кажется, живу перебежками. То моя жизнь несется на всех парах, не давая и мгновения – разобраться, что к чему. То дни пролетают, как секунды, а я их даже не замечаю. А потом наступает затишье – минуты тянутся бесконечно долго, кажется, еще чуть-чуть – и ты начнешь плевать в потолок, просто потому, что скучно. В такие дни ничего другого и не остается, только как вспоминать моменты, что принадлежат той, другой жизни, когда ты смеешься до слез, боясь, что живот сейчас разорвется, когда рыдаешь и думаешь, что вот он – конец.
А потом понимаешь, что никакой это не конец. Хрен тебе, разбежался.

Иду на вечерний сеанс. В зале сидят такие же жалкие одиночества, как и я. Тут же и знакомятся – я делаю вид, что пришел со старушкой, что спит в крайнем крессе, прижав к массивной груди слуховой аппарат. Мол, не лезьте ко мне, у меня тут мать спит.
Хотя, знаете, интересно – что эта бабка тут делает?
На середине показа она просыпается и ошалело смотрит по сторонам, явно не понимая, где она находится. Шепотом спросила меня, не сборище ли это каких-то Богом проклятых сатанистов, а то у нее ее старческие поджилки аж трясутся. Я качаю головой – нет, бабушка, это кинотеатр. Она пожимает плечами… Точно, у нее ж аппарат слуховой, она меня не слышит. Хочет его надеть, но я снова качаю головой, останавливаю ее – не надо, бабушка. А то точно уверится, что тут группируются какие-то антихристы, да еще и инфаркт заработает. Показываю ей на выход, она благодарно кивает, и уже было пошаркала вниз, как хлопнула себя пухлой рукой по лбу и обернулась, загадочно улыбаясь.
О нет, ну, не надо.
- С Наступающим, - шепелявит мне старуха.
Я сползаю по креслу, моля всех известных мне богов о том, чтобы она свалила побыстрее.

В самый-самый Новый Год я сижу на крыше. Слушаю обращение президента из открытого окна где-то внизу. Смотрю фейерверк.
Рядом со мной садится дед в красном пальто.
- Чертовы дети. С каждым годом найти им подарки все сложнее, а почерк в их письмах становится все ужаснее, - пожаловался он, подпирая одутловатое красное, как его костюм, лицо рукой в перчатке.
Скашиваю на него глаза.
Не жарко ли?
Он смеется.
- Здесь, право, жарковато, это да. Не поможешь старику? – он скидывает пальто, кладет мне на плечи, снимает шапку, обмахивается ею, как веером.
Под верхней одеждой у него красный вязаный свитер с оленями и какими-то длинноухими уродцами, черные штаны, похожие на лыжные, с широкими белыми подтяжками.
Одет он, скажем так, своеобразно. Но гордо показывает на свитер.
- Гляди, это мне внучка связала.
Я гляжу – ага, занятно.
Сзади мне в затылок утыкается что-то влажное и мягкое. Оборачиваюсь – за мной стоит олень. Небольшой, с овальной мордой и кругляшками-глазами, черными-пречерными.
- Ладно, у меня еще куча дел, - поднимается старик, - будь здоров.
Он берет своего оленя на руки – как только силенок хватило – и спускается с крыши.
Только когда где-то внизу застыл последний гулкий отзвук его шагов, как я понял, что у меня на плечах осталось его красное пальто.

Стучу в дверь собственного дома.

Стук, стук, стук.

Дверь скрипит, открывается.
Она смотрит на меня.

Она одета в грязную, когда-то белую майку и короткие шорты цвета хаки. На ногах – носки. Тоже белые.
Где тапочки? – спрашиваю я.
Она, похоже, действительно задумалась об этом.
На ней – огромная, заношенная до выцветших пятен на локтях, кофта. На шее болтается болт на длинной цепочке. Лицо не накрашенное, только один глаз слегка черный, видимо, вчера был подведен, а ей, как обычно, было лень его смыть. Волосы завязаны в низкий хвост, а длинная челка падает на лицо, делая ее похожей на ленивую панду. Изо рта торчит тоненькая кисточка – скорее всего, как завершение образа.
Смеряет меня взглядом.

- Ты проиграл, - выдает вердикт она.
Я безучастно пожимаю плечами. В моей квартире отвратительно пахнет испортившейся пиццей, которую я оставил в прошлый раз.
Она хмурится.
- В прошлый раз мы не ели пиццу, - ее левая бровь насмешливо изгибается, будто смеется надо мной вместе с хозяйкой.
- Глупо выглядишь, - добавляет.
Понимаю. Небритая унылая рожа и ярко-красное длинное пальто. Конфетти в волосах и обрывки дождика на шее.
Я видел настоящего оленя, - отвечаю я.
- Заходи, - произносит она и распахивает дверь чуть-чуть шире.
Я скидываю ботинки и шлепаю на кухню. Странно, что я еще не забыл, где эта самая кухня находится. Она идет в гостиную, выплевывает кисточку в одну из баночек с водой.
В ее квартире не пахнет ни булочками, ни духами, ни елкой, ни этими дурацкими мандариновыми историями. Здесь витает запах медицинского спирта, таблеток и краски.
С грохотом на стол опускается большая бутылка виски. За ней она совсем небрежно ставит два стакана, бросает в них лед.
- Я уже сама хотела идти, если честно, - сообщает она, разливая золотистую жидкость по стаканам.
Ага. Натянула свои неизменные резиновые сапоги и так бы пошла.
- Я пыталась нарисовать этот чертов день, - говорит она, - есть хочешь?
Не дожидаясь ответа, ставит на стол пластиковую коробочку с оливье.
- Но рисовать было решительно нечего, - ворчит, ковыряясь вилкой в салате.
Потом улыбается.
- Но ты все-таки пришел первый. Неудачник.
Это все потому, что я встретил живого оленя. На крыше пятиэтажки.
Она хохочет, не стесняясь, не пытаясь скрыть смех.

Знаете, я, кажется, живу перебежками. Счастье чередуется с апатией.
Но, наконец-то, добежал. Хоть и перебежками.
Я дома.